Как-то сложилось, что саму проблему отставания Востока от Запада очень сильно удревняли, искали её корни то в греческих полисах, то в римском гражданском праве. Между тем этот взгляд сильно устарел, и страны Азии оказались куда более живыми и динамичными регионами, чем казалось ранее. А вот в чём секрет, и каковы составляющие этой динамики, как развивалось социальное на Востоке, как строилась экономика, какие изменения происходили в культуре? И – одно из главных – когда же прошёл тот самый водораздел, когда Запад окончательно, с отрывом опередил своих ранее более «успешных» соседей? Несмотря на неплохо развитое отечественное востоковедение, загадка остаётся загадкой…

Если бросить взгляд на Европу, то там один из двигателей вполне очевиден.

Город.

Расцвет ремёсел и торговли, появление новых слоёв населения, со своим новым мышлением, создание новой самоуправляемой политической структуры – всё это произошло в городе. Недаром урбанистика как отрасль медиевистики занимает немалое место, особенно в последние полвека. Недаром наш, саратовский сборник «Средневековый город», основанный Соломоном Стамом одновременно со школой урбанистики имел всесоюзный резонанс, и долгое время вокруг него концентрировались многие ведущие «городовики» нашего отечества.

В 1970-е подтянулись к общему движению и востоковеды. В 1973 году было проведено большое исследование по городам Средней Азии, выявляющее их роль в социально-экономической истории региона. После этого появлялись работы о других регионах – в 1979 году Элеонора Стужина выпустила книгу о китайском городе, в 1983 Клара Ашрафян пишет об индийском, тема расширяется и в других направлениях. Писали об этом феномене, конечно, и ранее, но не с таким масштабом, и постановка вопроса была более чёткая: понять роль города как социально-экономического образования в своём регионе, стране и обществе. В 1984 году Олег Большаков завершил свою большую эпопею по своему исследованию средневекового города Ближнего Востока.

Что искал Большаков? Он искал причину смены динамики развития Запада и Востока. Старые, замшелые версии столетней давности о смещении торговых потоков в результате ВГО он отвергает, также, как и версию о переизбытке золота и прочих богатств в руках правящих слоёв, делавшее ненужным развитие собственной промышленности. Историк считает, что секрет кроется в совокупности некоторых процессов, которые не позволяют Ближнему Востоку на исходе Средневековья вырваться вперёд, постепенно отстав от Запада и превращаясь в экономически отсталый регион.

Наиболее интересен, кстати, факт, что Большаков фактически отвергает теорию о поступательном схематичном развитии общества, поскольку говорит о том, что на Ближнем Востоке господствовала своя динамика развития, несхожая с европейской, отвергая попытки выстроить параллельную типологизацию (как это делает, например, Николай Конрад или Брагинский). Идея востоковеда очень интересна – уследить в рамках города развитие Ближнего Востока в его собственном ритме. Но для этого нужные какие-то опорные точки. Что предлагается?

Если взять во внимание, что города – центры ремесла, торговли, и, вероятно, зачатков самоуправления и самоорганизации, то что же на Востоке помешало огромным агломерациям, таким, как Фустат и Дамаск, вырваться вперёд и стать двигателем экономического развития? Для этого нужно воспользоваться методикой урбанистики, и рассмотреть город как особый социально-экономический организм, со своими законами организации и функционирования, с особы вниманием с организацией территориальной.

Отвергая концепции социо-культурной истории, которые, возможно, могли бы помочь в изучении восточного города, Большаков определяет его прежде всего как центр перераспределения и концентрации прибавочного продукта. Город в этом толковании оборачивается местом конечного поступления земельной ренты с крестьян, и его внутреннего перераспределения. То есть, своего рода он становится концом «пищевой цепочки» налоговой системы ближневосточного мира. В этих рамках Большаков предлагает прослеживать три закономерности: количество городов и численность их населения; их размер в смысле территории, поскольку это косвенно отображает активность экономической жизни и оборота продукта; доля государства в экономическом хозяйстве города.

Можно, конечно, только восхищаться огромной статистической работой, которую проделал востоковед при работе с источниками. Важный актовый материал здесь достаточно разрознен, однако в дополнении с источниками другого рода (например, географическими сочинениями) он даёт примерную картину социально-экономических колебаний в жизни ближневосточного города. Оцените, скажем, сведение многочисленных сведений о курсе золотых дирхемов и серебряных динаров в таблицу, вычисление курса на разные века и периоды, и привести эти вычисления к средней покупательской способности горожан, исходя из колебаний цен на продукты питания? Самое «вкусное», что Большаков подробно показывает, каким образом он пришёл к тем или иным выводам, как раньше писали, демонстрирует «ход работы», чем есть риск залюбоваться.

