Хемуль стоял и молился Мне: «Господи! благодарю Тебя, что я не таков, как этот Снусмумрик!...» А Снусмумрик, в своей дырявой палатке, с губной своею гармошкой, с чадящею трубкой, - понятное дело, не шибко знал что и ответить. Итак, Снусмумрик ушёл в начале осени более оправданным, а Хемуль (хотя никуда и не думал уходить, остался перебирать эту свою коллекцию) – более-менее оправданным.
Чтобы усвоить всё это – эй, зверюшки, завяжите бантиком хвосты!
* * * *
О Филифьонка! одного тебе не хватает – Филифьонка.
А пока, милая, начни-ка свою весеннюю уборку. Сходи за водой, — вот Источник.
* * * *
А вот не надо про Морру, не надо. Она, единственная из всех, пошла ко Мне по воде.
Превращая воду в лёд? – что же. Иначе она не умела.
* * * *
Эй, маленький народец, не бойтесь! — Я привёл к вам этого большого белого человека не для того, чтоб напугать вас: просто он, бедолага, шибко нуждается в любви.
Обращайтесь с ним осторожно.
Я поручаю его тебе, Снифф (да-да, именно тебе: во-первых, он твой тёзка – его зовут Жан-Поль, во-вторых, тебе близок опыт преодоления непрестанной метафизической тошноты).
* * * *
Ироничность, прохладная отдалённость от мира, но и готовность прийти ему, отвратительному, на помощь в случае чего — одна из основ монашества (ты-то Меня понимаешь, Мюмла?)
* * * *
Ну вот. Сочти число – шестьсот шестьдесят шесть. А дальше написано: это – число человеческое.
Так что тебе – чего и переживать: ты-то – просто Ондатр.
* * * *
Гремит и грохочет море, волна за волной! Маяк не светит, беда мореходам – смерть за кормой! Эй, дети Мои, — вперёд, в Муми-дален, за Мной!
С Моррой, со смертью и тьмой – песнь ликования спой, На берегу полуночном зажги фонарь керосиновый свой – Эй, дети Мои, — вперёд, в Муми-дален, за Мной!
Рушится мир, плывут хаттифнаты вслед за грозой, - Новое небо и новую землю увидим весенней порой! Эй, дети Мои, — вперёд, в Муми-дален, за Мной!
Наконец-то, после девятилетнего перерыва, вновь появился едва ли не лучший роман Юлии Латыниной из едва ли не лучшего цикла постсоветской фантастики — цикла о Вейской империи. Текст, как и во всей "линейке" переизданий "Вейского цикла", до некоторой степени переработан. До какой — сказать не могу, тексты не сличал, но, к примеру, финальная встреча Ванвейлена с Сыном Ира описана совсем по-другому. В начале каждой части появились перечни действующих лиц в порядке убывания важности, от "бога Шакуника" ("варварский бог, который предшествует действию и состоянию, субъекту и объекту, различает вещи и придает им смысл") и т.д., вплоть до последних пунктов:
Народ, принимающий участие в Весеннем Совете, или, точнее, весеннем смотре войска; ибо на языке аломов понятия «свободный человек» и «вооруженный человек» тождественны, и фраза «все раздавал дружине» звучит так же, как слова «все раздавал народу». Города, Дворцы, Мечи, Амулеты, Казенные Печати и прочие Священные Вещицы, являющиеся истинными действующими лицами Истории. Привидения, лишенные собственного тела и являющиеся мере надобности в чудесах; а также Рабы, Крепостные, Наемные Работники, лишенные возможности распоряжаться собственной волей, в нашем повествовании существенной роли не играют.
