К портрету фантаста Охотникова (из дневника А. Твардовского):
цитата
29.VI.1957... Вчера пошел с Машей. Олей и Маршаками (Мария Андреевна и сын) к чете Охотников— Осеева . Маша там бывала уже два-три раза, — камушки. Камушки действительно красивые, но не они главное впечатление, а эта чета и их «гнездышко»: стариковское уединение, — не осознающее еще себя стариковским, — никакого «подлеска». Он покинул, говорят, старую жену с детьми, она—вроде старой девы, хоть лицо со следами приятности, — вроде учительницы. Электрификация на курьих ножках, бетонная ванна со ступеньками посреди сада-огорода с застоявшейся темной дрянной водой. Всевозможные электроштучки-дрючки: лампочки, насос, радио, телефон (внутренний — только для двоих!), электрокозлы для распила дров и т. п. Разговор о камнях, цветах и красоте вообще. Она: я в детстве прикладывалась ухом к земле, чтоб услышать, как гномы в красных колпачках маленькими ножичками и ножницами вырезают, выпиливают чашечки и лепесточки и листики цветов, которые появляются на земле и так радуют нас. — Словом, «дама сидела на ветке», разница только в том, что Детгиз издает не это, а «Васька Трубачева» — не читал, но представляю примерно.
Он показал всю свою технику—все для работы, безотрывной, каторжной и бесконечной творческой деятельности, в малиннике — приспособление для машинки, ванна в огороде, чтоб не тратить время на ходьбу к морю, телефон у постели и т. д Сам мрачный, норвеговидный, безгубый, большелобый и плешивый на макушке, с венчиком от висков к затылку подстригаемых «под чашку» седоватых волос, — не очень вообще толст, но брюхо мешком, и, когда сидит, то оно сваливается вбок как-то, — притом он вышел в трусах, подобных двум сшитым юбкам для девочки-подростка. Показал мне свои книги «на иностранных языках» — польском, румынском и др., а также брошюры популярные с обозначением его звания: «Заслуженный деятель науки», подчеркнув, что существует такое «правительственное» звание. Было грустно и даже жалко их обоих.
Года три тому назад имя Джона Роналда Руэла Толкина не говорило ничего никому кроме узкого круга интересующихся англосаксонской филологией. Чуть больше известен был он в Англии — как автор одной детской книжки.
Кроме того в середине 50-х он опубликовал трилогию эпических романов фэнтези, которая получила хорошие отзывы критиков, но не произвела впечатления на публику.Прошло время, и в издательском сезоне 1963-1964 годов случился небольшой бум в литературном жанре меча и магии. На волне интереса те немногие, что читали Толкина, рекомендовали его друзьям. Молва ширилась.
К 1965 году 73-летний оксфордский профессор стал самым ходовым товаром на рынке переизданий. Целое поколение студентов обнаружило в толкиновской стране чудес превосходный противовес Космической эре.
"Баллантайн" выпустил авторизованное издание в мягкой обложке; а другой издатель (имени не назову) поспешно попытался нарубить бабла пиратским изданием (не будем снисходительны).
"Властелин колец" — это долгая сверкающая волшебная сказка для взрослых, в аутентичном стиле Северного легендария, написанная человеком, который глубоко в теме. Она привораживает почти всякого, кто возьмется ее читать. Без сомнения, найдутся те, которые станут обличать такую литературу как "эскапизм".
Ответ очевиден. Поколение, выбравшее Толкина, — это наиболее обеспокоенное, наиболее убежденное, наименее склонное к бегству от реальности поколение молодёжи в нашей истории. Левые 30-х годов — эскаписты по сравнению с ними. Фэны Толкина — это молодёжь, которая полна решимости справиться с проблемами, решение которых прежние бунтари с готовностью откладывали до того чудесного дня, когда будет установлен их любимый "-изм" и все беды исчезнут сами собой.
О привлекательности Толкина можно рассказать гораздо больше и подробнее, но я отложу это до следующего раза. До того времени, когда я дочитаю книгу. А пока что я счастлив, что впереди ещё два тома.
(Хорошие новости. По слухам, Толкин работает над новой трилогией. Пусть же он живет так же долго, как Бильбо, и продолжает писать.)
