Джонсон Аллен, Эрл Тимоти. Эволюция человеческих обществ. От добывающей общины к аграрному государству М. Издательство Института Гайдара 2017г. 552 с. Твердый, суперобложка, (ISBN: 978-5-93255-501-9 / 9785932555019)
Вряд ли стоит сомневаться, что общество развивается и усложняется, переживает спады и падения, несомненный прогресс может сменится регрессом. Из первобытного стада палеолитических мастеровых нам удалось дорасти до организованных многоступенчатых структур, начиная от низовых кооперативов и заканчивая сложно устроенными социальными государствами, находящихся на стыке интересов различных групп. Это был тяжёлый, непростой и полный препятствий путь, который с лёгкостью может обернуться вспять…
Пожалуй, давно интерес историков нужно немного сместить с вопроса о развитии государственных структур, и говорить в целом об обществе, ведь государство – это ещё не весь социум. Во первых, большую часть своей истории человечество пребывало вне государственных отношений, их возникновение происходило в рамках развитого общества; и во вторых, под верхней плёночкой государства часто скрывался мир, который жил своей жизнью, мир низовых объединений и индивидуальных связей, вполне самодостаточных.
Развитием общественных и государственных отношений занимается направление, именуемое «теорией социальной эволюции» и политическая антропология. В центре внимания этих направлений находится развитие общества как эволюция коммуникативных связей между его ячейками, его структурное усложнение, изменение и трансформации. Это сложное и многолинейное междисциплинарное направление, изучение которого требует знаний в самых разных областях общественных наук, от политической истории до биологической антропологии. В нашей стране его активными адептами являются арабист Андрей Коротаев, африканист Дмитрий Бондаренко, кочевниковед Николай Крадин и русист Евгений Шинаков, работы которых в своих областях являются во многом уникальными и единичными фактами исследования догосударственного и внегосударственного общинных состояний.
Догосударственные и внегосударственные объединения впервые появляются на страницах книг Льюиса Моргана и Генри Мэна, вызвав вполне оправданные восторги Маркса и Энгельса, так как в своих сочинениях они сделали первые шаги в изучении родовых структур, то есть простейших биологических родственных связей в обществе. С тех пор многое изменилось. Возникали теории однолинейной эволюции, универсалистские модели (Лесли Уайт, Вир Гордон Чайлд, или Иэн Моррис, о котором я говорил в одном из предыдущих текстов) и многолинейные (Джулиан Стюард, Элман Сервис), утверждавшие, что социум способен развиваться вне проторенных «магистральных» троп (признавая, правда, наличие «магистрального» пути развития). Существуют вовсе нелинейные подходы (понятие «эволюционного поля», или культурология Франца Боаса), нельзя забывать и о воспевающей социальный хаос синергетике.
О своём отношении к этому, на мой взгляд, весьма и весьма перспективному направлению я скажу позже. К какому направлению принадлежат наши уважаемые авторы, герои сегодняшнего дня?
Периодически любая теория нуждается в срезе, в осмыслении пройденного пути, в предварительном подведении итогов. Именно для этого собрались вместе антрополог-психолог Ален Джонсон и антрополог-экономист Тимоти Эрл, исследователи домодернистских обществ, и написали вместе обобщающий труд «The evolution of human societes» (2000), где попытались объединить известные им данные об обществах в единую картину.
Авторы не скрывают своей симпатии к эволюционистким системам Салинза и Стюарда. В двух словах, поясню суть. Салинз выдвинул почти полвека назад чёткую схему развития общества: «band – tribe – chiefdom — state», «община – племя – вождество — государство», которое стало основой рассуждений о стадиальной эволюции организации общества. Что характеризует каждое из этих состояний? Вот здесь авторам и пришёл на помощь Стюард со своими понятиями «культурная экология», «экологическая ниша», адаптация» и прочее, что формирует понятие «адаптивная экономика».
