(Серия Экономическая теория)

Экономисты частенько относятся свысока к истории, а уж тем более – к культуре. Это касается, конечно, не всех, врать не буду, но многих представителей этой специфической науки, которые пытаются познать секреты движения продукта в обществе, даже не понимая его, и предпочитая искать твёрдые, как закон всемирного тяготения, векторы развития. Эти деятели, не важно, являются они государственниками или рыночниками, не понимают одной простой вещи – экономические процессы во многом представляют из себя продукт сознания, и уж тем паче – продукт исторически изменчивого социального процесса. Исторические знания специалистов по менеджменту и кризисному анализу оставляют желать много лучшего.

Однако экономика требует именно исторического анализа, и в этом старик Маркс был совершенно прав. Современный экономический мир возник на основе столетий развития социальных отношений, и многие эго элементы требуют тщательного исследования. Скажем, экономика аграрного общества явно весьма отличается от экономики капиталистического, развитие аграрных и городских социальных кластеров доновременного периода отличается наличием сложных горизонтальных связей, и слабой их вертикализацией – всё это требует рассмотрения.

Поэтому тонкая книжка экономиста Дугласа Норта (1920-2015) действительно является очень важной для тех, кто изучает именно динамику экономического развития, и пытается найти его движущие силы. Что говорит классика? Что человек является существом рациональным – это нам говорит и классическая политэкономия, и государственнические схемы, правда, определяя их по разному, в одном случае носителем экономической рациональности представляется активна часть населения (вспоминаем Айн Рэнд), в другом – государство.

Дуглас Норт постепенно приходит к выводу, что не всё так просто под луною. Долгое время он разрабатывал теорию рациональных институтов, написал об этом две книги (1981, 1990), однако к середине 2000-х, уже, я бы сказал, глубокий старик, выпускает неожиданно свежую по звучанию книгу «Understanding the Process of Economic Change» (2005). Что же не так с рациональностью? Во первых, человек зачастую попросту не имеет необходимой информации для принятия рационального решения, и далеко не всегда реагируют на внешние раздражители, призывающие к смене рациональной стратегии (вспоминаем булочника у Адама Смита), во вторых, далеко не всегда действия отдельных людей, или целые институции, направлены на рационализацию экономики (Опять нам это знакомо, да?). Отвергая любые попытки выстроить естественнонаучную теорию экономики, будь то в форме физической, либо биологической, даже скептически отнёсся к разрабатываемой им в молодости клиометрии, Норт ориентируется на совсем другие вещи…

Резюмируя: классические экономические теории строят свои, в общем-то, вполне верные и точные наблюдения в синхронии, в статике – в общем, в каком-то определённом состоянии, и расценивают его вектор как эргодическую величину (от слова ergo, само собой). Норт же предлагает рассматривать экономику в диахроническом аспекте, в аспекте развития и изменения, движения. Он не отрицает известную степень социальной эволюции, но задаёт ей определённые, лишённые линейности параметры. Добавлю так же, что определённое влияние на его исследования оказал Маркс (впрочем, хотя бы косвенное влияние испытали все «общественники»), а также то крыло «австрийской школы», которое отвергало строго математические модели и поиск чётких экономических закономерностей, как Людвиг фон Мизес, и, в особенности – Фридрих фон Хайек с его теорией культурной эволюции и институционализмом.

Развитие социальных отношений он строит из нескольких компонентов. Во первых – природные условия и демография вкупе с качеством населения, во вторых – человеческий опыт и знания о преобразующей окружающий мир деятельности, ну и в третьих – институты, в рамках которых применяется накопленный опыт и осуществляется человеческая деятельность. Институты создаются обществом для преодоления неэргодичности мира, позволяя хоть как-то структурировать окружающий хаос, и задать человеческому поведению определённые рамки. Позволю себе пример: раннесредневековые leges barbarorum представляли из себя систему наказаний, институциональное, формальное оформление неформальных социальных отношений, пресечение табуированного поведения. Так, в сугубо негосударственной Исландии, тем не менее, был подобный сборник предписаний, называвшийся «Серый гусь».

Здесь мы пришли, возможно, к главному ядру концепции Норта. Есть неформальные институты – спорадически возникающие социальные договорённости, такие, как локальные крестьянские объединения, например, сообщества южнофранцузских пастухов, ранний ремесленный цех, и так далее. Формальный институт более прочен, он имеет закрепляющее юридическое оформление, и имеет более статичный характер – таковы, скажем, юридические кодексы и законы, или институты представительства в органы власти. Однако формальные институты и менее гибки, и зависят от механизма принятия решений конкретных людей, находящихся в рамках других институтов и, что даже более важно, в рамках определённых убеждений. Неформальные институты куда более гибки, однако и здесь есть существенная проблема – их механизмы зачастую имеют хаотичное течение, и это повышает вариативность действий и, следовательно, вероятность неверных решений. В рамках и той, и другой парадигмы лежит рациональность – и с этой точки зрения обе системы институций, безусловно, имеют место быть, и имеют право на существование.

Что же делает институты более гибкими и живучими? Для измерения Норт вводит понятие «адаптивной эффективности», которая как раз показывает реакцию институтов на новые условия и раздражители. К примеру, адаптивная эффективность ранних ремесленных объединений, из которых вырастали цеха, была очень велика, они ориентировались на рынок сбыта и со стороны знати, и со стороны горожан и крестьян, поздние же цехи, имеющие твёрдый свод правил, установок и предписаний, потеряли свою эффективность перед наступающей новой волной производственной активности, и сошли на нет.