Согласно концепции Большакова, рецепция античности в отношении города имеет решающий момент в его истории, и в этом смысле он, следуя за Клодом Каэном, не видит большой разницы в первые века между городом арабским и городом византийским. Сменилась верхушка, да, но горожане остались прежними. Но с весьма существенным отличием было то, что власть была изначально религиозной, и являлась (по идее) просто вершиной над однородной общиной-уммой. Выделение городских слоёв в какое-то привилегированное сословие не предполагалось, поскольку перед наследниками Пророка все были равны, и привилегии осуществлялись единственно возможным для такой власти способом – вариативности налогов. В это концепции город становился лишь административным центром округа, особый статус жителей не предполагался.

Итак, первая черта – город как административный центр, не предполагающий самоорганизации.

Второе – численность городов. Конечно, мы можем брать в пример основание таких гигантов, как Багдад, Басра или Фустат, но много ли возникало новых мелких городов? Большаков делает вывод, что нет, а рост более старых является скорее следствием восстановления нормы античных времён, отчасти из-за отсутствия войн в некоторые периоды. В целом, как покали сложные расчёты Большакова, население старых городов «пульсировало», то уменьшаясь, то, наоборот, увеличиваясь. В среднем же она оставалась на одном уровне, о чём говорят и изменения в планировке городов, зачастую остававшихся в пределах древних стен.

Итак, вторая черта – определённая статичность городов, пусть даже на фоне Раннего Средневековья – статичность на сравнительно высоком уровне развития.

Междоусобные воины времён Халифата, схватки между правящими династиями на Ближнем Востоке, нашествие тюрок и монголов – всё это существенно тормозило развитие городов, так как даже старые терпели существенный урон от военных действий. Окончательно города, особенно приморские, вошли в полос кризиса из-за жестоких воин Аййубидов, Сельджукидов и Зенгидов, а позже – от воин с нахлынувшими из-за моря крестоносцами. Речь идёт не только о прямом их разрушении – военные действия косвенно воздействовали на политическую и экономическую жизнь Ближнего Востока, и многие города хирели и угасали сами собой.

Третья черта – существенный тормоз развития городских структур из-за многочисленных усобиц и нашествий.

Что показывает связь города с сельской округой? Безусловно, самое важное – продукты питания. Основной рацион, по вычислениям Большакова, это хлеб, чаще всего пшеничный, также овощи, фрукты и яйца, в меньшей мере – мясо и рыба. Как уже писалось выше, историк пытается проследить динамику изменения цен с течением веков, и, хоть подобные подсчёты очень эфемерны, делает вывод, что покупательская способность полновесных денег сильно не менялась, по крайней мере, в отношении продуктов питания. Следовательно, снабжение городов сельской округой находилось также в достаточно статичном состоянии.

Четвёртая черта – поразительно устойчивые, по мнению Большакова, цены на продукты питания в историческом измерении, которое говорит о статике внутреннего товарооборота.

Примерные колебания уровня товарооборота показали и иное, что приход на Ближний Восток итальянских купцов не оказал такого большого влияния на экономику региона. Да, в руки венецианцев и генуэзцев постепенно перешёл транзит в Восточном Средиземноморье, однако товаров из мусульманских стран вывозилось по прежнему много, и нет смысла приписывать италийским купцам вину за «уничтожение» экономического потенциала Востока.

Пятая черта – слабая зависимость от морских путей Средиземноморья даже для приморских городов, что говорит, возможно, об изначальной слабой завязанности купечества на город.

Но, несмотря на все препятствующие факторы, в городах всё равно была развита коммерческая и производственная деятельность. Да, не было самоуправления, не было городского права, но шариатом особо подчёркивалось право свободы деятельности торговца, личная свобода и равенство перед законом Аллаха всех мусульман. Конечно, бюрократия и власть имущие далеко не всегда соблюдали всё, что положено, но сама по себе идея о конкуренции (да-да) между торговцами и свободной торговле имела место быть. Ремесленники были на несколько ином положении, поскольку мелкие производители были предоставлены сами себе, и их поддерживали достаточно редко: богачи вкладывали деньги прежде всего в торговлю, а не в производство. Кроме того, расширение мелкого производства оставалось статичным из-за примерно одинакового уровня потребления в городе, на экспорт же продукты мелкого производства шли не слишком активно. Впрочем, сам Большаков предполагает именно такую картину, но в качестве гипотезы.

Последнее – развитая, расширяющаяся торговля и статичное, слабо развивающееся ремесло, хотя в течении Средних веков и остававшееся на приличном уровне. Нельзя сказать, чтобы производство не прогрессировало с технической точки зрения, однако в среднем оно оставалось на уровне мелких лавок.

Так как же изучение города позволяет нам ответить на вопрос о постепенном отставании Ближнего Востока от Европы. Проследим логику. Изначально при завоевании правящая верхушка занимала старые города, либо основывала новые в качестве административных центров. Присутствие власть имущих слоёв предполагало стягивание налоговых поступлений в город, что создавало условия для сравнительно высокого уровня его существования и обращения продукта, что показывает устойчивость средней цены на продукты питания. Несмотря на это, ремесленное население в среднем составляло не более четверти горожан, что позволяло стабильно существовать мелкому производству, но существенно мешало развивать крупному. Торговля была существенно более развита, однако, по мнению Большакова не имела такого большого влияния, как ей приписывают, поскольку доходы с внешнего рынка якобы, по его толкованию, не расширялись.

