Изучение исторических процессов, особенно большой сложности и длительности, в нынешнее время представляет собой огромный труд. Анализ исторических событий сейчас представляет собой комплексное взаимодействие многих подходов, союзов наук и методов изучения, работу с самым широким контекстом фактологии, имеющейся у нас на руках.

Военная история, или, точнее, история воин, в этом плане более консервативна, и часто остаётся верной союзницей неопозитивизма с его склонностью просто дать последовательную цепочку событий той или иной войны. Именно поэтому она кажется такой простой для изучения. Основная масса любительской публицистике посвящена именно войне, боевым действиям, формам вооружения, биографиям генералов и прочему – прочему, связанному с милитаризмом. Нужно сказать, что лучшие представили этого жанра читаются не хуже любых приключенческих романов. Несравненно труднее написать в контексте времени, показать войну как отражение конфликтов внутри общества и между обществами, а не просто как череду кровавых походов и буйных пиров победителей. Отсюда и берутся дурацкие байки и взявшейся с нуля монгольской армии Тэмучжина и разом сокрушённой Александром Филипповичем могучей Ахеменидской державе. Война – лишь следствие того, что происходит на её фоне…

Само собой, не даёт покоя и великое арабское завоевание, создающее впечатление внезапно налетевшего цунами, сносящего всё на своём пути, и разбившегося только о волнорезы армий Карла Мартелла и танской династии. Стремительное шествие армий под зелёным знаменем Омеййадов вплоть до 750 года редко встречало достойный отпор, и это сбивало с толку исследователей, помнивших о мощи византийской армии, силе персидских катафрактариев, мрачной неуступчивости среднеазиатских крепостей. Армия легковооружённых бедуинов крушит древнейшие опоры цивилизации? Картина завораживающая и нелепая одновременно…

Должен сказать, что в арабистских сюжетах я начал разбираться с книги англоязычного историка Хью Кеннеди, на последнем курсе университета, когда начал вникать в востоковедческие штудии, углубляя знание средневековой истории. Мой тогдашний интерес к военной истории, ещё не до конца иссякший, заставил взять в руки свежепереведённое научно-популярное издание, посвященное именно сюжету арабских завоеваний. Стоило ли оно того?

Английский историк Хью Кеннеди занимается политической историей арабской цивилизации, стараясь при этом отдавать дань не только неопозитивизму, в рамках которого в основном он и трудится, но и забредать в археологию, историю культуры, анализ эволюции институтов, источниковедение… Довольно много он писал по военной истории Халифата, выпускал обобщающую работу по военным тактикам кочевников, залезал и в более позднее время, создав книги о средневековом Аль-Андалусе и, почему-то, о замках крестоносцев Утремера. Наше же внимание коснётся одной из его поздних работ, «The Great Arab Conquests. How the Spread of Islam Changed the World We Live In» (2007), которая имеет научно-популярный характер и рассказывает в общих чертах о расширении границ мира Полумесяца, которое с завидным упорством продвигали на все стороны света упрямые последователи Пророка. Итак, какова концепция?

Самое важное – определить, почему между двумя противоборствующими целые века цивилизациями вдруг врубился широкий клин арабских армий, навсегда разрубивший их недружественные объятия? Истоки арабской военной мощи Кеннеди видит в аспектах, связанных с сознанием, то есть в религиозной и вообще культурной составляющей. Не обойдя вниманием Химиййар, Лахмидов и Гассанидов эпохи Джахилиййи, автор стремится найти глубокие традиции воинской культуры, от века закалявшей суровый аравийцев в борьбе друг с другом, и представители этой культуры впервые были объединены под одним крылом деятельностью Мухаммада. Его наследники использовали элементы религии для скрепления и объединения родов аравийских шейхов – и купцов из городов Хиджаза, химиййаритских и лахмидских горожан, бедуинов из глубокой пустыни. Фактор сочетания воинской культуры, религиозного единства «уммы» и наличия внешнего врага в виде ослабленных, но ещё доминирующих Византии и Персии сыграли главную роль.

Что до причин поражения остальных держав, то Кеннеди описывает кризис VI века, известный теперь историкам, изрядно опустошивший Ближний Восток, и без того истрёпанный постоянными воинами, это опустошение коснулось и византийских армий, и персидских, мощь их была подорвана к моменту выхода арабов на сцену большой истории.

Бросается в глаза, конечно же, определённая повторяемость событий, что, конечно же, можно списать и на специфику нарративных источников. Однако основной элемент таков: лёгкие победы и относительная лояльность местного населения. К примеру, египетские копты активно сотрудничали с завоевателями, желая сбросить тяжёлое ярмо византийской власти и религиозного давления, персидские области и города попросту договаривались с пришлыми, соблюдая лояльность в обмен на определённые условия. Конечно, тяжёлые вызовы бросали арабам правители Мавераннахра, да и войска Кахины-Пророчицы в Магрибе изрядно потрепали нервы мусульманам, однако общая картина всё равно ясна. Основная идея Кеннеди, на мой взгляд, пусть даже и легковесно и мимолётно выраженная, перекликается с мыслями российско-советского ираниста Алия Колесникова («Завоевание Ирана арабами»), который описывал процесс договора с местным населением. По крайней мере на первых порах, мусульмане всегда могли найти общий язык с микросообществами, с территориальными объединениями, с городами и мелкими правителями. В этом, по всей видимости, секрет быстрого завоевания традиционно децентрализованного Ирана, и здесь же – ответ на вопрос, почему арабы до определённого момента не смогли пробиться в Малую Азию ни со стороны Сирии, ни со стороны Армении, где их неизбежно встречали и всё ещё могучая византийская армия, и враждебность местного населения. В Магрибе же достаточно просто было завоевания опорных пунктов, к примеру Лептис Магны и Тимгада, как и во времена упадка власти Рима и вандалов, примерно так же дело обстояло и с перехватом нитей управления у немногочисленных представителей вестготской элиты. А вот небольшие государства Средней Азии, в той же Бухаре или Пенджикенте, дали серьёзный отпор.