Важно также отметить различие между институтом и организацией. Институт – метод, организация – субъект, который реализует метод. К примеру, совокупность законодательных актов, образующих правовую систему, является институтом, а правоохранительные органы и суды являются организациями, которые работают в этих рамках (а вот их эффективность является большим вопросом). И здесь мы приходим к другой, вытекающей отсюда концепции Норта – «эффект колеи» — старые механизмы институций и представлений, работающих в новых условиях, для них уже не подходящих. Примера приводить не будет, они перед нашими глазами каждый день… В ту же копилку отправляется и попытка перенесения институтов одной социальной системы в другую, что тоже нам знакомо (впрочем, приживаемость британских институтов в бывших колониях Норт расценивает вполне позитивно… впрочем, с некоторыми поправками, это действительно может быть так, но несколько по иным причинам, чем вскользь сказано в книге).

Итак, строим общую схему.

Человек ограничивает свою деятельность рамками институтов. К примеру: тот, кто желает закрепить за своей семьёй определённый земельный участок, прибегает к институту частной собственности (1). Страх того, что его могут согнать с этой земли, является базовым стимулом (2) для его закрепления, и тогда носитель права идёт на определённый издержки (3) для его гарантии. Скажем, норвежский бонд утверждает своё право перед организацией (4) – тингом, которая, в свою очередь, добавляет к неформальному институту собственности-odal формальный институт подтверждения владения на определённых условиях, а также вырабатывают чёткие формальные правила наследования, базирующиеся на неформальных отношениях.

Сложившиеся отношения являются традиционными, однако социальные и государственные условия меняются, и возникает «эффект колеи» (5), когда в политические, или общественные решения (6) принимаются в соответствии с уже отжившим сводом установок, что приводит к неэффективному результату (7). Он является новым стимулом, вокруг которого образуются новые институты… Ну дальше ясно.

Подобную методологию Норт пытается применить и к истории возвышения Европы, и в ряде его размышлений есть рациональное зерно, притом, что экономист честно признаёт, что динамика развития европейского общества нам по прежнему известна плохо, плохо ясно и историческое соотношение между неформальными и формальными институтами. Однако с одной мыслью я практически полностью согласен – развитие европейского общества является заслугой удачно сложившегося соотношения деятельности формальных и неформальных институций. Согласно Норту, успех Европе обеспечило отсутствие централизации и развитая конкуренция между… государствами? Или всё же отдельными институтами и группами людей, поскольку само понятие «государство» в этом плане представляется очень абстрактным. Расцвет капитализма начинается в областях с богатой социальной динамикой, формирующей гибкие институты управления – Голландии и Англии – которые также, благодаря торговле, имели солидную материальную базу, которая имела широкое распределение в обществе. Отсутствие централизации и конкуренция привели к вариативности развития, и отбор удачных его вариантов. Излишнее государственное давление и централизация управления на Востоке, считает Норт, резко снижала социальную динамику и, стало быть, вариативность развития, единообразие политических решений резко увеличила вероятность неудачного решения (на Востоке, впрочем, тоже не всё так просто, и действительно скорее в более поздний период). Иллюстрацией процесса торможения социальной динамики является, по мнению автора, и Испания – девальвация денег, а позже и снижение потока драгметаллов из-за океана заставило власти Пиренейского полуострова возмещать свои убытки за счёт населения, налогов, поборов и конфискаций, что привело к упадку экономической деятельности населения, и, в дальнейшем – упадку всей страны. Наследие централистских институтов Испании, писал Норт, и являются наследием и главной бедою современной Латинской Америки, в которой и демократические режимы иногда принимают совершенно монструозные черты.

Однако, по мнению Норта, не стоит и недооценивать государственный фактор. Одним из главных достижений европейской экономики он считает обезличенный обмен, разделение труда и высокую степень его специализации, глубокое развитие капиталистического обмена. Соблюдение контрактов, а также сохранений правил игры и становится главной задачей нового европейского государства и бюрократии, то бишь – развитие юридической системы, задающей общие контуры законодательного и правового поля. Конфигурация взаимоотношений может быть разной, само собой, где-то сильнее, как во Франции, где-то слабее, как в Англии с её традициями представительства, но – тем не менее.

Таким образом, Европа родилась из позитивной конкуренции разных начал и идей, отбора эффективных институтов и шлифовке наиболее удачных форм общественных отношений. Это не лишено здравого смысла, однако Норт достаточно скептически относится к гибкости современных институтов, и неуверенно говорит о поиске новых форм адаптивной эффективности, позволяющих более разумно и рационально корректировать социально-экономическое развитие.

В этом есть всё же некоторое противоречие. С одной стороны, сочетание неформальных и формальных институтов порождает социальную динамику, почему больший контроль над их деятельностью должен иметь такой же эффект? Я прекрасно понимаю, что Норт имеет в виду, он имеет ввиду сознательную инженерную корректировку институтов при обладании определённым объёмом знаний о его развитии. Мысль соблазнительная, но таящая в себе много подводных камней, в особенности если учесть иррациональную и властолюбивую природу человека, включая многочисленные примеры искусственного поддержания «плохой» эффективности во имя сохранения собственного властного ресурса. Поэтому элемент синергетической вариативности всё равно должен присутствовать в обществе, пусть это даже и увеличивает риски.

Однако важно помнить и о главной мысли, высказанной Нортом. Игроки в рамках какого-либо социального поля должны понимать правила игры, по которым работает система, в рамках которой они живут. При чётком понимании собственного социального мировоззрения придёт рациональное восприятие собственных взглядов, которое позволит вступить в позитивную конкуренцию с другими системами взглядов. Это касается напрямую и современности, где каждый идеолог пытается отыскать единственно верный и правильный путь развития, коего, скорее всего, не существует вовсе. Понимание и поиск новых инструментов реализации собственного потенциала – вот что ждёт в дальнейшем человечество. Познание продолжается.

Рецензия на книгу Патрика Бальфура, лорда Кинросса "Взлёт и упадок Османской империи" — https://alisterorm.livejournal.com/23453....

