Читаю отраслевой доклад "Российская периодическая печать" от 2013 года -- любопытнейшее чтение, надо сказать, рекомендую. Совсем не те проблемы у нашей периодики, о которых принято голосить в этих наших интернетах. Ну то есть абсолютно другие проблемы...
— Александр, вы не раз говорили, что писателем себя не считаете. Как хотите, а есть в этом элемент кокетства. Каковы вообще, на ваш взгляд, критерии: писатель — тот, кто зарабатывает на жизнь литературой? Тот, кого признает писателем экспертное сообщество? У кого больше премий или тиражи перевалили за определенную отметку?..
— Никакого кокетства. Вы спрашиваете, кто такой писатель? Думаю, это действительно тот, кто зарабатывает своими писаниями на жизнь.
Я в первую очередь — инженер и оружейный дизайнер, со всеми сопутствующими этой стезе плюшками и шишками. Мне ж всяким разным приходилось заниматься за ради поддержания жизнедеятельности организма, особенно в незабываемые девяностые. Но писательство на постоянной основе никогда в ряд этих занятий не входило, проходя в лучшем случае по категории своеобразного хобби. А в худшем — по разряду непонятного и странного времяпровождения. И к чему мне вдобавок еще и те шишки, что связаны с профессиональным словотворчеством? Скажите мне, какова техническая, технологическая, энергетическая составляющие некоего фантастического мира, и я скажу вам, из чего в этом мире бабахают. И я могу внятно об этом написать. То, как там жили-были, ели-пили — это мне уже менее интересно. Профессиональная деформация, с которой мне жить.
Писатель — тот, кто хорошо владеет своим профессиональным инструментарием. Почему-то никто не сомневается, что столяр, слесарь или хирург обязан уметь обращаться со своими рабочими инструментами. Без этого он просто не сможет работать по профилю. Но на занятие писательским трудом это соображение люди как-то не распространяют. Вроде того, что раз грамоте обучен и писать умеешь — так этого достаточно. Инструмент писателя — не авторучка или клавиатура, и даже не Слово с большой буквы, а приемы обращения с ним. Это очень точные, требующие нешуточных специальных навыков инструменты. Я же этими навыками владею фрагментарно, на любительском уровне. То, что сейчас массово печатают авторов, которые о существовании литературного инструментария и вовсе не подозревают, никак этого критерия не обесценивает. Просто такой вот у нас нынче литературный «формат». Как говорится: «Если у тебя есть фотоаппарат, то ты уже фотограф, а если у тебя есть саксофон, то у тебя просто есть саксофон». Для того чтобы слыть писателем нынче даже фотоаппарат не нужен.
Вдобавок писатель должен не просто уметь придумывать и рассказывать истории. У него должно быть, ЧТО сказать. Без этого любое сколь угодно замечательное владение словом превращается просто в хороший ремесленный навык. По-моему, у каждой книги должна быть ну хоть какая-то цель, сверхзадача. И пусть никто про нее не узнает и никто ее не заметит — автор должен хотя бы сам для себя держать ее в уме. При этом просто развлечение читателя тоже вполне сгодится. Об этом еще Жюль Верн говорил.
В общем, важно, чтобы сверхзадача имелась, но не ограничивалась исключительно получением гонорара. Или — другая крайность — не перерастала в неудержимое желание «глаголом жечь». В первом случае имеем халтуру. Во втором — закос под мессианство. И то и другое как-то не по разделу литературы.
А я сам что мог и хотел сказать, например, о сути и смысле ОРУЖИЯ как онтологической категории, — попытался выразить в «Возвращении с края ночи». В «Человеке-саламандре» тоже есть пара-другая особо близких мне тем. Но вот только как не ищу, не могу найти в себе никакой особой внутренней потребности нести то, что важно для меня самого, в широкую аудиторию. Потребности, которая, наверно, должна быть у настоящего писателя. Так что пишется — пишу. Не пишется — не страшно.
Ну, тиражи здесь вообще ничего не значат. Хотя у многих заводится желание померяться тиражами. Это ни разу не показатель. Агрессивная рекламная компания способна хотя бы разово раскрутить тираж даже откровенно беспомощного графоманского бреда. Но никакие тиражи не сумеют сделать историю увлекательной, мускулатуру прозы рельефной, а героев объемными. И в свою очередь от этого не зависят.
Мнение же экспертного сообщества, выраженное через критику или премии, если только оно не ангажировано каким-либо сторонним интересом, наверно, способно служить неким признаком и ориентиром. Но и экспертное сообщество работает с тем, что видит. Буквально: с тем, что смогло разглядеть в мутном литературном потоке.
Вот, как-то так. Я хорошо понимаю, что вышеупомянутые критерии, будучи приняты, выводят за рамки понятия «писатель» не только меня, но многих и многих современных авторов. Понимаю и ничего страшного в этом не вижу. Мастеров балета, вон, тоже, поди немного, но никого это как-то не мучает.