Итак, базовая концепция: человек в рамках отдельно взятой популяции занимает определённую экологическую нишу, то есть обеспечивает своё существование и воспроизводство за счёт предоставленных ему природных ресурсов. Уровень развития общества, начиная от отдельного домохозяйства и заканчивая сложными аграрными государствами, определяется уровнем извлечения средств из этих ресурсов и их использования, перераспределения и контроля за ними. Когда отдельная община желает, или вынуждена расширять производство, она вступает во взаимосвязи с другими общинами и домохозяйствами, налаживая обмен и совместную деятельность. Это приводит к возникновению институтов, «политической экономики», формирующейся постепенно в надстройку над производящими, потребляя и перераспределяя возникающие издержки.
Для малочисленного общества интеграция в рамках «политической экономики» невыгодна, она становится необходимой при росте населения и необходимости интенсификации производства. Это требует и переорганизации хозяйства, ведь возникает известный дефицит ресурсов, их переработка сопряжена с большими рисками и технологическими сложностями, а конкуренция с соседями может приводить к вооружённым конфликтам. Отсюда и происходит процесс институционализации общества и возникновение элиты, не занятой производством, но обеспечивающим решение встающих перед социумом проблем. Само собой, это ведёт к расслоению, или, как говорят марксисты, «образованию классов». Новый правящий класс, управляющий возникшими институтами, занимается как внешними делами новообразованной политии (союзами, торговлей, воинами), так и внутренними (создание региональной сети управления, контроль хозяйственных рисками путём создания централизованных хранилищ, деятельности рынков и внедрение новых технологий). По крайней мере, с точки зрения авторов.
Соответственно, общество на ранней стадии проходит родовую ступень развития (в книге именуется «семейной»), подразделяемую на тех, кто не знаком с доместикацией (собиратели и охотники), и тех, кто разводит скот (пастухи). При развитии экономики и межродовых связей разные ячейки образуют локальную группу, децентрализованную (ацефальную) и «бигменскую», имеющую временного управленца-вождя. После развития процесса институализации они переходит на стадию вождества (наследственная элита), при появлении зачатков бюрократии и фискалата становятся ранним государством, переходящим постепенно к развитому государству-нации, имеющему развитую крестьянскую, аграрную экономику.
Родовой / семейный уровень неинституциональна, и скреплена прежде всего биологическим родством, на социальном уровне выраженном в способности к реципрокации (взаимообмену), впрочем, достаточно ситуативной. Экономика на этом уровне добывающая, присваивающая, имеющая, впрочем, недостаток: при росте популяции она становится более рисковой.
Интенсификация хозяйства приводит к группированию семей, к территориальной интеграции, пусть даже и временной. Кооперация происходит при добывании пищи, требующей более сложных технологий (обработка садов у мачигенга и групповые охоты у нганасан), делёжки «общака», однако средства производства и территория остаются вне этих операций в индивидуальном пользовании-владении семьи, включая и создаваемые для минимализации риска дополнительные источники пищи, скажем, путём доместикации животных и растений.
На уровне локальной группы интеграция укрепляется развитой системой церемониала, а также появлению регулярных лидеров, необходимых для ведения военных конфликтов. Нужно сказать, что авторы делают знак равенства между переходом к локальной группе и «неолитической революцией». Межродовые, клановые связи создают дополнительную сеть контактов, скрепляемых реципрокацией и развитым церемониалом.
Дальнейшая же интенсификация экономики обеспечения связана с развитием интенсивного земледелия, появлением деревень.
Совсем другое дело – бигмен, который представляет собой локальную группу. Этот институт возникает, по мнению авторов, в момент необходимости регулярной централизованной организации, организации сложных технических работ и межплеменной коммуникации.
Дальнейшая институанализация и накопление ресурсов приводит к централизации властных полномочий и возникновению государства, как силы, осуществляющей контроль над централизованными рынками, профессиональной военной прослойкой и юридическими институтами, а также поддержки и интенсификации инфраструктуры и технологий производства. Именно государство, неважно, в каком лице, вожде или бюрократии, инвестирует излишки и снижает риски всегда непростой ситуации в аграрном секторе, а также монополизации отдельных секторов экономики.
