Жизнь не стоит на месте, в особенности — жизнь социальная. Когда умирает целое общество, ему на смену приходит другое, когда отмирают старые институты, возникают новые. И всё, за исключением этот извечной сансары, текуче и изменчиво.

Это касается и скончавшейся Римской империи, умирание которой вовсе не было единомоментным и сокрушительным. Население-то никуда не девалось, римская культура выживала, города продолжали стоять, в них шла какая-то социальная жизнь. Вспомним «Житие святого Северина», описывающее жизнь на северных склонах Альп после ухода римских войск, вспомним самообразовавшийся осколок Империи под руководством Сиагрия, павший под ударами Хлодвига Франка, да и Флавий Кассиодор со своими «Varie» был свидетелем сосуществования старого и нового. Испания — регион, удалённый от Германии, даже после тёмного III века остававшийся густонаселённым и богатым, в V веке столкнулся с тяжкими испытаниями: нашествием вандалов и аланов, оседанием свевов, и — миграция вестготов за Пиренеи, как итог, образование королевства в Толедо в начале VI в., и фактический конец присутствия римского государства в этом регионе.

Однако испано-римское население никуда не делось, вестготы-ариане были каплей в море среди городов и вилл жаркого Пиренейского полуострова, и ему приходилось искать новые возможности для жизни в непростых условиях господства чужеземной элиты, и возникновение новых институтов не заставило себя долго ждать.

Олег Ауров, учитель достопочтенного Михаила Биркина, продвигает в своих работах идею «вестготской симфонии» (на византийский манер, коему, видимо, и подражали новоиспечённые идеологи вестготов), то есть единства Толедского королевства и кафолической церкви, едва ли не теократии после эпохи Леовигильда (568-586). Смысл: в глубочайшем взаимопроникновении власти и церкви, чуть ли не до полного слияния. Теократия? Или нечто иное? Я выскажу свои мысли в конце, сейчас же перед нами стоит образ, который стал играть важную роль в обществе именно в эпоху власти вестготов, даже ещё до того момента, как её правящая элита перешла в кафоличество. В фокусе нашего внимания, и внимания Михаила Биркина, находится фигура епископа, игравшая ключевую роль в раннесредневековой Испании — одних только церковных соборов с VI по VIII в. было проведено около 40-ка (считая и помстные, и провинциальные), и каждый из этих соборов вносил определённую лепту в общественную жизнь королевства. Итак, если епископ играл такую большую роль в королевстве, то что он из себя представлял? Духовный и светский пастырь, глава общины — да, но что позволило ему стать такой важной фигурой?

Изучать такие персонализированные институты можно по разному. Мне вспоминается метод Валентина Янина, который писал об институте новгородских посадников, максимально избегая обобщений, сосредотачиваясь на конкретных биографиях. Биркин — сторонник иного метода. С его точки зрения, важно выделить именно образ института, его «идеальнотипические функции», и понять не только кем являлся епископ для испанских христиан, но и кем он должен был быть. На помощь автору пришёл «последний рямлянин» эпохи, энциклопедист и эрудит, епископ Исидор Севильский (ок. 560-636), оставивший после себя, помимо прочего богатого интеллектуального наследия, теоретизировал положение клира в рамках существующего общества, немало строк он посвятил и персоне главы общины, коим и сам являлся, помимо идеального образа, показывая, как он может воплощаться в жизни. Начиная с эпохи Леовигильда, по всей видимости, по всей видимости, действительно шло сближение местной церкви и королевской власти, которая пыталась расширить пределы своей легитимности за рамки родового права готов, с одной стороны, а с другой, желала утвердить свою власть перед лицом, прежде всего, Византии, занимавшей в ту эпоху юго-восток полуострова, и перед испано-римлянами, видевшими их прежде всего foederati. В этом и помогала набиравшая силу церковь.

Можно понять и Исидора, и автора сей монографии. Для них очевидно, что община римского civitas постепенно приходит в упадок. Полисное начало в западном сегменте Империи и без того не отличалось большой крепостью, а с утратой цельности культурно-бюрократического начала с каждым десятилетием, с каждым поколением теряло носителей этого мировоззрения. Гражданская обшина исчезала, на её место постепенно приходит община христианская, и с неё и начинается наша история. Люди продолжают объединяться — на новых началах. На стыке трансформации античного общества, королевской власти вестготов и клира как хранителя культуры и находится институт епископства.

Итак, античное общество, конечно, имело представление о жречестве, но с приходом христианства многое изменилось, появилось целое новое сословие — клир. Люди, обладавшие сакральным статусом, правом говорить и совершать действия от имени Бога, несущие на себе благодать целомудрия и, при этом, хранящие в себе не только христианскую, но и греко-латинскую образованность — всё это создавало в глазах паствы особый авторитет. Они выламывались, можно сказать, из общей системы гражданских, секулярных отношений, по мнению Исидора, не учавствуя во властных практиках, неся на себе заботу о душах паствы и служения Богу.

Таков был и епископ. Несущий в себе благодать, целомудренный, образованный («семь свободных искусств»), абстрагированный от скоромного — всё так, vir bonus, «добродетельный человек». Однако жизнь всегда сложнее, епископ был не просто скромным служителем Господа, читающем проповеди, принимающем исповеди и раздающим крещение. Он был главой целой общины, и новые социальные реалии требовали от него vita activa, нельзя было оставаться в стороне и от мирских дел civitas.

В эпоху распада общества было необходимо беречь civitas terrena, сохранять целостность гражданской общины, и епископ, по актуальному призыву Исидора Севильского, должен был воздействовать на формирование поддержки новой власти, поддержки вестготских королей. Епископ отныне вместо городского муниципалитета выступает посредником между властью и общиной. Формально он выступал в качестве духовного главы паствы, и был покровителем бедноты, то есть слоёв населения, не связанных ни властью, ни собственностью, и несколько уравновешивал представителя короля в регионе, то есть comes civitas, мог он и, напротив, обраться за помощью к власти, чтобы создат противовес могущественным светским магнатам.

И, наверное, самое для нас важная характеристика исходит от самой общины populus. В отличие от Остготской Италии, здесь civitas сохранил свою субъектность, но эта субъектность, как утверждает Биркин, приобрела новое наполнение — посредством переформатирования общины из гражданской в религиозную. Как мне кажется, и исследование можно было бы развернуть в этом ракурсе, что реализация светских запросов civitas, отчасти, сформировала епископа как активный субъектный институт общины, и его избрание в качестве главы паствы служило, своего рода, проявлением политической общины. Конечно, жизнь сложнее догм — автор отмечает и многочисленные случаи, когда власть обеспечивала возведение на кафедру своего ставленника, или когда магнаты ломали сопротивление епископа, подкупали его, или подводили под незаконное действо. Однако счиалось ли это нормой? Исидор Севильский, думаю, дал бы отрицательный ответ.

Таким образом, непростые реалии Вестготской Испании сформировали интересную вариацию института епископства — не только в качестве служителя Церкви и проводника её интересов, но и как представителя переформатированной гражданской общины, находящегося на стыке секулярного и сакрального, тем самым воплощая в себе двойную функцию её духовного и светского главы.

В заключении хочу заметить, что реконструированный Михаилом Биркиным эффектный образ — прежде всего видение Исидора Севильского, определённым образом идеологема, наставление, напутствие будущих епископов. Жизнь всегда была сложнее, однако отмеченные благородным севильским пастырем контуры явно опираются на конкретный социальный опыт — опыт пересборки постантичного социума, который требовал новых акторов. Так что,по всей видимости, желаемое испано-римского интеллектуала во многом совпадало с действительным.