Таким образом, помимо чисто описательного момента событий арабских завоеваний, Кеннеди проводит и какую-никакую концепцию, скажем так, «платформы» их завоеваний. Именно поэтому историк вытаскивает из источников «голоса прошлого», позволяющие показать, что исламское владычество в чём-то было всё же не так плохо, как казалось историкам более позднего времени. Да, источники весьма обрывочно повествуют о подробностях тактики арабов, о ходе сражений, о взятии городов, о многодневных переходах армии. Но они могут кое-что сказать об отношении рядового населения нового Халифата, которое сохраняло под властью зелёного знамени свою самость.

Ещё стоит добавить пять дирхемов в копилку книги – она хорошо написана, лица и события запоминаются и даже для начинающего читателя вся последовательность завоеваний станет ясна и понятна. Уже при первом прочтении я хорошо запомнил узловыее моменты сирийской и египетской кампаний «праведных халифов», имена великих полководцев, таких как Халид ибн Валид и Амр’ ибн Ал’Ас, для меня не была секретом трагическая судьба последнего шаханшаха Йездигерда III, и прекрасно запомнилось, чем знаменит Тарик ибн Зиййад и как он связан с западными готами. Книга написана весьма талантливо, и пригодится любому, кто хочет просто ознакомится с тем, как исламская цивилизация расширяла свои границы.

Рецензия на книгу — Х. Кеннеди "Двор Халифов" — https://alisterorm.livejournal.com/22118....

Рецензия на диссертацию -Яркова И. Эволюция общинной теории в отечественной медиевистике последней ¼ XIX – XX вв. — https://alisterorm.livejournal.com/21764....

В науке истории ещё со времён древнегреческих папирусов пытливые умы делились на два основных типа – те, кто работает на широкие обобщения, крупные и размашистые мазки событий на столетия, и те, кто кропотливо собирает мелкие фактики, памятники, источники, занимается их контекстной обработкой, оставляя обобщение другим, более смелым историкам.

Но об этом чуть ниже. Рассмотрим предмет нашего сегодняшнего разговора. Да, это «Господин Великий Новгород», ушедший в прошлое, но оставшийся даже в массовом сознании символ несбывшегося будущего России. Будущего весьма гипотетического, смутного, неопределённого – но определённо не того, что заготовили гордые московские князья. Боярская республика Новгорода стала настоящим символом демократизма в глазах общественности, его воспевали и как оплот гражданских свобод, и как концентратор «боярской вольницы», разнузданного феодального разгула. И это только с одной стороны. С другой, Новгород наравне с Киевом имеет право называться «отцом городов Русских», откуда пошли, по легенде, истоки династийной единой государственности, объединившей разрозненные восточнославянские анклавы. Ведь именно сюда (точнее – тогда ещё на Рюриково городище) пришёл пресловутый князь из заморских варягов в 862 году…

В любом случае, Новгород в более позднее время не слишком схож со своими соседями, хотя, вероятно, в IX-X веках он не слишком бросался в глазах. По итогам своего развития он куда больше походил на классический город-государство, основанный на торговле, имеющий высокую степень самоуправления и сменяемости власти… Впрочем, последнее, по всей видимости, несколько утрачивает своё значение к XV веку. По итогам развития именно Новгород остался наиболее «европейским» анклавом на территории Руси в социальном смысле, наименее зависящим от какой-либо внешней воли, будь то государственная власть либо иные институты.

Впрочем, я недостаточно компетентен, чтобы вольно рассуждать о новгородской государственности и социальной системе на всём протяжении его существования. Обратимся к герою нашего разговора – Валентину Янину, человеку, проведшему большую часть жизни в раскопах древнего города, человеку, подарившему нам голоса из прошлого. Да, Янин был одним из первых, кто стал извлекать из сырой новгородской земли берестяные грамоты, на которых были начертаны записки, сообщения, пометки… В общем, вещи, казалось бы, не имеющие значения для большой истории – но в своём объёме сухие и скупые данные грамот дают картину жизни и быта людей, живших почти тысячу лет назад, дают возможность прикоснуться к их языку, к мышлению, к их повседневности – то, что брезгливо игнорировали церковные летописцы.

Ну так вот, возвращаясь к истокам – Янин принадлежит к учёным, по выражению Леонида Алаева, которые всю жизнь «собирают осколки». Ещё будучи юношей, он возился с древнерусскими монетами с дотошностью заядлого коллекционера, вымеряя и соотнося вес монет и древнерусских систем денежного отсчёта, итогом которого стала книга «Денежно-весовые системы русского средневековья: Домонгольский период», которую он издал в 27 лет. Чуть позже, в экспедиции Артемия Арциховского в начале 1950-х он нашёл новое увлечение, заключающееся в находке и издании берестяных грамот, совместного с лингвистами перевода и первичной интерпретации.

