Мне бы хотелось рассказать ещё о двух произведениях Арона Гуревича, связанных со скандинавской тематикой. Одна посвящена сугубо источниковедению, другая – социально-экономическо-политической истории.

1. История и сага (1972). Читая лекции по скандинавистике, Гуревич разработал небольшой спецкурс, где рассматривал одно из произведений известнейшего исландского скальда Снорри Стурлусона (1178-1241). Это «Heimskringla» — «Круг земной», свод скандинавских саг, то ли сочинённых, то ли просто записанных автором. Уникальнейшее сочинение, представляющий собой гигантскую хронику истории Исландии и Норвегии, во многом именно он служит источником сведений о политической истории Скандинавии. За исследование этого непростого памятника взялся в своё время и Арон Гуревич. Впрочем, именно в этой книге он не делал каких-то далеко идущих выводов, не стоил теорий – просто узнавал, что это за источник, и чем сможет помочь в изучении средневекового общества.

Во первых, сага, по мнению Гуревича, сказание, максимально претендующее на объективность. В списке качеств «правильной» саги содержится критерий истинности – она должна рассказывать об описываемом событии так, как оно случилось, при сомнении – всегда упоминать об этом (помните, в арабских хрониках постоянное «нам рассказал (тот-то)… ему передал (тот то)… а Аллах знает лучше…» — так и здесь). Впрочем, это важное, но не основное, к чему Гуревич хотел обратиться…

В тот же год, 1972, вышли «Категории средневековой культуры», рассматривающие средние века через призму человеческой мысли. Так и здесь – «Круг земной» — это прежде всего носитель специфики мышления людей XIII века. Любимое направление Гуревича – изучение глубоких пластов архаичного мышления, скрытых под лёгким налётом христианизации. Здесь оно проявляет себя в полной мере – Снорри, казалось бы, христианин, однако его «картина мира» вмещает в себя и скандинавскую эсхатологию. Правда, для этого ему пришлось сделать асов вполне земными существами, правителями далёкой страны времён «ВПН», однако это не уничтожило его веры в их могучую силу. Сохранялось странное соотношение к понятию «удача», специфические восприятие вещих снов и самой смерти. Для Гуревича важно не то, что делают люди – он внимательно смотрит, как они ведут себя в той или иной ситуации – какие эмоции испытывают, как реагируют на судебные решения тинга, вообще, как они видят окружающий мир. Весьма интересные подробности повествуют об отношении к конунгской власти, непомерно укрепившейся к XIII веку, в которой смешивались, опять же, христианская традиция почитания государя, с другой – свободолюбие исландских и норвежских бондов.

В целом, эта небольшая работа Гуревича – достаточно интересный экскурс в глубины исторического источника, где в качестве препарирования использовались, наряду с классическими искусствоведческими методами, приёмы культурологии.

2. Свободное крестьянство феодальной Норвегии (1967). Опять же – несколько другой коленкор. Это вторая часть докторской диссертации Гуревича, где он рассматривает преимущественно социальные процессы XII-XIII вв., складывание централизованного государства и прочие нудные и скучные для обывателя вещи. Когда Гуревич задумывал написать работу о Скандинавии, он просто хотел провести некие параллели между социально-экономическими структурами англосаксонской Англии Норвегии времён складывания феодального государства, чтобы лучше понять специфику английской истории. Вышло, однако, по иному. Историк с головой ушёл в богатый скандинавский материал, и его основной целью стало показать, насколько специфичны пути складывания феодального строя (в существовании которого Гуревич не сомневается тогда) на Севере Европы.

Впрочем, можно не пугаться – классической аграрной истории здесь немного. Специфику хозяйства, самоорганизация населения, взаимоотношение классов между собой – всё это Гуревич оставил на монографию «Норвежское общество», которая появится в 1977 году. Здесь же описывается проблема складывания системы новых социальных взаимоотношений под эгидой власти. Здесь нет описаний церковного землевладения или крупных «латифундиальных» владений. Гуревич прямо указывает на то, что централизация и контроль над государством шли «сверху», а не наоборот.

