Вероятно, государство становится государством тогда, когда оно начинает вмешиваться в гражданскую жизнь, если, конечно, так можно сказать об архаичных обществах. В этом плане, конечно, особую роль играет история права. Судите сами: когда люди решают проблему не договором, не перед судом старейшин, а идут на поклон к судье или чиновнику, то это означает определённую степень зависимости от властьпридержащих. Не будем рассуждать, хорошо это или плохо, просто примем пока за данность. В архаичных обществах государству и отводится роль, во первых, защитника, во вторых – блюстителя юстиции, что и заставляет их подходить к праву как-то более обстоятельно, стремится его как-то упорядочить. Скажем, именно отсюда и взялись изучаемые на всех истфаках Leges Barbarorum, сборники законов германских племён, которые были носителями упорядоченного «обычного права». Несколько иную природу несли в себе «Законы Хаммурапи», «12 таблиц», законодательство Солона, но все они служили благому делу: навести порядок в хаотичном и разросшемся обществе, в котором множество людей уже не могло решить свои проблемы простым личным договором, и нуждались в третьей стороне.

А Восток… Часто, когда говорят о праве, имеют в виду Европу, и даже вполне конкретно, систему римского законодательства. Гражданское право считалось прерогативой цивилизацией с развитой свободой личности. Вопрос слишком сложный, однако кинем всё же свой взор на Восток: разве там не жили уж совсем другие люди? Разве они не стремились к свободе, пусть даже и в весьма ограниченных условиях?

На этот раз наш взор устремится к стране, несущую на себе отпечаток многих цивилизаций и культур – Ирану. Все, кто когда-либо слышал о бурном прошлом этой страны до прихода на её территорию войск Зелёного Знамени, сразу вспомнят деспотическую державу Кира Великого и Ксеркса, жестоких сатрапов и властных диадохов эпохи эллинизма. Несмотря на робкие ростки полисного строя, и держава Аршакидов, и держава Сасанидов не отличалась слабостью государственной власти. Тем удивительнее наше подробное знакомство с правом этой страны, которое даёт нам совершенно неожиданную картину общества Древнего Ирана.

Анаит Периханян (1928-2012) перевела и издала весьма интересный источник иранского права: «Сасанидский судебник». Она была довольно интересным и разноплановым историком, занималась социально-экономической историей, особенно храмовых хозяйств, историей древней персидской литературы, персидским христианством. Но, как и все адепты питерской иранистики, госпожа Периханян была прежде всего источниковедом и текстовиком, дотошным и тщательным. Она занималась эпиграфикой и изучением текстов, но именно перевод и анализ «Судебника» стал своего рода работой жизни.

Источник, к которому обращается Анаит Периханян, дошёл до нас от более позднего времени. То, что мы называем «Сасанидским судебником», носит имя «Matakdan I hazar datastan», то есть «Книга тысячи судебных решений» на пехлеви, переписчиком был зороастриец исламского времени Фаррахвмарт-И-Вахраман, трудившийся, скорее всего, в VII в. Однако не стоит думать, что мы имеем дело с кодификацией, как в случае с «Законами Юстиниана», не кодекс и даже не трактат. Это сборник юридических казусов исключительно для практического пользования. Правовым ядром для принятых решений служила, само собой, Авеста (причём в тексте даются юридические комментарии к наиболее заковыристым «авестизмам», дабы не смущать уж совсем сильно судей), а также постановления (немногочисленные, кстати) шаханшахов об упорядочивании судебного процесса и введения единой формы отчётности и, что называется, «прошивки» документов.

Особенно интересен тот факт, что «Судебник» содержит казусы не по административному праву, а по гражданскому, частному. Это вполне объяснимо, поскольку нормы родового права персов-зороастрийцев могли быть незнакомы знатному чиновнику во всех подробностях. Именно поэтому основными темами «Судебника» стали имущественное право, право наследования и право обязательственное, а также система наказаний и, собственно, порядок судопроизводства.

Вот именно подобные, казалось бы, сухие юридические документы и дают нам преинтереснейшую картину иранского общества.

Как ни парадоксально, начнём сначала, то есть с тех, кто является субъектом права. Составител(и)ь стараются всячески избегать вопроса о сословном делении общества, о прерогативах «знати» перед «простолюдинами», скорее смещая акцент в иную сторону: в сторону фактического противопоставления граждан и чиновничества, то есть государственно-бюрократического аппарата, а также жречества, которое выступало частенько как юридическое лицо (государственные храмы Огня). Так что субъектом становится член гражданской общины, причём, по крайней мере формально, в «Судебнике» не делается различия между персом и чужаком-инородцем, как бы «метэком». Право на гражданскую жизнь давала включённость в общину как таковую, то есть взаимодействие с другими членами родовых и территориальных коллективов. Впрочем, эти отношения имели, как обычно, свою специфику…

Основным актором права была агнатичская группа, то есть большая семья на 3-4 колена. Основным вопросом в этой сфере, конечно, является принцип преемственности и наследования. Здесь начинаются интересности.

Во первых, персидское право знало частную собственность, причём в полном смысле этого слова, то есть неотчуждаемую и неограниченную ни в праве распоряжения, ни в праве передачи. Но – нюанс, как обычно, нюанс. Дело в том, что она была завязана на личность конкретного человека, и имела «прекарный характер», то есть ограничивалась рамками его жизни. Такая собственность именовалась «лично накопленной», приобретённой самим человеком, и, хотя он мог дать указания на передачу этого права, чаще всего после смерти владельца имущество попадало в сферу наследственного права, которое было сложнее. Здесь уже определялись доли владения между родственниками, или, точнее, доли владения и распоряжения доходами с данного вида собственности.

Чаще всего в сложной агнатической группе циркулировало право распоряжения землёй и имуществом, которое опять же было завязано на происхождение и согласование. Мало того, род не имел права прервать ни одной ветки своей «лествицы». Чтобы ветви древа не прерывались, огромное место в судебнике уделено институту «стурства», то есть продолжению рода иными способами. Если человек умирал, не оставив наследника, назначенный старейшинами рода «стур» рожал ему наследника, то есть рождённый на стороне ребёнок считался сакральным наследником умершего.

«Судебник» вообще содержит весьма подробные указания на самые разные виды имущественных прав, причём очень разнообразные и вряд ли менее сложные, чем в римском праве. Знали персы и сложные формы аренды, и эмфитевзисы с узуфруктами, и непростые залоговые операции с недвижимостью. Так что гражданское право было весьма и весьма развито… Имела место и свободная купля-продажа недвижимости, при определённых, правда, условиях, связанных с владением или распоряжением участком земли, но всё одно предусмотренная законодательством.