Таким образом, город на Ближнем Востоке был стабильно-богатым и развитым, но слабо прогрессирующим образованием. Социальный прогресс был слишком медленным, чтобы поспеть за некогда отстававшей Европой, хотя она оторвалась от Востока только за пределами Средневековья. Отсюда возникает ряд вопросов…

Во первых, Большаков не рассматривает аграрную экономику, которая, по его словам, шла в связке с городом. Судя по данным, которые проанализированы Лидией Семёновой для Египта и Сирии, уровень самоуправления в этом секторе был значителен, также интересен вопрос и ремесле за пределами города.

Во вторых, востоковед не уделяет особого внимания примерам крупного производства в городе, тогда как примеры его могут быть очень показательны для анализа. Был бы интересен также более подробный статистический материал по поводу мелкого производства и его самоуправления, о котором Большаков пишет, но не уделяет центрального внимания.

В третьих, к сожалению, Большаков не рассматривает преемственности ближневосточных городов с древними поселениями Хиджаза, в его понимании более поздний город – наследник античных традиций. Между тем понятно, что традиции купеческого самоуправления были утверждены ещё жизнью мухаджиров Пророка и им самим.

В четвёртых – само купечество, связь уровня производства и торговли. Где стоит искать истоки масштабной экономической экспансии исламского мира, который направлялся, впрочем, совсем в другую сторону, нежели рассматривает Большаков? Востоковед анализирует торговлю в средиземноморской акватории, справедливо сообщая о том, что она была быстро перехвачена итальянскими меркаторами, взявшими транзит в свои руки. А как быть с масштабами торговли в индийской акватории, которая к XV веку только расширялась, и арабские фактории заполняли пространство от Мыса Доброй Надежды на западе до Островов Пряностей на востоке, как быть с транссахарской торговлей, с оборотом товаров в домонгольской Средней Азии, а позже – Индии? К сожалению, материал Большакова достаточно ограничен, но это можно понять – в конце концов, и так количество проанализированного материала огромно.

Также хотелось бы видеть более обстоятельный очерк отношений купечества, ремесленников и прочих горожан с властью. Понятно, что она осуществлялась через налогообложение, но внеэкономическое принуждение же тоже наверняка присутствовало? Тем более интересно знать подробности границ самоуправления и самоорганизации купечества и ремесленников, которые всё же были, несмотря ни на что, и кто им эти границы «определивал».

В общем, сам тот факт, что книга вызывает шквал вопросов, говорит о том, что она удалась. Пенять Большакову на упущения его работы как-то совестно, ведь и без того объём проделанной работы колоссален. Но всю эту объёмную монографию стоит считать лишь началом подробного изучения секретов социальной динамики Ближнего Востока, эдакую схему для изначальной постановки вопросов, которые будут ждать новых поколений «интересантов».

В общем-то, этот небольшой отзыв является не просто рассказом о хорошей книге и тех впечатлениях, которые она вызывает, скорее это краткие зарисовки по поводу размышлений о том, что такое Европа и как она начиналась, что является главными составными частями её сути? Книга Роберта Бартлетта хорошо вошла в резонанс с нашими мыслями по этом поводу, и вместе с автором книги мы попробуем поразмышлять над этим.

Название книги может смутить, поскольку «The making of Europe» означает «становление», и «возникновение», что, в общем-то, часто мелькает в рецензиях на неё. Однако, строго говоря, книга не об этом, поскольку к XI веку основные черты классического Средневековья можно считать сложившимися. Верно это в основном для территорий бывшего Франкского государства (то бишь Франции, западной части нынешней Германии и северной Италии), а также Англии и части маленьких государств севера Пиренейского полуострова. В X веке, во время заката так называемой «третьей волны варварских нашествий», франская социо-культурная общность начала наступление по всем фронтам, превращая опасный фронтир в покорённые земли, подлежащие освоению.

Контраст между разными Европами, X и XV веков, действительно разителен. Первая – разбросанные по широким просторам анклавы, живущие, фактически по своим законам, со спорадическим связями друг с другом, редкими городами, монастырями с еле живой латинской учёностью, небольшим числом купцов, для которых путешествие от Парижа к Лиону было одним сплошным приключением. В XV веке это уже совсем другой регион – покрытый пашнями и сетью новых дорог, с частыми городами и деревнями, и с многажды увеличившимся населением. И – ушедшим далеко от первоначальных границ фронтиром. Европа выросла, окрепла, и осознала самоё себя. Разговор – о решающем промежутке длительностью несколько столетий.