Последнее государство античности, первое королевство Средневековья.

Несмотря на то, что в 507 году королевство династии Балтов было сокрушено при Вуйе вместе с королёв Аларихом II, и вынуждено было оставить Тулузу, они смогли сохранить свои силы по южную сторону Пиренеев, и построить там относительно стабильное государство. Из всех варваров подобное удалось только салическим франкам, закрепившимся на севере нынешней Франции, хотя, быть может, равеннское королевство Теодориха Амала выглядело на начало VI в. более многообещающим. Но факт свидетельствует о том, что именно королевство вестготов, некогда угнездившихся на окраине римской Дакии, смогло выдержать несколько веков, найдя печальный конец под натиском внешних сил, на радость старику Ибн Хальдуну. Да, франки и находящееся у них в подчинении гало-римляне смогли заложить основы будущего европейского ядра, но оставшиеся в стороне испанские готы – что они оставили после себя?

Зачастую те, кого кренит в сторону античного субстрата, говорит о благотворном, скрепляющем воздействии римского начала. Таков, к примеру, ныне покойный Юлий Циркин, для которого эпоха вестготской монархии была лишь длительным отрезком эволюции римских «глубинных» укладов после разрушительного «кризиса III в.». Так чем же была раннесредневековая Испания, ставшая, по сути, истоком будущих Арагона, Кастилии и Леона, которые, в свою очередь, соединились со временем в единую, большую Испанию?

Не стоит ждать невероятных откровений от курса лекций Олега Аурова, которые мы рассматриваем сегодня. Перед нами сжатый научно-популярный очерк, в котором, несмотря на небольшой объём, есть стремление охватить множество тем, и не столько политическую историю династии, сколько структурные связи внутри государства, особенно когда роль касается сложных отношений с главным носителем латинской культуры – церковью, и могущественному в Испании епископату.

Но историю римской Иберии автор прочно соединяет с историей вестготов и династии Балтов, которую отсчитывает с разделения готов на тервингов (западные «вези») и гревтунгов (восточные «остроготы»), опираясь на «Getica». Кратко он описывает и мытарства их по Балканам, и службу в Италии (взятие Аларихом Рима прилагается), и заключение foedus, когда готы осели в Тулузе. Стремительно перед нашими глазами пролетает и то неполное столетие, когда Балты расширяли своё влияние в бывшей Галлии, год от года становясь самым могущественным федератным королевством в Западной империи. Но Аурова интересует прежде всего эпоха, когда вестготы были отброшены в Испанию, и, при вакууме власти в VI в., образовали своё королевство.

Для автора есть несколько опорных точек новой власти – римский муниципалитет и германские традиции самоорганизации, их же условная королевская власть reiks и поднимающие голову императорские традиции греческого Востока, латинская образованность и могучая церковь.

Вестготы долгое время оставались «внешней» элитой, даже когда сменилось несколько поколений. Дело не только в культуре и языке, но и в вероисповедании, большая часть епископов полуострова придерживались кафолического символа веры, тогда как готы были традиционно арианами. Это были отряды знатных воинов со своими клиентами-сайонами, которые долгое время взимали дань-налог с испано-римского населения – городских курий и сенаторов, многочисленных в те времена мелких земледельцев, церковных общин. Первый период гетерогенность готского воинсткого этносословия сохранялась, поскольку им приходилось отстаивать свои позиции в воинах со всеми соседями – франками, свевами, византийцами, местными «сепаратистами» — однако к концу VI в. и этот процесс завершился. Государство взяло новый виток.

Несмотря на то, что население постепенно смешивалось, процесс неизбежен, королевская власть переживала обратный процесс. Федератный rex был военным предводителем, из знатного рода, которого провозглашали королём на сходке. Но на новой территории, равноудалённой от большинства центров силы, нужда в постоянном военном предводителе ушла, и свою легитимность представители власти доказывали отныне другими способами. Во второй половине VI в. король Леовигильд начал вовсю заимствовать императорский церемониал византийского двора, сначала внешний, а потом и внутренний, стремясь распространить свою власть руками права (как это было при Юстиниане), и посредством своих прямых представителей-комитов и на римлян, и на готов. Однако не стоит преувеличивать для той эпохи степень централизации – городские куриалы, сенаторы и кафолические епископы по прежнему играли ведущую роль в местном самоуправлении, их структура мало менялась.

В конце VI в., отчасти при Леовигильде, отчасти при его сыне Реккареде, окончательно были приняты византийский церемониал и часть титулатуры, а также было принято кафолическое исповедание, поскольку союз с епископством, с одной стороны, дополнительно легитимизировал власть, и обеспечивал поддержку епископата, союз с которым называют даже «вестготской симфонией». С другой стороны, на основе римского права более активно развивался патронат короля в отношении всё более смешивающейся элиты королевства, обеспечивая личную зависимость высокопоставленных подданных и блюстителя власти. На этих же принципах вскоре – со второй половины VII в. – стала функционировать и армия, которая перестала быть сбором готских знатных предводителей, а обрела черты феодального ополчения со строгой отчётностью перед королём.

Вообще любопытная откладывается картина. С одной стороны, монархия достаточно быстро превратилась в подобие абсолютной, король мог не иметь ограничений в собственных владениях, фактически, res publica испано-римлян должна была почить, Испания становилась собственностью короля. Но это же сопровождается тенденцией обособления и натурализации регионов, которые всё более становятся самостоятельными по отношению к центру – если не формально, то фактически, власть королевских представителей-комитов и региональных dux увеличивалась. Напрямую из текста не вытекает, но, кажется, род Балтов и те, кто пришёл в след за ними, избираемые в ходе установленной процедуры, так и не получил сакральной легитимации. Епископы Вестготского королевства, ухватившись за союз с королевским двором, подрубили эту возможность сами, утвердив в середине VII в. принцип избрания короля, а не прямого наследования, и это поставило возникшую было квазиабсолютную монархию в зависимость от высших кругов общества. Впрочем, кажущийся парадоксальным процесс централизации-децентрализации является таковым только на первый взгляд: в руках толедских королей не было инструментов даже римской бюрократии, которая широко опиралась на местное самоуправление. Власть удлиняла свои щупальца посредством назначения представительных лиц в регионы и города, кодифицировала законы, упорядочивала судебную практику, но, по факту, не могла контролировать выполнение своих указаний. Это свойственно, к примеру, той же державе Меровингов, где в это время и вовсе возникают полноценные альтернативы власти двора, а в Швеции конунгам и вовсе до конца классического Средневековья приходилось доказывать права своей власти. Мне кажется, раздробленность – норма для общества, в котором нет и не может быть серьёзного аппарата управления, и вестготская Испания в этом плане вряд ли является исключением.