Такова общая картина имущественных отношений персидских родов, сложная, разветвлённая и, в целом, достаточно независимая. Гражданские проблемы, по сути, подлежали скорее утверждению со стороны чиновника, нежели распоряжению, хотя, конечно, в спорных моментах он принимал и решения. В любом случае, такая низовая динамика правоотношений заставляет посмотреть на «восточное деспотическое общество» совсем с иной стороны.

В качестве дополнения также стоит упомянуть и некое иное, по сути, тоже казуальное явление в персидском праве, но явление явно очень важное. Речь идёт о «частных целевых фондах для души». Смотрите: несколько человек собираются вместе и вкладывают средства в некий фонд. Чаще всего этими средствами была недвижимость, приносящая доход. Главное, что этот фонд, точнее, распоряжением им было посвящено душе учредителя или тех, кого он укажет. Переданное имущество становилось неприкосновенным ядром «фонда», доход же с него мог идти на благотворительность, постройки общественного значения и уплату налогов. Ясно, что эти фонды организовывались в культовых целях, если принимать формулировку «для души», в том числе, таким образом организовывались зороастрийские религиозные общины вокруг «храмов Огня». Ничего не напоминает? А вот мне напоминает: средневековый монастырь, точнее, его изначальные формы коллективной организации. Есть вероятность, что рецепция этой формы была проведена через общины христиан-манихеев, широко распространённых и на Западе (вспоминаем хоть Августина). Так что, возможно, средневековые монастыри являются институциональными наследниками зороастрийских религиозных «фондов», как и исламский «вакф», что может и объяснить некоторое сходство двух институтов.

Так что, как это обычно и бывает, под слоем поверхностной политической истории, истории правителей и царей, истории войн римлян, ранних и поздних, с персами, скрывается целый мир людей, живших своей обычной, повседневной жизнью. Причём их жизнь, как мы видели, куда менее запакована в рамки «государственного деспотизма», чем это было принято считать. Через право нам немножко приоткрывается настоящий мир средневекового Востока, который существовал ещё долгие века после арабского завоевания… и кое-где существует до сих пор (современные зороастрийские общины). Вспомним, например, городские и территориальные объединения, которые порой договаривались с арабскими военачальниками, и входили на особых правах в состав Халифата, вне всякой юрисдикции Сасанидской бюрократии. В любом случае, это говорит о большой пластичности и динамичности восточных обществ, параллельных процессам огосударствления… Интересно, до какой поры?

P.S. Пара дополнений, точнее, сомнений. Госпожа Периханян много внимания уделяет семантике правовой терминологии, однако ей не хватает чисто культурологического анализа, преобладает формально-правовой. Между прочим, скажем, институт «стурства» (рождения наследника со стороны для уже умершего человека) вряд ли можно изучать без культурологического анализа. Тогда, быть может, стало бы ясно, насколько корректны сопоставления переводчика с терминологией римского права.

И ещё одна мелочь. Ученица Игоря Дьяконова, Анаит Периханян вносит в своё исследование понятие «раб», который обозначается сразу несколькими терминами, в частности, термином «bandak». Дальнейшее изучение правового содержания термина «раб» оказывается не таким однозначным, и ряд понятий говорит о разных степенях личной зависимости. Почему это важно? Дело в том, что зачастую в «Судебнике» гражданин именовался «Sahan Sah bandak», то есть… «раб шаханшаха»? Или всё-таки «подданный»? Это очень серьезный вопрос, поскольку он касается взаимоотношений гражданского пласта общества и государства, в том числе представленного и верховным правителем. Однако чёткого ответа на поставленный вопрос нет… Видимо, это в будущем будет всё же предметом исследования.

А пока… будем искать ответы.

Почему же людей привлекает, в общем-то, абстрактные рассуждения о «жизни, Вселенной и вообще»? По разному. Чаще всего человек ищет убедительную и непротиворечивую картину мира, которой нет у него самого, систему координат, в которой он мог бы существовать, осмысливать себя и размышлять. Реже бывает, что люди пытаются увидеть некий альтернативный собственному взгляд на Вселенную, с одной стороны, беря от него что-то, с другой – оспаривая в чём-то это «инаковое» мировидение.

Однако, прежде чем с головой нырять в бурное море многочисленных философских трактатов, и пытаться найти в них хоть какое-то течение, необходимо хотя бы в общих чертах уложить в собственной голове саму историю развития философской мысли. Каждый из философских трактатов глубоко контекстен, лежит в рамках своего времени, что-то ему предшествовало, что-то ему наследовало. Поэтому не стоит наобум хвататься за прочтение сочинений Иммануила Канта и Публия Луция Сенеки, приправляя их после Рене Декартом и Артуром Шопенгауэром – для начала бы неплохо узнать, кто все эти люди, и понять, в каких отношениях они находились с жизнью и с философией своего времени?

А вот толковых очерков философии вовсе не так много. Многочисленные учебники заставят вдумчивого читателя плакать (давно хочу провести анализ разных учебников по истории и философии, но руки не доходят), поражая и своим содержанием, и зубодробительным, скучнейшим слогом. Однако нужно с чего-то начинать, и поиски более или менее толковых очерков истории философии, зачастую, приводят к одной книге, носящей неброское и скромное наименование «A History of Western Philosophy» (1945).

Забегая немного вперёд, скажу, в чём её специфичность. Как правило, общие очерки пишутся историками философии, теми самыми, которые под ликами «философов» заполонили кафедры философии по всей России, да и по всему миру тоже. Здесь же несколько иное – книга написана скажем так, «настоящим», действующим философом, и это, с одной стороны, достоинство сего труда, с другой – её недостаток.

Бертран Рассел (1872-1970), философ, логик, рационалист, математик, гуманист, прожил долгую жизнь, и является весьма знаковой для интеллектуальной жизни XX века фигурой. Внук министра Британской империи и потомственный аристократ, с детства зачитывался весьма непростыми философскими трактатами из обширной библиотеки своего деда, и никого не удивило, что молодой человек избрал не карьеру политика, но поприще философа и обществоведа. Свой первый трактат о германских «эсдеках» он написал в 24 года, всех удивив глубоким анализом левых идей в германском обществе.

Причислить Бертрана Рассела к какому-либо идеологическому течению весьма проблематично, ведь с разных своих позиций его можно причислить к либералам, коммунистам, порой – анархистам, но левым в полном смысле этого слова он, видимо, всё же не являлся – он всегда шёл своим, совершенно неповторимым путём. В годы Первой мировой он даже успел отсидеть в тюрьме за пацифистские идеи. позже он был и активным общественным деятелем, став одним из первых, кто отправился в Советскую Россию (1920) и Китай (1920-1921), активно занимался теорией образования, занимал активную антимилитаристскую позицию и по отношению к собственному правительству, и в отношении левых режимов в Европе. Параллельно он занимался преподаванием и математикой, создавая также труды по философии и логике, этике и атеизму. Самое главное, что я хочу сказать: как бы не относится к Бертрану Расселу как к учёному, общественному деятелю, да и просто как к человеку, это была личность с активной личностной позицией к миру, постоянно изучающий его, и неравнодушный к нему.