В общем и целом, книга посвящена вполне конкретному явлению – внешней колонизации средневекового европейского общества, и Бартлетт для своего анализа выбрал четыре напряжённых региона: Балтика (немецкая колонизация), Уэльс и Ирландия (английская экспансия), Пиренейский полуостров (Реконкиста) и Восточное Средиземноморье (прежде всего, юг Балкан и латинская Романия, меньше – королевства крестоносцев в Сирии). Главный плюс исследования в том, что Бартлетт подошёл к своей теме не хронологически или географически, а системно и проблемно. Франки (вслед за мусульманскими и византийскими хроникёрами, будем звать их так) воспроизводили на занятых территориях свой социальный строй, пытались сделать их подобием своей родины. Конечно, это звучит слишком общо и смело, однако мы имеем право говорить об определённых сквозных явлениях.

Сеть церковных диоцезов. Священнослужители одними из первых приходили на новые территории, основывали монастыри и приходы, проводили масштабную проповедническую деятельность, захватывая души былых язычников и схизматиков. Приходя на новые территории, они видели, насколько отличны местные воззрения на мир, и отвергали их как чуждые себе. Стремление к унификации, приспособление «иных» к ecclesia, к христианскому обществу – такой видели свою цель представители латинской церкви не только в землях балтийских язычников, и в мусульманском Андалусе, но даже в особо-христианской Ирландии и православной Византии. К этом же ряду явлений принадлежат и крестовые походы, способствовавший консолидации латинского («католического») мира вокруг общей цели. Это вызвало другое явление — военно-духовные ордена, возникавшие на Востоке, в Испании и в Балтике, где не утихало противостояние с Литвой, где особую роль играл агрессивный и могущественный Тевтонский орден. Таков был уровень экспансии Веры. Oratores.

Сложная система взаимоотношений военно-аристократической верхушки франкского общества. Феодальная аристократия, предпочитающая с мечом приходит на новые земли, тянула за собой целый шлейф связей со своей родины. «Франкские» островки-социумы посреди слабо покорённых земель часто представляли из себя плацдармы для дальнейшей экспансии. В особенности это касается Балтики, в меньшей степени, Ирландии, где связи с родиной были прочнее, хотя бы в силу относительной незначительности расстояния. С Восточным Средиземноморьем дела, конечно, обстояли хуже. Бывало, что анклавы, пополняясь из «метрополии», образовывали стойкие структуры, а, бывало, сливались с местным населением и перенимали их обычаи и порядки. В любом случае, частью колонизации было привнесение своего элемента в социальные отношения присоединённых территорий, которое выражалось в встраивании вассальной аристократической системы в структуру социальных отношений. Привносили они и нечто новое в культуру – свой собственный образ, образ франка-завоевателя, отважного и нечистоплотного воителя. Безумная храбрость сочеталась с жестокостью, высокая миссия расширения ecclesia – c невежеством, а порой – с богохульством. Таков уровень экспансии Власти. Bellatores.

Но вслед за oratores и bellatores шли и другие люди. Непросто находится на покорённой территории эдаким маленьким островком, собирающим дань с местного населения, которое в своей лояльности весьма ненадёжно. Население «франкской общности» росло, росли масштабы «внутренней колонизации» их территорий, переселения подчас происходили довольно масштабно. Знать и церковь приглашали (часто – добровольно-принудительно) на эти земли крестьян, на условиях frigold – свободного землепользования на определённый срок без уплаты ренты. Фламандские крестьяне бодро распахивали земли Уэльса, жители левого берега Рейна вырубали карпатские леса, а обитатели южных отрогов Пиренеев перегоняли свои стада на плоскогорья Сьерра-Морен. Многие шли за свободой, свободой новых прав, свободой распоряжения собой, и хотя бы временным отсутствием феодального грозного меча над головой. Переплетение новых отношений вызывало к жизни новые социальные структуры – в новые деревни приходили свободные семьи, а распахивать новь лучше сообща – так возникали общины. На своём уровне самоорганизации они производили переделы и распределения земель, совершенствовали в новых условиях свои орудия. Рядом росли города – недаром в течении каких-то нескольких поколений в дикой некогда Померании возникла Ганза, и возникло Мекленбургское право, право городского самоуправления. В Испании возникали свободные фуэрос, английские города росли и в Ирландии. Символом новой эпохи стала городская хартия, которая представляла собой договор очень разных сословных и локальных групп между собой, и она знаменует начало городского самоуправления. Немецкие купцы, опираясь на города, ставили свою торговые точки по всей Балтике. Итальянские купцы из Генуи и Венеции шли вслед за покорителями Восточного Средиземноморья, занимая острова Эгейского моря и строя фактории в Причерноморье, выходя постепенно на волну мирового рынка. Таков уровень экспансии Труда. Laborares.