Может быть, это и зря: ведь читатель в каждый момент видит и понимает по преимуществу то, что видят и понимают на планете Вея земляне — а значит, и с dramatis personae знакомятся постепенно. Роман "издан в авторской редакции" — до такой степени авторской, что номинально присутствующий корректор даже не озаботился исправлением опечаток и даже грамматических ошибок, которых в книге немало. Жаль — ведь в обозримом будущем нормального переиздания "Вейского цикла" мы вряд ли дождемся. И, как обещано —
ПРЕДИСЛОВИЕ
«Сто полей» я долго не переиздавала, потому что не понимала, что с ним делать. С одной стороны — это одна из самых важных для меня книг, а с другой стороны у нее есть мелкий недостаток — это не роман. Это, скорее, историко-философский трактат в диалогах, а это, как выразился по другому поводу герой следующей книги, «Колдуны и министры», Киссур Белый Кречет, «как штаны, жареные в масле — и съесть нельзя, и носить не хочется». Книга плоха ровно тем, чем хороша: в ней самые важные вещи — это идеи, а не сюжет и не персонажи, и эти идея нельзя никуда выкинуть, потому что приключения нескольких глобальных идей, — «государство», «собственность», «правосудие», — и составляют основу «Ста Полей». Удивительное дело: наш мир стал плоским (по удачному выражению Томаса Фридмана), слова «глобализация» я не люблю, а история наша по — прежнему европоцентрична. Мы по-прежнему похожи на французских энциклопедистов, которые не знали китайской истории и поэтому были уверены, что ее нет. Поэтому стандартный ответ на вопрос: «Почему техническая революция началась не в Китае» всегда предусматривает рассуждения о восточном деспотизме; такая маленькая историческая деталь, как тот факт, что китайская цивилизация была дважды — в XIII и XVII вв. сметена невежественными завоевателями, как-то обычно даже не приходит в голову отвечающему. Хотела бы я посмотреть на эпоху Просвещения, если бы за век до нее Лондон и Париж порубали в капусту маньчжуры. На вопрос о месте рождения свободы мы по-прежнему уверенно отвечаем по Геродоту: свобода родилась в Европе, а в Азии всегда было рабство. На самом деле, когда началось государство, — а государство, как известно из Стенли Крамера, началось в Шумере, — это были города — государства, похожие на многие греческие полисы. Другое дело, что эти города-государства — Ур, Урук, Лагаш, — привлекали дикие племена завоевателей, как свет фонаря привлекает бабочек, а завоеватели уничтожали городское самоуправление и основывали протяженные царства. Или же, в крайнем случае, для того, чтобы защититься от завоевателей, в городе появлялось единоначалие. К моменту рождения Афин и Фив древние городские общины Шумера были погребены под волнами завоеваний. И греческие полисы последовали тем же путем. Они были завоеваны, и в конце концов свободная Греция стала раболепной Византией, как Урук стал частью деспотического Вавилона. Произнося «демократия», мы чаще всего неосознанно отождествляем прямую демократию Афин и представительную, например, американскую. Между тем, по целому ряду параметров США похожи на персидское царство больше, чем на афинскую демократию. Несколько демагогически могу напомнить основные признаки, по которым Фукидид и Геродот утверждают, что персидские варвары «по природе своей рабы». Во-первых, варвары носят одежду, а не ходят голые, во-вторых, они платят налоги, чего не делают свободные граждане, в-третьих, у них по всей стране единая система мер и весов. Один из самых циничных вопросов, который следует себе задать, это кто был богаче: греческие полисы, сохранившие свободу, или ионические города, вошедшие в состав царства Ахеменидов. Циничный ответ на циничный вопрос заключается в том, что свобода была, конечно, в Афинах, но вот экономическому благополучию эта свобода в условиях прямой демократии, где перед судом было «опаснее быть богатым, чем виновным», не способствовала: а свобода не может длиться долго, если она экономически менее выгодна, чем рабство. Собственно, до американской революции режимы с народным самоуправлением возникали много раз, и так же много раз схлопывались, так что вплоть до XVIII века это было исторической аксиомой, что нигде в мире демократии не правили протяженными странами. (Именно из этого верного, но устаревшего с тех пор наблюдения льстецы Екатерины II вывели, что протяженной России надлежит быть самодержавной, а наши патриоты до сих пор пересказывают). Одна из самых страшных штук, которые замечаешь в истории, это то, что я бы назвала конвергенцией государств. Государство, как газ, заполняет любой выделенный ему объем, и генезис этого государства при этом совершенно не важен. Афины были демократическим полисом, но система добровольных пожертвований (литургий), заставлявшая богатых граждан за свой счет строить корабли и снаряжать посольства, то есть — инвестировать в любовь народную, а не в бизнес, — совершенно останавливала экономику и по разорительности порой не уступала худшим социалистическим образцам; Римское право принесло нам понятие частной собственности, но к IV в. Римская империя занималась в своих провинциях изъятиями зерна в масштабах, сравнимых с продразверсткой, а император Диоклетиан принял декрет о справедливых ценах. Венеция, начинавшая как торговая республика, один за другим принимала законы, которые превращали бывших торговцев в знать и препятствовали появлению торговцев новых. «Во Флоренции богатый человек не может не заниматься политикой», — вздохнул когда-то Козимо Медичи, а кто бы ни занимался политикой — богатый человек, бедный человек или чиновник, он всегда понимает политику как право перераспределить в свою пользу. Так вот: если избавиться от европоцентричности, и попытаться вычленить некую «главную последовательность» истории, подобную «главной последовательности», на которой светит 80% видимых звезд, то мы увидим, что за 6 тыс. лет истории государства гигантские объемы пространства и времени колеблются между сильным государством, в котором власть, возникшая самыми разными путями, пытается регулировать все, в том числе и частную собственность, — и распавшимся государством, в котором частной собственностью тут же становятся самые лакомые его куски, а именно — армия, правосудие и право сбора налогов. Единственное, что останавливает этот маятник навсегда — прогресс науки и техники. История государства начинается в Шумере, а не Древней Греции. Где она заканчивается — не знает никто. Так получилось, что «Сто полей» — практически первая книга, которую я написала, причем сначала вторую часть, а потом первую. Поэтому сейчас я первую часть почти не переделывала, а вот вторую переделала, довольно сильно. В общем, считайте это диалогами Платона, которые ведут персонажи братьев Стругацких. Не самые плохие образцы для подражания.