Итак, в 1943 году, после нескольких курсов лекций по истории философии в США, получил заказ на оформление их в виде научно-популярной книги, и, нужно сказать, написал её очень быстро – практически за год. 70-летний философ, с самого детства читал книги тех, кого он анализировал, и за более чем полувековой опыт читателя и аналитика имел свой собственный взгляд на историю развития философской мысли, поскольку, в каком-то роде, они все прошли сквозь него.

Прежде всего, стоит упомянуть сам принцип, по которому Бертран Рассел выделяет два противоположных направления в философии. Первое, к которому присоединяется и сам автор – логическое, рассматривающее мир как фактическую данность, второе – метафизическое, говорящее об абстракциях и высоких материях, скрытых от чувственного восприятия. Второе, на что следует обратить внимание: Рассел видит основу философской доктрины в логике, и основой его анализа является рассмотрение целостности и непротиворечивости логической составляющей той или иной концепции. Это основы анализа, и теперь стоит поговорить, почему же активная позиция автора-философа по отношению к материалу является одновременно и достоинством, и недостатком.

Безусловно, за всяким текстом всегда виден человек, его мировоззрение и позиция. И Бертран Рассел даже не думает скрывать своих воззрений. Как раз то, что «A History of Western Philosophy» писал профессионал, имеющий в этом предмете чёткую позицию, является её достоинством, поскольку он находится не вне предмета, а внутри него. Он знает, почему ему симпатичен Протагор, а Платон нет, отчего Джон Локк более интересен, нежели Томас Гоббс, и так далее, и так далее. Рассел неравнодушен к своему предмету, он читает философов, спорит с ними, вникает в их идеи, отыскивая среди них зародыши более поздних, современных ему воззрений. Всё это делает текст удивительно увлекательным и интересным, поскольку представляет из себя по настоящему акт творчества.

Отсюда же вырастает и её главный недостаток, вполне и сразу ясный. Автор попросту вопиюще предвзят к материалу, и, зачастую, вместо анализа, сразу пускается в полемику. Именно из-за этого зачастую разделы неполны и фрагментарны, несмотря на свою увлекательность. Прохладное отношение к религиозной философии как метафизической заставило его уделить слишком мало места средневековым доктринам, и пропускать множество интереснейших имён. Некоторые разделы излишне обобщены, им не хватает более глубокой проработки (Ренессанс, либеральные и консервативные философы XVIII в., утилитаристы и пр.), другие же слишком поверхностны и торопливы (например, глава о Канте).

Другая претензия куда более серьезна. Рассел спорит с философами далёкого прошлого с позиции рационалиста XX века. Однако в голове каждого из его персонажей была своя собственная картина мира, которую автор хоть и пытается учитывать, но не до конца. Он спорит с ними как логик с логиками, причём логик математического толка. Конечно, позиция автора лично симпатична, скажем, мне по многим параметрам, но игнорирование мировоззренческого контекста, в большинстве случаев, не идёт на пользу книге.

Однако, стоит отметить и неоспоримые достоинства текста.

Прежде всего – «A History of Western Philosophy» действительно создаёт в голове схему развития и эволюции философской мысли, и большинство основных доктрин занимает то или иное место на нашем «умственном чердаке», занимая отныне своё чётко определённое место, встраиваясь в единую общую матрицу. Да, при более глубоком знакомстве мы будем спорить с положениями Рассела, порой круто менять заданную им трактовку, иногда и вовсе отказываясь от неё. Но вот отказать книге в том, что она создаёт базу, мы никак не можем.

Отдельные разделы, скажем, описание философии Локка, или Лейбница, особенно хороши, так как дают весьма любопытный взгляд на историю философии в определённом срезе, показывая, например, возникновение классических либеральных доктрин. Интересны главы о досократиках, любопытен анализ Августина и Фомы Аквината (хотя и весьма поверхностно), можно однозначно отдать честь главам о Николло Макиавелли, Фрэнсисе Бэконе, Томасе Гоббсе, Рене Декарте, крайне интересен взгляд на Георга Фридриха Гегеля, Фридриха Ницше и Карла Маркса.

Что стоит сказать в итоге? Ясно, что любому, кто интересуется философией, эту книгу нужно прочитать обязательно. Её не миновать. Но читать её нужно точно так же, как сам Бертран Рассел относился к истории философии – критически, и с открытым разумом. В любом случае – автор заслуживает нашего глубокого уважения за свой труд и за внутренний огонь истинного философа, живущего своим призванием.

Безусловно, история не может быть безпроблемной и безконфликтной. Споры учёных, сражения разных концепций друг против друга двигают наши знания вперёд, требуют совершенствовать аргументацию, смотреть на привычные, казалось бы, вещи с иной стороны. Жизнь слишком сложна, чтобы выстроить процесс развития человечества в рамках какого-то уравнения, именно поэтому нам вечно необходимо искать и дополнять новые переменные, новые процессы и закономерности, новые способы анализа материала источников, и так далее и так далее.

Конечно, очень многое зависит от личности историка, его мировоззрения и биографии. И часто личностный фактор очень сильно влияет на исследование, особенно если сам учёный не чувствует границ своей субъективности и «Ego». Вспомним, как в старости Лев Гумилёв создаёт довольно странную «Древнюю Русь и Великую Степь», содержащую массу натяжек и сомнительных трактовок, часто данных потому, что так надо автору, либо исследования почтенного индолога Натальи Гусевой, увлёкшейся публицистикой индийского националиста Тилака.

Однако задолго до них советско-российская наука знала и более яркие и противоречивые персонажи. Вот, скажем, колоритная и действительно масштабная фигура Бориса Фёдоровича Поршнева (1905-1972), и найти аналоги этой странной личности очень непросто. «Жак-простак и снежный человек», по словам известного французского историка, «единый политэкономический закон феодализма», международные отношения эпохи Нового времени, французский абсолютизм и крестьянские восстания XVIII века, антропогенез, социогенез, теория классовой борьбы, история социалистической мысли, и, наконец, социальная психология – вот основной (!) круг интересов этого историка… точнее, не историка, а скорее мыслителя. Все, кто учился в МГУ, или просто соприкасался с ним, так или иначе помнят колоритную фигуру Поршнева, в связи с участием в какой-либо дискуссии, либо при соприкосновении в учебно-общественном процессе. В самой Франции, которая и служит основным полем исследовательской деятельности Б. Ф., его хорошо знают, прежде всего по исследованиям народных восстаний XVIII века, показавшим предпосылки Великой Французской Революции. Судя по всему, он производил впечатление красного платка на фоне сдержанной и строгой палитре советской исторической науке.