Попробуем проследить за логикой автора. Итак, он рассматривает для начала важнейший вопрос – социальное положение «арендаторов» земли – лейлендингов. Несмотря на то, что он является держателем господской земли, он лично свободен, способен сам распоряжаться своим имуществом и землёй, выкупать её в odal по прошествии поколений, и представлять свои интересы в суде. Это уже несколько необычно и как-то не по-феодальному. Смотрим дальше. По сути, после того, как Харальд Прекрасноволосый (пр. 870-940) произвёл в масштабах государства реформу «отнятия odal», согласно которому бонды обязывались передавать ему часть произведённого ими продукта (само собой, реализовывалась подобная мера не без скрипа). Реализация такого института проходила через vejzla – сбор дани, угощения-пиры, и – особенно важно – через древний обычай «обмена дарами». Позже, с формированием определённого круга сторонников конунга, эти «кормления», как их именует автор, стали передаваться им, то есть право сбора дани. По мере укрепления королевской власти стал усилятся контроль за тинговой системой округов, а также назначением прямых королевских представителей – сюсломанов и лангманов. Ограничение прав бондов вызывало ответную реакцию – восстание «биркебейнеров», лапотников. Впрочем, основными представителями этого движения как раз были «могучие бонды», те, кому было что защищать. Череда крупных восстаний закончилась своеобразным компромиссом, status quo, который держался ещё несколько веков.

Впрочем, Гуревич не рассматривал более позднее время, где влияние римского права становилось всё сильнее и сильнее. Нет здесь и описания процесса складывания крупного землевладения, которое всё же сложилось, несмотря на все запреты. Несмотря на эти недостатки, книга чрезвычайно полезна – она показывает специфику становления государственной системы в обществе, основанном на спорадических личных связях.

3. «Феодальное средневековье – это такое?» (2002). Поздняя статья Гуревича, интересная в контексте «Свободного крестьянства…». Смотря на средние века через призму истории культуры, историк приходит к выводу, что само понятие «феодализм» безнадёжно устарело, и предлагает вовсе отказаться от его использования. Мысль, конечно, далеко не новая, однако рассмотреть аргументация всё же стоит.

В итоге можно сказать, что этот сборник заслуживает самого пристального внимания.

Наша историческая наука – вещь весьма интересная. Долгие годы она развивалась под прессом псевдомарксизма, который, конечно, давал свои плоды, но во многих сферах попросту ограничивал и схематизировал живую мысль. В принципе, самыми свободными в дискуссиях были медиевисты – специалисты по средним векам и востоковеды. Именно в их среде отрабатывались самые любопытные и оригинальные идеи, даже если они оставались в лоне марксизма.

В том числе обширные дискуссии велись, например, по вопросу кочевничества. Конечно, Маркс достаточно туманно нам поведал об Asiatische Produktionsweise, однако почтенный мыслитель в своей концепции «власти-собственности» явно опирался на тогда известную историю Древнего Ближнего Востока. Объяснить феномен кочевничества с этой точки зрения не получалось. Государства там явно долго не задерживались. Следовательно? Стоит искать здесь более привычные формации, например… Feodalishe Produktionsweise. Так, например, пытались объяснить природу кочевничества Леонид Беляев, Александр Бернштам, Илья Златкин, и многие другие востоковеды. Они старательно искали такие неотъемлемые черты, как феодальное, ленное землевладение, эксплуатацию класса классом и систему феодального же подчинения и закрепощения. Однако подобная концепция сталкивалась с определёнными трудностями, заключёнными в самой сущности жизни кочевников.

Сомнение в марксистском толковании впервые возникло в дискуссии 1954 года, когда знаменитый сегодня «алтаевед» Леонид Потапов высказал на страницах «Вопросов истории» (1954, 6) предположение, что основным объектом собственности у кочевников была вовсе не земля, а скот, стада. Однако эта идея не вызвала участия у коллег-кочевниковедов, которые отреагировали на статью достаточно жёстко. Однако эта идея через двадцать лет снова была высказана – с более мощной доказательной базой, с обстоятельностью и убедительностью. Сделал это Геннадий Марков, который в 1976 году выпустил книгу «Кочевники Азии», в которой на примере казахов, монголов и арабов доказывал тезис о невозможности существования феодальной, и вообще частной собственности на землю у номадов. Вот это вызвало уже по настоящему ошеломляющий шквал споров, опровержений, одобрений и порицаний. Та книга, о которой я пишу, является логичным продолжением этих споров.