Сколько нежных дам (убедившись, что их не слышат мужья) возрыдали, когда учтивый Анавальт покинул двор графа Эммерика, – того сказать невозможно. Во всяком случае, число их оказалось велико. Были, однако, – гласит повесть, – три женщины, чья скорбь оказалась неутешна; и они не плакали. Тем временем – тайные печали остались за спиной Анавальта, мертвая лошадь лежала у его ног, а сам рыцарь стоял на распутье и с некоторым сомнением разглядывал внушительных размеров дракона. – Отнюдь, – сказал дракон, укладываясь поудобнее, – отнюдь нет, ибо я только что пообедал, а физические упражнения на полный желудок вредны для здоровья, поэтому битвы не жди. Добро пожаловать в Чащу Эльфхейма. Иди своей дорогой. – И все же, – ответил Анавальт, – что, если я напомню о твоем долге и дьявольской натуре? что, если буду настаивать на смертельном поединке? Когда драконы, лежа на солнцепеке, пожимают плечами, их тела идут долгой зеленой блистающей рябью. – Тогда победа останется за тобой. Такая у меня работа – быть сражаему в этом мире, где у всего есть две стороны и каждому дОлжно опасаться оборотной. Скажу тебе откровенно, усталый путник: все мы, ужасные создания, которые приятно разнообразят дорогу к Оной Деве, для того здесь и сидим, чтобы нас побеждали. От этого путь кажется труднее, и вы – те, у кого в теле есть душа, – преисполняетесь решимости дойти до конца. Наша тонкая Королева давным-давно поняла, что нет способа вернее заманить мужчину на пеструю мельницу, чем уверить его в своей недоступности. Анавальт на то: – Вполне понимаю; однако сам не нуждаюсь в подобных приманках. – Ага, значит, ты не был счастлив там, где у людей есть души? Наверное, ты недоедаешь: если питаешься регулярно, остальное уже не так важно. И точно! Усталый путник, а ведь в твоих глазах голод. Анавальт ответил: – Давай не будем обсуждать ничьи глаза, ибо не голод и даже не дурное пищеварение ведет меня в Чащу Эльфхейма. Дракон! Очень далеко живет та, на которой я женился десять лет назад. Мы любили друг друга, деля благородную грезу. Сегодня мы спим вместе и грез не видим. Сегодня я выступаю в пламяцветном атласе, и вслед за герольдами вхожу в светлые залы, где короли ждут моего совета, и всё, что я скажу, становится законом для городов, которых я даже не видел. Владыки мира сего полагают меня мудрецом и твердят, что нет человека проницательней Анавальта. Но когда я, словно бы вскользь, поминаю об этом дома при жене, она улыбается, и невесело. Ведь жена знает меня, и мои силы, и мои успехи лучше, чем я сам хотел бы знать; и я больше не могу выносить этот всепрощающий взгляд и недоуменную боль, что за ним таится. Так что давай не будем обсуждать ничьи глаза. – Ну, ну! – заметил дракон. – Если на то пошло, я думаю, что не подобает обсуждать свою семейную жизнь с незнакомцами – особенно если те как раз пообедали и собираются вздремнуть. Усы лютого змия поникли, а сам он свернулся тремя кольцами вокруг столба, на котором висело объявление «В чащу не входить». Время, как видите, изнурило дракона и погасило блеск его чешуи; для него больше не находилось занятий в мире, где люди позабыли миф, в котором змий привык вести чудовищный образ жизни; так на склоне лет бездомный дракон стал охранять Чащу Эльфхейма. И Анавальт оставил за спиной бесполезное и старомодное чудовище.