Предмет нашего сегодняшнего разговора – одна из важных частей творчества Бориса Поршнева, его концепция «социальной психологии», которая наиболее полно отображена в книге «Социальная психология и история» (1966), в своё время вызвавшая фурор в определённых кругах, и для своего времени была довольно смелой. Но прежде чем говорить о самом magnum opus, нам следует рассмотреть, каким же кривым путём историк добрался до своих, весьма своеобразных идей.

Поршнев в детстве был увлекающимся и разносторонним ребёнком, и с ранних лет поставил себе цель – найти общую логику истории, понять глубинную суть исторических явлений. В существующих условиях (1920-е гг.) он мог учится по нескольким специальностям, и основными из них были психология и история, второстепенным – биология. Логика здесь проста – биология – материальная основа жизнедеятельности, история – отображение процесса жизнедеятельности социальной, психология находится на стыке этих двух глобальных сфер, поскольку зависит от обеих. Методологической прослойкой концепции Поршнева навсегда стал марксизм, правда, в его собственной, неповторимой интерпретации.

Интуитивно он принял за базовую основу концепцию «классовой борьбы», и сразу же начал изучение конкретного материала ключевой, по мнению марксистов, эпохи – эпохи окончательного перехода от феодализма к капитализму, XVII веке, увенчанному через столетие Великой Французской революций. Итогом многолетней работы стала книга «Народные восстания во Франции перед Фрондой (1623-1648 гг.)» (1948), получившая Сталинскую премию и широкую известность за рубежом, в том числе и в самой Франции. Горизонтальный срез 25 лет одного из важнейших столетий европейской истории показал большую роль «классовой борьбы», точнее, «народных масс» в борьбе с абсолютизмом и феодализмом, и его решающей роли в дальнейшей модернизации общества. Книга была новаторской, хотя и получила изрядную порцию критики со стороны, скажем, Александры Люблинской, обвинившей автора в слишком широких обобщениях, и подгонки сведений источника под заранее заданную концепцию, иногда откровенно насильной интерпретацией. Впрочем, историку явно было не до досадных мелочей, поскольку именно в широких обобщениях он и видел смысл своей работы.

Утвердившись в своей концепции, Поршнев углубился в прошлое, и начал искать «единый экономический закон феодализма», основанный также на «классовой борьбе». Итогом работы стали монографии «Очерк политической экономии феодализма» (1956) и «Феодализм и народные массы» (1964), в которых он проводит идею о том, что развитие во всех сферах общества было определено «классовой борьбой». Например, усовершенствование сельхозтехники в его интерпретации оборачивалось совершенствованием крестьянского вооружения для будущих схваток с тяжёловооружёнными реакционерами-рыцарями. Само собой, коллеги-медиевисты не одобрили такого, мягко говоря, вольного обращения с историческим материалом, и немедленно «пнули» Бориса Фёдоровича за отход от марксизма и концепции социально-экономической истории, и преувеличении роли «классовой борьбы». Не место здесь говорить о перипетиях этого спора, скажу лишь, что волею обстоятельств Поршнев потерпел поражение, и коллеги приняли его работы без особого интереса. Впрочем, вполне заслуженно.

Основа «ЕЭЗФ» — содержащаяся в III томе «Das Kapital» концепция «феодальной ренты», в которой воплощается феодальная собственность, то есть – постоянно повышающийся уровень внеэкономического принуждения крестьянства, за счёт развития производительных сил. То есть, в основе всё одно находится противостояние классов, просто оно подаётся «под соусом» сталинской политэкономии. Однако теоретическая основа ясна: она лежит не в области, как ни парадоксально это не звучало, социально-экономических отношений, а в области… психологии. Здесь мы подбираемся потихоньку к предмету нашего обсуждения.

Параллельно со своими штудиями, посвящёнными феодальной политэкономии, Поршнев работал в направлении нейробиологии и психологии. Здесь, опять же, не место рассуждать о его концепции перехода от животного к человеку («О начале человеческой истории», 1974), скажу лишь в общих чертах. Историк исходит из идеи резкого революционного скачка, выведшего «вторую сигнальную систему» нервной деятельности на новый уровень, породивший более развитую речевую коммуникацию. Речевая коммуникация сформировала «социальность», увеличение и усложнение социальных контактов друг с другом, и представляющая собой некий, грубо говоря, «коллективный разум». Именно после возникновения этого «коллективного мышления» возникает, по Поршневу, например, «сознательный труд», в отличие от «бессознательного» у животных. Но важно другое: именно этот скачок от палеоантропа к Homo Sapiens породил изначальную социальность, и, следовательно, человек изначально – часть некой общей социально-психологической целостности, как нейрон в мозге, то есть, в базисе – существо абсолютно коллективистское.

В книге «Социальная психология и история» (1966) Поршнев рассуждает о более позднем развитии социальной психологии как человеческой сути, причудливыми сцепками соединяя её с идеей «классовой борьбы». Дело в том, что человек изначально, ещё противопоставляя свою общность популяции «троглодитов», «недолюдей», изначально сформировал в коллективном мышлении базовую дихотомию «мы / они», то есть социально-психологическая общность строилась, прежде всего, на противопоставлении себя иному. Так происходит и в дальнейшем.

Итак, изначально человек – существо исключительно «социальное», и исключительно коллективное. Это снимает одновременно проблему «индивид / общество», поскольку индивида как такового в данной концепции не существует, вернее, он является лишь отображением какой-то стороны социальных связей. Классовое расслоение тоже относится к разряду дихотомии «Мы / Они», и точно также является базовым для любого общества, где присутствует подобный антагонизм. И главная суть перехода классового общества к бесклассовому именно в создании коллективизма, лишённого противопоставлений, и строящегося исключительно на общности «мы». «Мы» скрепляет, в свою очередь то, что Поршнев именует «настроением», некое поле психологического единства, то, что Гумилёв называл «комплиментарностью», противопоставление «приятного / неприятного», «своего / чужого».

Основа коллективизма – коммуникация, основа коммуникации – речь на фонетическом и символическом уровне. Общность сигналов создаёт преемственность между поколениями, различные системы сигналов всё равно взаимовлияют друг на друга путём «заражения» и «внушения». Таким образом, на стыке, на соприкосновении между «мы» и «они», на линии пересечения разных, скажем так, коммуникативных практик, рождается личность, которая внутри своей общности способна воспроизводить представление о другом «мы», в своём роде конструируясь на основе разных социально-психологических практик.

Пункт первый – человек – изначальный коллективист.

Пункт второй – коллектив формируется при помощи объединения на уровне противопоставления «мы / они», в разных вариациях и формах.

Пункт третий – индивид есть сумма детерминант разных сторон социальности, ячейка социально-психологической общности, которая также является носителем дихотомии «мы / они», только на личностном уровне, то есть, точнее, «я / мы».