Рецензия на книгу Елены Гуревич и Инны Матюшкиной "Поэзия скальдов" — https://alisterorm.livejournal.com/23741....

Рецензия на книгу Ольги Лясковской "Французская готика" — https://alisterorm.livejournal.com/24112....

Поскольку речь у нас идёт о международных отношениях, оговоримся сразу: Тешке позиционирует свою книгу в качестве политологической, и рассматривает концепт взаимоотношений между элитами национальных государств. Однако, по факту, книга выходит за рамки заявленной темы, и мне приходится обсуждать также теории управления и социальной стратификации, поскольку автор неоднократно к этим темам обращается.

В чём суть? По итогам Тридцатилетней войны, в 1648 году в Вестфале (Оснабрюке и Мюнстере) был заключён мирный договор который действительно имеет интересные особенности. Самой важной чертой его было то, что он регулировал религиозную политику национальных бюрократий на подотчётных им территориях, гарантируя свободу вероисповедания для поданных, с сохранением гражданских и политических прав. Кроме того, он переформатировал отношения внутри Romische Heilige Reich и выделял права княжеств как политических субъектов, при условии сохранения лояльности императору и рейхстагу. Все остальные положения имеют более частный характер, эти же части договора действительно имели большое значение для своего времени.

Так уж вышло, что именно этот договор стали считать точкой отсчёта современной системы международных отношений, включая общую конфигурацию дипломатии и международного права, суть которой заключается в том, что, якобы, суверенитет перешёл от королевской династии к национальному государству как политической структуре. Подобная популяризация является относительно недавним явлением, и её источником являются работы юристов и политологов середины прошлого века, и является, во первых, плодом поиска «истоков» изучаемой ими системы, во вторых, слабым знакомством и с самими договорами, и с их историческим контекстом. Это не вызывает особого удивления, поскольку большинство этих исследователей являлись сугубыми «новистами». Ныне теория «Вестфальского договора» как основы современного мира стала весьма популярной, и в России, например, считается sine qua non, наверное, в любом учебнике ТГП мы найдём сведения о «поворотном значении» 1648 года. Тем не менее, в условно «западной» науке дискуссия продолжается, исторические обстоятельства вокруг Тридцатилетней войны медленно, но верно исследуются, и «Вестфальский миф» уже изрядно подточен локальными и критическими исследованиями.

Поэтому книга немецкого историка Бенно Тешке чрезвычайно важна, поскольку она поднимает вопрос контекста 1648 года, причём не локального, а общеисторического, с размахом на тысячу лет. Взор Тешке охватывает историю Европы с каролингского времени, и рассматривает теорию акторов международных отношений, то есть эволюцию институтов, то есть, в общем-то, трудясь в рамках теории модернизации, перехода от архаичного общества к нововременному.

Каковы общие положения?

Автор исходит из марксистской логики теории собственности, правда, с поправкой на разделение большой архаичной формации и формации капиталистической, хотя он и не употребляет таких слов. В чём суть? Берётся старая добрая теория классов, и приводится, что называется, в согласование с реалиями социальных трендов. Что есть международные отношения эпохи Средневековья? По мнению Тешке, это система анархичных межличностных контактов, когда главным носителем политического суверенитета является отдельная сеньория. В его толковании сеньория – область власти представителя правящего класса, который извлекает продукт из подотчётного ему населения, и воспроизводит самого себя и свой образ жизни посредством реализации своего права власти, то есть – эксплуатации. То есть, сеньория как носитель суверенитета, по мнению Тешке, не разделяла внутреннюю и внешнюю политики, в силу того, что противостояла, с одной стороны, сопротивлению крестьянства, с другой – вступала в различные конфигурации взаимоотношений с другими сеньорами, из поколения в поколения инвестируя в средства принуждения и военной агрессии.

Со временем происходит трансформация коллективных сеньорий в монархии, выделяются правящие династии, в руках которых концентрируются властные полномочия, которые они в качестве привилегий могут делегировать части правящего класса. В рамках реализации власти-собственности и происходило «политическое накопление» и воспроизводство правящего класса.

Тут мы подходим к главной теме исследования – собственно, пониманию концепта «абсолютной монархии». В классической политологии, да и романтической историографии тоже, АМ рассматривается как нечто новое по сравнению с эпохой Средневековья, эпохой развития рационального управления и перераспределения средств, которые и привели к развитию капитализма. Однако многочисленные социально-экономические и социо-культурные исследования ясно показали, что это далеко не так, и процесс развития общества куда сложнее (впрочем, альтернативную точку зрения можно увидеть в книге норвежского левого экономиста Эрика Райнарта «How countries got rich…» (2007), который как раз защищает тезис о рациональном перераспределении благ ещё в Англии XV в. ). В любом случае, политика абсолютистских монархий на практике оказывалась далеко не такой прагматичной и рациональной, какой она должна быть в теории.

Тешке находит свою версию ответа – он вполне справедливо обращает внимание на то, что такая монархия представляет собой феодальную монополию, со всеми вытекающими. Основой деятельности монархии была внешняя политика, то есть приобретение политического «продукта», средства для этого они получали в процессе прямого налогооблажения, вне феодальной ренты (впрочем, можно ещё вспомнить захлебнувшуюся в золоте Испанию, прекрасный пример), контроль осуществлялся посредством «продажи постов» (по всей видимости, автор имел в виду привилегии и места в бюрократическом аппарате). Соответственно, корона не занимается инвестированием в буржуазию, промышленную или сельскую, поскольку это вовсе не является её задачей, её интересуют лишь те отрасли, которые необходимы для повышения собственной прибыли, в той или иной форме. Неизбывное противоречие заключалось в том, что активное политическое накопление требовало милитаризации, милитаризация требовала повышения налогообложения и пошлин, что вело к разрушению государства как национального субъекта. Наоборот, прямое налогообложение крестьян привело, как известно, к обострению конфликта между аграрными общинами и короной. Экономическая логика абсолютной монархии во оборачивается борьбой за рынки и торговые пути (что-то чрезвычайно актуальное для нашего «здесь»… не будем о грустном).