Именно интерпретация нас и интересует: ведь книга называется «Очерки истории средневекового Новгорода», написана она в 2008 году, то есть должна представлять собой концентрацию всего опыта изучения этого города, который прошёл за шесть десятилетий почтенный археолог. Например, его авторству принадлежит книга «Новгородские посадники» (1963), которая представляет собой институциональный анализ одной из форм самоуправления концевой общины. Поэтому я предполагал найти в этой книге сквозной анализ социально-политической истории Новгорода, механизмы организации, сформировавшие его уникальный феномен и, в конечном счёте, его пространное описание и толкование.

Однако первое, на что стоит обратить внимание, это на название: «Очерки истории…», то есть – зарисовки, фрагменты, элементы. Не цельное описание новгородского феномена, а фрагменты его истории. Второе – Янин – «собиратель осколков». Он сугубый практик, и исходит из узкого понимания источника, из конкретного факта, который он из себя представляет. Именно поэтому очерки истории у нашего героя предельно конкретны, узконаправленны и казуальны. Ведь даже обобщающий очерк по истории международных связей города для этой книги писал не Янин, а русист Елена Рыбина. Примеры?

Пожалуйста. Скажем, такая тема, как Новгород во времена монгольского нашествия. Эту историю знают все без исключения, и про Игнач-крест тоже помнят все. Избегая общих характеристик, Янин скурпулёзно и дотошно пытается определить место и время поворота батыевых орд вспять, немало страниц тратя на сложный текстологический и этимологический анализ происходящих событий. Или вот ещё один пример: боярское землевладение он рассматривает исключительно через казуальные данные, исходя из косвенных показаний актовых материалов и берестяных грамот, в полной мере рассматривая одну из боярских семей Новгорода. Ещё более яркий пример – изучение прекрасно сохранившихся мумифицированных останков Дмитрия Шемяки, одного из участников феодальных воин XV в., из которого был сделан вывод об отравлении мятежного князя, вероятно, по приказу Василия Тёмного.

Валентин Янин изучает историю Новгорода через казусы. Не землевладение вообще – а землевладение конкретных семей. Не просто сбор налога и ясака – а вполне конкретный сбор налогов в конкретной пятине. Не институт тысяцких и епископов – а история конкретных представителей новгородцев на этих должностях. Автор показывает широкую палитру живой новгородской жизни, но это не столько очерки истории города, сколько очерки по истории источниковедения города, и вероятных путей их первичной интерпретации. По этим очеркам не так просто изучать историю Новгорода как социального образования.

Тем не менее, в заключении Янин дал своё видение новгородского феномена, пусть даже и краткое – ведь историк не может обойтись совсем без теоретической базы. Три посёлка родовой аристократии (концы) были объединены в один город в конце X века, и, в целом, изначально их строй не слишком выделялся на фоне городов Древней Руси. Так, Янин ещё во времена Ярослава Мудрого выделяет систему концевого самоуправления и княжеской администрации («княжеский домен», концепт, вызвавший много споров в своё время), которые существовали параллельно друг с другом. Однако в XII веке Новгород «сбился с пути», укрепления княжьей власти не произошло, и в 1136 году боярство окончательно изгнало княжескую власть из города, став самоуправляющейся «республикой». Призываемый князь продолжал выполнять военные и судебные функции, однако с каждым годом терял своё влияние, появлялись новые институты управления, замещающие и эти сферы. Таким образом, к концу XIII века сложилась известная триада «посадник-тысяцкий-архимадрит», ежегодно переизбираемых и являющихся основными институтами управления и перераспределения в Новгороде.

Таковы краткие выводы, точнее, базовые предпосылки, из которых исходит Валентин Янин. Какие выводы сделаем мы? Если браться за историю Новгорода в её полном объёме, как уникального социально-культурного явления, то эта книга не годится. Но она содержит богатый фактический материал по казуальной истории этого средневекового города, по его внутренним и внешним конфликтам, застройке, политических и внутриродовых силах, и так далее, и так далее. «Очерки…» могут добавить дополнительных красок в картину истории Древней Руси, однако сам новгородский феномен и его место в истории нашей страны данная конкретная книга не поможет объяснить.

Глобальная, «тотальная» история человеческого общества является совсем не простой и достаточно спорной темой. Отчего же так? Исследователь должен учитывать массу факторов, просчитывать целые цепи закономерностей, отнюдь не типических друг другу, и зафиксировать состояние общества в различных фрагментах пространства-времени. Именно поэтому выработка, или, точнее, конструкция, и не всегда «ре…», «тотальной» истории оборачивается песней субъективизма. Исследователь всё одно принимает тот или иной уклон в своём описании, в зависимости от рода его занятий.

Однако работы подобного жанра всё равно необходимы. При скрупулезности, добросовестности и обширных систематических знаниях историк вполне способен давать общие очерки того или иного времени, страны, института, применяя самые широкие обобщения. Они служат эдаким промежуточным итогом изучения человеческого общества, маленьким кусочком его жизни, который терпеливо познают те, кому не чуждо понимание человека как такового.