2
Повесть гласит, что, оставив за спиной бесполезное и старомодное чудовище, Анавальт направился в чащу. Он не думал ни о пахотных полях, ни о сундуках с монетами новой чеканки, ни о богатых поместьях, которыми владел в мире, где у людей есть души. Бредя по неверной земле, Анавальт думал совсем о другом. По правую руку от тропы показалось двенадцать существ: платья их были красными, волосы – зелеными, а браслеты на запястьях – серебряными. Все двенадцать были схожи обликом, возрастом и красотой; во внешности ни малейшего изъяна и ни малейших отличий. Тонкие и нежные голоса выводили плач, следуя звонкой мелодии: они пели о том, как прекрасно былое и ужасно теперешнее, и никто лучше Анавальта не понимал причин их скорби, но, поскольку женщины эти ничем не досаждали ему, то он и не стал вдаваться в их секреты. Итак, Анавальт шел вперед, и никто не преграждал ему путь, разве что кузнечик прыгал из-под ног да мелкая лягушка отползала с тропы. А потом он увидел синего быка, лежащего поперек дороги.
3
Повесть гласит, что синий бык лежал поперек дороги – огромней и страшнее всех прочих быков; к этому повесть прибавляет, что части тела, дающие жизнь и смерть, у зверя были поистине выдающихся размеров. Учтивый Анавальт воскликнул: – О Нанди, яви свою милость и позволь мне без задержки пройти к пестрой мельнице! – Подумать только, – ответил бык, – что ты принял меня за Нанди! Нет, усталый путник, Бык Богов бел, а этому ясному цвету нет места в здешней чаще. И бык кивнул со всей важностью, тряхнув синими прядями, что росли между жестоких рогов. – В таком случае, сударь, прошу простить мое заблуждение, вполне объяснимое величием вашего облика. Говоря так, Анавальт и сам не понимал, чего ради он тешит чужое тщеславие – ведь бык этот был не более чем властителем Деликатной Скотины, которая пасется у росных прудов. Когда в мир пришел Искупитель, дела королевы Эльфхейма совсем расстроились, и ныне она могла позволить себе лишь самых дешевых слуг – ведь Боги ей больше не служили. – Так ты полагаешь мой облик величественным! Подумать только! – заметил явно польщенный бык и щедро выдохнул голубое пламя. – В учтивости тебе не откажешь. Оно и не странно: ведь ты пришел из властного мира, где у людей есть души. И все же, как говорится, долг есть долг; слова – что лунные лучи, ими не насытишься; словом, я не вижу ни одной веской причины, по которой тебя стоит пропустить к королеве Ваэ. Анавальт ответил: – Я должен идти к твоей тонкой госпоже, потому что там, далеко, среди женщин, чьи тела мне дано было узнать, есть одна, которую я не могу забыть. Некогда мы любили друг друга; в те лучезарные дни мы, как я припоминаю теперь, безоглядно и наивно верили в то безумие, которое нами владело. А потом я вдруг охладел ко всему и обратился к более здравым материям. Она так и не завела себе нового любовника и живет теперь в одиночестве. Ее красота и живой смех давно исчезли, она стара, и в доме ее нет радости – а ведь она должна была стать нежнейшей из жен и счастливейшей из матерей. Когда я гляжу на нее, то в карих глазах, некогда ясных и лукавых, не вижу ненависти, лишь всепрощение и недоуменную скорбь. Нет разумных причин, отчего я должен думать о ней иначе, нежели о дюжине других женщин, которых знавал еще девами, – но сидит во мне какое-то неразумие, и оно не дает выбросить из памяти то, каким меня видела эта женщина. – Ну, – сказал бык, зевая, – как по мне, что одна телка, что другая – разницы нет; и я понимаю, что для похода к королеве Ваэ любой предлог хорош, особенно в устах такого учтивого рыцаря. Так что перебирайся через мою спину и иди своим путем – туда, где больше нет ничего двустороннего. И Анавальт миновал владыку Деликатной Скотины.