То есть, в краткой выжимке, эволюция человеческого общества – результат противопоставления одной общности другой. Вот такой вот универсальный, глобальный закон.

Такова общая концепция книги. Нетрудно заметить, почему я столько места уделил вопросу о «классовой борьбе» — эта концепция у Поршнева попыталась найти второе рождение, причём с весьма своеобразной аргументацией, с опорой на междисциплинарность. С другой стороны также несложно увидеть, что концепция Поршнева не является ортодоксально «советско-марксистской», и на фоне теоретических исканий 1960-х смотрится очень свежо и оригинально. Но?

Безусловно, для советской науки в 1960-х гг. это было очень новаторской работой, которая сделала Бориса Поршнева на некоторое время «властителем дум», весьма неортодоксальным и интересным исследователем, идущим наперекор скучным и застывшим учебным схемам. На Западе же «Социальная психология и история» (в 1970-е переведённая на английский и итальянский) стала лишь очередной научно-популярной книгой на широко тиражируемую тему. В ней не было ничего особо нового, и социально-психологическая диалектика не смутила западных учёных. Они не нашли в книге ничего особо нового и интересного.

Что же отпугивает от этой книги сейчас? Прежде всего, её аморфность. Выделить общую схему концепции непросто, нужно приложить немало усилий, чтобы следить за мыслью автора и понять, к чему он ведёт под хитросплетением загадочных фраз и константных утверждений. Во вторых, после чтения многочисленных публикаций западных психологов, социологов и историков «Социальная психология и история» не кажется такой уж впечатляющей, и попытка выделения диалектической доминанты в развитии человечества спорна, хотя и не стоит отбрасывать аргументацию Поршнева так уж огульно. В третьих – Поршнев подходит к своим положениям как константам, и конкретный исторический и социологический материал лишь удобно ложится в рамки его концепции, и вполне уютно себя в ней чувствуют, в силу общей размытости. Найти конкретное описание механизмов описываемых в книге явлений крайне сложно, да их и не представлено. Всё строится исключительно на общей логике… которой можно противопоставить и иную логику. В общем, Поршнев здесь предстаёт скорее философом, пусть даже умным и прозорливым.

Понятно, что такая позиция возникла из-за того, что Поршнев искренне считал, что находится на «переднем краю» науки, и не просто, а науки «марксистской», единственно правильной, научной и верной.

Всё это делает «Социальную психологию и историю» скорее историографическим казусом, чем передовой для современной мысли работой. И тем не менее, для всякого, кто интересуется вопросами и социального единства общества, и психологии, необходимо хотя бы ознакомится с этой книгой, особенно если «интересант» находится в начале пути. Сочинение Поршнева показывает проблему социального с весьма любопытного угла, и порождает ряд полезных вопросов, да и сама общая концепция достойна внимания. В общем, рекомендуется к прочтению, хотя и с некоторой оглядкой.

Представления об обществах прошлой, скажем так, домодернизационной эпохи неизменно связано с понятием общины. Как люди в основном представляют века ушедшие? Ну, если мы возьмём их в отрыве от блестящих полководцев, марширующих армий, религиозных гекатомб и пафосных эпических сказаний? Нечто аморфное и смутное, глубокими корнями уходящее в дымку веков, какая-то копошащаяся в земле масса людей, их пригнутые к тверди спины. Ну, некоторые фантазёры сочиняют ещё лубочные сказки про русовласых гигантах, красивых и благородных, но мы уж их о внимание не принимаем. И немалое место в этих представлениях играет загадочное слово «община». Люди довольно таки чудно воспринимают это слово, постоянно теребя его в своих речах, но не зная его значения. Самые образованные вспомнят отмену крепостного права 1861 года, переделы земли, круговую поруку и коллективизм.

Выходцы из университетов, немногие, конечно, могут дать и иную картину. Они вспомнят некогда читанного в обязательном порядке Энгельса и учебник политэкономии… да и современные учебники по ТГП тоже. Они вспомнят о эволюции общинной организации, о кровнородственной общине, земледельческой и марке, которая разлагается в течении несчетных веков. Красивая картина, для абстрактного наблюдения вполне годная. От коллективизма – к индивидуализму. От архаики – к модернизации. Всё просто, так? А если… не так? Что если схема – надумана, и жизнь человеческая на порядки сложнее?

Классический пример – Индия. Огромный клин, врезающийся в океан, стал для исследователей XIX в. настоящим заповедником, как говорится, архаичных форм социального: подавляющего человека коллективизма, государственного гнёта, натуральной экономики и всего прочего, греющего душу марксисту.

Некогда молодой индолог Леонид Алаев шерстил источники по социально-экономической истории Южной Индии, конкретнее – по сельской общине Нового времени. Казалось бы, как просто: закрасить контурные карты истории уже готовой палитрой… А тут, внезапно, вылезает во весь рост ключевая проблема, проблема теории общинных отношений. А по сути – теорией самоорганизации и организации общества, проблемы образования социального, его составных частей и базовых основ.

Почему вообще возникают подобные вопросы? Готовая теория хороша тогда, когда мало, недостаточно материала, и она помогает его интерпретировать, осмыслить и типологизировать. Однако со временем факты копятся, проводится фронтальное исследование, и постепенно приходишь к пониманию, что теория попросту неверна, ошибочна, обманчива. Сложно даже представить, насколько подобное открытие наносило удар по вдумчивым учёным, привыкшим к марксистским интерпретациям? Кто-то пытался вновь реанимировать «чистое» марксистское наследие, и найти в нём новый творческий потенциал (скажем, «англист» Михаил Барг, или востоковед Николай Конрад, так называемые «творческие марксисты»), кто-то вовсе уходил в сторону (Юлий Бессмертный и Арон Гуревич). А кто-то пытался и сохранить кое-какие марксистские, как кажется, позитивные начала, и преодолеть их. Таков и автор сборника «Община в его жизни». По задумке, Леонид Алаев решил проследить в собственных публикациях и откликах на них несколько магистральных идей, связанных с социальной историей, показать, в каких условиях они развивались и к чему в итоге пришли.

Ныне уже пожилой и солидный профессор Алаев (20 октября ему исполнилось 85 лет) вполне себе состоялся в своих историософских воззрениях. Ещё в 2000 году, когда он готовил сборник, предлагаемый мной к обсуждению, историк сформировал 4 постулата истории общества, так сказать, снизу.

1. Община – не архаичный пережиток первобытности, а исторически сложившийся институт, результат эволюции «феодальных» отношений.

2. Собственность на землю не была коллективной, и не была полноценной частной, но имела иное содержание, двухуровневое: низовое (объект хозяйства) и верховной, надстроечной (рента).