Людмила Негря, сотрудник ИВ РАН, является специалистом по истории арабов, и специализируется прежде всего на доисламских временах. То есть – она позиционирует себя как кочевниковед, и сосредотачивает своё внимание на общественных структурах, пытаясь вписать их в рамки марксистской схемы. Азиатский способ отметается сразу – государств к VII веку на большей части территории Аравии не было. Существующие ранее государства- Лахмидское, Гассанидское и Киндитское – скорее являются племенными союзами отдельных крупных родов, борющихся друг с другом, что сказалось и на долговечности этих псевдогосударств. Рабовладельческий способ производства тоже не котируется – значимость рабства в кочевничем хозяйстве давным-давно признана, мягко говоря, невеликой (одно из достижений марксистского востоковедения). А у осёдлых земледельцев Хиджаза и вовсе не обнаружено серьёзных массивов рабов – ни латифундий там не было, ни изнеженной пентакосиомедимной аристократии.

Следовательно – работаем по схеме Александра Неусыхина, дофеодальный с. п. – феодальный с. п., где феодальные отношения вырастают непосредственно из родовых, что наш автор со всем тщанием и пытается показать. Как бы то ни было – она настаивает на эволюционном пути развития общества. Аравийские племена в разных своих ипостасях неизменно движутся из родового строя (который, сами понимаете, разлагается) к классовому, к процессам государствообразования, как и положено. Между тем, возникает ряд вопросов.

Впрочем, сомнения вызывает лишь заглавная концепция. За что стоит читать эту книгу – она очень профессионально написана. Несмотря на чрезвычайную скудность источников, Негря пытается тщательно выуживать из них информацию о социальном строе кочевых племён Аравии. Причём, что характерно – русскими переводами (конечно, того немногого, что у нас есть), она не пользуется, предпочитает работать с «родной» терминологией, бывшей в ходу на арабском языке. Автор пишет очень любопытные вещи – о том, как вне государства роды, и племена, костяк которых они составляли, строили взаимоотношения между собой. Отношения покровительства и союзов, система которых была невероятно сложна, система ортокузенных браков, взаимоотношения племенной верхушки и рядовых членов – всё это выписано Негрей подробно и обстоятельно, и, повторюсь, очень профессионально – сразу видно, что эта маленькая по объёму книжка писалась очень долго.

Однако сам материал вступает в конфликт с концепцией. Согласно показанному материалу, родовые отношения не только не разлагаются, но укрепляются, тогда как протогосударственные структуры, наоборот, распадаются. Эволюция? Но ведь, если судить по тем же самым материалам, которые предоставляет Негря, эти структуры долгое время оставались неизменными. Как раз таки скудные сведения источников говорят нам о странной и противоречивой системе социума, когда родоплеменной строй и относительно примитивное хозяйство сочетается с развитой торговлей и денежными (не бартерными!) отношениями, а также – с мощной поэтической традицией, которая развивалась в эти века. Нашему же автору, Людмиле Негре, пришлось таким образом, выразить свою эволюционную концепцию одной фразой – что включение Аравии в состав Халифата странным образом способствовал торможению распада родо-племенных отношений.

Итог: интересная книга для тех, кто интересуется историей человеческих взаимоотношений на социальном уровне. Конечно, книжка нудная – здесь много подробностей, чудовищных словесных конструкций и непривычных русскому уху названий. Но прочитать её стоит – материал, содержащийся в ней, почти нигде более не найти.

В этот сборник были включены монографии и статьи, посвящённые одной теме – обществу Средневековой Норвегии, и способам его изучения.

1. «Эдда» и сага» (1979). Курс лекций, который читался Гуревичем на филфаке МГУ. Слава полуопального историка, занимающегося идеологически подозрительной историей культуры, неизбежно привлекала «образовывающуюся» молодёжь, и лекционные аудитории заполнялись далеко не только филологами, да и вообще гуманитариями. Ведь скандинавская мифология становилась всё популярнее.