С точки зрения культуры, которую автор похвально рассматривает весьма подробно, на фоне пришедшей в упадок лангобардской Италии, или, скажем, даже Франкии докаролингской эпохи Испания выглядела вполне неплохо. Ей не хватает самобытности, которая была свойственна, скажем, донорманнской Британии, но имела и свои любопытные особенности. В ней очень силён был изначальный латинский субстрат, однако он имел тенденцию к сокращению. Если Византия к иконоборческому периоду постепенно начала накапливать базис будущего Возрождения греческой культуры, то вестготская Испания шла по другому пути, пути усиления христианского субстрата. Возможно, всё дело во влиянии епископов, которые могли, помимо прочего, координировать свои действия на Толедских соборах. Тем паче, что церковь отныне становилась источником образования, тогда как светский компонент поддерживать было некому. Однако Испания той эпохи всё равно долгое время оставалась оазисом угасающей античности, и титаническая фигура Исидора Севильского – тому подверждение.

Итак, другой вопрос: почему пала Вестготская Испания, под натиском Тарика ибн Зийяда её государственность вынуждена была на десятки лет откатится к южным отрогам Пиренеев? Тот же Юлий Циркин считает главной причиной раскол в обществе, пропасть между готской властью и её элитой и испано-римским населением, городским торговым людям, еврейской диаспоре, части епископата, противостояние с которым в последние годы лишь усиливалось. Ауров также выделяет такие факторы, как постоянное напряжение в самой готской среде, где периодически вспыхивали междуусобицы и восстания против короля. Кроме того, он считает важным фактором регоинализацию полуострова, фактический распад на этнические области, которые не имели особого интереса в противостоянии пришлым арабским заовевателям, да ещё и на стороне излишне назойливого короля. И таким образом, последний король вестготов, Родерих-Родриго (как бы обозначая стык эпохи, между германским и испанским) 23 июля 711 года был полностью разбит на реке Гвадалете, и возрождения готского войска более не произошло, арабо-берберская конница двинулась в сторону Пиренеев. С другой их стороны им было суждено встретится с силами куда более жизнеспособной державы, а королевство вестготов навеки исчезло с лица земли, точнее, её политической карты.

Впереди был долгий и упорный путь Реконкисты, Леон, Кастилия и Арагон были готовы вступить в наследие вестготским королям. Их история трагически окончилась, порождённое ими общество равнодушно отнеслось к их падению. Но её самобытная история и культура может ожить для нас, хотя бы в этой небольшой книжице.

Национальные государства, плод общественной эволюции на рубеже Средневековья и Нового времени, подчас складывались из достаточно своебразных конструкций. Социальные и культурные структуры складывались веками, порой оказываясь в рамках произвольных государственных образований – вспомним Францию, объединяющую север долины Луары и припиренейскую «Страну Ок», вкупе со стоящей особняком Бретанью и пригерманскими восточными областями Эльзаса и Лотарингии. В Скандинавии полиэтнические анклавы сложились почти сразу – океаническое побережье Атлантики, ориентированное на стихийную «талассократию» викингов, именуемое вспоследствии «Норвегией», свободолюбивую анархическую «Ледяную землю», крепко сбитую Данию, отчасти и благодаря географическим особенностям и близости Большой Франкии сколотившей относительно рано централизованную монархию, и обширный лесистый край на северной Балтике, «Свеция», как её именовали позднее. К архаичной Норвегии у нас обращаются охотно, много и часто, можно вспомнить хотя бы труды Арона Гуревича, из-за обилия источников, а вот Швеции так не повезло. Однако с точки зрения образования государства, и как института, и как социальной общности, это чрезвычайно любопытный регион. Он инкогда не был под прямым влиянием римских и постримских обществ, как это было в Южной Балтике, и касается даже Дании, и развитие Швеции было по большей части процессом автономным. Другая особенность – зафиксированная наличием множества «областных законов» локальность шведских территорий, со своим укладом жизни, организационным строем и уровнем самоуправления. И третье, важное для нас, тех, кто обращается к истории Древней Руси – синхронное развитие двух крупных регионов, и это сравнение приобретает особенно острый характер для Раннего Средневековья, и пресловутого «варяжского вопроса».

Станислав Ковалевский берёт на себя задачу рассмотреть политогенез шведского субрегиона на протяжении нескольких веков, вплоть до XIV в., начиная с так называемого «Вендельского периода» (с VI по IX вв.), и заканчивая становлением более или менее централизованной власти, оформившейся при Магнусе Эрикссоне. В силу марксистского подхода, автор старается синхронизировать процесс образования государства с классогенезом, образованием слоёв владельческого и правящего класса. Однако нельзя не признать, что Ковалевский – вдумчивый и обстоятельный аналитик, и картина, синтезированная им, крайне любопытна.

Итак, что мы можем видеть в процессе складывания государства?

Процессы самоорганизации начинаются в местах, которые более или менее населены – как соседняя Дания, где периодически в древности даже возникало что-то вроде развитой цивилизации. Ещё в начале I тысячелетия были заселены Готланд и Эланд, на материке — Вестеръётланд (к югу от озера Венерн, у современного Гётеборга) и Эстеръётланд (между озером Веттерн и Балтикой, примерно на траверзе Готланда). В течении первой половины тысячелетия население постепенно двигалось на север, в Среднюю Швецию, в Вермланд и Даларну, и, вдоль побережья – в район озера-залива Меларен, Уппланд, на Рослагенский берег. Как и в Норвегии, население жило разреженно, хуторами и небольшими деревнями, что на огромной лесистой территории Швеции до самого конца Средневековья препятствовало созданию больших контролируемых социальных общностей. Возникали города, видимо, на новых торговых путях – так, ещё в Вендельскую эпоху, на рубеже VIII-IX вв., на Меларене возникает Бирка, которую через полторы сотни лет сменила Сигтуна – крупные укреплённые торговые поселения-эмпории. Видимо, Уппланд не был только перевалочным пунктом торговцев с берегов Северного моря и Южной Балтики, но, судя по всему, сам был инициатором дальней торговли – судостроение в Вендельское время развивалось. Однако долгие века население жило на обширных территориях Швеции, как и в Норвегии, занимаясь прежде всего скотоводством и охотой, во вторую очередь – земледелием на сложных, тяжёлых землях Севера. В западных областях, Вермланде и Даларне, издревле добывали металлы, и шведские кузнецы получили свою долю славы уже к IX веку, когда в Альдейгьюборге появляется абсолютно шведского типа кузница…

В силу того, что Ковалевский работает в рамках марксистской парадигмы, ему необходимо найти в истории древней Швеции, во первых, родовую общину, а во вторых, факты её распада, выделения частной собственности и имущественного расслоения. Если «родовые общины» с полумифической «большой семьёй» ещё можно соотнести с так называемыми «длинными домами», то отыскать отчуждение земли посредством купли-продажи частной собственности весьма сложно, поскольку большая часть областных законов фиксирует аналог наследственной собственности в Норвегии – «odal» («uþal»), однако под канон «ЧС» он не подходит. Ковалевскому приходится смирится с отсутствием имущественного расслоения, однако классическое скандинавское tripartitio в виде «знатных-свободных-несвободных» фиксирует. В классическом понимании эти страты нельзя считать стратами, и автор идёт вслед за Александром Неусыхиным в характеристике довикингской Швеции как «дофеодального общества», где основной массой оставались свободные общинники. Важным объединяющим фактором для них стали областные законы, фиксирующие правовые обычаи разных краёв. Впрочем, здесь автор уходит в противоречие с материалом, который анализирует, и, честно отписавшись о разреженной плотности населения в Швеции, и небольшом числе деревень, при вопросе об общине старается эти деревни отыскать, и, путём аналогий таки делает предположение, что её не может не быть – соседская община вне деревни вряд ли возможна. Что поделаешь, дух времени… Органами самоуправления были прежде всего общие сходы-тинги – от локальных «tomtastemna», на уровне ближайших хуторов или в рамках деревни, до «haeradthings», более крупного областного тинга, где решались вопросы хозяйственных противоречий и пользования альменнингом.

