Листая намедни один из романов Людмилы Улицкой, наткнулся на высказывания одного из персонажей, школьного учителя литературы. Он, словно ярый сторонник постмодернизма, утверждал, что великие произведения словесного искусства, скажем, пьесы Уильяма нашего Шекспира, имеют право на собственную реальность, в том смысле, что они не менее «живые», чем любой исторический нарратив.

Конечно, с этим можно спорить, а можно соглашаться. Дело отношения к истории, ребят. Однако стоит признать, что пьесы Шекспира создают свою собственную реальность, уникальное пространство-время, по своему и фантастичное, и реалистичное. Как-то даже и не удивляет, что Антоний может слушать бой механических часов, а Гамлет изъясняться изысканным языком куртуазного рыцарства. Пусть. Шекспир писал не для правдоподобия и не для понимания, он создавал художественные композиции, заставляя людей плакать и смеяться, переживать и ненавидеть. Это как раз тот случай, когда декорации пьесы, по сути, могут быть абсолютно пусты, словно в греческой трагедии, и главное разыгрывается между актёрами на сцене, именно они несут людям истины и переживания, находящиеся вне времени.

…Но, конечно, «хроники» Шекспира стоят несколько особняком. «Ричард II», «Генрих IV», «Генрих V», «Генрих VI», «Ричард III», «Генрих VIII»… Во первых, он описывает события, что называется, почти по горячим следам, они были относительно недавно от конца XVI в., и ещё не до конца обросли небылицами. Во вторых, он имеет дело с тонким материалом – с живыми людьми. Это не легендарные короли Лир и Цимбелин, это абсолютно живые люди, которые ходили по земле, чувствовали, дышали, совершали ошибки, жили, наконец. Но он всё одно берётся за этот неверный и хрупкий материал, продолжая вызывать у людей сложный комплекс эмоций и размышлений. Судьбы королей его собственной страны стали своеобразными притчами…

Но это только с одной стороны. А с другой, они тоже были частью своего времени. Центральный лондонский театр «Глобус» тоже же выдавал довольно конъюнктурные вещи, в том числе и в освещении деятельности королей предшествующей династии. Так что и пьесы Шекспира тоже превращаются в своего рода метанарратив, отражающий дух своей эпохи…

Вот это было бы интересно – сравнить образы шекспировских королей и современную ему политическую конъюнктуру. Но автор книжки, о которой я сегодня пишу, пошёл по иному пути, хотя и его постановка вопроса тоже интересна.

Виконт Джон Норвич (р. 1929) цепко связан с аристократической Англией, член Палаты Лордов и бывший дипломат в какой-то момент оставил карьеру и занялся писательским ремеслом и режиссурой. Старый аристократ всегда любил историю, причём историю политическую, историю персональную и родовую. В общем, историю государства и государственных мужей. Многое он писал об истории Византии, освящал перипетии интриг Венецианской республики, описывал героическую историю возникновения норманнского «Королевства обеих Сицилий», и так далее, и так далее, и так далее. Конечно, это всё не шедевры исторической мысли, но крепкие научно-популярные вещи, которые просто приятно посидеть и полистать. Гольный позитивист, сэр Норвич старается поменьше давать оценок и побольше излагать фактологии, предлагая читателю самому разбираться в сложных и неоднозначных перипетиях политической истории Европы…

Однако здесь сэр Норвич решил проявить исследовательский пыл, и даже поставил перед собой цель вне обычного описательства. Он взял знаменитые пьесы Шекспира, посвящённые английским королям, и сравнил их с историческими хрониками. Мы уже говорили, что драматург далеко не всегда был точен в изложении фактов, и зачастую пренебрегал ими во имя художественности. Так как же, размышляет Норвич, различить шекспировских персонажей и их реальных прототипов? Так и появилась книга «Shakespeare’s kings» (2000).

В принципе, он работает по своей излюбленной методике, просто излагая то, что можно выявить из хроник, и сравнивает это с текстом пьес, беря все «Хроники» (кроме «Короля Иоанна» и «Генриха VIII»), и включая сюда же пьесу сомнительной принадлежности «Эдуард III».

Однако Норвич, несмотря на свой «воинствующий позитивизм», всё же ставит весьма непростую проблему – проблему рефлексии истории собственной страны, оценки всего исторического периода правления Плантегенетов, когда Англия находилась в череде кризисов и кратковременных взлётов. Полтора века заговоров, сражений, династических браков и политических казней – вот что ждёт верного читателя на страницах книги Норвича. Здесь есть место и Столетней войне с кампаниями Чёрного принца и битвой при Азенкуре, и Столетней войне Ланкастеров и Йорков, являющейся одной из самых трагических страниц в истории Англии. Общий вывод автора достаточно прост: «В XIV и XV веках Англии не везло с королями». Эдуард III развязал кровопролитную войну, Ричард II заигрывался в самовластие, Генрих V слишком рано скончался, Генрих VI был полоумным… В общем, времена эти были сложными и непростыми.