Вопрос: почему для нынешнего разговора выбрана именно древняя Индия? Как и другие области света, эта цивилизация обладает своими уникальными социо-культурными чертами, необычайно прочными и гибкими паттернами коллективного, расслаивающими общество на комплекс «полей». Отчасти, история Индии, точнее, индийского общества, тянется с этих самых древних лет, когда в долинах Ганга сталкивались полулегендарные Пандавы и Кауравы. Для короткого и общего знакомства с историей Южной Азии и предназначена книга Г. Бонгард-Левина и Г. Ильина, выпущенная в 1985 г. и через несколько лет получившая Государственную премию. Что же увидит там взыскательный читатель?

Итак, концепция. Любой автор, пишущий о весьма обширном отрезке пространства-времени, имеет какой-то подход к истории его развития. Что уж говорить о двух индологах, выросших на дебатах о злостной классовой сущности кастового строя? Они остались верными приверженцами «пятичленки», то есть разделения докапиталистического строя на «рабовладение» и «феодализм». «Asiatischeproduktionweise» они отвергают, чуть ниже поясним, почему, и останавливаются на характеристике древней Индии, как общества рабовладельческого… Что они имеют в виду?

Они опираются на то, что в государствах Маурьев, Гуптов и остальных более или менее крупных государствах на территории Индостана было рабство. Точнее, он был господствующей социально-производственной формой, так сказать, типической для этого времени. О доле dasa, хоть долговых, хоть военных, да хоть каких, в общей структуре хозяйства, авторы рассуждают очень осторожно, ибо не хватает материалов, однако выуживают из источников все сведения о том, каково же было незавидное положение раба в обществе. Однако переплетение связей, в котором оказывается рабская прослойка оказывается настолько сложной, а их характеристики так самобытны, что индологи оставили общую характеристику рабовладения для своих будущих коллег…

Итак, рабство. Допустим. Однако если учесть, что речь идёт о марксизме, то ясно, что в эту систему должны вписываться и гражданские общины, и частная собственность. Что у нас в Индии? Авторы, как и большинство современных индологов, утверждают, что в этой загадочной стране не было понятия о произвольном самовластии деспота, о строительстве ирригации, об абсолютной государственной собственности. Однако, даже в сочинениях «индийского Макиавелли» Каутильи нет ничего подобного. Из известных источников, юридических, актовых и эпиграфических материалов известна частная собственность на землю, подлежащую купле-продаже, дарению, залогу и всем прочим прелестям юридической премудрости (пережившее столетия понятие bhumi). Были и земли, на которых находились независимые корпорации. Следовательно, была более или менее твёрдая основа для внегосударственной самоорганизации. Сам же Бонгард-Левин пишет, что во времена Ашоки масса земель находилась, по крайней мере, не в прямом подчинении власти, «ганы» и «сангхи», то есть, фактически, самоуправляемые территории и поселения.

Всё это достаточно неплохо наслаивается на наше представление о господстве на этой территории не государственной централизации, а организации на основе социальной стратификации.

Речь идёт о варнах и джати, то есть кастах. Им-то авторы и уделяют немало места в своём повествовании. Разматывая нить с мифологем «Ригведы», они показывают расцвет варнового общества в I тысячелетии до нашей эры, политическое противостояние брахманов и кшатриев, экономическую деятельность вайшьев и шудр. Рождаясь, человек оказывался встроен в готовую систему социальной иерархии, он уже был либо дваждырождённым, либо однорождённым, и не мог изменить своего положения. Нет, даже в древнее время вайшья мог стать раджой, но это всё равно не делало его ровней с кшатриями, а шудра мог иметь слугу-брахмана, оставаясь на социальной лестнице ниже своего подчинённого. Государство Маурьев, можно сказать, было «золотым веком» этой оригинальной системы. Эпоха Кушан и Гуптов была уже иной. Н первый план выходит профессиональная группа – джати-каста, варны кшатриев и вайшьев редеют, появляются знатные и богатые шудры. Рождение в профессиональной группе теперь более значимо, нежели более абстрактное деление на 4 огромных разряда.

Итак, экономический строй, где сочетаются частное, корпоративное (ладно, будем, вслед за авторами, именовать его «общинным») и государственное хозяйство, где крепость социального строя куда более мощна и инертна одновременно, чем все государственные институты. К сожалению, эти важные положения у Бонгард-Левина и Ильина отходят на второй план, точнее, они выписаны достаточно смутно и поверхностно, можно сказать, даже скорее просто зафиксированы.

Зато с политической историей у авторов всё в порядке. Тщательный анализ сложных источников, среди которых и непростая эпиграфика на самых разных языках, реконструкция династийных историй и историй воин – всё это у них вышло на ура. Раджи легендарной ведийской эпохи, Маурьи и Ашока, Кушаны и Гупты, сложная мозаика на южной части индостанского клина – индологи неплохо реконструировали сложную историю индусских государств, которые всё равно выходят на передний план.