Куда чётче в источниках представлены шведские «народы» — чем-то схожие с теми, к которым отыскали нас авторы ПВЛ на Восточно-Европейской-равнине – «vaestgötar», «östgötar», «gutar», и «svear», изредка упоминая также о более малких народах на периферии. Эти «племена» обитали в наиболее густонаселённых областях Швеции, в южной и центральной её частях, и на острове Готланд. Отчасти от них идёт и традиционное разделение страны на «land», которое существует и в современности, те, в свою очередь – на более мелкие образования. До того, как укрепилась власть конунга, и возникли зачатки бюрократии, в ландах, так же, как в Норвегии и Исландии, существовало призвание «лагмана», «законоговорителя». Видимо, на основе их деятельности и возникли так называемые «laghsagha» — территории, на которых действовала собственная, автономная система права. Институализация правовой основы ланда, по всей видимости, понадобилась при увеличении влияния власти уппсальского конунга, по крайней мере, Ковалевский не останавливается на этом вопросе.

Какова роль знати? Знать же была торгово-пиратской элитой, совершавшей набеги на Балтике – в частности, рунические камни упоминают походы в Курляндию, и на берега Финского залива. Достаточно быстро прерогатива созыва войска оказалась в руках шведского конунга, на тинге он мог созвать общий leþunger, морское ополчение, для хожения в набег (Упоминается, между прочим, наименование «ruþ», как член leþunger, или, как его ещё называли, «iruþi», «ируси». Не это ли пресловутая «русь»?).

А вот как из среды знати выкристаллизировался «конунг свеев», военный предводитель и верховный жрец, покрыто мраком времени. Известно лишь, что это был изначально владыкой «Upsala öþ», «Уппсальского удела», региона озера Меларен и Бирки. По всей видимости, богатый транзитный регион обеспечил возвышение местных ярлов, и рост их влияния на соседние шведские земли. Представители этих земель платили дань конунгу как представителю покровителя Одина, что позже превратилось в обычный налог-ренту, видимо, в тот период, когда власть институизировалась. К примеру, одной из форм институализации отношений населения и власти были «skiplagh», «корабельные округа», на которые делилось побережье Швеции, каждый из которых был обязан предоставить оснащённый корабль. Однако власти издавать областные «log» или управлять судом у него не было – это пришло позже, на закате эпохи викингов.

Итак, на закате Вендельской Швеции мы видим глубоко архаичную социальнуй структуру. Редкие, разрежённые анклавы пастухов и пахарей, перемежающиеся лесами и болотами, редкие торговые города, дружины воинов и торговцев, и «первый среди равных» — конунг, военный предводитель и верховный жрец, собиратель дани и кормлений- veizlor. Такой Швеция входит в эпоху викингов.

Первый единый свод законов появился при Магнусе Эрикссоне, в 1347 году, и он существенно централизовал систему права в стране, в частности, заново перебрав правовую автономию ландов, уже чётко разделил страну на девять округов, лишь отчасти опираясь на существовавшую ранее систему. Отчасти именно в эту эпоху можно считать действительным существование королевства Швеция. Теперь окинем взором эпоху между началом IX века и серединой XIV, и посмотрим, как же развивался этот регион.

В течении всех этих веков Швеция оставалась, по факту, децентрализованным регионом, своего рода конфедерацией ландов. Основным координирующим органом так и оставался «landsþing», в каждом ланде – свой. На них свободные главы домохозяйств выбирали лагмана-законоговорителя, при распространении христианства – епископа (что изрядно смущало римскую церковь в эпоху её расцвета), подтверждали избрание нового конунга (из Уппсальского региона, он совершал по Швеции объезд-eriksgata, в процессе которого его полномочия подтвержали в каждом лаге). Лагман обладал, видимо, своего рода «вождеской» властью (всё, что он говорил, было законом), и был посредником в общении бондов с конунгом (Ковалевский называет этот строй более традиционно и расплывчато – «военная демократия»).

Власть постепенно получала своё развитие, процесс политогенеза, конечно, тянулся несколько веков, но он шёл, и «конфедерация» шведских ландов постепенно принимала в себя щупальца королевской власти. Постепенно доля судебного штрафа, предназначаемого конунгу, росла, а потом, неожиданно, стала налогом, расширялись взимания на ремонт кораблей, на фураж и прочее. С XII века конунг так же, как и лагманы, отныне принимал и судебные решения, впрочем, руководствуясь областными законами. Как и в Норвегии, существенное влияние на укрепление королевской власти оказывала и церковь. «Landsþing» существенно ограничивали их деятельность, особенно в плане приобретения дарений, которые шли вразрез с традиционным наследственным правом, и церковники опирались на королевскую власть, стремясь расширить свои собственные возможности вслед за властью Упсалы, привнося и идеи римского права, особенно в плане собственности, и, заодно – идеи сакрализации власти, dominium и sacerdotium. Традиционное для материка «jus regium», «королевское право», к примеру, на определённого вида зверей, на долю с разработки недр, и прочее, появилось в XIII в., одновременно с единым законом для всей Швеции, знаменовало становление классического средневекового королевства. По всей Швеции появлялись королевские замки, доминирующие над территориями традиционного самоуправления, и новое военное сословие – «фрэльсе» получало существенные привелегии от короля в обмен на службу. В конце XIII в. была ликвидирована, в пользу наследственного принципа, и «выборность» короля. Налицо так же было давление на органы самоуправления, стремление ликвидировать выборность лагманов, и самоуправство тингов. Так, в XIV в. органы самоуправления постепенно стали ответвлениями королевской власти, при сохранении областного деления. Единственным исключением так и остался Готланд, который сохранял развитое самоуправление и в собственных городах-портах, и в сельской глубинке, так и оставшись неподотчётным королю.

Как же случилось, что свободолюбивые «oþalbönder» стали верноподданными уппсальского владыки? Свободные, вооружённые крепкие хозяйственники, они заседали в тинге, избирали лагмана и епископа, имели неоспоримое право на отчие земли. Но постепенно, год от года, они теряли свои права самоуправления. Несмотря на восстания, и тинги, и законотворческая власть уходила из их рук. Приходила новая реальность, росли замки, церкви, появлялись крупные города, на рынки который волей неволей приходилось ориентироваться. В XIV веке им запретили носить оружие, и это можно считать завершением целой эпохи, эпохи архаичной, «варварской» Швеции.

Компилируя материал и следя за печальным зрелищем ухода в прошлое гордой «викингской» Швеции, мы совсем забыли об авторе, который этот материал предоставил. Ведь у Станислава Ковалевского есть же определённая концепция развития королевства? Ведь, как и Норвегия, перед нами пример государства, выросшего непосредственно из германского «дофеодального» общества? Несмотря на чисто неусыхинскую трактовку, автор настаивает на том, позднее складывание государственности как королевской власти есть результат неразвитости общественных отношений. Он даже проводит типологию с Ранним Средневековьем, считая Швецию XIV в. синхронной Франкии Карла Великого и Британии Харальда-Гарольда. Своебытность уклада «северной цивилизации» он исключает полностью. Оставшись верным принципу формационной стадиальности, Ковалевский видит в бондском самуправлении шведских областей гомеостаз, замедление распада общинных отношений. Куда как спорно, особенно если учесть уровень и материального, и культурного развития Швеции за тысячелетие, со времён начала Великого Переселения Народов. Однако не стоит забывать, что историк смотрит глазами ортодоксального марксиста, иной трактовки не предполагающей. Думаю, что Швеция – кладезь для социального антрополога, и сочетание разных методов анализа даст нам массу материала для понимания «анархического» общества германской архаики.