Таким же орудием оборачивается и политика «меркантилизма». Однако, для начала, разберёмся с тем, как Тешке толкует «капитализм» — понятие, которое давно уже стало объектом многочисленных идеологических спекуляций. Согласно его концепции, главное новшество капитализма заключается в новой форме массового перераспределения продукта. Труд и потребление отныне осуществляется через посредничество капитала – то есть организации средств производства, находящихся в собственности у класса капиталистов. Чтобы потреблять товар, необходима заработная плата, заработную плату можно получить в обмен на труд – седая классика политэкономии. Буржуа-капиталист, чтобы получать прибыль, должен инвестировать в производство, теми или иными способами.

По глубокой идее, меркантилизм отвечает внутреннему развитию капитала, по Марксу государство в этом случае является орудием капиталистов. Однако Тешке несколько корректирует эту идею, беря в пример Францию. Да, государство вводило монополии на отдельные отрасли и для отдельных производителей, но вовсе не для развития национального рынка, а для получения налога. Системы монополий и пошлин, отчасти, унифицировали рынок, однако они же создавали, по его мнению, известный перекос в производстве, мануфактуры трудились на экспорт и для внутреннего потребления роскоши. Реальную прибыль получали от внешней торговли, внутренний же рынок страдал от монопольных цен и производителей, которые, пользуясь поддержкой государства, наводняли рынок своим товаром. Грубо говоря, меркантилистская политика была направлена на получение феодальной ренты в несколько изменённом виде, в виде внутреннего перераспределения национального дохода.

Возникает вопрос: причём здесь Вестфальский мир 1648 года? Поясняю. Вспомним базовую концепцию, что именно тогда была создана современная система дипломатических отношений, и превратившая национальное государство в субъект права. Так вот: если следовать логике вышеизложенного, то абсолютные монархии Нового времени не являлись рациональными государствами, а были феодальными политиями, действующими в своих собственных интересах, заинтересованных прежде всего в извлечении дохода. Вопрос о защите интересов общества перед ними не стоял. То есть, Вестфальские договорённости являются точно такими же проявлением междинастийных отношений, после которого продолжилась политика расширения доходной базы, то есть политика воин и построения империй. Развитие системы национальных государств началось с возникновения по настоящему нововременного государства после 1688 года в Англии, после которого государство оказалось подконтрольно «ячеистому обществу» Альбиона, его превращения в инструмент рациональной политики.

Вот, собственно, и вся концепция Бенно Тешке, которая с куда большим тщанием, а местами и просто многословие, изложена в его книге. Книга весьма любопытна и обстоятельна, а уж концепт «абсолютной монархии», пусть даже и совсем не новый для условно-западной историографии, и вовсе должен вызвать пристальный интерес. Современный интерес не просто к общим концепциям, а к конкретной деятельности государства очень полезен, поскольку важно понимать сам механизм принятия решений в нём, его конкретное последствия и роль этих решений в развитии общества. В этом плане концепция Тешке действительно весьма любопытна и достойна внимания, особенно для исследователей российской монархии.

Однако, как и любая концептуальная монография, она вызывает массу вопросов и претензий.

Несмотря на то, что Тешке вполне удачно справился с демистификацией самого Вестфальского договора, его многостраничные и размашистые объяснения возникновения новоевропейского модернистского общества страдают от многочисленных огрехов.

Прежде всего, это сама оценка архаичного общества средневековья и его социальной конфигурации. Даже если игнорировать богатейшую региональную специфику средневековой экономики, стоило указать на важное значение горизонтальных связей и низовой реципрокации, чрезвычайно развитой в эту эпоху, во многом именно она определила трансформацию европейской экономики, отчасти оказывает влияние на колонизацию, на развитие городов и региональных рынков. Сеньория, несмотря на своё политическое влияние, имела, в общем-то, достаточно опосредованное влияние на экономический процесс, хотя и кормилась с феодальной ренты. История Средневековья – не только развитие властных институтов и феодальных воин, но и укрепляющихся корпоративных связей и появления новых форм самоорганизации, выработок новых форм «хозяйственных механизмов». Тешке предпочитает не делать на этом акцента, хотя это не могло не повлиять на конфигурацию взаимоотношений между элитой и корпорациями, ведь их взаимоотношения вовсе не сводились к процессу извлечения ренты… хотя кассовую борьбу, само собой, никто не отменял, хотя и классовая структура всё же вряд ли имела такой ярко выраженный характер, как настаивают марксисты. Средневековые города являются ярким проявлением этого процесса, автор же именует их не более, чем «торговые промежутки». Да, «феодальная революция» сыграла большую роль в развитии общества, однако не стоит, даже в общем, сводить к ней трансформацию всего социального.

В общем, ключевым фактором развития средневековой экономики, как мне кажется, является определённая степень автономии от власти, при выполнении ею функции защиты и правовой поддержки. Хорошая иллюстрация – Франция XV в., где поле Столетней войны возникали региональные рынки и ярмарки, и королевская власть существенно способствовала их развитию, поддерживая инфраструктуру, охраняя места торга и оказывая влияние на подчинённую знать, унифицируя региональную пошлину…

Во вторых – вряд ли «абсолютная монархия» была абсолютной на деле. Правитель всегда был ограничен сетью договорённостей не только с другими носителями династийного суверенитета, но и с «низовыми» социальными акторами – той же знатью, с банковскими домами, торговыми компаниями, отдельными производителями, которые вполне могли перебираться из государства в государство, лишая тем самым правителя налоговых выплат. Тешке совершенно зря относится с некоторым пренебрежением к броделевской схеме развития рынков, как глобальных, так и локальных, в частности, можно было бы обратить внимание на голландские Соединённые провинции и развития их рынка, совпадающем с крушением испанской гегемонии.