Конечно же, Шекспир всё это отобразил в своих пьесах. Сэр Норвич тщательно следит за тем, как великий драматург вольно обращается с хронологией и жонглирует реальными историческими лицами, иногда насильно заставляя их плясать под свою авторскую дудку. А вот один из самых главным вопросов, о которых я уже говорил, он только упоминает вскользь. Шекспир творил во времена Елизаветы, и его популярные пьесы всё равно писались с оглядкой на эту весьма специфическую даму. Вот здесь было бы неплохо написать поподробнее, но старик Норвич не является, к сожалению, историком мысли и общественных настроений…

Так каков же вывод? Почтенный виконт усматривает в Шекспире государственника, главная мораль исторических пьес которого состоит в неизбежном триумфе государства. Да, править страной могут самые разные люди, но Англия переживёт их всех, избитая и разодранная, она всё равно будет жить… так, как она живёт во времена Елизаветы Тюдор. А что до исторической составляющей, которая интересовала нашего публициста – так он вполне признаёт право Шекспира на свою интерпретацию, которая и делает его пьесы бессмертными.

В общем, книга Норвича – неплохой, хоть и невыдающийся научпоп, который приятно читается. Главы маленькие, и читать за кофе по одной-две в неделю их одно удовольствие, чего и советую не слишком искушённым любителям политических интриг и сражений.

Что я могу добавить от себя? Я не спец по Шекспиру, и не слишком хорошо разбираюсь в политической истории позднего Средневековья, но скажу пару слов. Великий драматург творил в эпоху, когда складывалась ничем не ограниченная, абсолютная монархия, и, несмотря на развитие бюрократии, власть всё одно была очень персонализирована. Само собой, это отображается и в пьесах. Шекспир не слишком щадит своих героев, он не делает им скидку через божественную природу власти – плохой правитель есть плохой правитель, и больше ничего. Но само понимание того, какой должна быть монархия, не исчезало – это ясно читается в тексте пьес, особенно в «Ричарде III», и, в своём роде, Шекспир был певцом «правильной монархии», справедливо устроенного государства. Можно ли его за это осуждать? Наверное, нет, эпоха 1688 года ещё только маячила вдалеке, и люди жили всё ещё иными представлениями…

А что до проблемы правдоподобности… Я уже говорил, что Шекспир не творил абсолютно достоверных сюжетов. Ему это было не нужно. Он хотел о чём то рассказать людям, и создавал для этого собственный мир. Можно ли им заменить реальные жизни английских королей? Само собой, нет. Но мир Шекспира имеет, конечно, своё право на существование, ведь это тоже память людей, это образы, которые остаются в их разумах. Так что спор об этом бессмысленнен. Шекспир всё равно будет жить в веках.

Почему же людей привлекает, в общем-то, абстрактные рассуждения о «жизни, Вселенной и вообще»? По разному. Чаще всего человек ищет убедительную и непротиворечивую картину мира, которой нет у него самого, систему координат, в которой он мог бы существовать, осмысливать себя и размышлять. Реже бывает, что люди пытаются увидеть некий альтернативный собственному взгляд на Вселенную, с одной стороны, беря от него что-то, с другой – оспаривая в чём-то это «инаковое» мировидение.

Однако, прежде чем с головой нырять в бурное море многочисленных философских трактатов, и пытаться найти в них хоть какое-то течение, необходимо хотя бы в общих чертах уложить в собственной голове саму историю развития философской мысли. Каждый из философских трактатов глубоко контекстен, лежит в рамках своего времени, что-то ему предшествовало, что-то ему наследовало. Поэтому не стоит наобум хвататься за прочтение сочинений Иммануила Канта и Публия Луция Сенеки, приправляя их после Рене Декартом и Артуром Шопенгауэром – для начала бы неплохо узнать, кто все эти люди, и понять, в каких отношениях они находились с жизнью и с философией своего времени?

А вот толковых очерков философии вовсе не так много. Многочисленные учебники заставят вдумчивого читателя плакать (давно хочу провести анализ разных учебников по истории и философии, но руки не доходят), поражая и своим содержанием, и зубодробительным, скучнейшим слогом. Однако нужно с чего-то начинать, и поиски более или менее толковых очерков истории философии, зачастую, приводят к одной книге, носящей неброское и скромное наименование «A History of Western Philosophy» (1945).