И… Почему мы ценим работы Арона Гуревича? Прежде всего за то, что он привнёс в изучение социально-экономической истории культурный аспект. Вот этого аспекта и не хватает в работе Ковалевского. Вряд ли извивы областного права, судов наследования, выборных начал можно познать без понимания сложной скандинавской культуры. Самобытность бондов, замкнутость их микромиров и индивидуализм – вот, мне кажется, корень той «конфедерации» Шведского королевства, а вовсе не неразвитость классовых отношений и государственного управления, как утверждает автор. Но культуный аспект потерян в этой книге, он неважен для взгляда ортодоксального марксиста.

Возвращаясь к самой Швеции, стоит сказать, что этот регион даёт нам интереснейший материал, образ общества, в течении долгого времени развивающегося самобытным путём. Прошли столетия, прежде чем сложилось государство, и в длительный период между дерзким «Ландслагом» Магнусса Эрикссона и первыми кузницами в Средней Швеции существовало богатое и разнообразное северное общество, которое необходимо познавать. Думаю, Швеция преподнесёт нам немало открытий, ничуть не меньше, чем Исландия или Норвегия.

Рецензия на книгу Е. Медведева "Очерки истории Индии до XIII в." — https://alisterorm.livejournal.com/31963....

Интересное явление человеческой жизни: человек, личность, стремится к порядку. Порядок, универсальность, разрушает мир специфического человеческого существования. Где грань между личностью и обществом, и как, приобретя одно, не потерять другое? Века, века размышлений…

Мы вновь возвращаемся к обсуждению темы индийских каст, пройти мимо него сложно. Невероятно крепкий, и в тоже время удивительно гибкий социальный строй людей, населяющих южноазиатский клин, озадачивает многие поколения историков, социологов и этнографов. В массовой культуре тематика каст давно популяризирована до полной мешанины мифа и реальности дурно усвоенного симулякра индуистской мифологии и европеизированных кришнаитских проповедей. Что возникает в голове у неискушённого, но образованного человека при произнесении слова «индийская каста»? Великая четвёрка – брахманы, кшатрии, вайшьи и шудры. Кто-то может даже вспомнить, из каких частей Великого Брахмы они возникли. Я даже встречался с теми, кто всерьёз пытался понять, к какой касте относятся лично они (все удивляются своей принадлежности к «млеччхам»).

Свернуть

Историки долго подбирались к этой теме, первыми исследователями были английские и французские этнографы, собиратели древностей, сторонние «интересанты» из колониальной администрации. На их основе возникала первая волна мифов, отголоски которых мы можем встретить в трудах Гегеля, Маркса и Шпенглера. Впоследствии, пережив кризис «больших нарративов», мировая историография, в основном, конечно, британская, более плотно занялась социальным Индии, и достигли за столетие немалых успехов. В русско-советской историографии индийским обществом вплотную стали заниматься только после войны, когда устанавливались контакты с новой, независимой Индией, и, в процессе культурного обмена, исследователи находили материал для своих изысканий. Вторая половина века стала временем серьёзной работы над тематикой «касты», и здесь уже стоит упомянуть имя Михаила Кудрявцева, который в своей книге попытался обощить опыт предшественников, и наконец объяснить, что же за зверь такой – «индийский кастовый строй». В эпоху, когда он приступил к обобщению материала, индологи постепенно отходили от детерминанты «классовой борьбы», хотя, казалось бы, только недавно, в 1930-е, историки устраивали «соцсоревнование», кто быстрее отыщет в Индостане рабовладение…

Итак, индийская каста. Перед нами, как и перед Михаилом Кудрявцевым, встаёт проблема терминологии. Что мы можем видеть? «Каста», как известно, понятие португальское, не индийское. В нашем распоряжении пара терминов: «варна» и «джати». Так вот, «варны» — это как раз те четыре титанических сословия, упомянутые в начале эссе. Изначально первые изыскатели ставили между этими двумя терминами знак равенства, затем ставили одно за другим – изначально шли Варны, после их распада, вслед за крушением древних империй, образовались касты. Но всё ли так просто? Современные индологи, накопив материал, чётко видят, что кастовая система, если её можно так назвать, сложна и в своём генезисе, и развитии, и в своём современном состоянии.

Теперь о Кудрявцеве. Стоит заметить, что он, хоть и закончив истфак, историком изначально не был, предпочтя призвание этнографа, занимаясь общинными отношениями на севере Индии, в Хиндустане, проводя полевые исследования, в чстности, среди «чандалов — неприкасаемых» и мусульман. В его трудах плодотворно сошёлся опыт советской индологии, и методики англо-американской социальной антропологии, и позволил ему в статике состояния XX века охарактеризовать кастовый строй.

Итак, какова базовая концепция? Контуры её нам знакомы: исследователь характеризует кастовый строй как традиционную организованную систему неравенства групп людей, образованных по профессиональному признаку. Кастовая система не имеет каких-то внешних, всекастовых контуров, у неё нет чётко определённой, строгой иерархии, по факту, единого кастоворого строя для всей Индии не существует, группы людей самоорганизуюся во множество систем иерархий. Они не имеют пространственных границ, в одной деревне могут жить представители десятка каст, каждый из которой выполняет свою, строго определённую роль. Каста внешне непроницаема и вступить в неё нельзя – в ней можно только родится, можно выделится из касты и образовать свою, вступить в другую – невозможно. Таким образом, возникает образ иерархичного, но в то же время достаточно гибкого общества, основанного на взаимодействии групп людей.

Итак, что же скрепляет, по мнению автора, кастовую систему и кастовость? Кудрявцев настаивает, что ядром касты как таковой является не религия, не происхождение, не этничность, а профессия. Разделение труда позволяло кастам жить по соседству друг с другом, и основой их общества являлась система «джаджмани», то есть взаимопомощи, взаимодействия. Взаимодествие каст и регулирование разделения труда образовывали локальную соседскую общину, которая и представляет собой основу низовой социальной организации. Факторы религиозные и ритуальные, скажем, систему разделения на «чистое» и «нечистое», столь любимое Луи Дюмоном, автор считает глубоко вторичными и второстепенными, продуктом деятельность брахманских философов. Кудрявцев главную роль отводит фактору распределения процесса производства и предоставления услуг, «хиндуизм» же в широком смысле он считает не религиозным явлением, а идеологией кастовой системы. Кроме того, по его мнению, мощным цементирующим эффектом обладают строго ограниченные (в большинстве случаев) брачные отношения, которые заключаются в рамках определённых кастовых структур. Важное значение имеет и то, что свой социальный статус может повысить только каста, не индивид, «социальные лифты» работают только в рамках групп (впрочем, я сразу вспомнил «белых шудр» — богатых шудр, стоящих в социальной иерархии весьма высоко). Другая интересность заключается в том, что он, вопреки самим индусам, разделяет понятие «каста» и «джати». «Каста» в его понимании – большая общность, тогда как «джати» — эндогамная, «подкаста», мелкая ячейка. То есть – джати – ещё не вся каста, а только её часть.