Ну и, само собой, культура. Авторы очень много текста посвятили развитию религиозных систем в древней Индии, само собой, основное внимание уделив разным ликам индуизма и буддизма, попутно разбирая и философию, которая во многом пересекалась с древнегреческими мыслителями. Много места соавторы уделили политической сущности буддизма, ярко проявившейся при Маурьях, и его противостоянии с брахманизмом. Пожалуй, наравне с работами буддолога В. Торчинова, очерк религии Индии в этой книге можно вознести в ранг одного из самых лучших.

Итак, что же мы видим? Мы видим яркую и самобытную цивилизацию, которая по своему уровню развития социальной динамики, быть может, опережает прочие регионы материка. Конечно, это вовсе не факт, однако фактор именно внегосударственной самоорганизации здесь был явно весьма силён, даже если мы учтём жёсткую централизаторскую политику Гуптов, целенаправленно разрушающих самоуправление и автономию. Однако сам процесс социальной динамики, который бы и хотелось узнать поподробнее, выражен в этой книге лишь вскользь, к большому сожалению.

Но, в принципе, это неплохой общий очерк истории древней Индии, не идеальный, не ровный, но дающий более или менее общее представление. По крайней мере, на общем фоне «плановых» страноведческих монографий он смотрится весьма неплохо.

Вероятно, государство становится государством тогда, когда оно начинает вмешиваться в гражданскую жизнь, если, конечно, так можно сказать об архаичных обществах. В этом плане, конечно, особую роль играет история права. Судите сами: когда люди решают проблему не договором, не перед судом старейшин, а идут на поклон к судье или чиновнику, то это означает определённую степень зависимости от властьпридержащих. Не будем рассуждать, хорошо это или плохо, просто примем пока за данность. В архаичных обществах государству и отводится роль, во первых, защитника, во вторых – блюстителя юстиции, что и заставляет их подходить к праву как-то более обстоятельно, стремится его как-то упорядочить. Скажем, именно отсюда и взялись изучаемые на всех истфаках Leges Barbarorum, сборники законов германских племён, которые были носителями упорядоченного «обычного права». Несколько иную природу несли в себе «Законы Хаммурапи», «12 таблиц», законодательство Солона, но все они служили благому делу: навести порядок в хаотичном и разросшемся обществе, в котором множество людей уже не могло решить свои проблемы простым личным договором, и нуждались в третьей стороне.

А Восток… Часто, когда говорят о праве, имеют в виду Европу, и даже вполне конкретно, систему римского законодательства. Гражданское право считалось прерогативой цивилизацией с развитой свободой личности. Вопрос слишком сложный, однако кинем всё же свой взор на Восток: разве там не жили уж совсем другие люди? Разве они не стремились к свободе, пусть даже и в весьма ограниченных условиях?

На этот раз наш взор устремится к стране, несущую на себе отпечаток многих цивилизаций и культур – Ирану. Все, кто когда-либо слышал о бурном прошлом этой страны до прихода на её территорию войск Зелёного Знамени, сразу вспомнят деспотическую державу Кира Великого и Ксеркса, жестоких сатрапов и властных диадохов эпохи эллинизма. Несмотря на робкие ростки полисного строя, и держава Аршакидов, и держава Сасанидов не отличалась слабостью государственной власти. Тем удивительнее наше подробное знакомство с правом этой страны, которое даёт нам совершенно неожиданную картину общества Древнего Ирана.

Анаит Периханян (1928-2012) перевела и издала весьма интересный источник иранского права: «Сасанидский судебник». Она была довольно интересным и разноплановым историком, занималась социально-экономической историей, особенно храмовых хозяйств, историей древней персидской литературы, персидским христианством. Но, как и все адепты питерской иранистики, госпожа Периханян была прежде всего источниковедом и текстовиком, дотошным и тщательным. Она занималась эпиграфикой и изучением текстов, но именно перевод и анализ «Судебника» стал своего рода работой жизни.

Источник, к которому обращается Анаит Периханян, дошёл до нас от более позднего времени. То, что мы называем «Сасанидским судебником», носит имя «Matakdan I hazar datastan», то есть «Книга тысячи судебных решений» на пехлеви, переписчиком был зороастриец исламского времени Фаррахвмарт-И-Вахраман, трудившийся, скорее всего, в VII в. Однако не стоит думать, что мы имеем дело с кодификацией, как в случае с «Законами Юстиниана», не кодекс и даже не трактат. Это сборник юридических казусов исключительно для практического пользования. Правовым ядром для принятых решений служила, само собой, Авеста (причём в тексте даются юридические комментарии к наиболее заковыристым «авестизмам», дабы не смущать уж совсем сильно судей), а также постановления (немногочисленные, кстати) шаханшахов об упорядочивании судебного процесса и введения единой формы отчётности и, что называется, «прошивки» документов.

Особенно интересен тот факт, что «Судебник» содержит казусы не по административному праву, а по гражданскому, частному. Это вполне объяснимо, поскольку нормы родового права персов-зороастрийцев могли быть незнакомы знатному чиновнику во всех подробностях. Именно поэтому основными темами «Судебника» стали имущественное право, право наследования и право обязательственное, а также система наказаний и, собственно, порядок судопроизводства.

Вот именно подобные, казалось бы, сухие юридические документы и дают нам преинтереснейшую картину иранского общества.