Забегая немного вперёд, скажу, в чём её специфичность. Как правило, общие очерки пишутся историками философии, теми самыми, которые под ликами «философов» заполонили кафедры философии по всей России, да и по всему миру тоже. Здесь же несколько иное – книга написана скажем так, «настоящим», действующим философом, и это, с одной стороны, достоинство сего труда, с другой – её недостаток.

Бертран Рассел (1872-1970), философ, логик, рационалист, математик, гуманист, прожил долгую жизнь, и является весьма знаковой для интеллектуальной жизни XX века фигурой. Внук министра Британской империи и потомственный аристократ, с детства зачитывался весьма непростыми философскими трактатами из обширной библиотеки своего деда, и никого не удивило, что молодой человек избрал не карьеру политика, но поприще философа и обществоведа. Свой первый трактат о германских «эсдеках» он написал в 24 года, всех удивив глубоким анализом левых идей в германском обществе.

Причислить Бертрана Рассела к какому-либо идеологическому течению весьма проблематично, ведь с разных своих позиций его можно причислить к либералам, коммунистам, порой – анархистам, но левым в полном смысле этого слова он, видимо, всё же не являлся – он всегда шёл своим, совершенно неповторимым путём. В годы Первой мировой он даже успел отсидеть в тюрьме за пацифистские идеи. позже он был и активным общественным деятелем, став одним из первых, кто отправился в Советскую Россию (1920) и Китай (1920-1921), активно занимался теорией образования, занимал активную антимилитаристскую позицию и по отношению к собственному правительству, и в отношении левых режимов в Европе. Параллельно он занимался преподаванием и математикой, создавая также труды по философии и логике, этике и атеизму. Самое главное, что я хочу сказать: как бы не относится к Бертрану Расселу как к учёному, общественному деятелю, да и просто как к человеку, это была личность с активной личностной позицией к миру, постоянно изучающий его, и неравнодушный к нему.

Итак, в 1943 году, после нескольких курсов лекций по истории философии в США, получил заказ на оформление их в виде научно-популярной книги, и, нужно сказать, написал её очень быстро – практически за год. 70-летний философ, с самого детства читал книги тех, кого он анализировал, и за более чем полувековой опыт читателя и аналитика имел свой собственный взгляд на историю развития философской мысли, поскольку, в каком-то роде, они все прошли сквозь него.

Прежде всего, стоит упомянуть сам принцип, по которому Бертран Рассел выделяет два противоположных направления в философии. Первое, к которому присоединяется и сам автор – логическое, рассматривающее мир как фактическую данность, второе – метафизическое, говорящее об абстракциях и высоких материях, скрытых от чувственного восприятия. Второе, на что следует обратить внимание: Рассел видит основу философской доктрины в логике, и основой его анализа является рассмотрение целостности и непротиворечивости логической составляющей той или иной концепции. Это основы анализа, и теперь стоит поговорить, почему же активная позиция автора-философа по отношению к материалу является одновременно и достоинством, и недостатком.

Безусловно, за всяким текстом всегда виден человек, его мировоззрение и позиция. И Бертран Рассел даже не думает скрывать своих воззрений. Как раз то, что «A History of Western Philosophy» писал профессионал, имеющий в этом предмете чёткую позицию, является её достоинством, поскольку он находится не вне предмета, а внутри него. Он знает, почему ему симпатичен Протагор, а Платон нет, отчего Джон Локк более интересен, нежели Томас Гоббс, и так далее, и так далее. Рассел неравнодушен к своему предмету, он читает философов, спорит с ними, вникает в их идеи, отыскивая среди них зародыши более поздних, современных ему воззрений. Всё это делает текст удивительно увлекательным и интересным, поскольку представляет из себя по настоящему акт творчества.

Отсюда же вырастает и её главный недостаток, вполне и сразу ясный. Автор попросту вопиюще предвзят к материалу, и, зачастую, вместо анализа, сразу пускается в полемику. Именно из-за этого зачастую разделы неполны и фрагментарны, несмотря на свою увлекательность. Прохладное отношение к религиозной философии как метафизической заставило его уделить слишком мало места средневековым доктринам, и пропускать множество интереснейших имён. Некоторые разделы излишне обобщены, им не хватает более глубокой проработки (Ренессанс, либеральные и консервативные философы XVIII в., утилитаристы и пр.), другие же слишком поверхностны и торопливы (например, глава о Канте).

Другая претензия куда более серьезна. Рассел спорит с философами далёкого прошлого с позиции рационалиста XX века. Однако в голове каждого из его персонажей была своя собственная картина мира, которую автор хоть и пытается учитывать, но не до конца. Он спорит с ними как логик с логиками, причём логик математического толка. Конечно, позиция автора лично симпатична, скажем, мне по многим параметрам, но игнорирование мировоззренческого контекста, в большинстве случаев, не идёт на пользу книге.