3. Индийская община – не форма самоорганизации крестьян, а многоклассовая слоистая структура их эксплуатации.

4. Феодализм – общественный строй, основанный на институте дарения.

Таковы контуры теории Алаева. Может, пройдёмся по частностям?

1. Община классового общества не имеет отношения к первобытности.

В чём особенности идеи Леонида Алаева? В самом начале своей научной деятельности он обратил внимание на интересный факт: в течении Нового времени община не разлагается, как положено архаичному институту, а… развивается. И в Южной, и в Северной Индии происходит формирование общинных отношений на основе хозяйственного объединения патриархальных родов, и возникновения не просто «земледельческой», а «землевладельческой» общины. Она становится «эксплуататорской» организацией, стоящей над производителями, а не образующаяся из них.

Мысль была в своём роде революционной, хотя и не новой, поскольку в те времена господствовал иной взгляд. Индийская община представлялась ещё Марксом и Ковалевским как совокупность пережитков архаичного строя, и разлагается в течении пары последних тысячелетий – коллективная собственность, переделы земли между членами, круговая порука и прочие прелести якобы L’Ancient Regimee. Энгельс, а вслед за ним и Неусыхин нарисовали чёткую схему эволюции античной и германской общин. Однако в ходе исследования складывается иная картина. Идея Алаева заключалась в другом, в толковании общины как продукта классового общества, который развивается с ходом общественного расслоения. Он занялся старой доброй компаративистикой, и почитав работы последнего времени, сделал любопытный вывод: и в Индии, и на Руси, и в Западной Германии, на Яве и в Афганистане развитие объединений идёт от малых ячеек, от мелких поселений, которые в ходе эволюции отношений между собой образуют передельные общины, контролю над землепользованием, ликвидацией семейной и частной, по факту, собственности. Так община, а в данном случае, пожалуй, именно «экономический коллективизм» стал не изначальной формой жизни Человека Социального, а являлся продуктом развития отношений.

Значение этого тезиса, конечно, довольно велико, хотя классической «общинной теории» делали вызов и до этого. Но дело не в этом. Самое интересное, что сейчас этой темой в России занимается полтора человека, и исследований по низовой самоорганизации. Конечно, есть представители социо-культурной и политической антропологии, есть адепты потестарно-политической этнографии, но их исследования появляются не слишком часто. Так что тезисы Алаева касательно общины остаются актуальными.

2. Две собственности на землю.

Здесь вопрос не менее сложен. По сути, это одно из фундаментальных отношений человека к материальному миру. Мне кажется, что понятие собственности возникло в тот самый момент, когда появляется самосознание, и ощущение собственного «Я», и когда человеку начинает что-то принадлежать – результаты его деятельности, например, или орудия труда. Само происхождение этого слова во многих языках связано с понятием «самости», хочешь ты этого или нет. Впрочем, и «собственность» понятие историческое, поскольку в разное время по разному осознавали исключительное право человека на те или иные вещи.

В данном случае нас интересует право на землю, то есть – на фрагмент почвы, посредством которого человек способен воспроизводить самого себя, то бишь – кормится с него. В марксистской науке утвердилось, что изначально была собственность коллективная, поскольку само производство было делом массовым, и основывалось на неделимом праве рода-семьи на это орудие воспроизводства. Пока не будем спорить с этим, речь не о том. С возникновением классов, а впоследствии государства, ситуация меняется. Община разлагается, земли её членов захватываются, а они остаются на ней как производители, платя властьпридержащим ренту-налог. Следовательно, тот, кто имеет право на налог, тот и есть собственник – будь то государство, либо отдельный властитель-феодал. Чем не безупречная логика? Собственник взимает подати, распоряжается землёй, продаёт и дарит её. Тут уж два варианта: либо собственность у нас верховная, то есть у условного «государства», либо у непосредственного производителя, то бишь частная. Не иначе.

А вот Алаев предложил другую схему. Дело в том, что на уровне «низовой» собственности производители даже под неслабым гнётом налогов распоряжаются своей землёй сами. Да, есть определённое ограничение со стороны родовых структур, в виде преимущества приобретения при выкупе, но распоряжение, фактически, не ограничивается в большинстве случаев. Во времена, когда не было развитой системы общины, конечно. Однако и такой производитель находится в зависимости от власти, которая изымает налог в необходимых ей количествах. Несмотря на то, что государство (здесь: в Индии) не может вмешиваться в саму социальную структуру и её внутренние взаимоотношения, оно имеет над ней фискальную и насильственную власть. Так кому же принадлежит земля?

И тому, и другому. Алаев предлагает идею «двухуровневой» собственности. По сути, это просто различное отношение даже не к земле, а к распределению продуктов деятельности людей. Да, земля принадлежит человеку как собственнику, производителю, элементу касты – но одновременно часть продукта с неё отчуждается в пользу властьпридержащего. По какому праву? Вот здесь Алаев не заострял внимания, а зря – легитимиация эксплуатации имеет большое значение, это сложное сочетание договора и насилия – тема весьма интересная. Ему важно найти общую грань между понятиями «низовой» собственности, отрицать существование которой у востоковедов ныне не выходит, и «власти-собственности» государства, которое также имеет большой вес.

К слову: маленькая иллюстрация. На севере Индии, в Раджастхане, феодал-раджпут, получая некую территорию в «кормление» от государства, стремился приобрести землю в «бхум», то бишь в собственность, с которой его не могли согнать даже в случае конфискации всей земли. Вот и показатель.

Мне кажется, что это понятие имеет смысл, но всё же готов поспорить с автором. Здесь речь идёт не совсем о земельной собственности, а скорее касается распределения продукта, то бишь «энергии», как выражаются социальные антропологи. Здесь уже идёт речь о реальном содержании и сочетании производственных, социальных и потестарных отношений, которые, возможно, расширяют понятие «собственности», а отчасти выводит вопрос за его границы. Так что «двухуровневая» собственность остаётся теоремой, однако она показывает, что на базе вполне материалистических отношений могут складываться и чисто социальные, существующие только в голове связи. Так что смысл эта идея имеет, но требует изучения и критики.

3. Индийская община – не крестьянская.

Абсурдная мысль, не так ли? А какая же ещё? В 1968 году Леонид Алаев, будучи в городе Удайпуре, общался с местным населением – адвокатами, чиновниками, делоприказчиками и прочим конторским людом. К его удивлению, они все оказались общинниками, получающими, хоть и небольшую, но всё-таки ренту с деревни. Пусть она была часто, мягко говоря, символической, но здесь важнее статус общинника, нежели некая материальная выгода. Тогда в голове молодого индолога что-то щёлкнуло, и уже известный ему материал перегруппировался в голове, и создал иную картину индийского общества.