Классическая филология с её жанровой проблематикой Гуревича не очень привлекала, он предпочитал анализ другого рода. И здесь он подошёл к литературной традиции исландцев с другого бока – попытался выследить следы индоевропейской архаики, в частности – германской, которая осталась в записанных интеллектуалами сагах и эддических сказаниях. Первая часть как раз и посвящена соотнесению общегерманской героической традиции и «Эдды». Тот, кто читал эти сказания (а таки, я думаю, немало), не раз обращали внимание на достаточно странные и причудливые поступки, которые совершают их герои. Основная идея Гуревича состоит в том, что сама природа «героического» своей иррациональностью, культурным кодом, обязана древней мифологической и ритуальной традиции. Глубокая ритуализированность поведения героев эддических сказаний служит таким своеобразным методом социальной идентификации, считает Гуревич. Многие поступки героев, часто дикие и шокирующие, можно объяснить остатками ритуалов жертвоприношения и инициации. Тем паче, что все они образуют вполне единое и осмысленное сюжетное полотно, диктуемое мифологическим мировидением.

Вторая часть целиком посвящена исландским сагам. Пожалуй, здесь Гуревич несколько отходит от темы мифологических традиций, и анализирует их как литературный жанр. Сага – уникальное явление, считает историк, жанр, в котором удалось добиться максимального самоустранения автора из создаваемого им текста. Сага – максимально объективна, и старается нарисовать события такими, какими они сохранились в памяти тех, кто их пересказывает. Впрочем, Гуревича интересуют не сами события, описанные в сагах, а то, как ведут себя их герои, и как это воспринимается их окружением.

Так что – вещь интересная для всех любителей скандинавской мифологии… Хотя среди них есть те, кто ненавидит эту работу Гуревича – недостаточно, видишь ли, почтения к суровым и могучим скандинавам и их богам.

2. «Норвежское общество в раннее средневековье» (1977). Совсем другого рода монография. Конечно, здесь тоже встречаются элементы культурологии, однако большая часть – это сложная, суровая и многими ненавидимая социально-экономическая, аграрная история. Главное в ней – анализ норвежского общества на самом пороге возникновения сильной королевской власти. Впрочем, хронологические рамки сложно установить – историк рассматривает здесь памятники XII – XIII веков, а когда возникли нормы и явления, в них записанные, это вопрос открытый. Что за памятники? Судебники – «Gulatingslovi» и «Frostothingslovi», являющиеся своеобразным аналогом варварских lex, записанных на тингах отдельных норвежских областей, небольшой ворох актовых материалов (связанных прежде всего с церковью), и литература – «королевские саги» и исландская поэзия. Кстати, интересный подход – ведь в сагах предельно убедительно показано, насколько реальная жизнь отличалась от записанных в грамотах, и насколько часто люди стремились обойти писанные и неписанные законы, стремясь избежать наказания, или совершая преступление.

Итак, что мы имеем удовольствие наблюдать? Я всё время вспоминаю фразу М. Задорнова – «все скандинавы были викингами». Это, однако, вовсе не так – поселения норвежцев были многочисленны, а пригодные для хозяйства земли были густо населены вполне осёдлым народом. Каким образом работала социальная коммуникация в условиях фактически отсутствующего государства?

Итак, существует малая семья, и остатки старой, большой семьи. Малая семья – это поселение, чаще хутор, иногда деревня, с определёнными связями друг с другом. Их право на место жительства, дом, землю и окружающие угодья осуществляется через odal – определённый комплекс родовых прав, связанный с «собственностью» (если можно так выразиться) и с происхождением семьи, её родословной. Такова мельчайшая ячейка общества. Следующий уровень – община. Конечно, не в том классическом смысле, о котором нам весело рассказывали учебники по политэкономии (и до сих пор рассказывают). Община – средство коммуникации индивидуальных семей, которое позволяло регулировать взаимоотношения между ними. Причём само понятие «община» здесь условно – таких квазиобъединений было множество типов, и включалось в них самое разное количество ячеек, каждое из них несло вполне определённую функцию социальных взаимоотношений.

Ещё один уровень – социальная стратификация. Наиболее старые и могучие роды образовали так называемых hauldr, или odalborinn madr, «могучих бондов», обладающих полноценным правом odal и имеющих определённый вес на тинге, и в своих взаимоотношениях с королём, считающимся верховным носителем odal.

Однако работа не ограничивается этим скучным для многих анализом. Гуревич также рассматривает, как уже упоминалось, саги, в которых описаны реальные взаимоотношения людей, пытающихся как-то бороться с твёрдой властью обычая и писанного права. Кроме того, в последней части монографии Гуревич анализирует «Песнь о Риге», своеобразного социологического манифеста средневековой Скандинавии, находя в ней многочисленные параллели с tripartitio (воюющие-пашущие-молящиеся) континентальной Европы.