Такова общая концепция Кудрявцева – в целом, адекватная современным представлениям и самих индусов, и тех, кто занимается изучением этой страны, хотя, конечно, в пропитанном религиозностью и мистицизмом обществе вряд ли уместно отводить второстепенное значение ритуальным факторам, но допустим.

Интересности начинаются, когда исследователь начинает смотреть на диахронный аспект кастовости, то есть – на её историческое развитие.

Автор вполне справедливо разграничивает «варны» и «касты», однако с полным убеждением пишет, что одна система наследовала другой. «Варны» в его понимании были продуктом особой формой расслоения в доклассовом обществе, который не привёл к консолидации правящих классов, пустив процесс стратификации по совершенно другому пути. Они являются своего рода конструктом брахманской литературы, память о далёком арийском прошлом из «Дхармашастр» и великих эпических поэм служила методом повышения престижа отдельных каст, которые возводили себя к древним брахманам или кшатриям, как в случае с раджпутами. «Касты» же образовывались в рамках больших деревень, своего рода агроремесленных комплексах, где постепенно обретало свой облик профессиональное разделение.

Другим любопытным элементом, особенно в рамках советского псевдомарксизма, стало отрицание в Индии и рабовладельческого общества, и феодального. Рабы – даса никогда не играли значительной роли в древнеиндийском обществе, что до феодализма – так, по мнению Кудрявцева, не было крупного феодального землевладения, так же, как и сервильных крестьян. Была община, считает Кудрявцев, община, скреплённая межкастовыми отношениями, самоорганизующаяся и самодостаточная, они, на пару с государством, владели землёй, члены же её были пользователями. То есть – индийская соседская община, образованная кастами, является уникальным образованием, существующим с самых начал индийской древности, ведическую эпоху автор рассматривает несколько вне Индостана, социальный процесс он отсчитывает с крупных деревень в долине Ганга.

Вопросов немало. К примеру: казалось бы, логично, что автор ставит во главу угла профессиональные занятия. Однако он странным образом преувеличивает строгость профессиональных предписаний, даже ешё в «Законах Ману» можно найти оговорки по этому поводу: «Но, если брахман не может существовать своими, только что упомянутыми занятиями, он может жить [исполнением] дхармы кшатрия, ибо тот непосредственно следует за ним. [Если] он не может прожить даже обеими и если возникает [вопрос], как быть, [тогда], занимаясь земледелием (krsi) и скотоводством (goraksa), он может жить образом жизни вайщия». Да и в эпоху Средневековья, если судить по данным литературы, кожевник-чамар совершенно не обязательно вымачивал кожи, как бывало предписано. Леонид Алаев, путешествовавший по Индии в 1970-х, описывает процессы отгораживания от своей дхармы и в современности, описывая глубокий динамизм в отношениях между низшими и высшими кастами. Да, многие касты были связаны с профессиональной деятельностью, и немало их представителей и занималось, и занимается предписанным. Однако, при отсутствии строгости несоблюдения этих обычаев, не стоит ли поискать иные связующие точки внутри касты? То, что называется исследователями «принципом необходимости», и предопределяет, на мой взгляд, чрезвычайную живучесть этой системы. Преступление кастовых границ возможно в силу необходимости и обстоятельств. Греховным является желание недозволенного, а не его невольное осуществление, или нарушение в силу необходимости. Кроме того, было бы недурно упомянуть о процессе «санскритизации», то есть искусственного «саморазвития» касты в социальной иерархии, перенимание элементов образа жизни высших слоёв – к примеру, переход на вегетарианство, или соблюдение ритуалов «двиджарайи», перехода в «дваждырождённые». Это несколько выходит за рамки «профессиональной» сущности касты, и уводит нас вновь в дебри статусных риуалов и социально-религиозных представлений. Кроме того, в Средние века наблюдается процесс «исламизации» в Северной Индии, когда принятие религии Полумесяца могло изменить статус человека, вплоть до образования новых, исламских каст, до современного, бурного процесса «вестернизации», что также существенно меняет кастовую систему и само отношение к иерархичности в обществе. Также существенную коррекцию в эти отношения вводит западный тип университетского образования, которое, впрочем, не мешало ни лидерам «первого созыва» ИНК, ни современным политическим деятелям опираться на традицию (смотрим, к примеру, «The Discovery of India» Джавахарлала Неру). Так что, мне кажется, «классовая» дифференциция по разделению труда является лишь одной стороной кастового общества, хотя и важной.

Другой комплекс вопросов связан с историей общины. Кудрявцев молодец, и, подойдя к вопросу как квалифицированный этнограф, очень ёмко описал и функционирование системы джаджмани, и систему патримониальных отношений внутри каст и между ними. Однако его «община» — соседская, как мы можем прочесть в книге – лишена истории, по крайней мере, в её конкретных явлениях. Глубокая древность демонстрирует богатство форм общинных отношений – те же «ганы», «сангхи» и «шрени» являются прекрасно иллюстрацией сложности и богатства коммуникации в ту эпоху. Кроме того, как бы мне не импонировала идея самодостаточной и самоорганизующийся общины, в любом случае это не совсем так. Часто верхушки больших общин были своего рода «коллективным феодалом», рентополучателями, посредниками между властью и кастами, своего рода локальной администрацией. Не стоит и забывать, что помимо владельческой собственности на землю самих членов каст (к примеру, «бхуми», «аштабхога», и множество других), существовали ещё, скажем, государственные кормления, те же «джагиры» Могольской империи, храмовая «девадея», статусные права «брахмадея», и так далее. Автономия локальных социальных систем в Индии была очень развита во все эпохи, но не стоит забывать и о том, что частью этой системы были и высокопоставленные страты общества, которые могли и выходить за рамки «джаджмани», расширяя свои полномочия и свою власть посредством контроля за верхушкой общины. Но, с другой стороны, Михаил Кудрявцев вполне справедлив, мне кажется, указывая, в том, что автономия социального в Индии глубоко развита, так же как развито представление о самодостаточности и независимости локальных обществ.

Итак, как можно подытожить наши рассуждения? Кастовая система в Индии существует, исчезать она явно не собирается, и специфика раздробленного и глубоко автономизированного общества всегда должна учитываться при взгляде на эту страну. Отчасти дверь в эту неверноятную бездну сплетений социальных связей открывает нам Михаил Кудрявцев, вне определённых критических замечаний, его книга по прежнему несёт в себе зерно понимания невероятно богатого общества, сочетающему в себе, благодаря кастовым переплетениям, интенцию модерна и архаики.

Нулевая точка отсчёта.

Для какой ситуации важнее князь Рюрик – для жителей Поволховья IX века, или для нас, их далёких косвенных потомков России XXI века?

Как я уже говорил в своей давней рецензии на книгу Евгения Пчёлова, история вопроса интереснее его самого, фигура квази-князя Рюрика занимает огромное место в исторической памяти русских, как кажется, не совсем заслуженно. Здесь вина ложится уже на беззвстных авторов «Повести временных лет», быть может, самого Нестора-летописца, которые в поисках точки отсчёта своей истории выбрали даже для них далёкий факт прихода в лесистый северный край будущей Новгородчины ватаги варягов («Да поидете княжить и володѣть нами»). Князь Рюрик избран своего рода нулевой точкой отсчёта не просто династии, названной его именем, а самой России, её государственности, цивилизации, культуры. Немало для фигуры, о которой в иточниках написано лишь от силы три десятка предложений, верно?