4
Итак, Анавальт миновал владыку Деликатной Скотины, и повесть гласит, что он углубился в Чащу Эльфхейма. Трубы не трубили перед ним, как бывало в те времена, когда великий лорд Анавальт шел по миру, где у людей есть души; чудеса, видневшиеся тут и там вдоль тропы, его не беспокоили, а он не беспокоил их. И Анавальт пришел к дому из нетесаных бревен, близ которого черный человек, одетый в козлиную шкуру, лаял по-собачьи, при этом странно жестикулируя. То (как знал Анавальт) был Раго, а в доме сидела, скрестивши ноги, Лесная Матушка, чья жизнь избавлена от всех обычных пороков и чья пища – рыжие козы и мужчины. Но по другую сторону от этой обители извращений на тропе валялись ржавый гвоздь и осколки стекла – вещи обыденные; а значит, кому-то удалось миновать и это препятствие. Поэтому Анавальт ничего не ответил на непристойные приманки Раго и устремился вперед, к дереву, на котором росли не листья, но человеческие ладони. Они схватили и бегло ощупали Анавальта (тепла в них не было), а потом отпустили. Теперь тропа вела его через подлесок, где росли лиловые цветочки о пяти лепестках каждый. Здесь Анавальт повстречал волков, и они какое-то время сопровождали его. Бегущих волков заметить нельзя, но в прыжке их серые тела на миг возникали среди кустов, а потом зелень вновь поглощала их; и волки хрипло кричали: «Жанико мертв!» Но все это уже не заботило Анавальта, и ни одно из див Эльфхейма не могло замедлить его шаг, пока наконец тропа, ведя все вниз и вниз, не привела рыцаря в край темный и сырой. Там стояли стражи с грязными желтыми плюмажами – стражи, на которых Анавальт глянул лишь раз, а потом миновал, отвернувшись. Мало радости было для него в этом краю: ведь в мире, где у людей есть души, Анавальт предавался забавам, и отдохновениям, и прочим радостям, за которые отчаянно хватаются люди, живущие под хваткой дланью смерти. И в этом-то краю Анавальт встретил голого ребенка.
5
В этом краю Анавальт, как гласит повесть, встретил голого ребенка, чье тело изуродовала проказа: хворь эта сожрала его пальцы, так что удержать он ничего не мог, но лицо его почти не изменилось. Прокаженный стоял по колено в груде пепла; и он потребовал, чтобы Анавальт объявил, какое имя теперь носит. Когда учтивый Анавальт дал ответ. прокаженный сказал: – Не по праву тебя зовут Анавальтом. Но мое имя все еще «Владыка Мира». Анавальт на то, с печалью: – Хоть ты и преграждаешь мне путь, обреченное дитя, я должен идти вперед, к мельнице Оной Девы. – И чего ради ты ползешь к последней из женщин? Ибо она будет последней – предупреждаю тебя, усталый путник, который все еще выдает себя за Анавальта! – она будет последней из всех, из невесть какой долгой вереницы! Анавальт ответил: – К моей последней любви я должен идти из-за первой. Некогда я лежал под ее опояской и был частью ее молодого тела. В муках выносила она меня – даже тогда я мучил ее. Я не могу забыть ту любовь, что была между нами. Но я вырос из младенчества и оставил младенческое; я стал, как говорят, первым из баронов Мануэля; моими были сытная еда, пышные одежды и высокие слуги, два замка и славное имя – а что еще разумная мать может пожелать сыну? Но я не могу забыть ни нашей взаимной любви, ни веры в то, какая судьба меня ожидает! Я временами навещаю эту старую женщину, и мы по-дружески беседуем обо всем на свете, за исключением моей жены, а потом наши губы соприкасаются и я ухожу. Вот всё. Как странно, что некогда я был частью этой женщины, – я, который никогда ни с кем не был близок, да и не стремился к этому! Как странно слушать овации моей мудрости в делах государственных, слушать хвалу успехам Анавальта! Верно, и старая женщина удивляется этому. Не знаю в точности; мы уже не понимаем друг друга. Знаю одно: в ее слабых глазах, когда она смотрит на меня, даже теперь видны некая привязанность и недоуменная скорбь. И я знаю, что больше никогда не хочу видеть этих глаз. – Ну, ну, что за эдиповы загадки! – сказал прокаженный. – Предпочитаю простоту и с некоторых пор недолюбливаю сложность. Так что от чистого сердца предостерегаю тебя – того, кто был Анавальтом: ты, человек утомленный и потерявший голову, направляешься к своей последней иллюзии. Анавальт ответил: – Скорей уж я бегу, очертя голову, от чужих иллюзий. Позади я оставляю блистающие мечи моих врагов, еще более смертоносное коварство друзей, которых я превзошел, и ярость нескольких мужей – но не потому, что боюсь их. Позади я оставляю недоуменные глаза тех женщин, что верили в меня, ибо невыносим страх перед ними. – Раньше нужно было бояться, усталый путник, – прозвучал ответ. – В солнечную пору, когда я, Владыка Мира, мог с легкостью тебе помочь. А теперь – иди своим путем, как я иду своим. Есть некто, который, возможно, еще сведет нас когда-нибудь, но теперь мы расстаемся, и больше тебе не нужно опасаться ничьей оборотной стороны. С этими словами изуродованный ребенок медленно осел в кучу пепла и исчез; Анавальт же двинулся вперед, по истоптанному пеплу, в тихое сердце чащи. Среди костей, разбросанных вокруг пестрой мельницы, которую поддерживали четыре столпа, ждала безмозглая Оная Дева.