3. Статьи. Традиционная россыпь статей, посвящённых различным чертам социума раннего средневековья. «О некоторых особенностях норвежского феодализма» (1964) содержит предварительные выводы Гуревича о различиях в эволюции социально-экономического строя Западной Европы и Скандинавии, «Англосаксонский фолькленд и древненорвежский одаль» (1967) указывает на то, что классические «дофеодальные формы собственности» (в том числе и франкский allodum) являются куда более глубокими понятиями, в которое включалась не только экономическая сторона жизни. «Богатство и дарения у скандинавов в раннее средневековье» (1968) повествует о принципе gjald oc giof, обмена дарами, который представлял собой важнейший вид социальной коммуникации, а «Индивид и общество в варварских государствах» (1968), несколько отклоняя от темы, рассказывает о тех следах индивидуальности, которые можно встретить в варварских lex, указывая на важность проблемы, но не давая рецептов для изучения.

Так что, мне кажется, это сборник, который обязан прочитать каждый любитель истории Скандинавии, всё таки здесь – сугубая конкретика и источниковедение, на основе которого и строится наша наука.

В этот сборник входит две работы Арона Гуревича, схожие темами, но, увы, неравнозначные по масштабу.

1. «Категории средневековой культуры» (1972). Самая известная работа Гуревича, это можно сказать определённо. Её читают и цитирую все – историки-медиевисты, античники, русисты, антропологи, филологи, культурологи, даже специалисты по новому и новейшему времени. Она переведена на десяток языков, и не раз переиздавалась по всему миру. В университетах США и Германии она до сих пор в списке обязательной литературы для ряда специальностей. Выход «Категорий средневековой культуры» стал настоящим шоком для образованной публики, причём не только в России, но и за рубежом. К шквалу похвал и критики присоединялись самые именитые историки мира, в частности, Жорж Дюби и Фернан Бродель. Уникальный случай – её научный потенциал не исчерпан, и до сих пор в списках литературы самых различных направлений можно встретить «Категории…», хотя прошло уже больше 40 лет со дня его публикации.

Всё дело в том, что здесь Гуревич фактически создаёт один из самых удачных методов исследования культуры и мировоззрения людей прошлого – «анализ картины мира через создание модели мира», то есть – идеального типа. Также «КСК» — одно из самых универсальных описаний семейно-родовой архаики, и мировоззрения его хранителей.

Конечно, Гуревич только размечал путь к своим будущим, чисто источниковедческим работам по истории культуры. Так что он набросал примерное поле, в котором нужно работать. Взял два пласта общества – архаичный (германо-скандинавский) и классическосредневековый (XII-XV вв.), и, взяв по своему вкусу набор категорий (в качестве опорных точек для сетки координат), и проанализировал отношение людей того времени (насколько есть возможность) к ним. Эти категории делятся условно на три группы – глобальные (Пространство и Время), Социальные (Право, Обычай, Сословия) и Экономические (Дар, Богатство, Труд, Собственность).

Посмотреть на мир глазами человека другого времени – вот главная задача, которую Гуревич ставил перед собой. С другой стороны, он пытался доказать, что архаичный, варварский компонент довлел над историей Средневековой Европы, оказав ничуть не меньшее влияние, чем христианско-римский.

Для поставленной задачи Гуревич перелопатил огромную гору литературы, практически вся она – на иностранных языках, именно поэтому её так тепло приняли за рубежом – она представляла собой определённый этап в развитии культурологии. Конечно, хватает недостатков, в частности, это касается подбора источников для подтверждения своих высказываний. Конечно, они все на месте, однако весь комплекс, конечно, охвачен не был. Во вторых – описание архаичных категорий у него основано отчасти на примере древних германцев и Скандинавии, правда, с «участием» «варварских королевств». Классическое средневековье представлено Францией, Англией и Германией, насколько подобное сравнение регионов в разных пространственно-временных координатах обусловлено, вопрос спорный, весьма.

Пожалуй, это всё, что можно написать о «Категориях средневековой культуры» — эта вещь, которую однозначно необходимо читать. Конечно, эта общая картина, которую нарисовал Гуревич, нуждается в многочисленных поправках, но стоит поблагодарить историка уже за то, что он создал такое масштабное исследовательское поле.