— С Глебом Сердитым вы написали дилогию «Человек-саламандра»-»По следу саламандры», которую с некоторой долей условности можно отнести к стимпанку, «паровому панку». Как правило, суть стимпанка можно выразить одной фразой: «что было бы, если бы НТР произошла в викторианскую эпоху». То есть жанр этот чисто антуражный, построенный на сплошных натяжках и условностях — очевидно, что в начале XIX даже в самых развитых странах мира не было ни инфраструктуры, ни материалов, ни математического аппарата, чтобы запустить в серию все те машины и механизмы, без которых стимпанк немыслим. Что делать писателю, чтобы придать иллюзию достоверности паропанковской реальности?
— «Человек саламандра» и «По следу...» не дилогия, а многотомное многофигурное историко-эпическое полотно, повествующее о глобальной катастрофе и попытках ее предотвратить. Стимпанк это просто первое, что бросается в глаза. Там есть исследование детектива и плутовского романа и скольжение от жанра к жанру. А главное содержание — принципиальные отличия культуры мышления «мира благородных джентльменов на мощных паровых экипажах» от нравственных установок современного нам человека и человека позднесоветской реальности. Однако, в рамках поставленной задачи, действительно, необходимо было создать и оживить непротиворечивый мир стимпанка.
Что сделать, чтобы придать достоверность? Элементарно. То, что мы и делаем в своем романе без всякой условности. Фокус в том, чтобы не соорудить убедительные декорации, а попытаться построить действующую модель мира, в котором стимпанковский антураж окажется естественным и органичным.
Не углубляясь в разбор того, сколько, когда, где и каких НТР уже было, замечу только, что приведенное в вопросе определение стимпанка слишком узко и оттого неверно. Конечно, если волевым решением механистически перенести весь подразумеваемый набор технического антуража в «ранешнее» время, то получатся сплошные натяжки и анахронизмы. В лучшем случае читателю придется воспринимать все как некую данность, условную игру по навязанным ему правилам. Игру и только игру.
Но когда мы говорим о стимпанке, речь, в том числе может и должна идти о «продленных» паровых технологиях. И в этом-то как раз нет ничего условного и нереального. Специалисты знают, что паровой двигатель в принципе по эффективности ничем не уступает ДВС. У него есть недостатки. Но есть и достоинства. Поэтому главная проблема достоверности — глубоко продумать и «оживить» общество, в котором такая продленность эпохи пара стала бы не только возможной, но и неизбежной.
Это мы и пытаемся сделать в романе. И это как раз самое интересное. Каким может быть такое общество? Каким путем пойдет в нем техническое и промышленное развитие? Какая психология будет у живущих в нем людей? Все это составляет только фон сюжета. Но без этого фона сюжет вменяемого стимпанка невозможен. И викторианский антураж в романе для нас во многом лишь дань традиции. А так же своеобразная «засада» на читателя. На первый взгляд он обнаруживает перед собой знакомые и привычные декорации, но лишь на первый. Стоит ему попристальней присмотреться, и откроется совсем другой, незнакомый мир. «Совы — не то, чем кажутся!»
Сейчас мы работаем над тем, чтобы все части этой эпопеи (изначально задуманной как многотомное единое целое, а не как роман с продолжением) увидели свет. Публикация была прервана в силу комплекса независящих от авторов причин.
— Недавно один достаточно успешный писатель и профессиональный переводчик высказал парадоксальную мысль. По его мнению, падение тиражей фантастики, сдувание сектора развлекательной литературы во многом позитивное явление. Теперь, когда за «форматную» и «неформатную» литературу платят одинаково мало, призрак этого самого «формата» не нависает над писателем, можно взяться, наконец, за те книги, которые хотел написать — а не за те, которые требует заказчик. Как вы, автор сугубо неформатный по нынешним временам, оцениваете такую перспективу?
— Смешно, наверное, но я был неформатным писателем во все времена. И во времена СССР существовал формат, то есть то, что можно и нужно было публиковать. Но что важно — в ту пору писать формат было стыдно. И форматчиков массово презирали. И лишь в краткий период Перестройки и ее действительной гласности, когда неформат, тот есть непубликабельное еще год назад, вдруг стало самым востребованным, интересным и раскупаемым, я встретился с Читателем достаточно широко, если судить по тиражам «Невы» (675 000) или «Звезды Востока» (около 200 000). Это относится и к статьям, и к роману «Наука как наука». Но чудеса долго не длятся. Бюрократическая соцбуржуазия совершила смену формы собственности в свою пользу, и гласность, тем паче, свобода слова перестала ей быть нужна. Понадобилась свобода вседозволенности для манипулирования психикой подчиненных масс, понадобилась масс-культура, которая и превратила фантастику из литературы философской в литературу развлекательную. Появился новый формат, который уже никто не презирает, разве что отдельные эстеты, а, напротив, все туда стремятся. Публикабельно, значит, хорошо. Вот она — внутренняя смена парадигмы жизни. Еще в советские литературные времена было стыдно заимствовать что-то у коллеги — идею, сюжет, строку... Сейчас же на этом строится целая промышленность не литературы, конечно, но псевдолитературной промышленной продукции. Впрочем, я отчасти писал об этом в «Реквиеме по Читателю».