Короче говоря, как мне кажется, следует учитывать это сочетание развитие институализации и государства, и общества, того тонкого «лезвия бритвы» между государственным влиянием и децентрализованной системой, которое, наравне с культурой, и породило процесс модернизации Европы. Однако не стоит и забывать тенденций, которые стремились воплотить абсолютные монархии, которые действительно заботились, прежде всего, о расширении своих доходов и участия в Большой Игре великих династий…

Резюмируя: книга Тешке чрезмерно полезна, она, вопреки некоторым рецензиям, вполне свежа и интересна в самой постановке вопросов, тем паче, что ядро работы – разоблачение «Вестфальского мифа» и систем взаимоотношений абсолютных монархий – звучит вполне убедительно. В общем, книга более чем достойна прочтения.

История Османского государства, общества и цивилизации. Тома 1, 2. Под редакцией Экмеледдина Ихсаноглу. Перевод В.Б.Феоновой под редакцией М.С.Мейера. М. Восточная литература. 2006 г. XXXII+604 с., 126 илл., 8 карт + XXII+590 с., 238 илл., планы, твердый переплет, в суперобложках, увеличенный формат.

Глядя на заглавие сего весьма солидного по объёму двухтомника, поневоле испытываешь робость. Ну как даже в такой объём впихнуть настолько такой большой материал, касающийся и государства, и общества, и культуры? Особенно такой сложной страны, как Турция? В России на родном материале схожей смелостью обладают только Борис Акунин, да недавно почивший Андрей Сахаров, со всеми вытекающими из этой смелости последствиями.

Впрочем, это издание схоже с дежурными страноведческими монографиями, которые выпускала наша АН, вроде рецензируемой мною некогда «Истории Ирана» (1977). Однако тема слегка пошире. Если монографии АН обобщали итоги региональных исследований, сводя воедино выработанные марксистским (или псевдомарксистским) методом, то перед группой Эмеледдина Ихсаноглу, главного редактора двухтомника, встала другая задача. То, что изначально задумывалось лишь как подробный справочник, стало своего рода официальной версией истории Османской Турции, взгляд на империю глазами её наследников. В своём роде «История Османской империи…» являет собой попытку преподнесения позитивного взгляда на эту уже почившею страну, с выделением плюсов и без лишнего затушевывания минусов, причём без упора на противостояние с внешним миром, чем страдает, например, государственная российская историография.

Как правило, отечественные варианты истории Турции рассматривали, во первых, политическую, во вторых – институциональную историю, с редкими вкраплениями экономической и социальной проблематики. Главные редакторы этого издания решили поступить смелее, и в первый том упаковать всё, связанное с социально-политическими вопросами, второй же, не меньший по объёму, отвести культуре и науке, чтобы более ярко показать место Турции в мировой истории. Поэтому первый том содержит краткий очерк политической истории, объёмный раздел, посвящённый экономике, солидные главы о развитии государственных институтов и управлении, праве и военной организации… И удивительно куцый раздел по социальной истории. Второй том встретит нас обширными экскурсами в историю литературы, религиозных и научных учреждений и сообществ, а также познакомит с архитектурой и каллиграфией.

Что же вышло в итоге?

С одной стороны, авторы очень стараются придерживаться изначально заданного нейтрально-позитивного образа Османской империи. Достаточно сдержанно пишут об экспансии в Малой Азии и на Балканах, сдерживают душевные порывы, описывая противостояние с Австрией и Россией, стараются выделить позитивные черты каждого периода, причём отказываясь от традиционного разделения истории по правителям, отдавая предпочтение доминирующим трендам в политике. Это безусловный плюс. Даже правление Абдул-Хамида II (1978-1909), называемый русской историографией «зулюм» (в этом двухтомнике даже не упоминается), старается быть показанным как период попыток дальнейшего реформирования и развития, засилье же европейской деловой верхушки становится в их интерпретации инструментом модернизации гаснущей империи, а не элементом капиталистической экспансии, как писали советские турковеды. Описание внешних конфликтов весьма сдержанно, европейский концерт держав не слишком демонизирован на этих страницах, причём Россия для турецких историков фигурирует исключительно как европейская страна.

Конечно, когда речь заходит о болезненных точках истории, авторская попытка нейтральности отказывает. Безусловно, такой точкой является армянский геноцид, который острой занозой вонзился в сам образ Турции, став огромным пятном на её истории. Здесь эмоции изменяют историкам: саму главу, повествующую об этих событиях, они начинают с красочных описаний террористической деятельности армян, и их преступлений против центральной власти. Сам же факт геноцида, по факту, отрицается ими, и события в Восточной Анатолии рассматриваются как «обычные полицейские меры», которые были раздуты политиками для дискредитации младотурецкого правительства, и до сих пор служит разменной картой в политических играх, а также религиозной борьбе против ислама, угнетающего христиан-армян.

Однако не армяне, как ни странно, стали для авторов монографии главным триггером. Ну вы знаете, есть в национальной исторической памяти народ, чей негативный образ постоянно противопоставляется самому себе. В России таким народом являются поляки, которые, по словам ряда историографов, всю историю гадили нашей великой Родине. Для Турции таким народом являются греки. Именно обласканные, со слов авторов монографии, греки, защищённые правом зийймия и долгое время бывшие основной частью интеллектуальной элиты империи, в один прекрасный день попросту предали своих благодетелей, и вели подрывную деятельность весь XIX век.