Однако, стоит отметить и неоспоримые достоинства текста.

Прежде всего – «A History of Western Philosophy» действительно создаёт в голове схему развития и эволюции философской мысли, и большинство основных доктрин занимает то или иное место на нашем «умственном чердаке», занимая отныне своё чётко определённое место, встраиваясь в единую общую матрицу. Да, при более глубоком знакомстве мы будем спорить с положениями Рассела, порой круто менять заданную им трактовку, иногда и вовсе отказываясь от неё. Но вот отказать книге в том, что она создаёт базу, мы никак не можем.

Отдельные разделы, скажем, описание философии Локка, или Лейбница, особенно хороши, так как дают весьма любопытный взгляд на историю философии в определённом срезе, показывая, например, возникновение классических либеральных доктрин. Интересны главы о досократиках, любопытен анализ Августина и Фомы Аквината (хотя и весьма поверхностно), можно однозначно отдать честь главам о Николло Макиавелли, Фрэнсисе Бэконе, Томасе Гоббсе, Рене Декарте, крайне интересен взгляд на Георга Фридриха Гегеля, Фридриха Ницше и Карла Маркса.

Что стоит сказать в итоге? Ясно, что любому, кто интересуется философией, эту книгу нужно прочитать обязательно. Её не миновать. Но читать её нужно точно так же, как сам Бертран Рассел относился к истории философии – критически, и с открытым разумом. В любом случае – автор заслуживает нашего глубокого уважения за свой труд и за внутренний огонь истинного философа, живущего своим призванием.

Мир человека средневековья был мал, удобен, и вполне легко обозреваем. С самого рождения каждый знал своё место в жизни, мог никогда в жизни не пересекать границы своего маленького сущего, даже не пытаясь ударится о его границы. Люди, конечно, были во все времена разными, и некоторые из них постоянно пробовали пределы своей жизни на прочность – иначе никогда не было бы ни Ренессанса, ни Просвещения, ни НТР. Большая часть этих людей ушла, не оставив следов, растворившись в безмолвствующих миллионах прошлых эпох. Однако некоторые из них, в силу своего положения, блеснули яркой кометой, оставив в умах потомков свой незабываемый образ.

Поэтому одним из основных стержней «историографии романтизма» и политической истории в общем была и остаётся биография. Короли и императоры – вот главные герои многочисленных трудов по национальной истории, они, в своём роде, воплощали своей личностью всё государство, годами их жизни зачастую отмеряют целые эпохи в существовании многочисленных народностей. Да что там говорить, до сих пор отечественные школьные учебники построены по этому принципу, завещанному нами Николаем Карамзиным и Олегом Погодиным.

Но не будем отвлекаться на отечественную историю, повернём голову на Запад. Тамошнее Средневековье знает множество ярких имён, проживших насыщенную и интересную, полную событиями жизнь. Достойное место в плеяде правителей той эпохи занимает император Фридрих Штауфен, прозванный за свою густую рыжую бороду «Барбароссой» — в памяти современников и потомков он остался как император, полководец, стратег, дипломат, рыцарь, и так далее, и так далее… В общем, можно вспомнить блестящий портрет Фридриха в эковском «Баудолино».

У нас биографию Фридриха писал германист Василий Балакин (в серии ЖЗЛ), один из немногочисленных отечественных спецов по Heilige Romische Reich, кое-что писали и в XIX веке, когда только начиналась русская медиевистика. Однако в целом, как ни странно, медиевистика-германистика не получила такого уж большого развёртывания у нас, как, например, соответствующие школы по истории Англии, или, допустим, Франции. Конечно, у нас в советское время были великие историки уровня Александра Неусыхина, была плеяда его учеников, можно вспомнить при большом желании Моисея Смирина, Лидию Мильскую, Всеволода Ермолаева, более современных учёных – Михаила Бойцова, например, или Николая Ускова. Но в любом случае, исследований по истории Германии, особенно «классической эпохи» у нас исчезающее мало. В последние годы ситуация начала выправляться, появляются и отечественные книги по германистике, определённые лакуны можно восполнить и переводными работами.

Итак, перед нами книга австрийского историка Фердинанда Опля, первое издание которой было приурочено к 800-ю со дня нелепой смерти Фридриха I. Это довольно именитый специалист по истории Первого Рейха, скорее даже источниковед, поскольку активно участвует в издании древней серии Monumenta Germaniae Historica, где он с самых студенческих пор готовит к изданию Regesta Imperii, важнейший компедиум о деятельности германских императоров. Работа над «Регестами» Штауфеновских времён и подвела Опля к мысли написать биографию этого своеобразного исторического деятеля.