Как ни парадоксально, начнём сначала, то есть с тех, кто является субъектом права. Составител(и)ь стараются всячески избегать вопроса о сословном делении общества, о прерогативах «знати» перед «простолюдинами», скорее смещая акцент в иную сторону: в сторону фактического противопоставления граждан и чиновничества, то есть государственно-бюрократического аппарата, а также жречества, которое выступало частенько как юридическое лицо (государственные храмы Огня). Так что субъектом становится член гражданской общины, причём, по крайней мере формально, в «Судебнике» не делается различия между персом и чужаком-инородцем, как бы «метэком». Право на гражданскую жизнь давала включённость в общину как таковую, то есть взаимодействие с другими членами родовых и территориальных коллективов. Впрочем, эти отношения имели, как обычно, свою специфику…

Основным актором права была агнатичская группа, то есть большая семья на 3-4 колена. Основным вопросом в этой сфере, конечно, является принцип преемственности и наследования. Здесь начинаются интересности.

Во первых, персидское право знало частную собственность, причём в полном смысле этого слова, то есть неотчуждаемую и неограниченную ни в праве распоряжения, ни в праве передачи. Но – нюанс, как обычно, нюанс. Дело в том, что она была завязана на личность конкретного человека, и имела «прекарный характер», то есть ограничивалась рамками его жизни. Такая собственность именовалась «лично накопленной», приобретённой самим человеком, и, хотя он мог дать указания на передачу этого права, чаще всего после смерти владельца имущество попадало в сферу наследственного права, которое было сложнее. Здесь уже определялись доли владения между родственниками, или, точнее, доли владения и распоряжения доходами с данного вида собственности.

Чаще всего в сложной агнатической группе циркулировало право распоряжения землёй и имуществом, которое опять же было завязано на происхождение и согласование. Мало того, род не имел права прервать ни одной ветки своей «лествицы». Чтобы ветви древа не прерывались, огромное место в судебнике уделено институту «стурства», то есть продолжению рода иными способами. Если человек умирал, не оставив наследника, назначенный старейшинами рода «стур» рожал ему наследника, то есть рождённый на стороне ребёнок считался сакральным наследником умершего.

«Судебник» вообще содержит весьма подробные указания на самые разные виды имущественных прав, причём очень разнообразные и вряд ли менее сложные, чем в римском праве. Знали персы и сложные формы аренды, и эмфитевзисы с узуфруктами, и непростые залоговые операции с недвижимостью. Так что гражданское право было весьма и весьма развито… Имела место и свободная купля-продажа недвижимости, при определённых, правда, условиях, связанных с владением или распоряжением участком земли, но всё одно предусмотренная законодательством.

Такова общая картина имущественных отношений персидских родов, сложная, разветвлённая и, в целом, достаточно независимая. Гражданские проблемы, по сути, подлежали скорее утверждению со стороны чиновника, нежели распоряжению, хотя, конечно, в спорных моментах он принимал и решения. В любом случае, такая низовая динамика правоотношений заставляет посмотреть на «восточное деспотическое общество» совсем с иной стороны.

В качестве дополнения также стоит упомянуть и некое иное, по сути, тоже казуальное явление в персидском праве, но явление явно очень важное. Речь идёт о «частных целевых фондах для души». Смотрите: несколько человек собираются вместе и вкладывают средства в некий фонд. Чаще всего этими средствами была недвижимость, приносящая доход. Главное, что этот фонд, точнее, распоряжением им было посвящено душе учредителя или тех, кого он укажет. Переданное имущество становилось неприкосновенным ядром «фонда», доход же с него мог идти на благотворительность, постройки общественного значения и уплату налогов. Ясно, что эти фонды организовывались в культовых целях, если принимать формулировку «для души», в том числе, таким образом организовывались зороастрийские религиозные общины вокруг «храмов Огня». Ничего не напоминает? А вот мне напоминает: средневековый монастырь, точнее, его изначальные формы коллективной организации. Есть вероятность, что рецепция этой формы была проведена через общины христиан-манихеев, широко распространённых и на Западе (вспоминаем хоть Августина). Так что, возможно, средневековые монастыри являются институциональными наследниками зороастрийских религиозных «фондов», как и исламский «вакф», что может и объяснить некоторое сходство двух институтов.

Так что, как это обычно и бывает, под слоем поверхностной политической истории, истории правителей и царей, истории войн римлян, ранних и поздних, с персами, скрывается целый мир людей, живших своей обычной, повседневной жизнью. Причём их жизнь, как мы видели, куда менее запакована в рамки «государственного деспотизма», чем это было принято считать. Через право нам немножко приоткрывается настоящий мир средневекового Востока, который существовал ещё долгие века после арабского завоевания… и кое-где существует до сих пор (современные зороастрийские общины). Вспомним, например, городские и территориальные объединения, которые порой договаривались с арабскими военачальниками, и входили на особых правах в состав Халифата, вне всякой юрисдикции Сасанидской бюрократии. В любом случае, это говорит о большой пластичности и динамичности восточных обществ, параллельных процессам огосударствления… Интересно, до какой поры?

P.S. Пара дополнений, точнее, сомнений. Госпожа Периханян много внимания уделяет семантике правовой терминологии, однако ей не хватает чисто культурологического анализа, преобладает формально-правовой. Между прочим, скажем, институт «стурства» (рождения наследника со стороны для уже умершего человека) вряд ли можно изучать без культурологического анализа. Тогда, быть может, стало бы ясно, насколько корректны сопоставления переводчика с терминологией римского права.

