— Кто это?!

— Человек.

— Не может быть! Я его представляла совсем другим.

— Тем не менее, он такой.

— Что он делает?

— Не знаю. Можно подумать, что ставит вешки.

— Какой он чудной! Сошел бы хотя бы с тропинки. Такие бы чудеса увидел. То, чем он восторгается сейчас, показалось бы ему пустячком.

— Успокойся. Подозреваю, он догадывается об этом.

— Тогда отчего же?

— Наверное, он торопится.

— Он уходит. Как думаешь, вернется?

— Как знать, как знать… Может, вернется, а может, и нет.

— А может, вернутся совсем другие?

— Все может быть.

# 1. Как многого лишилась бы литература, будь у многих будущих писателей хорошие собеседники!

# 2. Не хочу быть каждым, хочу быть некоторым.

Огородники

(фантастический рассказ)

Первое, что они увидели на поверхности, было солнце. Целое море солнца. Все вокруг было залито ярким светом. Их глаза, привыкшие к темноте подземелья, не вынесли бы этого буйства, не будь предусмотрена защита.

Но даже через затемненные стекла противогазов чувствовалось насколько ярок и прекрасен был этот свет.

Они стояли, замерев от неожиданности, на небольшом пятачке, свободном от посевов, который был отведен для выхода из подъемника. Все остальное пространство вокруг было занято растениями.

Это был их первый выход на поверхность. Конечно, их подробно инструктировали, показывали фотографии, схемы, но все это померкло перед тем, что предстало их взору.

Ровные ряды зеленой листвы, тихо шевелящейся под ласковым ветром. Зеленый цвет, настоящий природный цвет хлорофилла, а не ядовито яркие цвета искусственных красителей, которые окружали их там, под землей. Он был невероятно красив, этот нежный прекрасный цвет. Они поняли это очень скоро, когда, выждав положенное время, сняли светофильтры со стекол своих противогазов.

Грядки с овощами простирались до самого горизонта. Тут было все, что они до этого видели только на картинках и в видеоизображении. Забыв обо всем, они медленно, как в трансе, переходили от растения к растению, трогали их руками в толстых резиновых перчатках, как будто могли ощутить прикосновение. Они шевелили губами, читая надписи на табличках, разделявших делянки и участки, радуясь, как дети, если удавалось узнать какой-нибудь овощ или ягоду.

Потом они опомнились и, собрав брошенные инструменты, принялись за работу. На листке, выданном им перед подъемом, значилось задание, номер участка и объем работы, которую они должны были выполнить до заката. Работать было с непривычки трудно. Тяжелый, наглухо закрытый, костюм из освинцованного материала, свинцовые пластины, прикрывающие жизненно важные органы, громоздкий набор дыхательных фильтров в ранце за спиной тяготили их. Обливаясь потом под слоями пластика и резины, они пололи, мотыжили, окучивали и прореживали. Чистили канавы и вносили удобрения из больших бумажных мешков, которые они принесли с собой. Поливали, разматывая шланги, из больших цистерн, в которых собиралась дождевая вода.

Все это они делали в полной тишине, прерываемой лишь тихим щелканьем гейгеровских счетчиков на поясах. Друг с другом они почти не говорили. Каждый переживал по-своему необычные и новые для себя ощущения.

День пролетел незаметно. Заревела сирена из кабины подъемника, собирая их для возвращения. Они собрали инструменты, убрали за собой мусор. Все забрались в клеть подземного лифта и замерли, пока камеры на стенах и потолке клети тщательно осматривали их, проверяя, не несут ли они с собой что-нибудь с поверхности. Глаза всех были устремлены на шевелящееся море зелени, озаренное лучами закатного солнца.

Клеть дрогнула и медленно пошла вниз. Они возвращались. Возвращались в тесные, душные каморки подземелий, освещенные тусклым светом ламп. Возвращались в темноту и сырость туннелей и штреков, к скудным пайкам из грибов, дрожжей и биомассы, выращиваемой в чанах, рециркулированной питьевой воде и таблеткам синтезированных витаминов.

Когда-нибудь они снова выйдут на поверхность. Может быть через год, или через два, когда снова подойдет их очередь. И может быть, им повезет, и они застанут тот день, когда, выйдя на поверхность, им уже не нужно будет никуда уходить.

Лавры покойного академика Марра не дают покоя. Хочу рассказать об одном лингвистическом открытии, сделанном вашим покорным слугой. Вот некоторые предваряющие тезисы:

Посылка первая. С каждым годом количество ругательств в языке увеличивается.

Посылка вторая. Многие слова, имевшие в свое время невинный, нейтральный оттенок, и считавшиеся вполне литературными, в последующем перешли в разряд ругательств или обсценной лексики. Например, «гнида», «стерво», «б…» или более свежий пример – еще несколько десятилетий назад слово «кончать» имело вполне безобидный смысл без какого-либо непристойного контекста. Список примеров можно продолжить.

Посылка третья. Примеров обратной трансформации почти не наблюдается. Слова, успевшие стать нецензурными или оскорбительными, никогда не избавятся от своего второго, непристойного смысла, который совершенно затмевает исходное приличное значение.

Из этих посылок можно сформировать некое подобие закона, который я на правах первооткрывателя назвал «законом матерной энтропии»:

С течением некоторого времени все слова в языке, за исключением служебных, станут нецензурными.

Графоман, признавший себя графоманом, от этого не перестает быть графоманом.