Как пишутся биографии? Есть два пути. Первый – просто изложить по хронологии деятельность Великого Деятеля, скурпулёзно собрав по этому поводу факты, и в строгом порядке их изложить. Второй – описать реалии и структуры той реальности, в которой жил человек, культуру, политику, экономику, социальное, а потом аккуратно ввести в эту систему координат главного героя, показав его место в этом непростом мире. Опль решил совместить обе, разделив книгу на две части.

В первой он, в полном следовании «Регестам» и прочим источникам изложил, что называется, «покадрово» всю деятельность Барбароссы как политика. Планомерно он описывает его восшествие на трон сначала в качестве короля, затем – императора, подробно разбирает сложные перипетии взаимоотношений с имперской знатью, как светской, так и духовной, рассказывает о многочисленных итальянских кампаниях Фридриха и взаимоотношениях с папской курией, и, под занавес, повествует о крестовом походе, в котором император и сложил свою голову.

Вторая часть несколько содержательнее: автор разворачивает повествование, что называется, «в горизонталь», вписывая императора в социально-политическую реальность Европы XII века. Опль пытается пролить свет на структуры общества, с которыми пришлось столкнуться Барбароссе по ходу правления, исходя из их собственного содержания. Так, он кратко описывает реалии самоуправления городов, рассказывает об объединениях знати, о том, как папская власть пыталась через клир подчинить себе imperium.

Стоит остановится здесь на двух моментах. Первое – Опль, вопреки традиционной историографии, пытается показать Барбароссу как многомерного «внутреннего» политика. Как правило, исследователи обращают внимание именно на итальянскую политику императора, говоря о том, что это было серьезным перекосом в его деятельности. Австрийский же историк пытается показать, что Фридрих активно вмешивался во внутренние дела Германии, участвуя во всех важных собраниях-hoftag, ловко дёргая за ниточки группировками знати, клира, зарождающимися городскими общинами, где нужно – сталкивая лбами, где нужно – привлекая на свою сторону.

Второе – автор рисует перед нами образ политических взаимоотношений Средневековья, которые построены прежде всего на личностных связях. Внешняя политика, внутренняя политика – всё это в равной степени подчинено конкретным взаимоотношениям династии Штауфенов с другими родами. Да, существуют определённые группировки, но прежде всего на первом плане – личности, с каждой из которых император имеет конкретные взаимоотношения. Сложная ленная система, доставшаяся Барбароссе от предыдущих веков существования государства, служит точкой его опоры, игры в divide et impera, благодаря которой он оставался могущественным владыкой государства с немалой властью, несмотря на противостояние Патримония и влияние имперского hoftag. В общем, в основе «феодализма» в неопозитивистской парадигме лежат связи между феодалами и ленниками, хотя автор и обращает внимание на городские общины (которые, впрочем, в комплексе данных отношений смотрятся несколько аномально).

Впрочем, эту книгу сложно назвать лёгким чтением. Опль, полностью следуя немецкой традиции историописания, почти всегда сух и скрупулезен, не впадая в пространные рассуждения о социальном, экономическом и политическом строе XII века.

Отсюда и исходит главная особенность этой биографии, которая может стать серьезным препятствием для начинающего «интерессанта». Главный герой книги – не эпоха Средневековья, а конкретный исторический деятель – Фридрих I Барбаросса, и все реалии этого мира служат лишь фоном для его политики. В книге Опля эпоха появляется только в тот момент, когда соприкасается с деяниями императора, и представлены в виде горизонтальных временных срезов, конкретных состояний социальных и политических реалий. Конечно, это не проблема сама по себе, однако она требует хорошего знания контекста эпохи.

В общем, пример не слишком яркой и объёмной (с точки зрения контекста), но информативной биографии. Для тех, кто желает увидеть широкую панораму жизни Германии, да и вообще Европы XII века, она вряд ли пригодится. Но для тех, кто интересуется жизнью одного из самых легендарных представителей династии Штауфенов, да и просто политическими реалиями и перипетиями той эпохи, она вполне подойдёт.

Что до попытки совмещения двух жанров, то формально оно состоялось, но – с сильным перекосом в сторону традиционной «личностной» биографии.

Давайте представим картину. VI-VII века. Позади – рушащиеся империи, крупная климатическая катастрофа, всеобщая неразбериха, воины, эпидемии… Почти на той же самой территории, где в эту минуту происходят бомбардировки и стрельба, полтора тысячелетия назад схлестнулись две могучие державы того мира – Восточный Рим и Персия, для того, чтобы, встретившись, откатиться друг от друга, оставив после себя выжженную землю и истощённые войной области. Схватку продолжить им было уже не суждено – с юга, из раздробленных земель древней Аравии пришла новая Сила.