И ещё одна мелочь. Ученица Игоря Дьяконова, Анаит Периханян вносит в своё исследование понятие «раб», который обозначается сразу несколькими терминами, в частности, термином «bandak». Дальнейшее изучение правового содержания термина «раб» оказывается не таким однозначным, и ряд понятий говорит о разных степенях личной зависимости. Почему это важно? Дело в том, что зачастую в «Судебнике» гражданин именовался «Sahan Sah bandak», то есть… «раб шаханшаха»? Или всё-таки «подданный»? Это очень серьезный вопрос, поскольку он касается взаимоотношений гражданского пласта общества и государства, в том числе представленного и верховным правителем. Однако чёткого ответа на поставленный вопрос нет… Видимо, это в будущем будет всё же предметом исследования.

А пока… будем искать ответы.

Одной из первых тем, к которой я всерьез отнёсся на истфаке, был сюжет о призвании варягов, то бишь «откуду Руская земля стала есть». Когда прошла первая волна интереса первокурсника к древнеримской армии, инспирированный книжкой Питера Конноли, настала пора изучения истории Древней Руси. Без всяких колебаний я выловил дико интересную, и, как мне тогда казалось, малоизученную тему «Этноним «Рус» в свете зарубежных источников VI-X вв.», и написал по ней курсовую. До сих пор у меня хранится весьма милый текст из рекордных тогда 30 страниц, датированный 2008 годом, где я бросаю вызов весьма непростым источникам, и пытаюсь отыскать там однозначную Правду (!), найти ответ на этническую принадлежность загадочного народа. Мне до сих пор очень нравится эта курсовая – она «молодая», смелая и наивная, и при нынешней перечитке неизбежно заставляет улыбнутся тем воспоминаниям…

И в тоже время вопрос о «призвании варягов» является для меня парадоксальным, но в ином смысле. Если другая обширная историческая тема при углублении заставляет распахнуться целый мир далёкой эпохи, уйти в него с головой, то изучение «призвания…» оказалось на удивление скучной темой. Исследователи, как правило, жевали одни и те же скудные источники, пытаясь выжать в них доказательства своей версии, развлекаясь с материалом как только можно. Когда я ушёл в социальную историю и политическую антропологию, стало ясно, что сюжет о «призвании варягов» играет всего лишь роль эпизода в сложной картине политогенеза и самоорганизации на Восточноевропейской равнине, и служит лишь его составным элементом. Ясно, что пришлые не могли основать Древнерусское государство руками Рюрика, однако и отрицать скандинавский элемент в IX веке на территории Приильменья нынче невозможно. Казалось бы, можно уже закрыть вопрос, по крайней мере, в той острой форме, в какой он звучал ранее. Но…

Сама история спора о варягах по своей запутанности ничуть не проще детективных историй Конан Дойла и Агаты Кристи, расписывать подробно которую не имеет смысла. Жестокие споры об этнической принадлежности варягов велись со времён Миллера и Ломоносова, практически три века назад, и имели ярко выраженный политический окрас. Много воды утекло с тех пор, давно в могиле и эти двое спорщиков, немногие вспомнят имена Михаила Погодина и Николая Костомарова, и других крестоносцев «варяжского вопроса». «Норманизм» как теория об основании Древнерусского государства варягами давным-давно сошла на нет, превратилось в обыкновенное клише. Да, подавляющее число историков склоняется к тому, что варяги были из норманнских родов, говорили на норманнских языках – но они не являются основателями государства, и быть им не могут. А вот «антинорманизм» самым парадоксальным образом существует. И процветает. В советское время «антинорманизм» был одним из орудий национальной идеологии, и немало историков прогорело на обвинении в «непатриотичности» и «норманизме» (кто не верит – пожалуйста, подшивки «Вопросов истории»). Сейчас «антинорманисты» в лице Вячеслава Фомина, Лидии Грот, Андрея Сахарова и прочих, выдумывают мифический «норманизм», громят его почём свет стоит, обвиняя его «представителей» во всех смертных грехах. «Неизлечимо больные норманизмом» «грантоеды», «шизофреники», «норманоиды», «в условиях ведущейся против России гибридной вой¬ны, в которой важнейшая роль отводится историческим фальсификациям» и «кривым зеркалами норманизма», который «будучи агрессивным по своей природе (иначе как доказывать небывалое), уничтожает не только нашу историю». Отчасти это взято из недавней статьи Вячеслава Фомина, опубликованной не где-нибудь, а в «Литературной газете», а отчасти – из его невероятно хамской книжки «Голый конунг», которая просто приводит в ступор количеством оскорблений в сторону вполне конкретных историков. Как ни странно, этот вопрос отзывается и в крайне болезненной реакции представителей самых разных слоёв населения, часто даже люди, не интересующиеся историей, могут клеймить позором «проклятых русофобских норманистов». Отсюда я, чувствуя за спиной поддержку Василия Осиповича Ключевского, делаю вывод, что «варяжская проблема» в общественном смысле – следствие клинической патологии, явление коллективной психопатии, и сам факт её существования вызывает самые разнообразные теории о её истоках. Но умолчим об этом. Пока.