Таков вкратце взгляд двух антропологов на эволюцию человеческого общества, который они доводят до нынешнего момента. Несмотря на концептуальный упор в «многолинейность», Джонсон и Эрл выводят совершенно однолинейную концепцию развития общества. На чём она основана? На росте населения, добывании и перераспределении ресурсов, включая также совершенствование технологий и конкуренцию, межгрупповой и индивидуальной коммуникацией. Авторы признают наличие альтернативных моделей эволюции, но таковых почти не приводят, пытаясь выстроить лишь «основную» модель, тем самым встраиваясь в число «псевдомноголинейщиков», как, например, Салинз.
И об это спотыкается вся концепция авторов. Единая эволюционная цепь выглядит вполне логично и обоснованно, примеры ярки и показательны… Однако они лишены динамики. Иранские басери не всегда находились на стадии «сложного вождества», но при этом их социо-культурная система была не проще, и даже сложнее, чем в описываемое время, и кочевые киргизы пришли в XIX и XX вв. к «бигменству» не от племенного строя. Главная проблема приведённых примеров заключается в попытке выстраивания конкретных, «синхронных» примеров к диахронической цепи изменений. Впрочем, я не этнограф, мне сложно судить о примерах социальной эволюции племен Америк, Мезоамерики и Африки.
Куда больше уверенности у меня в критике концепции «раннего» и «аграрного государства». Сами авторы, впрочем, говорят о том, что монолитность государственных структур сильно преувеличена, при этом указывая в качестве одной из основных черт централизованный контроль над рядом отраслей социальной деятельности. Однако, вплоть до Нового времени, государство не было абсолютно доминирующей силой в обществе, за редкими и достаточно кратковременными исключениями. Так, средневековая Европа имела самые разнообразные пути самоорганизации, на уровне церкви, города, политии-сеньории, наконец, крестьянской общины и иных форм. Такую форму антропологи аккуратно именуют «мультиполитией», в противовес строю, где господствуют государственные институты и бюрократия – «монополития». То есть, под внешним слоем государственных отношений могут скрываться самые разнообразные формы организации, наравне с «аграрным государством» могут сосуществовать другие формы социального. Яркий пример – европейская «внутренняя колонизация», или коммунальные городские движения. Можно также вспомнить тинговый строй Скандинавии, в частности, в Норвегии, безуспешно подавляемой королевской властью, или «Торновскую интерактивную сферу» севера Центральноевропейской равнины в раннее Средневековье. Одни формы не переходили в другие, а искали разные пути адаптации, и не всегда рациональный, то есть экономический путь оказывался самым успешным.
Можно и в дальнейшем приводить примеры, скажем, древнегреческие полисы, или реципрокационную систему контактов в средневековой Индии, или специфические формы безвождеских племенных структур Ближнего Востока, исследованных Андреем Коротаевым…
Но не стоит так уж быстро отказываться от идеи прогресса как такового – всё таки в какой-то момент общество переходит на новый уровень развития, уровень стандартизации и коммуникации на государственном уровне. Я не готов ответить на вопрос, почему исторический процесс привёл к появлению модернистского общества, в котором мы живём нынче, и почему изначально социально богатый разнообразием Восток отстал, застыв под заскорузлыми формами бюрократического абсолютизма Нового времени. Имеет ли смысл также концепция «осевого времени»? Это мне также неизвестно, но возможно. В любом случае, социальное развитие куда богаче и разнообразнее, чем строгая однолинейная схема Джонсона и Эрла.
При всём при этом книга к прочтению обязательна любому, кто интересуется вопросами социальной истории и антропологии, это хорошее профессиональное обобщающее исследование. У неё более чем солидная доказательная база, подробная проработка теоретических вопросов различных теорий социальной эволюции, неплохая и интересная аргументация. Это замечательная книга, которая, конечно, вызывает много вопросов, но даёт на некоторые из них ответы.