Конечно, ничего не возникает на пустом месте, и обывательское представление об Аравийском полуострове как череде пустынь с караванами бедуинов никак не соответствует действительности. В VI веке это сложный регион, с государственными образованиями и комплексом других социальных структур, с наследием древних самобытных обществ, как Йемен. На западной краю полуострова располагается гористая область Хиджаз, в то время не слишком плотно населённая, с рядом самоуправляемых анклавов-городов. Одним из таких городов была Мекка, центр паломничества арабских языческих племён. Именно она и стала центром, где родилась эта Сила.

Олег Большаков, питерский востоковед, давно обратил внимание на отсутствие подробной и детализированной истории изначального Халифата, хотя тема для него вроде бы изначально не слишком профильная: начинал он как археолог, т работал в Средней Азии, на территории бывшего Мавераннахра, копал средневековые города. Именно Большаков и ряд других историков стоят у истоков питерской школы востоковедческой урбанистики, именно с их публикации о городах Средней Азии в 1973 году пошёл комплекс похожих исследований об Индии, Китае, Японии (хотя и до этого делались попытки изучения восточного города, например, Пигулевской). Позже Большаков обратил внимание на историю средневекового города Ближнего Востока, в частности, в таких богатых регионах, как Сирия и Египет. По всей видимости, изучение социально-экономических отношений привело историка к мысли о необходимости написания полной истории Халифата как государства, когда обозначились основные контуры исламской цивилизации, и возникли многие богатейшие города. То, что было написано до Большакова, скажем, труды Евгения Беляева, Ильи Петрушевского, Анри Эну и прочих явно его не устраивали. И вот, в 1989 г. появился первый том самого масштабного повествования об этой державе.

В качестве методологии Большаков по старой привычке указал марксизм. После этого упоминание Единственно Верного и Правильного Учения из книги исчезает напрочь, поскольку историк показывает себя ярым неопозитивистом. «Тексты, тексты, и ничего, кроме текстов», говорит он нам, и по религиозной традиции пытается реконструировать события, окружающие подчинение Аравии зелёному знамени.

По сути, речь здесь не о Халифате, а о событиях, предшествующих восшествию «первого праведного наместника» Абу Бакра. У автора вышла биография пророка Мухаммада ибн Абдаллаха, насколько её вообще можно реконструировать, но в широком контексте эпохи. Несмотря на то, что за последние два века было написано множество биографий Пророка, Большаков считает необходимым отделить «зёрна от плевел», и создать объективное повествование, показать и живого человека, и религиозного деятеля, и политика, создателя великой державы. Отсюда вырастает основная задача книги – показать, как в голове у немолодого уже торговца зарождались идеи будущей религии, и как он оказался во главе растущей общины.

И тут здесь встаёт первая, самая главная сложность – характер источников. Коран и хадисы, многочисленные предания – вот наш главный источник сведений об этом человеке, а для того, чтобы их использовать, следует признать аутентичность традиции. Что Большаков и делает, используя сведения священных книг как прямые и косвенные источники о деятельности Мухаммада. В его интерпретации предстаёт ловкий, быстро учащийся политик, пламенный оратор и проповедник, знающи цену своему слову, прекрасный организатор и «властитель умов». Он начал свою деятельность в городах, подчинённых коллективам родовых групп, а закончил созданием надобщественной системы, стремящейся к контролю над их материальной и духовной жизнью. Принадлежность к мусульманской общине стала насущной необходимостью, обязанностью, вера скрепляла это новое образование прочными нитями даже без особо разветвлённых институтов власти. Перед нами яркий пример надсоциальной структуры, достаточно рыхлой, но основанной не на экономике, а на религии.

Конечно нельзя сказать, что Мухаммад представляется нам как живой. Большаков всё же опасается прямо проводить параллели между сурами Корана и реальным внутренним миром человека, жившего полтора тысячелетия назад. Он избрал другой путь: реконструкцию личности Пророка как политика и властителя умов, через конкретные поступки и приказы. Широкая панорама проповеднической деятельности Мухаммада, Хиджра, расширение власти в Йатрибе, битва при Бадре, первый Хадж и походы в глубь Аравии – всё это становится более прочным фундаментом для понимания Пророка как личности, по крайней мере, личности исторической. Мы не будем разбирать здесь перипетии постепенного складывания власти уммы в Хиджазе – каждый может взять в руки эту книгу и самостоятельно прочитать об этом, благо материал излагается достаточно доступно.