Рюрик – фигура не столько историческая, сколько символическая, так она возникает в летописи, и точно так же она проживает свою жизнь в исторической мифологии. Я не буду здесь ещё раз пережёвывать перепетии трёхвековых дискуссий вокруг 862 года, отмечу лишь их основной узловой момент. «Варяжский вопрос» сводится, по факту, к решению одной задачи: какие силы запустили механизм основания Русского государства, кем были пришлые варяги? Вопрос этот поднимался задолго до Михаила Ломоносова и его невольного оппонента Герарда Фридриха Мюллера, жив он и поныне, и постепенно свёлся к разбору проблемы национальности князя Рюрика. Кто – скандинав или славянин? «Чужой» или «свой»? Ярость поединка оправдывалась сомнительным тезисом о том, что пришлые варяги привнесли с собой, со своей родины, государственность в готовом виде, и от неё развивается и княжесая власть Киевской Руси, вырастают институты великокняжеской Московии, царской Руси и будущей европейской империи. То есть, Россия – скандинавского или славянского корня? Несмотря на абсурдность самой постановки вопроса, спор живёт и здравствует, «антинорманизм» стал если не неотъемлимой, то заметной частью «псевдопатриотического дискурса», норманизм же практически почил в бозе… Почти, но об этом ниже.

Свой взгляд на эту проблему, и, в частности, проблему принадлежности Рюрика династии Скъёльдунгов, я изложу ниже, пока что разговор у нас идёт об относительно свежей книге Олега Губарева. Биография автора интересна тем, что он не является профессиональным историком, профильного образования не имеет, полжизни проработав инженером-судостроителем. Несмотря ни на что он, как ни странно, стал заметной фигурой в «варяжских дискуссиях» последних лет, активно дисктируя на площадках научно-популярных журналов с наиболее одиозными представителями антинорманизма, Вячеславом Фоминым, Лидией Грот, В. И. Меркуловым, несть им числа. Статьи его имели характер скорее полемический, нежели исследовательский, и выход целой книги, посвящённой фигуре Рюрика, был неожиданностью. Можно представить себе, каким уровнем знаний должен обладать человек, рискующий браться за эту тему – он должен владеть не только историографией вопроса, но и хорошо знать историю северного Раннего Средневековья, Циркумбалтийского региона, иметь представление о динамике походов викингов и развитии Каролингской империи, донорманнской Англии, саксонских и славянских обществ Поморья, ориентироваться в археологии, политогенезе, лингвистике, компаративном исследовании институтов, и прочее, прочее, прочее – годы работы. Грубо говоря, чтобы поднять вопрос об архаичной государственности Руси, нужно представлять достаточно глубоко её исторический контекст, хотя бы в пределах IX в. Что же Губарев?

Само собой, вовсе не он автор гипотезы о тождестве Рюрика и Рёрика Фрисландского Скьёльдунга – эта традиция тянется ещё с XIX века, известная как «гипотеза Крузе-Беляева», и периодически всплывает в историографии. В чём её суть? Изгнанник из Дании, Харальд Клак, неоднократно бывавший при каролингском дворе, получил от императора Людовика Благочестивого бенефиций-надел в виде всей Фрисландии, для охраны близлежащих торговых узлов – Дорестада и Валхерен. С его именем и связано появление на карте истории Рёрика, его, по всей видимости, племянника, и связанного с ними краткого и неяркого эпизода существования «Фризской Нормандии», которая аж дважды оказывалась в руках Рёрика (первый раз он её лишился, когда начал грабить со своего бенефиция территорию самой империи, и был восстановлен в назначении в 841 г. Лотарем), однако ему пришлось её покинуть после восстания самих фризов, и упадком Дорестада, и уйти на восток – в направлении хорошо знакомых торговых путей, через Хедебю и Бирку – к Адельгъюборгу, где он и оседает, согласно «Повести временных лет», по договору-«ряду» с четырьмя «народами» Севера.

Олег Губарев увлечён своей темой, и это видно. Историография вопроса – вот его конёк, критика его не всегда апробирована глубоким знанием предмета, но зачастую солидна, остроумна и логична, особенно в сравнении с критикуемыми опусами. Само собой, он обладает определёнными знаниями источников, имеет представление об историографических спорах вокруг редакций ПВЛ и его тексте (без глубокого текстологического анализа), бегло ориентируется в скандинавских источниках, имеет представление о франкской анналистике. Владея английским языком, он порой обращается к спецлитературе, например, о фризах, мало известной русскоязычной публике, и приводит довольно интересные выдержки.

Как вы поняли по моему тону, после этого абзаца должно вырасти одно большое «НО». Оно и правда есть.

Увлёкшись сличением биографий летописного Рюрика-призрака и Рюрика Ютландского-Фрисландского, господин Губарев замахнулся, ни много ни мало, на своё толкование раннесредневековой государственности, да ещё и в таком духе, который не был видан и полусказочным «норманистам» пера Вячеслава Фомина. По его скромному мнению, у восточных славян не было никаких признаков ни сложной общественной жизни, ни так называемой «государственности». Испытывая серьёзные сложности с терминологией потестарности, он описывает восточных славян как «родовые союзы» (ну хоть не «большие семьи»), и низводит их на уровень «первобытности» (весьма загадочный и широкий термин). Прежде всего, по его мнению, о примитивном характере социальности свидетельствует определённый примитивизм ремесла и, в частности, кузнечного дела, а также отсутсвие интеграции «племён» в союзы. Конечно, спорить с тем, что Восточно-европейская равнина имела низкую плотность населения, сложно, так же как и с тем, что постепенно заселявшие её племена не имели такой развитой культуры, как живущие под сенью Франкской империи германские и славянские племена, или население хазарского степного «треугольника» меж двумя морями. Всё так. Но довольно сложно не заметить, что примитивные «родовые союзы-племена», любезные Губаревым, вряд ли в состоянии образовать крупные социальные кластеры, которые мы фиксируем в дорюрикову эпоху. Речь даже не о Приильменском-Приладожском Севере, этом новообразовавшемся перекрёстке культур, а о, к примеру, крупных поселениях в северном Прикарпатье, ареал которых идёт едва ли не до Полесья, крупный земледельческий протогородской кластер в Поднепровье, и испытывавшие серьёзное влияние хазар поселения на Левобережье Днепра, вдоль степи к Дону. То есть – социальные объединения, довольно крупные и сложные, были, некоторые из них можно называть уже и «вождествами», судя по наличию крупных укреплёных поселений и статусных предметов. Полиэтничные «русы» (условно) не были единственным источником организации а этом славяно-финно-балтском мире, хотя и важным, как оказалось впоследствии.