Поэтому, пожалуй, отчасти соглашусь с коллегой. То, что «сдувается сектор развлекательной литературы» было бы позитивно (тем более что в сингулярность он никогда не сдуется, ибо массам нужен слег), если бы не сдувалась сфера литературы вообще. Сам факт снижения интереса к печатной продукции и к фантастике в частности, явление, скорее, негативное в культурном плане, потому что вместе с развлекаловкой теряют надежду на издание и неформатные произведения. Логика проста: если не идет даже формат, то уж неформату ловить нечего. Неформат как не издавали, так и не издают. Уж это я точно знаю как неформатный писатель. Но есть надежда, что издатель все же начнет экспериментировать в плане изменения формата. «Шико» уже пытается и на этом пути признано лучшим издательством Европы. И «Снежный ком М» бьется в стену, набивая шишки, но и обретая авторитет. И «Млечный путь» делает возможное и невозможное, чтобы настоящая фантастика продвигалась к читателю. Причем, «Млечный путь» идет принципиально важным своим курсом: отвергает грань между фантастикой и реалистической литературой, позволяя им встречаться под одной обложкой и в альманахе, и в издательстве, и в сетевом журнале, и в конкурсах рассказов. Но всем этим героическим издательствам чрезвычайно тяжело. Единственная надежда на то, что Читатель, в конце концов, очистится от духовных канцерогенов и шагнет им навстречу.
А что до Заказчика, то у меня никогда таковых не было — все написано по потребности духовной. Я всегда пишу то, что хочу. Возможно, поэтому и разрываюсь между литературой, наукой и информационно-коммуникационными технологиями. Даже на пенсию убежать некогда.
— Многие ваши произведения построены на полемике — с братьями Стругацкими, с Иваном Ефремовым, Вячеславом Рыбаковым, другими писателями и философами... Раскройте секрет, откуда такая любовь к этому литературному приему?
— Это не всегда полемика — чаще попытка понять автора в меру своих скромных возможностей, но поскольку понимание, в сущности, преодоление непонимания, то и возникает полемика, высказываются аргументы «за» и «против» — нормальный естественный процесс мышления. Не случайно диалог — самый древний классический жанр философской литературы, благодаря которому из диалогов Платона мы хоть что-то узнаем о взглядах Сократа, хотя не факт, что реальный Сократ адекватен историческому. Сократ для нас в большей мере литературный герой. Все названные писатели — фантасты-философы. Потому и жанр литературных «бесед» моих с ними принимает вид философской полемики — диалога, иногда в буквальном смысле, иногда скрытого. Все эти авторы мне чрезвычайно духовно близки. Как и А.Н.Житинский.
Столь же философский спор ведется и с А.Громовым («Почему вымерли динозавры?») и с Веровым и Минаковым («Операция «Антивирус»). Вообще же я по природе критик-пониматель, а не клеймитель или пиарщик. Возможно, поэтому и критика моя неформатна, но другая мне неинтересна.
Читаю Михаила Трофименкова, статью 2000 года "Приключения человеческого тела". И что-то мне это смутно напоминает:
цитата
На таком впечатляющем фоне практически незамеченным (и не только в России — во Франции информация об этом появилась, кажется, только в «Кайе дю синема») осталось открытое письмо видных деятелей французского порнокино, направленное ими зимой 1997 года министру культуры Катрин Тротман. Пафос письма заключался в том, что под натиском анонимной и бездушной видеопродукции, снятой в странах с более благоприятным налоговым режимом, оказался под угрозой вымирания такой традиционный и сугубо французский жанр, как порно. Порно артикулировалось в письме как законный и полноправный киножанр — таким образом, это обращение вполне вписывается в многолетнюю рефлексию о смерти кино, «изобретения без будущего». Исчезновение специфической магии кинотеатральной формы потребления зрелища волнует французских порнографов в той же степени, что и Вендерса с Торнаторе. В письме Тротман они били тревогу по поводу закрытия последних залов, где в Париже можно было увидеть порно на 35-мм. Обаяние маленьких кинозалов где-нибудь возле вокзала Сен-Лазар сменяется анонимностью конвейерных видеокабинок на Сен-Дени. Интерес именно к традиционной форме потребления французы пытаются активизировать в своей неповторимой манере, почти что на грани хэппенинга. Например, на Больших бульварах недавно открылся кинозал, в который по субботним вечерам пускают только пары. Зрителей приглашают (и поощряют) подняться (во время и после сеанса) на сцену, раздеться и предаваться любви на глазах у зала.
Еще хорошая цитата:
цитата
В 90-е пафос арт-порнографов заключается в том, чтобы вывести порно из видеогетто, декоммерциализировать секс, вернуть ему абсолютную, а не товарную ценность.
Если в ряде мест заменить слово "порнография" на слово "фантастика", а "порнорежиссеров" на "писателей-фантастов" получится актуальный текст о современном положении дел в российском фантгетто.
облако тэгов