6
Безмозглая Оная Дева, гласит повесть, ждала там, среди человечьих останков. Она поднялась и вскричала: – Добро пожаловать, сир Анавальт! Но что ты дашь деве Ваэ? И Анавальт ответил: – Всё. – Тогда мы будем счастливы вместе, дорогой Анавальт, и ради тебя я охотно заброшу свой чепчик за мельницу. Она сняла красный чепец и обернулась. Она подбросила чепец ввысь. И так учтивый Анавальт уверился, что королева Эльфхейма – именно та, кого он и надеялся увидеть. Ибо со спины безмозглая королева была полой и серой, как тень; ведь дева Ваэ – лишь яркая тонкая маска женщины, и если смотреть со спины, она выглядит точь-в-точь как любая другая маска, не толще холста или бумаги. Так что, когда она вновь обернулась к нему и улыбнулась, словно в смущении отпихнув своей крохотной ножкой чью-то берцовую кость, Аванальт убедился, что Оная Дева и точно (если рассматривать ее под должным углом) – прекраснейшая и ценнейшая из иллюзий. Он поцеловал ее. Он был доволен. Перед ним стояла женщина, которую он жаждал, – женщина, каких не найти в мире, где у людей есть души. У Оной Девы нет ни смертного тела, которое время превратит в пародию на самоё себя, а затем разрушит; ни мозгов, что породят грезы, до которых Анавальту никогда не дорасти; ни сердца, которое Анавальт разобьет. В этот уголок вечного покоя посреди Чащи Эльфхейма любви дорога закрыта – а значит, никто никому не сможет причинить слишком сильную боль. При дворе нежные дамы плакали по Анавальту, и трем женщинам не дано было излечиться от воспоминаний; но в Чаще Эльфхейма, где обитают лишь бездушные маски, нет ни памяти, ни слез, нет ничего двустороннего, и человеку больше не нужно опасаться ничьей оборотной стороны. – Полагаю, мы здесь прекрасно уживемся, – сказал учтивый Анавальт и вновь поцеловал деву Ваэ.
ПРИМЕЧАНИЕ Рассказ впервые опубликован в журнале «The Century» в декабре 1922 г., а два года спустя перепечатан в сборнике «Погремушки и четки» (Straws and Prayer Books), входящем в роман-эпопею «Биография жизни Мануэля» (Biography of the Life of Manuel). Действие рассказа происходит в вымышленной Кэбеллом стране Пуатем в 1252 году; события «Тонкой королевы Эльфхейма» упомянуты в романе «Серебряный Жеребец» (1926): «...От него не укрылся слух, что Анавальт Учтивый покинул Пуатем, предупредив об этом лишь близких... А вскоре пришли сведения об Анавальте Учтивом и загадка его бегства была разгадана, но лишь много позднее были получены известия относительно его кончины, которую Анавальт встретил близ мельницы в Чаще Эльфхейма, ухаживая за хозяйкой этого зловещего места» (гл. ХХХ, пер. С. Хренова, с изм.). Жанико – дьявол (см. романы «Таинственный замок» и гл. XLIII романа «Кое-что о Еве»). Прокаженный на куче пепла – Кощей Бессмертный, «который сотворил все таким, какое оно есть» (ср. главу XLIV романа «Юрген»). Почему он прокаженный, почему в облике ребенка и почему на пепле – понятия не имею.
The Thin Queen of Elfhame (с) 1922 by James Branch Cabell Перевод (с) 2009, Михаил Назаренко
облако тэгов