2. «Средневековый мир. Культура безвмолствующего большинства (1990). Эту работу на иностранные языки переводить никто не стал, и она стала одной из последних крупных работ Гуревича, написанных по тематике средневековой культуры. Она, конечно, талантлива и неплохо сделана. Однако я считаю, что это худшая работа незаурядного и выдающегося историка.

Какую задачу ставил Гуревич? Написать общую работу, которая показала бы базовую концепцию народной культуры Средневековья, и метод её исследования. Однако, по всей видимости, Арон Яковлевич работал уже на излёте, и эта в общем немаленькая книга лишена оригинальности предыдущих работ. Вернее так – она дублирует предыдущие работы. Некоторые главы – это просто слегка переработанные статьи, опубликованные раннее в периодике.

Самой неудачной является первая часть, где Гуревич пытается рассмотреть народную культуру раннего средневековья. Однако – неудача. Письменные источники чудовищно скудны, археологическими он пользоваться не будет, как это делал в случае с Древней Германией и Скандинавией. Поэтому Гуревич попросту собрал цитаты и высказывания, посвящённые простому люду, обнаруженные им в нарративах, сгруппировал и выделил в маленькие разделы, скудные по информации.

Вторая часть касается XIII века. Целиком компилятивная, Гуревич попросту пересказывает здесь свои предыдущие вещи. Это его источниковедческие исследования exempla и visions, документов, в какой-то мере отражающих специфику народного мышления, по результатам было опубликовано две монографии. Однако, пожалуй, новшество м является включен6ие сведений из проповедей Бертольда Регенсбургского (XIII в.), немущего много интересной информации. Плюс в состав раздела включены любимые Гуревичем исландские саги и «Песнь о Нибелунгах». Последняя имеет очень отдалённое отношение к народной культуре, да и насколько можно выявлять людское мышление посредством анализа саг… Это ведь тоже своего рода элитарный жанр. Хотя, многие из них описывают жизнь бондов, и могут всё же сказать что-то полезное… в сильном отрыве от континентальной Европы.

Последний раздел самый ценный, посвящён XVI – XVII вв., и описывает соотношение религиозной жизни крестьянства и официальной церкви, которое особо остро выявилось после начала Реформации. Также Гуревич описывает такое интересное явление, как «охота на ведьм», говоря о глубоких корнях этого явления, не столько связанных с Инквизицией, а скорее с народной психологией. Раздел основан не на источниках, а на сведениях литературы, с авторами которой Гуревич периодически полемизирует, иногда отвлекаясь на совершенно посторонние темы.

В целом, неудачная и неровная монография, содержащая мало оригинального, по сравнению с другими работами Гуревича. За исключением третьего раздела, достаточно слабая работа.

Лучицкая С. И. Образ Другого. Мусульмане в хрониках крестовых походов Серия:Библиотека Средних веков Алетейя 2001г. 400с. Твердый переплет.

…Помню в универские годы пара профессоров в нашем СГУ периодически сходились в споре – французские книги о России XVIII века являются источниками по истории французов или русских? Франковед настаивал, что из них можно больше узнать о французах, русист, соответственно…

В чём-то правы оба. С развитием исторической антропологии тема «Другого» («Other», «Andere», «Autres») всплыла с огромны резонансом, ориентируясь на изучение субъективного взгляда историографов, литераторов, да и просто обычных людей на нечто, им непривычное. Как правило, подобные работы посвящаются взгляду одного народа на другой, учёные пытаются осознать своё отношение к инаковости «других», видимо, избавляясь о собственных шор в глазах.

Ну а гордая, цивилизованная Европа… Разве не хватает в её истории примеров чванства, недопонимая иных, бездумного искоренения туземных обычаев и насаждения «правды»? Да, хватает, что делать. Римская империя оставила после себя тяжкое наследие – презрения ко всем, кто живёт за укреплённым лимесом, не желающим принимать себя под тёплое орлиное крылышко. Средневековье тоже грешило подобным. И дело не только в самообмане – отчасти даже в то время, когда грамотных было очень немного, христианские хронисты применяли методы банальной идеологической пропаганды, инфовойны.

Особенно это касается эпохи крестовых походов. Жёсткое противостояние с переферийными государствами мусульман в Утремере порождало необходимость идеологически отстоять свою правоту, привлекая новых европейских лидеров на защиту Гроба Господня. Также близкие культурные и социальные контакты, хочешь не хочешь, вынуждали искать точки соприкосновения с теми, кого «франки» считали смертным врагом.