Духовенство. Аристократия. Крестьяне и горожане. Все они приходили на территории, уже занятые кем-то. Славянами и балтами, валлийцами и ирландцами, испанскими и сирийскими мусульманами. Конечно, было много насилия – это неизбежно при расширении границ. Но даже в случае, когда местное население было практически бесправным (особенно это касается Ирландии, остальных регионов всё же в меньшей степени), Идентичность была понятием культурным, и одну из главных ролей играл язык. Вытеснение арабского языка из Испании, Ирландского – с Иберии, увеличение доли германоязычного населения в Центральной Европе – всё это создавало условия для увеличения культурной унификации регионов. Это были медленные процессы, связанные, в числе прочего, с делопроизводством, языком документов, со сферой юстиции. Чаще всего, конечно, местные придерживались своего собственного законодательства. Так, испанские мудехары судились по своей «Книге Суры и Шары мавров», а славян и немцев в Пруссии и Силезии долгое время судили по разным законам. Исключение составляет, опять же, Ирландия, где английское право с преимущественной ролью английской gens насаждалось с завидной настойчивостью.

Таковы основные черты средневековой колонизации на периферии.

Так о чём бы нам хотелось сказать в первую очередь? Роберт Бартлетт весьма парадоксально закольцевал основную идею своей книги, и описал через колонизацию основные черты феодальной цивилизации Средневековья, и динамику их развития. Мы видели, как франки пытались воспроизвести на чужой территории свой собственный строй, осознавая в оппозиции к местному населению самих себя, свою общность. В столкновениях, в расширении преобразовывалась средневековая цивилизация. Те, кто раньше находился под постоянной угрозой нашествий мусульман, кельтов, славян, балтов, сами стали агрессорами. Некогда пограничные области становились центрами целых регионов, богатых и процветающих. Невиданно расширились границы Церкви, основывающих приходы в самых дальних уголках Европы, расширилась власть аристократии, родичи немецкого барона могли жить и в Дублине, и в Ламберге. Немецкие, английские, испанские крестьяне наводнили новые земли, неся с собой свою культуру, свой язык. Границы Европы раздвинулись.

Суть этой колонизации состояла в воспроизведении своих социо-культурных моделей на чужих территориях, в интегрировании их в свою картину мира. Тогда Европа была действительно в каком-то отношении единой, скрепленной освещёнными выше моделями, и, что интересно, с точки зрения Бартлетта, ядром экспансии были не монархии, а консорциумы – то есть, союзы неких сословно-территориальных ячеек. Таким образом, в экспансии фактически отсутствовала единая организующая воля, ни короли, ни Папа зачастую не контролировали этот процесс – он просто был. Сплав монастырского устава и рыцарской морали породил на периферии духовные ордена, новые формы взаимоотношений крестьянства и феодалов, а также при участии свободно рынка, породили город, гильдии и духовенство породили университет. Именно внутренняя сопряженность этих образований, самоорганизовывающихся практически вне сферы централизованной власти, давало новым социальным структурам укрепляющий импульс, позволивший укрепить и развить результаты завоевания, колонизации, христианизации.

Так что у каждой медали две стороны. С одной – кровавые стычки, неравноправие, насильственная культурная унификация. С другой – самоорганизация социальных структур, поиск новых форм взаимоотношений друг с другом, и с иными. Неоднозначность и неоднородность, а также крайняя интересная социальная природа этой экспансии и служит предметом книги Роберта Бартлетта, которая однозначно стоит прочтения.

Уже много-много лет в нашей стране существует существенная проблема, касающаяся экономической грамотности и населения, и самих экономистов. И рядовые граждане, и кандидат наук в этой области могут путать доход с прибылью, называть Николая Старикова и Анатолия Вассермана экспертами по финансовой системе, и бесконечно зарубаться по теории стоимости Маркса, которого никто из них не читал и никогда не прочитает. Экономика, как и история, кстати, представляется многим простой и понятной, как орех, областью, в которой не нужно специальных знаний, а хватает «здравого смысла». Следовательно, особый вопрос – понимание того, каким образом развивается экономика, что лежит под принципами её методологии, на какие вопросы она способна ответить?

Ну ладно, давайте сразу отметим наиболее важную вещь: экономика – это наука не естественная. Это наука гуманитарная. Ведь вся экономика представляет собой такую же иллюзию, как «государство», «право», «мораль». Она не покидает пределов наших голов, экономика – наука о производстве и распределении продуктов, и взаимоотношениях, возникающих на их основе. То бишь, во многом, экономика – это наука о восприятии материального мира. Следовательно, мы исходим из того, что эта наука не является целиком объективным анализом материального мира, а, скорее, частью антропологии, по крайней мере, в своей теоретической основе. Она эволюционирует и развивается, поддаются анализу многие современные экономические процессы, однако до совершенства этим методам ещё далеко. Таким образом, резюмируем: экономика в состоянии анализировать процессы в конкретном месте и в конкретное время, в сцепке с иными направлениями общественных наук.