Кроме того, Губарев мог бы ознакомится с существующими работами по раннесредневековым политиям, скажем, германцев, по внутренней организации варварских королевств и децентрализованных образований южной Прибалтики, по истории скандинавских государств – та же Швеция очень показательна в плане долгого процесса образования централизованной монархии, который затянулся едва ли не до конца Средневековья. Автор пытается напирать на управленческий опыт, полученный людьми Рёрика во Франкской империи. В данном случае он опирается не на анализ конкретной системы управления (которую весьма сложно назвать бюрократической, так как она опиралась на систему предаставителей императора в конкретном округе, держащего на себе судебную систему и сбор налогов), а на слова Антона Горского, который предполагал знакомство Рёрика с этой системой, что позволило ему закрепится на Севере, и, тем самым можно говорить об опосредованном влиянии франков на древнерусскую государственность. Тезис заслуживает внимания, однако Губарев идёт куда дальше. Ну, да, Рёрик, весьма вероятно, был знаком с чеканкой монеты, кою производили в Дорестаде (эмпорий же), и, по всей видимости, был крещён. Кроме того, замечает автор, держатель эмпория не мог не понимать доходного значения дальней торговли. Всё это хорошо и прекрасно, но причём тут его деятельность на территории Севера? Поладожье и так уже было в те века транзитной торговой зоной, и его не раз уже брали под контроль пришельцы из-за моря («имаху дань варязи изъ заморья…»), и приход варягов в 862 г., мне думается, был лишь эпизодом в истории смены контролёров на торовых путях, и говорить, что опыт управления во Фризии инспирировал дальнюю торговлю, вряд ли приемлимо. Насчёт чеканки монеты тоже прекрасно, но вот только чеканили ли её в Рюриковом Городище, в Альдейгьюборге, в Изборске и Белеозере? Серебро было в основном привозным, и говорить о чеканке монеты для обеспечения эквивалента товарообмена сложно – всё таки в эмпориях это было делом жизненно необходимым, но насколько денежный оборот в рамках рынка существовал в Приладожье? Если в Подонье ещё можно отыскать серебряные «гривни» (к примеру, «Мартыновский клад»), впрочем, скорее предназначенные не для эквивалента оборота, а для ювелирного дела, функцию монеты, судя по всему, выполняют аббасидские дирхемы. Метрология денежных систем и вовсе появилась в этом регионе минимум на несколько десятилетий позже. Управление? Боюсь, раздачу городов «мужемъ своим» вряд ли можно считать за «управление», хотя, с большой натяжкой, можно и увидеть в этом факте квази-бенифиций. Весьма сомнителен и факт передачи власти наследнику Игорю через Олега, «бе бо детеск вельми», давно уже обсуждается вероятность искусственного «сшивания» династийной преемственности летописной традицией.

Так что назвать Рюрика-Рёрика основателем государства вряд ли приемлимо. Это утверждение рождено не злой волей автора, а тем, что его изыскания все сосредоточены на мнимой биографии нашего легендарного первооснователя, и общий контекст истории Раннего Средневековья, истории политогенеза Европы того времени, истории «Циркумбалтики» ему известны не слишком хорошо. Я уж не говорю об истории и археологии Восточной Европы, её заселения в общем, и этногенезу славян в частности. Поэтому решение вопроса о Рюрике как государствостроителе полностью провалено – Губарев не в состоянии решить эту проблему.

Пожалуй, на что стоит действительно обратить внимание – так это на сопоставление формул традиционной клятвы фризов («пока ветер с небес дует и мир стоит») и клятвы договора с Византией 945 г. («донде же съяеятъ Солнце и весь мир стоить»). Параллель интересная, и требует тщательной работы с германоязыными правовыми источниками, и поискам семантических соответствий в архаичном правовом поле. Фризское право, «Lex Frisionum», мало известно в русской историографии, однако ряд зарубежных славистов отмечали определённое её сходство с «Русской правдой», однако сам автор оставляет этот вопрос без особых обоснований. Он требует перекрёстного изучения германоязычного права, и знания формул всех «Lex», «Lag» и «Lovi», что, конечно, дело непростое. Встраивание «Русской Правды» в контекст германских законников – дело будущего, но автор не делает даже попытки сравнения клятвенных форм, ограничиваясь критикой кельтских параллелей. Вопрос об общем контексте германского права важен ещё и потому, что «Lex Frisionum» была записана в эпоху каролингской «leges-реформы» в конце VIII-начале IX в., на латыни, и явно испытала на себе влияние франкского права, сохраняя, впрочем, свою архаичность. Полный разбор соответствий двух столь разнесённых по времени и региону источников потребует дополнительных усилий, а уж выявление тем более — компаративный анализ формул-клятв. Так что Губареву можно сказать «спасибо» за популяризацию этого вопроса, совсем не банального и не второстепенного.

Как я вижу ситуацию на севере будущей Руси?

Начиная с VII века мы видим постепенный рост населения Восточно-европейской равнины, само собой, не только за счёт славян, но и при участии финно-угров и балтов, сквозь неё постепенно протягивались тонкие ниточки торговых путей в Балтику из переживающего бурный расцвет арабо-исламского мира и держащейся на плаву Византии. Торговые связи оплетают Балтику, начиная от эмпориев атлантического побережья, через Ютландию и торговые города, вроде Скирингсалля и Хедебю, Старгарда и Любека, Ральсвика и Арконы, и, через Эланд и Готланд, Экеторп и Павикен к Средней Швеции, озеру-заливу Меларен и Бирке – и на восток, к побережьям Финнмарка, к устью Невы. Там, в акватории Невы и районе Ладоги, и образовался культурный котёл, породивший к жизни так называюмую «Русь» как… политоним? Пусть будет так. Охрана узловых точек торговых путей – задача чрезвычайно важная, и появление контролирующей группы на некоторых из них – явление закономерное, так же как и образование так называемой «внешней элиты», в виде русов-варягов, которой нужно было уживаться в балансе с местной, многоэтнической элитой Поволховья (Евгений Шинаков предлагает понятие «двухуровнего государства»). Хотя, конечно, вопрос о том, было ли пресловутое «призвание», остаётся открытым. Вариант призвания, как в квази-государстве Само, существует (об этом пишет Михаил Свердлов, некоторые исследователи, скажем, Евгений Пчёлов и Валентин Янин, настаивали на существовании текста «договора-ряда»), хотя иные, как Виктор Пузанов, настаивают на «норманнском завоевании». Как уже говорилось, концепция Губарева отнюдь не нова, и отождествление летописного Рюрика с Рёриком Фрисландским вполне вероятно, однако его роль в политегенезе остаётся большим вопросом. Однако переселение варяжского вождя с берегов Северного моря на Ладогу представляется мне вполне вероятным, как и его эпизодическое участие в наведении

Итак, стоит ли читать книгу Олега Губарева? Скажем так: ознакомится с ней можно, особенно тому, кто только начинает свой путь по бурным просторам «варяжского вопроса». Как эдакий компедиум материала – вполне годится, хотя почти ничего нового (кроме вопроса о Фризском праве) вы в ней не найдёте, если вы уже искушены в этой тематике. Автор поторопился, ему рано было выпускать полноценную книгу – он забывает, и забывает крепко, о концептуальном контексте тех вопросов, которыми он задаётся – они слишком сложны и дискуссионны, чтобы решать их с такого лихого наскока. Губарев слишком категоричен в своём тоне, тогда как для подобной категоричности у него пока нет особых оснований. Хотя, нужно признать, я готов согласится с отождествлением Рюрика и Рёрика Скьёльдунга, но меня не устраивает то, как Губарев провёл научную работу.

Подытоживая – книга Пчёлова всё равно больше годится для введения в предмет. В книге Губарева самой полезной частью является ссылочный аппарат – надо отдать должное, работа с историографией, пусть и выборочно, но всё же проведена. Ради этого я бы и рекомендовал бы её посмотреть – но не как исчерпывающую вопрос работу.