Почекаев Р. Цари ордынские. Биографии ханов и правителей Золотой Орды. — 2-е изд., испр. и доп. — СПб.: Евразия, 2017г. 464 стр., илл. Переплет, Увеличенный формат. (ISBN: 978-5-91852-172-4 / 9785918521724)
В любом курсе по истории средневековой Руси постоянно мелькают имена внешней силы, которая с завидным постоянством вмешивалась в отношения между князьями в XIII-XV вв. – Орды. Золотая Орда не была безлика, и её довление над Русью облекалось в лицах многих её правителей – Чингизидов, временщиков, регентов и прочее, прочее, прочее. Несмотря на то, что это государство имело специфический характер по своему внутреннему строю, во внешней политике правители играли огромную роль.
Кто же они – цари давно погибшей Орды, что они приняли в наследство, что хранили, что пытались создать?
Питерский юрист Роман Почекаев уже не раз становился объектом моего внимания, когда я рецензировал его книги, посвящённые биографиям всем известных Батыя (https://www.fantlab.ru/blogarticle28596) и Мамая (https://www.fantlab.ru/blogarticle28733), оказавшихся более глубокими и сложными деятелями, чем это было принято считать в отечественной русистике. В этих книжках Почекаев показал себя дотошным биографом и историографом, неплохо владеющим материалом, хотя и не знающим восточные языки, но неплохо работающего с переводными источниками.
Его книга 2009 года тоже создан в жанре биографии, но она охватывает жизнеописания не одного человека, а четырнадцати, и охватывает два столетия истории могущественной и непрочной многонациональной державы, которая практически с первых лет своего существования оказалась во власти центробежных сил…
Самое интересное для меня – как же через личность правителей развивалось находящееся в их попечении общество, как, в конечном счёте, они пришли от монолитной державы-армии к раздробленному конгломерату ханств, проглоченному новым волком, бывшим когда-то овцой? Несмотря на то, что очерки Почекаева являются вполне себе традиционными для жанра биографии, и описывают жизнь и деятельность правителя, сам автор называет их своего рода «микроисторией», однако ответить на этот вопрос всё же можно. В конце концов, именно из жизни людей и складывается большая панорама истории и её неспокойных волн.
Итак, в 1256 году умирает Бату-хан. Что он оставил после себя, государство? Кочевничье войско, связанное ясой и родовыми узами друг с другом, и их бессменными главами – представителями рода Чингизидов. Не стоит обольщаться нарисованными в картах прерывистыми контурами Золотой Орды – с территориальной точки зрения она была более чем аморфна. Бывшая Булгария с её богатыми городами, земли вдоль Волги и Камы, Подонье, плато Северного Кавказа, степь вплоть до Карпат и Южного Буга – всё это многообразие земель и стало вместилищем племён, ставящих свои стойбища по берегам рек, и контролирующим эту территорию, со всеми её степями, городами, торговыми факториями, трактами, покорённые и платящие дань народы, вроде соседних русских анклавов, и так далее и так далее. Именно этот скотоводческо-племенной характер, ярко выражено «личностный», не завязанный на землю и властные институты порядок и определил изначальную расстановку сил. Старший брат Бату, Берке, его племянник Мунке-Тэмур, и сын его Тохтогу / Токта возложили на себя миссию выстроить из этой действительно кочевничьей орды государство, в полном смысле этого слова.
Их внутренняя политика формирования власти была не слишком активна. Они держали при себе мусульманских богословов и правоведов, допускали по прежнему на свои земли купцов с юга. Так, Мунке-Тэмур наладил выпуск собственного товарного эквивалента – монеты, быстро набравшей обменный вес на средневековом Ближнем Востоке, а Токта упорядочил его и перенёс все монетные дворы в Сарай, тем самым попытавшись создать экономический центр державы.
Аморфность их власти внутри Орды подчеркивает, скажем, влияние правнука Джучи, представителя побочной ветки Чингизидов, бекляри-бека Нохоя/Ногая, который, держа под контролем несколько родов, вёл вполне самостоятельную внешнюю политику и беспрекословно управлял доходами с территории бывшего Дешт-и-Кипчак в Северном Причерноморье, и в Крыму, фактически не подчиняясь центральной власти.