К чему всё это? К тому, что в основе экономического анализа лежат определённые мировоззренческие установки, которые характерны для аналитика, с помощью которых он и размечает опорные точки в системе координат предметного поля. Экономист – сын своего общества, и то, что он описывает – прежде всего законы экономики его общества, конкретного времени и конкретного места, которые он и пытается осмыслить. И развитие экономической мысли – не просто поступательное совершенствование знаний о «законах экономического развития» или «невидимой руке рынка». Это история личностей, которые пытались понять законы, по которым живёт его общество…

Лайонел Роббинс (1898-1984), профессор Лондонской школы экономики, этот принцип хорошо понимал, поэтому одной из основных тем его исследований была история экономической мысли, идей, которые стояли за её развитием. У него несколько работ по этому поводу, достаточно крупных, однако на русский язык его переводят не активно. Пожалуй, всем, чем мы можем похвастаться – это курсом лекций Роббинса, записанных на плёнку на рубеже 1970-80-х гг., а позже изданных в виде книги. Итак, насколько эта книга полезна для нас, тех, кто желает понять вехи развития экономической мысли?

В качестве стержня Роббинс выбирает теорию ценности продукта и его распределения. Эти характеристики намного шире, чем кажутся на первый взгляд – сюда входит, например, марксистское понятие прибавочной стоимости и эксплуатации труда. Роббинс разделяет экономическую мысль на три огромные общие группы – «Истоки», «Классика» и «Современность». «Истоки» — это отрывочная экономическая мысль докапиталистического периода, начиная от греческих философов и кончая меркантилисткими памфлетами и философскими измышлениями Джона Локка. «Классика» — начиная от физиократов и Адама Смита, автор потихоньку переходит к титаническим фигурам Мальтуса, Риккардо и Милля, зацепив также своим вниманием другие, кК считает автор, менее масштабные в плане экономической мысли фигуры, например, Карла Маркса. «Современность» для Роббинса – конечно, сложные и противоречивые Маршалл, Фишер и Парето, однако прежде всего – представители «австрийской» и «лозаннской» школ, то бишь – Карл Менгер, Ойген фон Бём-Баверк и Леон Вальрас. «Маржиналисткие школы» действительно оказали огромное влияние на развитие экономической мысли, и их наработки в теории экономических процессов дали много ценного в развитии науки.

Главная особенность лекций Роббинса в его антропологическом подходе. История мысли – это история личностей, живущих в конкретном окружении, конкретном обществе. Именно поэтому Роббинса интересуют не только труды почтенных научных мужей, но и их биография, семейная жизнь, круг общения, учителя и ученики – всё это оказывало существенное влияние на их теории. Вторая особенность – попытка отследить, каким образом экономисты реагировали на вызов «смен парадигм», как отживали своё старые теории, как возникали ростки новых, в общем, развитие интеллектуального процесса.

Недостатки? Безусловно. Во первых, это лекции всё-таки студентам экономического профиля. Поэтому многие терминологические конструкции, которыми пользуется Роббинс, могут оказаться крепким орешком для неподготовленного читателя. Здесь профессионал разговаривает с профессионалами, пусть и начинающими, что создаёт определенные сложности в восприятии.

Второе – сам метод подачи материала. Лекции есть лекции – несмотря на лёгкость изложения и прекрасное чувство юмора лектора, они довольно сумбурны. Увлечённый Роббинс может унестись в весьма далёкие дебри, откуда выковыривается весьма непросто. Я уже не говорю о том, что материал лекций – интеллектуальная история экономики, о которой наш читатель, даже образованный, знает крайне мало, и большая часть имён ему, скорее всего, ничего не скажут, и с ними придётся разбираться самостоятельно.

Итак, кому читать? Подготовленному читателю, уже сведующему в началах экономической теории и методологии, желающему уяснить историю экономической мысли, и понять, откуда растут ноги у «Das Kapital» и современной «экономикс». Кому не надо? Ярым ненавистникам либертианских теорий. Нет, я понимаю, что они их книжек не читают, да и о предмете критики имеют очень отдалённое представление, но на всякий случай упомяну этот фактор.

…Хотя для начала лучше, конечно же, читать Шумпетера.

История Востока в шести томах. Том 2.Восток в средние века. Главная редколлегия Р.Б. Рыбаков(председатель) и др. М. Восточная литература. 1995г. 716 с. Твердый переплет, энциклопедический формат.

Испокон веку исследователи делят мир на «Запад» и «Восток». Помните: «…и вместе им не сойтись…»? Как-то так случилось, что разноликие и многочисленные регионы Азии оказались записаны под одной общей «шапкой», главное в которой – противоположность Западу. Как только не изгалялись в попытке выявить суть этой дилеммы… Помните, например, идею «неисторических народов» Гегеля, или теорию «Asiatischeproduktiosweise» от Нашего Всё Маркса? В любом случае, Восток в этих концепциях – нечто статичное, окаменевшее и антипрогрессивное, реликт далёкого прошлого, над которым медленно восходит Солнце идущей вперёд западной цивилизации…

Конечно, в наше время востоковеды плюнут в лицо любому, кто будет отстаивать подобную точку зрения. Цивилизации Востока – динамично развивающиеся и в социальном, и в экономическом, и в культурном плане регионы, на фоне которых Европа, скажем, времён Столетней войны – жалкая периферия. ‘

Ещё большая проблема – как-то выстроить схему развития человеческого общества. Формационная теория вполне приказала долго жить – она выстраивалась на весьма примерных теоретических выводах Маркса и Энгельса, и имела смысл (да и то в высшей степени условно) только для Западной Европы. А как же древнее деление истории на Древность — Средние века — Новое время? Можно ли выделить в истории Востока Средневековье?