(газета американского культурного андеграунда Berkeley Barb, 1966)
Иван Пырьев был силен еще одним — пониманием бедности, ущербности нашего кинорепертуара, необходимости жанрового разнообразия советского кино. Особенно он сердился, что почти забыт в 1950-е годы жанр кинодетектива. И велел искать авторов-детективщиков. Скоро редакторы положили мне на стол объемистую рукопись, аккуратно перевязанную шпагатом. На титульном листе значилось: «М.Ройзман. История лейтенанта милиции Мазарина». История эта излагалась примитивно, диалоги были банальны, язык неряшлив и старомоден. Все это походило на газетный материал под рубрикой «Моя милиция меня бережет».
Но что-то в этом материале, в этой невнятице меня «зацепило», местами проглядывали непридуманные детали, интересные подробности, мерещился совсем иной сюжет.
Я узнал, что Михаил (в кругу друзей просто Мотя) Ройзман почти штатный милицейский автор, пишет для ведомственного журнала, знаток реальных уголовных хроник.
Я дал рукопись Ройзмана на прочтение Пырьеву, тот отозвался о ней весьма иронически, но, исходя из того, что на безрыбье и рак рыба, не возражал, чтобы мы отдали этот материал для сценарной переработки старому опытному драматургу Сергею Ермолинскому. Он это сделал грамотно, постарался дохлый ройзмановский сюжет привести в чувство. Но режиссера Толю Рыбакова (не путать с писателем А.Рыбаковым) сценарий не воодушевил. Я, однако, продолжал верить в эту затею и решил на свой риск и страх сделать новую редакцию сценария. Чтобы выудить из Ройзмана еще какие-то дополнительные истории и подробности, я решил познакомиться с ним ближе и отправился к нему в гости.
Ройзман жил в том же доме, где был знаменитый гастроном номер 1 — «Елисеевский». Квартира его напоминала антикварный магазин, состоявший в основном из дореволюционных вещей и огромного количества литературных сувениров и автографов, сборников поэтов-футуристов, портретов В. Маяковского, С.Есенина, В. Хлебникова, Д.Бурлюка. Старинные зеркала, люстры, статуэтки и полумрак создавали какую-то мистическую, детективную обстановку, но походили на детектив из прошлой, досоветской жизни.
— А вы знаете, — сразу сообщил мне Мотя, — что ваш великий мосфильмовский Ройзман — мой двоюродный брат! Но Юля почему-то стесняется нашей старинной почтенной еврейской фамилии и переделал себя в Райзмана. Мне это все равно, тем более что между нами нет никаких отношений!
Оказалось, что в 1920-е годы Мотя был секретарем-казначеем одного из левых литературных объединений, поэтому его все знали и с ним фотографировались.
После нескольких встреч с Ройзманом я решил рискнуть и тайком от всех переписать сценарий. Делал это в свободные вечера, которых у меня было не так уж много. Делал из чисто спортивного азарта, поскольку на эту затею на студии уже махнули рукой. Естественно, я не претендовал ни на соавторство, ни на гонорар. Против ожидания после этого переписывания сценарий был принят и поставлен режиссером А.Рыбаковым. Получился, на мой взгляд, неплохой для тех лет детектив. Он имел успех в прокате, да и сейчас его иногда крутят по телевидению. Это «Дело № 306». В титрах я значусь как редактор.
Вскоре ко мне в кабинет заявился Мотя Ройзман и положил на стол новую толстую рукопись — «Дело № 307». Милицейский «Пимен» размахнулся уже на целый сериал. Он очень обиделся, получив отказ, и расценил его по-своему. Войдя в соседнюю комнату к молодым редакторам, он сказал: «Я сделал сейчас большую промашку. Мне надо было Добродееву сразу предложить половину гонорара». Другого объяснения моему отказу он не нашел.
В. Голицын записал в дневнике (1935) такой анекдот:
цитата
Герберт Уэльс приезжал к нам в Россию в 1920 г. к Ленину и в 1934 г. — к Сталину. Пробыл три дня. Был с сыном у Павлова. Ассистент Павлова в вестибюле, прощаясь с ним, очень вежливо, сложив руки на животике, раскланялся и в ответ на его приветствия очень вежливо и задушевным тоном говорил: «Будь здоров, ... коров — свои телята будут». На следующий день сын Уэльса спрашивает у Ал. Толстого, что значит «эбикоро».
облако тэгов