Мухаммад оставил после себя такую систему вероучения, которая позволила его преемнику – Абу Бакру – стать наместником, «халифом», избираемому уммой духовному властителю над ней. По всей видимости, первый «праведный халиф» был сильной личностью, которому подчинялись старые соратники Пророка, поскольку в течении некоторого времени почти вся Аравия вновь оказалась под его крылом, где мытьём, а где – катанием. Именно в его время войска мусульман вышли за пределы Аравии, и уже на следующий год после смерти Мухаммада мекканский воитель Халид ибн Ал-Валид, будущий «меч ислама», вышел к берегам Евфрата, покоряя арабов-христиан и готовясь к столкновению с персидскими армиями.

Итак, книга описывает рождение державы Полумесяца, её первые шаги и выход на мировую арену. Это было трудное время объединения и консолидации арабских общественных систем, которые не были так уж просты и примитивны, как это может показаться на первый взгляд. К несчастью, Большаков уделил самой Аравии не столько внимания, сколько самому Мухаммаду, что, впрочем, объяснимо: истоки Халифата как державы он усматривает в личности Пророка и его конкретной деятельности, которая наложилась и доминировала над общественными системами полуострова. Дальнейшая история этого государства, воины на Западе и Востоке – во втором томе «Истории».

Суриков И.Е. Античная Греция: Политики в контексте эпохи. Архаика и ранняя классика. М.: Наука, 2005г. 352с. Твердый переплет, Обычный формат.

Часто, сознательно или бессознательно, мы отождествляем современный политический и социальный строй с древностью, ищем там ответ на вопрос, что же за силы управляют человеческим стадом? Так, современные демократии ищут свои истоки в глубокой древности, в давно погибшем обществе Эллады. Несмотря на тысячелетия, отделяющие от растворения своеобразного социального строя Древней Греции в лонах совсем других структур, представители демократического движения называют себя наследниками Солона, Клисфена и Перикла. Конечно, демократия полисного общества и то, что было сформулировано эпохой Просвещения в XVIII веке, несколько разные вещи. Тем не менее, полис по прежнему остаётся одним из самых интересных феноменов в социальной истории человечества, явлением, значение которого трудно переоценить. Нет сомнений, что полис – результат процесса самоорганизации, «collective action», создавший на пространстве бедного, находящегося на периферии тогдашнего цивилизованного мира полуострове уникальное мозайчатое полотно общин, не скрепляемых на протяжении ряда поколений никакой верховной властью.

Интерес к структуре полиса в наше время легко уталить, так как история Древней Греции по прежнему является крупным сегментом гуманитарной науки. Полису посвящено немереное количество публикаций на самых разных языках, и русские античники займут в этом списке далеко не последнее место. Добавлю здесь свой «личностный» компонент. Мой интерес к социальной истории заставил обратится и к литературе, посвящённой эпохе древности, и тогда я сразу вспомнил о лекциях десятилетней давности, когда я на семинарах корпел над книгами по античности, слушая параллельно речи профессора Владимира Кощеева и доцента Александра Синицына. Я с тех пор не брал ни одной книги по истории Древней Греции, однако память сохранила имя Игоря Сурикова, молодого и плодовитого московского историка. Оба лектора не раз упоминали его имя по разным поводам, показывали его книги, настоятельно советуя прочитать их, так как они очень информативны и легко написаны. Тогда нерадивый студент в моём лице, ещё ничего не понимающий в своём предмете упустил возможность это прочитать. Теперь же решил наверстать упущенное, так как занятия социальной историей заставляют осмысливать широкий спектр вопросов.

Игорь Суриков действительно является одним из самых известных специалистов по истории афинской аристократии и политического строя Аттики, о нём говорят как о знатоке древнегреческой культуры и историографии. Впрочем, приходилось слышать и иные мнения. В любом случае, для своего возвращения к древнегреческому материалу, с новыми, своими вопросами, была выбрана эта книга.

Впрочем, здесь Суриков пишет не совсем о полисе, точнее, не о его «классических» чертах, рассуждать о которых автор не считает нужным. Он считает, в принципе, обоснованно, что немалую роль в изучении структуры социального играет реальная политическая практика конкретных деятелей, которые воплощали в жизнь конкретную полисную политику. Именно поэтому Суриков сделал выборку биографий политиков, деятельность которых подлежит реконструкции. В этой книге, верхним рубежом которой становится 489 г. до н э., рассматриваются персоналии известнейших греков эпохи – законодателя Солона, тирана Писистрата, стихийного бунтаря Клеомена Спартанского и полководца Мильтиада, разбившего персов при Марафоне. Интересные и незаурядные лидеры, чьи имена живы и после двух с половиной тысячелетия после их смерти – именно на их примере Суриков берётся восстановить образ древнегреческого политика, работающего в рамках полиса…

Напоминаю, что Суриков – специалист по истории аристократии. Именно поэтому он рассматривает историю политики полисов через призму аристократизма, или, точнее, аристократического менталитета, не совсем поддерживающего нарождающуюся полисную демократию. С его точки зрения, всех четверых героев этой книги объединяет именно их «аристократизм», в отличие от более позднего времени, когда на политическую сцену вышли колоритные Фемистокл, Перикл и Кимон. В чём выражается их «аристократизм»?