Внешняя политика этих людей тоже носила более личностный характер – они заключали индивидуальные союзы с египетскими султанами, традиционными ордынскими союзниками, наводили контакты с Византией и восточноевропейскими королевствами, вступали в политическую борьбу на своих границах. Ну и, конечно, принимали самое активное участие в политике номинально существующей Империи, участвуя в интригах многочисленных улусных властных группировок в дележе власти.
После Токты, который, по мнению Почекаева, является создателем единой и стабильной державы (тезис интересный, и, быть может, сомнительный… в любом случае, самого факта выпуска монеты маловато для подобных выводов, в конце-концов, было бы неплохо побольше узнать об институтах управления и контроля, или хотя бы получения доходов), в XIV в. начался новый период в истории Орды. Это эпоха Узбека и Джанибека считается расцветом Золотой Орды, однако Почекаев не совсем с этим солидарен. Так, Узбек с его точки зрения был слишком непоследователен в государственных делах, постоянно влезая в авантюры, дорого стоившие его землям, и практически не приносящие пользы, и даже потери, славой же своей он обязан мусульманским авторам, высоко ценившим Узбека как покровителя ислама, и показной, кричащей роскошью сарайского двора. Примерно тоже касается «доброго царя» Джанибека, впрочем, бывшего более успешным во внешнеполитических делах… Однако его правление ознаменовалось началом загадочного упадка Золотой Орды, по некоторым версиям, из-за жестокой эпидемии Чёрной смерти (середина XIV века), и/или экономического кризиса.
Третья эпоха – долгий, столетний упадок, время временщика Мамая, пытавшегося удержать распадающуюся державу, его противники из различных частей державы – Пулад-хан и сын его Арабшах, перетягивающих канат власти в свою сторону… И, конечно, Токтамыш, который вытащил державу из «Великой Замятни», чтобы вогнать её в новый, ещё более глубокий кризис, который после его смерти, во время владычества Идигу / Едигея окончательно развалил на части Орду. Агония Джучидов длилась до 1528 года, когда умер последний хан, способный претендовать на единое владычество – Шейх-Ахмад…
Как описательна рецензия, так описательна и вся книга. Пожалуй, самое ценное в ней – попытка взгляда на историю Орды не с точки зрения богомольной Руси, улусника или союзника, как там в разных версиях, а с позиции её правителей-предводителей. В силу военного характера власти и большой активности на международной арене Почекаев, как вы заметили, уделяет основное внимание внешней политике, союзам и воинам, в которых гораздо было участвовать это политическое образование. С этого ракурса история Руси действительно выглядит несколько по другому, как побочное, хотя и важное направление ханской политики, расценивающей её как источник средств для своих авантюр. Ордынские ханы весьма быстро втянулись в интриги ближневосточных династий, много лет боролись за власть в Закавказье, вместе со своими египетскими союзниками выступали против иранцев. Активно участвовали они и в хитросплетениях отношений, охватывавших интриги Чингизидов других улусов, боролись за власть на западе, интересы ханов захватывали многие районы восточных Балкан, вели они своё наступление и в Литве, хоть и спорадически, вступали в противоречивые взаимоотношения с венецианцами и генуэзцами в Крыму. Ордынские ханы были очень и очень активны вовне, даже во временя Великой Замятни… Но что в это время творилось в стране?
Но главное: что они пытались создать? Книга Почекаева и не пытается дать ответ на этот вопрос, но мы попытаемся. При ознакомлении с биографиями ханов становится ясно, что они выступали как обычные светские военные правители, как, например, турецкие султаны – пытались расширять свою личную власть, раздвинуть границы своего влияния. Джучиды – истинное воплощение Золотой Орды — были сами по себе, а подконтрольные им территории – сами по себе, особенно это касалось регионов с многочисленным осёдлым населением. Золотая Орда – это власть потомков Джучи и их родовых связей, в их мире не было понимания о властных институтах и управлении. Поэтому, при ослаблении рода Джучидов, при появлении противоречий между отдельными его ветвями, держава и распалась – у неё не было реально никаких скрепляющих элементов. После этого разрозненные территории и были поглощены идейным наследником ордынских ханов – русскими князьями-царями, черпнувшими от их принципов так много…
Муравьев В.А. Теории феодализма в России в русской историографии конца XIX — начала XX вв. Серия : Исторические исследования. М. Квадрига. 2016г. 404 с., портрет, твердый переплет, обычный формат.