В Индии существует кастовая система – медицинский факт. То есть контуры социальной структуры даны изначально. Община как бы пронизывает по вертикали слои из сотен каст, образуя из людей, разных по рождению, скрепленные рентой-налогом коллективы. В древности община «гахапати» была прежде всего общиной домохозяйств, осуществляющих самоуправление и уплату налогов. Однако, в любом случае, до нашей эры речь идёт о земледельцах, просто находящихся на разных уровнях кастовой системы.

В условное Раннее Средневековье община расслаивается, и она становится из крестьянской землевладельческой. Система «джаджмани» обеспечивала верхний слой общины рентой, которая, в свою очередь, шла на уплату ненормированного государственного налога. Постепенно, во времена Делийского султаната этот слой выделяется юридически как «райят», «заминдар» и так далее, и так далее, в качестве общинников, которые платят налоги, с одной стороны, а с другой – как собственники земли, на которой работаю низшие слои – арендаторы, закабалённые, даси и прочее. Причём общинники могли формировать не только слой сельских землевладельцев, но и городских. Правда, в городе прослойка приобретала профессиональный оттенок, и являлась своеобразной «гильдией» ремесленников либо купцов, не теряя, впрочем, своего статуса землевладельца. Конечно, система не так проста, как кажется – это сложнейшая сеть индивидуальных связей между людьми и группами людей, складывающаяся целыми поколениями, и, в своём роде, была необыкновенно прочна, в силу своей гибкости и прочной материальной основе. Государство было куда менее прочным, поскольку представляло собой тонкий слой над системой общин, и границы власти могли меняться как угодно, но картина экономических связей во многом оставалась статичной. Статичность не означало застойность, с этой точки зрения, поскольку понятие касты было социальным, а классовое – индивидуальным. То есть, теоретически, шудра или кшатрий могли быть в землевладельческом слое, тогда как брахман мог платить ему ренту, при этом в социуме оставаясь выше по статусу, чем хозяин его земли.

Таким образом, индийская община становилась своего рода большой прослойкой мелких землевладельцев, служащих своего рода стержнем социальных отношений в Индии в течении нескольких веков. Так в чём же вопрос?

Община представлялась советским историкам объединением эксплуатируемых крестьян, их естественной формой самоорганизации. А здесь община выступает органом эксплуатации, если выражаться тем сленгом, организацией перераспределения прибавочного продукта.

В общем, идея вполне рабочая, тем более что здесь уже следует реконструкция реальности по конкретным данным. Конечно, статьи сборника более обзорны и теоретичны, однако на эту тему есть соответствующие книги Леонида Алаева, с которыми стоит ознакомится.

4. Феодализм – строй, основанный на институте дарения.

Вопросы из вопросов – что же такое Средние века, что такое «феодализм», что такое «Восток»? Это очень сложные, скорее даже «идеальные типы», а не понятия, под которыми скрываются сложные напластования реальности. Однако они нужны – историк не может работать без некоторых обобщений, без отношения к времени, в который неразрывно вписан его предмет исследования. И, в частности, востоковед вынужден, в силу специфики материала, подходить с гипотетической моделью исследуемого общества, чтобы корректировать её конкретным материалом, иногда до полной переработки.

Как не вспомнить здесь бессмертные сражения на полях «Азиатского способа производства», «феодализма», «большой феодальной формации»? Что же составляло суть Востока? Абсолютный деспотизм власти и тотальное подавление индивидуального, по версии «АСП»? Классического, выросшего из рабовладельческого строя феодализма, с вассально-ленной системой, «лестницей» и политической раздробленностью? Или, быть может, просто постоянство эксплуатации эксплуатируемых наследственным феодальным классом, как в «БФФ»?

Леонид Алаев предпочитает говорить о «восточном феодализме». Тезис смелый – с его точки зрения, тот «феодализм», который существовал в Европе, и по которому выводили «классический» его вариант, не соответствует классическим формам – зато соответствуют страны Востока. В чём особенность? После эпохи «Древности» в первые века нашей эры, аграрный сектор перегруппируется и организуется по корпоративному, территориальному и хозяйственному признаку, при сохранении многоуровневой социальной стратификации, где каждый человек в разных плоскостях несёт на себе определённые роли, пребывает в каком-то статусе. Конечно, в категорию социальных отношений входит, по Алаеву, «право собственности», в её «двухуровневом» аспекте. Этот аспект держится на двух пластах социально-политической структуры: на различных социальных слоях, регулирующих между собой различные отношения, и нависающей над ними «власти-собственности» государства, которое выражается в виде ренты-налога в независимости от того, какой социальный статус имеет налогоплательщик. Именно отсюда и вытекает странная, на первый взгляд, формулировка Алаева о том, что «феодализм — строй, основанный на институте дарения». Государство вступает в некий договор с группой людей, осуществляющих их власть, гарантирующих её, и в обмен на оказываемые «услуги» дарующие им право сбора налогов, либо землю, либо зависимых людей. Таким образом, сердце алаевской концепции феодализма – дарование права осуществления власти-собственности над определёнными территориями либо слоями населения.

Отсюда и алаевская концепция отставания Востока от Запада. На Западе, по его мнению, существует нечто вроде социальной мутации, главным в которой является новое соотношение индивида и общества. Если Запад двигался от архаичного индивидуализма малой семейной группы к коллективизму античности и классического Средневековья, то уже в ходе «Реформации XII века» происходит перелом, знаменующий новое качественное проявление личностного начала, выразившееся, например, в городе-комунне. Восток же пошёл иной тропинкой, более универсальной. От архаичного индивидуализма – к укрепляющейся социальности, а позже – к окаменению государственной власти, вертикализации социальных отношений. Государство на Востоке приобретает приоритет перед и индивидом, и общественными стратами, власть над ними, имеющая место и в экономической, и в правовой сфере. Поэтому, как ни странно это звучит, Леонид Алаев выступает с тезисом, что укрепление и развитие государства и привело страны Востока к постепенному отставанию от Запада. Вот уж какой актуальный вопрос для нашей страны в нынешнее время…

Что можно сказать в сухом остатке? Безусловно, Леонид Алаев в молодости совершил ряд весьма солидных прорывов, чтобы он сам не говорил. Он смог преодолеть советский псевдомарксизм, подойти к конкретному индийскому материалу под другим углом, и создать собственные концепции социальной самоорганизации. Нужно сказать, что его статьи в этом сборнике здорово расширяют сознание и, отчасти, понимание социальных процессов, поскольку это не гольная историософия, Алаев старается не отрываться от конкретного материала, достаточно редко прибегая к обобщениям.

Кстати, с обобщениями у него всё равно существенные проблемы. Всё-таки не хватает в анализе социальной психологии, социально-исторической антропологии, потестарно-политической этнологии. Всё-таки не только условия материальной жизни определяют социальное бытие (с чем автор, кстати, солидаризируется), но и их конкретное воплощение в разуме человеческом, даже их рефлексия.