Когда питерский Институт Востоковедения готовил свой амбициозный шеститомник «История Востока», то они решили разделить тома именно по этому старому доброму принципу. Однако это ещё нужно было оправдать с теоретической и методологической точки зрения, поэтому каждый том снабжался обширными теоретическими выкладками ведущих специалистов по методологии восточной истории. Так уж вышло, что единственным специалистом, который на сегодняшний день всерьёз разрабатывает теорию средневековой истории Востока, является индолог Леонид Алаев, который и стал главным редактором второго тома.

По умолчанию иногда принято считать, что понятие «Средневековье» крепко связано с понятием «феодализм». «Феодализм», как правило, определяется как система классовых и межклассовых социальных взаимоотношений в обществе. В марксизме под «феодализмом» понимали способ производства, опирающийся на натуральное хозяйство, ядро которого находится, естественно, в аграрном секторе, вокруг которого складываются всякого рода ячейки социальной организации и самоорганизации. Основа феодализма – «собственность» на средства производства в разных степенях её проявления, реализующаяся в самых разных формах.

Что предлагает Алаев в качестве генеральной линии этого тома коллективной монографии? Ему, как востоковеду широкого профиля, ясно, что «Asiatischeproduktiosweise» не работает – была на востоке и условная «частная собственность», и свобода ремесленного труда, и относительная самоуправляемость общественных ячеек. Тогда он выдвинул концепцию «восточного феодализма», которая, отчасти, пересекается с московской теорией «большой феодальной формации», однако имеет несколько иной окрас.

Во первых, основа «восточного феодализма» как социального строя – «власть-собственность». Сочетание, созданное А. Я. Гуревичем для обозначения власти норвежского конунга, прочно прижилось в востоковедении. Государство являлось носителем власти над всеми социальными слоями. Право на Востоке являлось регулятором взаимоотношений между различными социальными классами, но права индивида перед бюрократической системой государства отсутствовали.

Во вторых – расчлененное понятие «собственности». Для бюрократического аппарата, фактически, являющегося доминирующим классом, собственность – это «власть», над территорией и над людьми, что и образовывало такой интересный экономический элемент, как «налог». Собственность же непосредственно на землю, как непосредственному объекту хозяйства, находилась в руках других классов, будь то крестьянские хозяйства, либо крупные землевладельцы.

В третьих – двойственный характер доминирующих классов, представленных деспотической бюрократией и условным «феодальным» слоем, находящихся в известной конфронтации друг с другом.

Безусловно, эта концепция весьма интересна и по своему логична, хотя у Алаева нет иллюзий по поводу её абстрактного характера. Да, соглашается он, проблема требует дальнейшего исследования, типологизация штука опасная, однако, на его взгляд, общая картина именно такова. Впрочем, редактор так и не смог определить причину «запаздывания» восточных цивилизаций по сравнению с Европой, делая только предположение, что оно связано с пережитками более старых общественных укладов, помноженных на доминирование «власти-собственности» бюрократии, и устойчивостью в хозяйстве общинных элементов хозяйственной самоорганизации. Ну что же, такая точка зрения тоже имеет право на существование.

Конечно, авторы конкретных разделов не стали строго следовать редакционной линии. В охват был взят период с IV по XV в., разделив их, условно, на 5 составных частей. Помимо классических восточных цивилизаций редактор счёл нужным включить в монографию раздел о Византии, которая казалась ему схожей по типологии с восточным государством. Конечно, каждый автор писал по своему, в силу разработанности темы и своих собственных исследований. Кто-то строго придерживался генеральной линии марксизма – например, малоизвестный византолог П. И. Жаворонков, или специалист по истории Делийского султаната Клара Ашрафян. Большинство же авторов отдавали предпочтение исторической конкретике. Например, Д. В. Деопик написал очень своеобразную главу о развитии религиозности в средневековой Юго-Восточной Азии, преинтереснеснейшие сведения дал китаевед А. А. Бокщанин, который и вовсе сделал вывод, что применение понятие «феодализм» к истории Китая нежелательно, хотя и возможно. Отметились со своими текстами и другие известные специалисты по Востоку – арабист О. Г. Большаков, индолог А. А. Вигасин (также автор популярнейшего учебника истории за 5 класс), тюрколог С. Г. Кляшторный и монголовед Е. И. Кычанов, турковед М. С. Мейер, японист А. А. Толстогузов. Отдельно можно назвать и имя И. В. Можейко, более известного как Кир Булычёв, отметившегося здесь разделом о бирманском государстве Паган.

В целом авторы, в основном, описывают политическую историю, однако здесь есть и очерки социально-экономического характера, реже – посвящённые истории культуры.