Сейчас же речь пойдёт о научно-популярной книге, получившей почётный диплом РГГУ, и сделавшая её автора лауреатом премии за лучшую научную книгу «Фонда развития отечественного образования». Это книга «Рюрик», опубликованная в 2010 году в сверхпопулярной серии «ЖЗЛ» от «Молодой гвардии», что делает её воистину массовой литературой. Её автор – доцент РГГУ Евгений Пчёлов, специалист по геральдике и генеалогии, основным объектом интереса которого является история княжеских родов Рюриковичей и Романовых. Думается мне, интерес историка к этой теме продиктован далеко не только общественной актуальностью: генеалогу и геральдисту просто любопытно взглянуть на «начало начал» цепочки семей, которых он изучает, и именно поэтому его внимание заострилось на личности этого, в общем то, легендарного правителя.

Само собой, написать полноценную биографию Рюрика невозможно в силу отсутствия таковой. Да, в летописях есть две записи о его деятельности, но это и всё, что мы имеем. Поэтому Пчёлову пришлось идти по иному пути. Он разворачивает своё повествование в рамках историографического дискурса, причём ведя его сквозь века. Он начинает с разных списков русских летописей, описывающих призвание «руси» и трёх братьев – Рюрика, Синеуса и Трувора, которые расселись по «градкам» севера, и объединили его под своим началом (якобы), указывая, правда, на условность летописной датировки. Каковы в летописях основные сюжеты? Правление Рюрика, а также княжение Аскольда и Дира в Киеве, что, по мнению летописца, и являются условным истоком Руси, несмотря на то, что они практически никак не описывают деятельность этих предполагаемых «основателей».

Затем внимание автора акцентируется на сочинениях XV-XVI веков (например, сочинение Спиридона-Саввы), а позже переходя к интерпретациям уважаемого «последнего летописца» Василия Татищева.

После этого он логично переходит к фигурам Михайло Ломоносова и Герхарда Миллера, описывая «проклятый вопрос русской истории», и только потом переходя к, собственно, поискам Рюрика на трёхмерной карте средневековой Европы. Он сравнивает концепции о происхождении Рюрика, достаточно подробно разбирая и её «славяно-балтскую» версию (Степан Гедеонов и прочие), и идею о его скандинавского происхождения (Георгий Вернадский и другие). Автор считает наиболее правдоподобной версией с отождествлением нашего героя с Рёриком (Харальдссоном?), вероятно, племянником знаменитого Харальда Клаки. Славно, конечно, но какой из этого вывод?

Итак какова же всё таки концепция Пчёлова? Он, как и большая часть медиевистов, сторонник автохтонного происхождения Древнерусского государства как сочетания сложного комплекса процессов. Тезис о привнесении государственности извне он отметает. Почему же Рюрик пришёл на Русь? В интерпретации автора это событие приобретает такой вид: жители условной «северной конфедерации» изгнали взимавших с них дань варягов (возможно, варягов-шведов), и в целях самозащиты заключили «ряд» с другими варягами, предположительно, данами Рёрика Ютландского. «Ряд», по его мнению, заключался в защите торговых путей и улаживании родовых и межэтнических конфликтов на территории «конфедерации», но «по праву», то есть в соответствии с местными порядками. Это звучит достаточно правдоподобно, поскольку в практике норманнов были подобные договоры в Европе. Однако и в такой интерпретации «призвание» выглядит лишь эпизодом в истории. Так почему же он пишет о Рюрике? Как генеалог, он видит исток изучаемой им династии, и настаивает на том, что Рюрик – подлинный основатель Рюриковичей, и, вопреки мнению многих, отец Игоря и дед Святослава. Пчёлова захватывает картина преемственности рода от человека, правившего больше тысячи лет назад, и он выделяет Рюрика прежде всего как предка многих знатных родов и России, и Европы.

Само собой, от этой книги ждать откровений не стоит. Все вышеназванные вопросы уже обсуждались в литературе не один десяток раз, и Пчёлов не преподносит в ней ничего нового. Её достоинство в ином. «Рюрик» — хороший научпоп, с которого можно начать знакомство с содержанием «варяжского вопроса» (всё таки соответствующие книги Льва Клейна и Вячеслава Фомина тяжеловаты для дилетанта), а здесь всё достаточно чётко, внятно и, нужно сказать, увлекательно и хорошим языком изложено.

В претензии я запишу, что Пчёлов далеко не всегда последовательно излагает материал, и без всяких переходов может уйти из одной темы в другую. Кроме того, он слабо затрагивает вопросы археологии, когда описывает дорюрикову Восточноевропейскую равнину, аппелируя прежде всего к письменным источникам, даже игнорируя прочие ВИД. Также иногда источниковедческий анализ автора вызывает определённые вопросы, поскольку иногда его интерпретация чересчур смела. Можно, конечно, возразить, что «призвание варягов» — сюжет нарративных источников, и их анализ – прежде всего. Да, но автор разбирает и иные вопросы, в которых требуются иные источники, и, быть может, иной подход.

Несмотря на это, книга Евгения Пчёлова – хорошая научно-популярная книга для ознакомления с вопросом. Возвращаясь к началу нашего разговора, мне всё равно кажется, что вопрос о «призвании» в прошлых его постановках следует закрывать, и существующий идеологический дискурс вокруг него меня не слишком радует. Но, я надеюсь, мы преодолеем и это.