Впрочем, в любом случае этот сборник очень ценен и полезен любому, кто увлекается историей Востока, кому не чужды вопросы социальной истории в её широкой плоскости. Часто можно видеть, что историки – медиевисты игнорируют востоковедов. Скажем, в одной из последних работ по теории общины, Ирины Ярковой (http://www.dissercat.com/content/evolyuts...) Леонид Алаев не упоминается, хотя как теоретик этого вопроса он не последняя фигура. Будем надеяться, что мы, медиевисты, в будущем будем куда прочнее взаимодействать с наработками коллег-востоковедов

Мне не всегда близки направления, по которым работал выдающийся французский медиевист Жак Ле Гофф. Часто в них было много смелых обобщений, а тематическая разбросанность в некоторых отдельно взятых работах сбивала с толку и размывала концепцию. Тем не менее, это был талантливый и большой историк, наравне со многими представителями школы «Annales» он совершил большой вклад в изучение прошлого, и попытки как-то понять, как же возник современный мир, и что таится в закромах «mentalite».

Существенно, что Ле Гофф одним из первых из историков обратил внимание на школу французской этнологии и культурной антропологии. Если мы обратимся к наследию Клодта Леви-Стросса, то увидим там в качестве базового понятия «структуру», то есть некие устойчивые конструкции сознания, базовые установки человеческого сознания, которые можно наблюдать в различных коммуникативных комплексах человеческих обществ, по разному («каузально») проявляющих себя. Логика структурализма, изначально направления лингвистики, достаточно проста. Согласно замечаниям Фердинанда де Соссюра, язык, речь, представляет собой систему «знаков», управляемых рядом «правил», неосознанно складывающихся в голове в процессе коммуникации между людьми. Если бы не было единого шаблона речи, то есть грамматических и лексических закономерностей, люди попросту не смогли бы общаться друг с другом. Так складывается грамматическая структура языка, который управляет рядом «знаков», то есть понятий, которые придают значение различным явлениям и действиям. Первым этот метод применили этнологи, и применили его в анализе коллективных форм поведения. Быть может, «знаки» управляют и социокультурной коммуникацией?

Теория структурных «знаков» играла большую роль и в работах Ле Гоффа. Да, говорил он, в основе общества лежат ментальные, экономические и демографические структуры, которые и дали основание ему выдвинуть идею «La longue Moyen Age», «долгого средневековья», времени вплоть до XIX века, когда уже складывается новое, «капиталистическое» общество. И доминантой этой эпохи является не экономическая и не социальная база, как казалось, по мнению Ле Гоффа, прочим историкам. Его основа – это мир «l’imaginaire», «воображения».

С этой точки зрения «объективная» реальность в лице экономических и социальных, безусловно, имеет место быть, однако помимо неё есть ещё и картина «субъективная», в качестве представлений людей о мире, находящаяся в сфере «l’imaginaire». И его толкование возникло не на пустой почве. Достаточно много Ле Гофф писал об агиографии, а жития и церковные тексты, извиняюсь, целиком и полностью лежат в сфере ментального. И для того, чтобы отделить «объективное» в них от «субъективного», стоит уловить, какие общие структуры «l’imaginaire» лежат в основе представлений об окружающем мире. Культурные стереотипы и ритуалы, мифы и верования, символика и «знаки», страхи и надежды – всё это составляет структуру сознания человека «La longue Moyen Age», который жил в мире, далёком от искусственных конструктов. Человек в группе всегда является продолжением некой структуры представлений, и задача исследователя, по мнению Ле Гоффа, расшифровать их.

Статьи этого сборника неплохо иллюстрируют данный метод. Вот, скажем, работа «Чудесное на средневековом Западе», в котором он разбирает проблему чудесного, магического и чудотворного, в котором пытается нащупать грань рационального и иррационального в человеке Средневековья, разобрать по косточкам его представления об истоках этих чудес и то, как на них реагировали и как толковали. Из этого извлекается структура понятия чудесного, общая и частная символика, а также его оценка в глазах современников, смыкающаяся с понятиями «священного», «еретического» и «языческого». Или вот, например, весьма показательная статья, «Язык жестов Чистилища». Здесь уже в центре внимания весьма непраздная проблема жестовой символики, символики телодвижений, которая имеет большую смысловую нагрузку, скажем, в литературе и в изобразительном искусстве. Говорить о специфической концепции Чистилища у Ле Гоффа мы не будем, скажем лишь, что с его точки зрения это понятие-сущность возникает в ходе развития учения о Страшном Суде и загробном возмездии в ходе «Классического Средневековья». Так вот, в мире, где одним из главных искусств (в силу слабого распространения грамоты) было изобразительное, символика языка играла большую роль. Например, направленность жеста, говорящая о стремлении грешника войти в Чистилище (положение жеста вниз), пересечь его (по горизонтали у фигуры внутри него) и выйти (жест вверх). Вторая особенность символики заключается в том, что жест может быть совершён самостоятельно, и выражать стремление к Богу, либо, понукаемый демонами, разрушать утверждённый канон. Ле Гофф пытается выделить некие устойчивые структуры в самой символике жеста, показать их единообразие и понятное адресату смысловое наполнение.

Свой метод Ле Гофф применяет не только к церковной литературе, но и к светской. Скажем, в статье с говорящим названием «Леви-Стросс в Броселиандском лесу. Опыт анализа куртуазного романа» он рассматривает рыцарский роман Кретьена де Труа «Ивейн, или Рыцарь со львом», останавливаясь на эпизоде временного безумия Ивейна, когда доблестный рыцарь скрывался в лесу, живя как дикарь, а потом, начав «по-звериному» общаться с отшельником-пустынником, его посредством возвращаясь к жизни среди людей и обретая человечность. В этом эпизоде Ле Гофф видит несколько структурных пластов, относящихся к социальной природе рыцарства, к экономическим реалиям и представлениям христиан об окружающем их универсуме (соотношение дикого, дьявольского и божественного).

Подытоживая: этот сборник интересен именно конкретными приёмами структуралистского метода в изучении средневековых источниках. С одной стороны, Ле Гофф остаётся верным адептом принципа ad fontes, и во всём следует тексту источников. А вот подход его лежит в их необычном анализе, анализе «l’imaginaire», представлений о своём собственном Universus Mundus, который отличался, конечно, завидной упорядоченностью, но был сложным и переменчивым.

Однако вот разбросанность тем и вольная интерпретация структур сознания делает структуру эмпирической концепции Ле Гоффа весьма размытой и нечёткой. Но уж тут ничего не поделать, попытка более позднего синтеза в «L’Europe est-elle née au Moyen Âge?» оказалась не слишком удачной… поэтому и сам метод стоит ещё раз тщательно изучить и обдумать.