Так какой же вывод можно сделать? Второй том шестикнижия вышел очень насыщенным и полным. В нём много и конкретной информации, и историческо-теоретической, Думаю, мимо него нельзя пройти никому, кто хочет ознакомится с историей Востока, особенного его средневекового сегмента.

История первобытного общества – весьма и весьма сложный раздел в нашей науке. «Первобытными» мы называем большинство дописьменных культур, те из них, которые мы вынуждены изучать по материальным остаткам. Конечно, ясно, что именно в эпоху каменного века сложилось человечество как таковое, были заложены основы его социального и культурного развития. Конечно, очень трудно установить этот процесс – своеобразны уж больно источники на сей счёт.

Самый надёжный метод, конечно, археология. Она нам помогает понять, как жили люди древности, во что они одевались, что ели и какими орудиями рубили деревья. «Археологическая культура» — главный объект подобных исследований, материальный отпечаток какой-то общности людей. Мы раскапываем их, документируем и пробуем интерпретировать – с разной степенью успешности (можно вспомнить, например, интересный пример с Леви-Брюлем и его исследованиями первобытного менталитета).

Второй путь всем нам хорошо известен по Льюису Моргану и Фридриху Энгельсу. Берутся современные «первобытные» культуры, которые изучают этнографы, и их социально-культурные отношения экстраполируются на глубокую древность. Энгельса я упомянул совсем не зря – в его книжке-конспекте «Происхождение семьи, частной собственности и государства» на основе одних этнографических (да и то не всегда) данных выстраивается схема развития родовой общины и института брака. Лучший друг Карла Маркса весело конструирует воздушный замок из браков «пуналуа», из кратких сведений источников видит «парный брак» у всех народов мира, тщательно ищет кровнородственную общину у древних германцев. Вся эта эволюционистская схема настолько эфемерна, что её даже критиковать неприлично.

Однако какой тренд она заложила в советскую историографию! Историки тщательно искали в этнографических и археологических источниках классическую схему Энгельса «дикость-варварство-цивилизация», упаковать факты в готовую обёртку, и подать её в под правильным соусом цитат из Первоисточников, то бишь ПСС в 50 тт. И схема ведь – получалась! Главное, иметь хорошие ножницы и клей. Были среди таких историков и оригиналы, вроде Бориса Поршнева, который, работая с материалом первобытной истории, разработал свою суггестивную теорию возникновения человечества.

Увы, Геннадий Марков пошёл по иному пути. В своё время этот автор выстрелил прорывной концептуальной монографией «Кочевники Азии», в которой доказывал невозможность применения к кочевничьим обществам понятия «феодализма». Однако после опубликования этой монографии он увлёкся другими темами, и занялся типологизацией хозяйственных структур первобытного общества, пытаясь выстроить общую схему его эволюции.

Результатом штудий стала книга «История хозяйства и материальной культуры в первобытном обществе». Если в «Кочевниках…» автор проявляет осторожный скепсис к теоретическому осмыслению общественного строя, предпочитая изучать источники, то здесь он уже в самом предисловии сообщает, что более такой вольности себе не позволит, и вся работа будет проходить как положено. То есть – в свете «законов» о смене общественно-экономических формаций. Культура? Помилуй Бог, культура – только отражение материального производства, никак не иначе.

Итак, какова общая концепция книги? Хозяйство имеет свойство эволюционировать. Человек, естественно, начинает с присваивающего хозяйства – собирательства и охоты. В эпоху неолита начинается одомашнивание скота и возникает земледелие, происходит развитие производительных сил и дальнейшее развитие социальных отношений.

В принципе, всё это мы знаем банально по учебнику истории 5 класса. Автор, конечно, рассмотрел вопрос весьма профессионально и увлекательно, однако дело в другом. Он выводит несколько типов хозяйств – низшее и высшее присваивающее, мотыжное и плужное земледелие и кочевое и полукочевое скотоводство. Автор блестящих «Кочевников Азии» здесь прямо-таки озадачивает – каждый из этих типов означает, оказывается, соответствующий тип социально-культурных и классовых отношений, например, мотыжное земледелие, по мнению автора, вряд ли соответствует классовому обществу, ему больше подходит плужное земледелие, и так далее. Понимая, что археология в выстраивании схемы не поможет, Марков набрал примеров из этнографии, и расположил их в правильном порядке, строя гипотетическую схему эволюции хозяйства и социального развития общества.

Спорно? Да ещё как. Даже сам автор понимает это, говоря в предисловии, если кратко, что проблема сложна и нарисованная схема – эфемерна. Рассуждая о развитии различных народов, Марков частенько уходит в чистую этнографию, отводя проблемы хозяйства на второй план на фоне описания материальной культуры и просто культуры, что серьёзно размывает и без того непрочный фундамент книги.

В результате – довольно слабая попытка классификации развития хозяйства, приведшая к развитию классового общества. Поставленные задачи оказались не выполнены – Марков слишком много отдал на описательность и схематическое структурирование материала, что делает его сочинение достойным, но не обязательным чтивом об истории первобытного общества.