Из существенных плюсов стоит выделит большой раздел, посвящённый экономике, в котором действительно содержится масса полезных сведений о её состоянии в разное время. Правда, один из самых важных вопросов – динамика внутреннего рынка – всё же остался на заднем плане, и мы не так много узнаем о товарообмене между различными регионами. Очерк же о социальной истории вышел слишком маленьким и контурным. Если в блоке, посвящённом экономике, мы видим не только структурированное описание институтов, связывающих государство с экономической жизнью регионов и попытки воздействия и контроля, но и диахронное движение этих процессов за полтысячелетия, то социальная история в трактовке авторов выглядит несколько статичной и обрывочной.

Более полными и насыщенными вышли разделы, посвящённые, собственно, институтам управления и военным силам Османской империи – здесь авторы потрудились по полной, показывая развитие государственного аппарата, разделив его историю на два больших периода – до реформ Танзимата и после.

Особенно удивляет отношение авторов к ильмие – учёному сословию, не только религиозного, но и светского толка. Здесь всё расписано очень подробно и обстоятельно, как будто составители пытались показать, что в Турции тоже развивались науки и было место идеям Просвещения. Это так, но и сами авторы признают, что свою негативную роль сыграли и процессы в обществе, в котором всё больший вес приобретали мистические секты, и идеи оторванности от тварного мира, и, во вторых, фрагментарная поддержка государства, которая далеко не всегда одобряла деятельность учёных, особенно с подачи шейх-уль-ислама.

Что до самой культуры, то бишь искусства и религиозных движений – здесь уже авторов охватила гигантомания. Представьте себе, что историю русской литературы излагают перечислением фамилий – «наиболее яркие представители русской литературы – поэты Пушкин и Лермонтов, прозаики Булгарин и Гоголь…». В такой вот примерно манере авторы изволят описывать собственную литературу, большая часть которых попросту неизвестна русскоязычному, а возможно, и европейскому читателю. Если изрядный корпус персидской поэзии давно переведён, а некоторые поэты, как Омар Хайам, имеют широкую популярность, то турецкие писатели так и остались для нас неизвестными, поэтому сухие характеристики почтенных авторов нисколько не меняют и не дополняют нашу картину. Так что, как ни удивительно, порадоваться особо нечему…

Что же в итоге? Любопытный двухтомник, солидная коллективная монография, одна из лучших в своём роде, но несущая ряд серьёзных… проблем, вряд ли недостатков. Однако для понимания самой исторической памяти идейных последователей страты «ильмие» эта монография просто необходима, и в какой то степени она отражает турецкую имперскую идею, которая весьма популярна в наше время.

В истории принято изучать состояние того или иного явления. Чтобы изучать это состояние, нужно понять, каким образом оно возникло, какие изменение претерпело в ходе своего существования, и каким образом завершилось, то есть перешло в другое состояние. Предмет науки – диахроническая линия перемен в обществе.

Можно, конечно, изучать длительные периоды, процессы в движении на протяжении столетий. Так, например, делал Бродель в своих исследованиях банковских систем и рынков Нового времени. Тоже самое творил Филипп Арьес в своих новаторских исследованиях о детстве и смерти. Да и Марк Блок, например, также обозревал феодальное общество с высшей точки птичьего полёта.

Другого метода исследования исторической реальности я уже касался, когда разбирал книги Карло Гинзбурга «Сыр и черви», а также «Мифы-эмблемы-приметы», а также специфических биографий от Натали Земон Дэвис («Возвращение Мартена Герра», «Дамы на обочине»), и, само собой, замечательную «Монтайю» Эжена Эммануэля Леруа Лядюри. Это «микроистория», то есть изучение исторических казусов, мельчайших событий и частных закономерностей, которые неизбежно влияют на общий процесс, микрособытия, из которых состоит само течение глобальных социальных движений. Конечно, этот метод по прежнему является предметом серьёзных споров по поводу его значимости и масштабов применения, и эти споры и не думают заканчиваться.

Именно поэтому российско-германская группа учёных решает создать своего рода антологию микроэкономических исследований, которые позволили бы продемонстрировать, как работают эти методы, подобрав тексты так, чтобы их проблематика цепляла более глобальные историографические темы, так сказать, для наглядности иллюстрации совмещения двух подходов.

Главный вопрос этих дискуссий, наверное, заключается в том, насколько совместимы макро- и микроуровни, как влияют один на другой? Всегда ли низший уровень детерменирован высшим, и можно ли глобальные законы разложить на мелкие? Ответить на эти вопросы можно по разному. Но факт остаётся фактом: порой, когда исследователь смотрит на процессы «большой длительности» в «микроскоп», то видит, что его составные элементы могут полностью перевернуть привычную картину наших представлений о том, как устроено человеческое общество, и как развиваются социальные отношения.

Так, в статье итальянского историка Симоны Черутти «Социальный процесс и жизненный опыт: индивиды, группы и идентичности в Турине XVII в.», при самом широком охвате источников изучаются специфические социальные отношения в цеховой страте города Турина, и отслеживаются формы коммуникации. Если исходить из наглядной и, казалось бы, очевидной концепции, то союзы городских ремесленников на низшем уровне должны возникать на основе профессиональной деятельности, либо кровного родства. Об этом писал, например, Иосиф Кулишер. Однако, собрав солидную базу данных о членах цехов и их социально-коммуникационном поле, исследовательница пришла к выводу, что большая часть их связей не совпадала ни с тем, ни с другим habitus’ом, навязанные социальные функции пасуют перед сложностью реальной жизни. Несмотря на то, что чаще всего границей их коммуникации становились городские стены, внутри них эти связи принимали самые причудливые очертания. Это как раз тот яркий случай, когда профессиональная экономическая деятельность не стала основной социальной детерминантой. Правда, групповая солидарность членов цехов всё же могла возникнуть, при условии внешнего давления со стороны пьемонтской бюрократии или итальянской знати, причиной объединения цеха становилась банальная защита собственных прав, которые всегда рады были преступить власть имущие. При отсутствии же давления эти коммуникации распадаются. Мало того, Черутти фиксирует множество моментов, когда потомственные члены ремесленных или торговых семейств нарочито отстраняются от своего семейного дела, сколь бы престижно ему не было, тем самым несколько разноображивая свой «стиль жизни».