А вот это вычленить довольно сложно, поскольку Суриков не стал акцентировать внимание на этом вопросе, хотя и говорит о нём постоянно. Посмотрим: вот, например, его описание деятельности Писистрата, наверное, самое занятное в этой книге. Достаточно часто этого деятеля, тирана, окрашивали в негативные цвета, в силу самого негативного оттенка понятия «тирания». Однако у Сурикова другой взгляд: с его точки зрения, тирания Писистрата являлась одной из существенных черт политической культуры афинской, и не только афинской, знати. Несмотря на нарождающуюся демократию, демос принял аристократа Писистрата в качестве верховного правителя полиса, и автор даже говорит о «народной любви», которую к нему питал демос. Однако в данном случае его «аристократизм» выражается в том, что он происходил из среды знати, и принимал активное участие в борьбе древних родов, Писистрат даже изгнал влиятельных Алкмеонидов за пределы Аттики. В остальном же «тиран», по мнению Сурикова, являлся одним из воплощений полисной идеологии, выступая в качестве «героя», сильной личности, который не отменяет демократические традиции, а сосуществует вместе с ними. «Аристократизм» в происхождении, или традициях политической борьбы?

Ладно, вот более классический пример – законодатель Солон, легендарный основатель афинской демократической системы. В чём выражается его «аристократизм»? Опять же – в принадлежности к аристократии. Да, традиция называет его создателем первичной демократической системы Афин, памятный совет Четырёхсот с «пентакосиомедимнами», «всадниками», и прочими прелестными вещами. Именно «аристократическое» происхождение Солона и заставило его перераспределить власть, в числе прочего, и в пользу знатных родов, получивших солидную долю в новых политических структурах.

Может, биография афинянина Мильтиада здесь поможет нам? Отчасти да. Дело в том, что Мильтиад был долгое время был тираном в полисе Херсонесе Фракийском, после изгнания, и вернулся в Афины уже под занавес жизни, после демократических реформ Клисфена. Его «аристократизм» выражается в стремлении к расширению собственной власти, к установлению тиранической диктатуры. Однако именно новый социально-политический строй Афин позволил демосу и знати дать отпор харизматичному победителю персов, триумфатору Марафона, и отправить уже умирающего под суд. Становится потихоньку ясно, что «аристократизм» в интерпретации Сурикова означает апелляцию к традициям аристократического лидерства, «басилейону», «монархии» и прочим замечательным вещам. Мильтиад, по взгляду автора, представляется эдаким осколком прошлого, действующим в рамках нового социального строя, и потерпевшего неудачу.

Однако причём здесь тогда Спарта, со своим несменяющимся «аристократизмом», и Клеоменом I, постоянно идущим вразрез с традицией прагматиком? Спартанский аристократ, воин до мозга костей, он выразил собой иной процесс, процесс «рождения личности», проявления индивидуальности вне рамок ликурговых социо-культурных норм. В этом контексте понятие «аристократизма» является крайне расплывчатым и аморфным.

Так в чём же проблема? Проблема в том, что Суриков излагает материал крайне сумбурно. Ему не хватает последовательности в этом деле, он постоянно скачет от одного вопроса к другому, а многочисленные отсылки к историографии (см. подробнее…) только запутывают. Конечно, контекст деятельности каждого политика – это сложный космос «картины мира». Суриков постоянно говорит, что его книга – прежде всего о личностях в политической жизни полиса, однако постоянно сбивается на многостраничные объяснения и разъяснения по частным вопросам, сбиваясь с заданного курса.

В общем – это неплохая книга по истории Древней Греции, хотя и явно не лучшая. Здесь немало интереснейших мыслей и замечаний, однозначно удалась первая глава, посвящённая теории полиса… Но сумбурность изложения и невнятность генеральной линии исследования, определённая непоследовательность в методологии делает книгу набором экскурсов и зарисовок с расплывчатой концепцией. Таким образом, самым лучшим в книге остаётся историография, которую Суриков приводит в большом количестве по большинству вопросов. За это ему большое спасибо.

P. S. Впрочем, подобная сумбурность может быть связана с попыткой популяризировать материал. Цель благородная, однако тема обширная, одно цепляется за другое, а попытка вывести общую картину, беря в расчёт специфику источников, становится сложным и неблагодарным делом. Так что, думаю, это не вина исследователя, который честно старался что-то объяснить.