Кто в России работает над этим? Да мало кто. Была маленькая и довольно невнятная книжка Александра Журавского «Христианство и ислам» (1990), и, исключая мелкие статьи, всё. Можно, конечно, вспомнить неплохую переводную «Европа и ислам: история непонимания» (1999, русское издание 2007) Франко Кардини, однако этим всё могло бы и ограничиться.

Однако Арон Гуревич вовсе не зря работал над распространением исторической антропологии в России. Его косвенная ученица, Светлана Лучицкая, свои труды посвящает именно кругу представлений христиан об иноверцах, и в центре её внимания лежит, само собой, исламский мир. Возглавив «Отдел культуры и науки средневековой и современной Европы» при Институте Мировой Культуры, она собрала вокруг себя группу аспирантов, которые расширяют круг этой темы (например, Анастасия Шишечкина, её ученица, пишет диссертацию по Джону Мандевилю и его восприятию ислама).

Едва ли не с самого первого выпуска Лучицкая публиковалась в гуревичевском «Одиссее», по крупицам выдавая материал своей будущей докторской, защищённой в 2002 году. Эти материалы потом и были собраны в одну книгу, обложку которой вы имеете удовольствие видеть чуть выше. Книга состоит из трёх разделов, которые, впрочем, занимают разный объём, и выполнены на разных уровнях проработки темы.

Первая часть – «Образ ислама в хрониках Первого крестового похода» — это сборник тех самых статей, которые публиковались Лучицкой в 90-е. В основу она взяла метод семантического анализа текстов, и пыталась расшифровать вполне привычные даже современному уху дихотомии «смиренный-гордый», «правоверный-неверный» и так далее. Христиане, столкнувшись с чужой мусульманской культурой, изначально не расширяли своё сознание, а стремились подогнать иную цивилизацию под свой маленький и уютный Universus Mundus. Вспомнив одновременно античную и библейскую традицию, хронисты изрядно исказили образ своих противников, представив их грязными и подлыми язычниками, наследниками (точнее – прямыми продолжателями) традиций Древней Персии. Методика достаточно проста – стоило найти классическую добродетель христианина, подобрать к ней антипод, и всё, образ врага готов. Для подчёркивания образа хронисты щедро рассыпали по тексту разномастные небылицы, например, об идолах Мухаммада в мечетях, многобожии мусульман, и т. д. Единственное, что положительно подчёркивается в хрониках – это воинская доблесть противников. Остальное – мораль, учёность, политическая организация, военная тактика и повседневная жизнь – выставлялось как неизменно чуждое и богопротивное. Кроме хроник, впрочем, Лучицкая рассматривает эпические песни крестоносцев, которые, впрочем, тоже несут неизбежные клише, памятные ещё по «Песни о Роланде».

Вторая часть посвящена уже несколько иному источнику – хронике Гийома Тирского. В отличие о прочих хронистов, этот всю жизнь прожил в Утремере, бок о бок с мусульманами, и хорошо знал их язык и обычаи. Несколько обзорно, но Лучицкая рассказала о его хронике, где представлен уже совсем иной уровень восприятия. Гийом уже достаточно точно, без передёргиваний, описывает и происхождение ислама, близко к кораническому тексту, и достаточно точно описывает их обычаи. Также он имел достаточно хорошее представление о социальном и политическом строе арабского мира, чётко понимая суть противостояния суннитского Багдада и шиитского Египта, бывшего союзниками мусульманских королевств (благостный образ Салах-ад-Дина создан не просто так.). Конечно, и здесь имеет место быть религиозная пропаганда против ислама, однако сам его образ значительно шире и глубже, чем в предыдущих аналогах.

Третья же часть очень короткая, и, как мне представляется, недоработанная. Она посвящена визуальному образу мусульман в хрониках, однако Лучицкая показывает это всего на нескольких примерах, выделив самые основные черты – изображение одежды, лиц, оружия и геральдических символов. Однако это достаточно краткие и неполные сведения, которые нуждаются в специальной разработке, причём – с подключением искусствоведческого анализа.

Так что эту книгу я могу смело порекомендовать многочисленной когорте любителей крестовых походов – весьма нетривиальный взгляд культуролога на менталитет франков-христиан, старающихся оставить свой внутренний мир в неприкосновенности.