Своего рода тематическим продолжением этой линии служит и другая статья – «Социальные узы между имущими и неимущими» немецкого «новиста» Юргена Шлюмбома, где рассматривается всё многообразие «классовых» взаимоотношений в одном из приходов германского княжества Оснабрюк. В течении XVIII-XIX вв. среди крестьян-арендаторов наблюдается высокая социальная мобильность, случаи наследственной аренды редки. Наоборот, часто батраки меняли хозяев, расширяя сеть своих контактов и связей с землевладельцами своего края, вступая тем самым в широкую социальную сеть. Сами же отношения аренды между землевладельцем работникам скорее напоминали межличностный договор, который сопровождали и неформальные узы ответственности друг за друга, и напоминала систему патроната. Несмотря на это, вопреки господствующей классовой модели, безземельные батраки стремились всячески подчёркивать свою независимость, что и показывает сама сеть их профессиональных связей, особенно если батрак занят каким-то ремеслом, которое вовсе не касается его арендного договора.

Не меньшей сложностью отличались и взаимоотношения немецких крестьян деревни Штайбидерсдорф в Лотарингии, и вечных аутсайдеров – еврейской общины, отношение к которым, казалось бы, должно было быть весьма подозрительным («Переплетения…» Клаудии Ульбрих). Однако в микрообществе этой деревни, вовсе не свободной от конфликтов, они выступали как её органическая часть, вступая во все виды взаимоотношений, включая соседские, бытовые. «Гостевое» право, право крова, совместные празднества, например, ставило евреев в горизонтальную связь с протестантской частью населения деревни, и выравнивала постулируемую асимметрию их взаимоотношений. Однако, несмотря на тесные связи внутри деревни, верхушка еврейства, например, семья Якобов, была тесно связано с лотарингскими еврейскими общинами городов, и включение в эту сеть препятствовало ассимиляции с христианским населением, и всё одно держало еврейство несколько особняком.

Пожалуй, стоит привести ещё один пример социальной мобильности «низов», который продемонстрирован в работе «Добыча пропитания путём переговоров» Томаса Зоколла, который посвящён тому, каким образом лондонская беднота пользовалась государственными пособиями в начале XIX века. Пособия выплачивали приходы, для того, чтобы его получить, требовалось обосновать своё требование, и беднота порой проявляла недюжинную смекалку и здравый смысл в составлении своих, нужно признаться, довольно безграмотных прошений. Мобильность и «пассионарность» бедных лондонцев сделают честь университетским профессорам, и это ещё раз показывает, что в рамках законов, при большом желании, определённые подвижные члены социального находили возможности хотя бы частично реализовать свои потребности.

Что же мы можем сказать в заключении? Сборник исключительно полезен и поучителен, поскольку авторы делают упор на методы и подходы исследования конкретной социальной реальности, стремятся объяснить сам ход своих рассуждений, а не просто голословно клеить свои выводы. Микроистория, конечно, не микроскоп, позволяющий разглядеть истинное устройство «социальных молекул», но это крайне важный инструмент для конкретно-исторического анализа нашей чрезвычайно подвижной реальности, позволяющей понять, насколько гибким в разных условиях может быть человеческое общество.

Скажите, из какого языка происходит слово «история»?

Правильно – из греческого.

А кого называют «отцом истории»?

Снова банальщина – Геродот из Галикарнасса, всё верно. Не Сыма Цянь, не Вьяса. Грек Геродот.

Именно греческое наследие, вместе с римским, и определило каноны историописания в европейской науке, задало общую форму повествования, заложило определённые нормы так называемого «историзма». Конечно, современные историки реже взывают к теням Геродота и Фукидида, чем это делаю философы в отношении досократических школ, но их отражение всегда есть, было и будет в работах любого историка, так же как отзвук простейших одноклеточных жив в современном человеческом организме. Они не уйдут в прошлое.

Но стоит помнить, что Геродот и Фукидид, и иже с ними – часть большой греческой цивилизации, которая находится весьма далеко от нас, и обладает глубочайшей культурной спецификой. Любые тексты, выдернутые из контекста своей эпохи, сильно теряют в своей ценности, ведь нам будут неясны сами их творцы, и мы будем автоматически примерять к ним нормы своей культуры, своего мышления. Именно поэтому необходимо заглянуть за кулисы историософской кухни древнегреческих историков, и понять, как они видели свою собственную историю.

Быть может, фигура философа Алексея Лосева многих оттолкнёт от рассматриваемого сочинения – уж слишком специфической была фигура этого мыслителя, плоть от плоти русской религиозной философии. Его взгляд был взглядом метафизика и мечтателя, глубокого эстета, постигающего не просто логические связки между различными аспектами бытия, но и пытающегося почувствовать их в своей «целокупности». Эта же самая причина может привлечь и слишком обострённое внимание со стороны его приверженцев, без тени сомнения считающих Лосева одним из самых выдающихся мыслителей прошлого века. И то, и другое, конечно же, несправедливо. Безусловно, нужно учитывать глубокую специфику мировоззрения этого человека, но и не забывать, что он был весьма въедливым и внимательным исследователем, не просто конструировавшим воздушные замки из километров словоблудия, но и тем, кто пытался выстроить им соответствующий каркас.

Поэтому и стоит учитывать его в высшей степени оригинальный взгляд на античность, в том числе – и на их историософию, так как Лосев смещает своё внимание с титанических фигур великих историков, и начинает, мягко говоря, издалека.

Лосев – философ, который превыше всего ценит единство, внутреннюю цельность того явления, которое изучает, поэтому частные фигуры и тексты его интересуют постольку, поскольку они отображают эту цельность. И главной проблемой его небольшой книжки становится тема восприятия времени. Этот подход был вполне оправдан, молчаливое разрешение на изучение восприятий был дан после многочисленных трудов историков и философов 1960-70-х, немаловажную роль играл и труд «Категории средневековой культуры» (1972) Арона Гуревича, где восприятие времени было вынесено в отдельную главу. Поэтому, отболтавшись парой обязательных сентенций про рабовладельческий строй и классовый детерминизм, Лосев целиком ушел в изучение этой проблемы, сразу охватив времена, задолго предшествовавшие появлению классического полиса…

Чем весьма хорош Лосев – он чувствует разницу между мировоззрением человека, входящем в специфическое полисное социальное, и тем, кто находится в рамках «родового», то есть биологически детерминированного семейного коллектива, подчинённому общему круговороту времён года. Это, сугубо архаичное состояние общества именуется «мифологическим», поскольку отсутствие постоянного изменения, по Лосеву, заставляет воспринимать время как нечто неподвижное, как своего рода вечность, застывшую в одной точке. Деяния же, которые не вписываются в повседневность, которые и создают какое-то движение, воспринимаются скорее параллельно «вечности», это время не абстрактное, оно находит воплощение в конкретных событиях, как, например, в «Илиаде». Но, в силу того, что движение запускается экстраординарными событиями, то это время именуется «эпическим», не входящим в рамки, великим, творимым героем, то есть личностью, выходящей за рамки привычных отношений.

Но социальное полиса выдвигает уже другое понимание времени. Община граждан, использующая рабский труд, уже в состоянии вырваться из круговорота повседневного бытия, и способна воспринимать движение не как круговорот или «вечное возвращение», а как процесс нескончаемого изменения, собственно, как «время». Однако и эта концепция формируется далеко не сразу. Философы-досократики и авторы великих трагедий уже начали воспринимать время как абстракцию, как некую текучесть, происходящую за пределами субъективного восприятия, как это выражено, например, в трагедиях Эсхила, однако уже Софокл допускает вызов неумолимости его течения, человеческую борьбу за своё «Я», пусть даже и не всегда оценивая её доброжелательно.

Однако новое восприятие мира как целостности всё более совершенствовалось и уточнялось, натурфилософы вроде Демокрита приходили к идеям атомизма, идеям индивидуальности и структурности, «скульптурности» бытия, ведь каждый атом – индивидуален и неповторим, неповторимы и вещи, из которых они и состоят. Одновременно с этой идеей и пришла концепция атомистического времени, разбитого на отдельные точки-события. Именно в этот момент, в момент осознания единства и, одновременно, атомарности процесса течения времени, и возникает понимание истории, характерное для Геродота, Фукидида и Ксенофонта. Это идея «материального развития» человеческой истории от родового общества «тёмных веков» к развитым гражданским общинам полиса.

Но, для пытливого читателя становится сюрпризом то, что вершиной историософии становятся у Лосева не великие греческие историки, а любимые им Платон и Аристотель. Уходящая в бесконечность фактологическая историография его не удовлетворяла, так как распадалась на отдельные фрагменты и феномены, по факту, игнорируя время как самоценную вечность. Именно фигуры двух великих философов, создававших цельный и диалектически выверенный облик космоса как всеединства, должен был соединить вечное и непоколебимое время-вечность и время полисное, прагматическое, атомарное. У Платона он выделяет концепцию «вечного становления», становления времени как неподвижной вечности и вечности как подвижного времени, то есть на основе умозрительной диалектики. В «Диалогах» идея, «эйдос», находит своё воплощение в материи, а сочетание материи и идеи как воплощения последней и создаёт «вещь» как, собственно, объект бытия. Таким образом, и процесс развития истории является воплощением эйдоса Вечности. В этом плане Аристотель, конечно, заметно проще, он не игнорирует идею «материального развития», отдавая себе отчёт в глубоком отличии социальных порядков архаики и классики.

И именно эти методы, по всегдашнему мнению Лосева, ставят греческую философию истории едва ли не выше, чем новоевропейскую, по всем показателям – именно в силу превосходства древнегреческой философии над «буржуазной». Но, в общем-то, автор и не делает на этом такого большого акцента, зато его презрение даже к римской историографии видно невооружённым глазом. Так, по его мнению, Греко-римский историк Плутарх излишне идеализировал образы героев Афинского полиса, лишив жизненной наполненности общую концепцию истории. Причём Плутарх хотя бы упомянут на этих страницах, вполне себе античные Тит Ливий и Публий Корнелий Тацит вовсе не заслуживают упоминания в этой плеяде. Нет, античная философия истории оказалась непроницаемой глобулой, недостижимой высотой, вершину которой делят Платон и Аристотель…

В общем и целом, это крайне интересный взгляд на «историю истории», которая, неожиданным образом уводит нас от очевидных имён греческих классиков, и бросает в пучину глубокой философии. Таким образом, это не столько книга об античной философии истории, сколько часть авторского видения древнегреческой культуры, которая находится в крепкой сцепке с основным стержнем – многотомной «Историей античной эстетики». Если взять во внимание специфику авторского взгляда на античность, то эту книгу будет очень полезно прочесть. Это весьма специфическое, но добротное и оригинальное, самодостаточное философское произведение, вполне достойное прочтения. Что до критики… Честно признаюсь – при всём моём скепсисе в отношении Лосева – просто ещё не дорос…