В эпоху развития и смешения методологий, нового творческого поиска далеко не все исследователи могут искать новое и свежее в свое области науки, предпочтя из раза в раз повторять одни и те же мифы. Принцип человека, стоящего на плечах гиганта, не для всех актуален и очевиден, даже в такой сложной и древней науке, как история. Именно поэтому многие историки, прежде чем заниматься конкретным материалом, конкретными проблемами, проходит обязательный этап изучения историографии – истории исторической мысли и различных концепций. Ведь должен же он забраться на плечи гиганту, прорефлексировать созданное до него… Мне, конечно, не особенно понятно, как люди могут бороновать пашню историографии всю жизнь, как это делал наш сегодняшний герой, профессор Виктор Муравьёв (1941-2009), однако он оставил после себя ряд любопытных работ по истории исторической мысли, однако из которых соприкасается с моими непосредственными интересами.
Уже наличие всеобъемлющего феодализма в Европе ставится под сомнение. Юридический термин, введённый французскими юристами-февдистами неожиданно даже для них самих хлопком раздвинул своё семантическое поле, и стал синонимом столь любимого просвещенцами понятия «Moyen Age». Историки в течении XVIII-XIX вв. понимали под этим термином то запутанные вассально-ленные отношения между представителями правящих слоёв, то систему эксплуатации этими слоями нижних сегментов общества, осуществляемой через феодальное землевладение, серваж. Историки видели в окружающем мире, как им казалось, «пережитки» «Ancient Regime», в виде крупного землевладения или общинных крестьянских объединений, и экстраполировали свои выводы на Тёмные века.
В XX веке, однако, выяснилось, что вассально-ленные отношения вовсе не были всеохватными, и существовали не вместо и не параллельно с государством, а вместе с ним, что механизмы эксплуатации затрагивали далеко не всё население, что системы «феодов» и «сеньорий» не тождественны друг другу. Мало того, под внешним слоем властных отношений скрывались и корпорации, и союзные объединения, основой которых не всегда было принуждение, но – хозяйственная необходимость (хотя куда мы денемся без принуждения?), да и сама власть могла осуществляться самыми разными формами.
В общем, «феодализм» как таковой оказался понятием очень сложным, да и вообще правомерность его безоглядного употребления считается сомнительным. Однако в советское время, с лёгкой руки одного из сочинений нашего дорогого Карла Маркса, «феодализм» стал фундаментальным этапом в истории человеческого общества. Эпоха господства поземельной зависимости была и в России, что было доказано сочинениями Грекова, каждый раз видевшего чудесное просветление в голове после каждой речи товарища Сталина. Однако тема феодализма в России не была новой, и поднималась дореволюционными историками, многие из которых, сами того не зная, выложили немало кирпичей и раствора под фундамент будущих историографических идеологем… Именно этой эпохой и решил в своё время заняться молодой историк Виктор Муравьёв.
Работа предстояла тонкая, поскольку следовало остаться в рамках одновременно и псевдомарксистской идеологии с её критикой буржуазной историографии, не обидеть сторонников государственного подхода, что было совсем неочевидно и при отметить реальные достижения дореволюционных историков-медиевистов. Изначально Муравьёв занимался творчеством явно почитаемого им Николая Павлова-Сильванского, однако границы его исследований раздвинулись позже до историков и его собственного, и предшествующего поколения, а ещё позднее были перенесены вовсе ко времени Последнего Летописца. На чём же сосредоточился историограф? На достижениях, как ни странно, на достижениях откровенно «буржуазных» историков, которые во многом заготовили почву для будущих марксистов…
Прежде всего в глаза бросается, конечно, помещение трудов историков в контекст политики эпохи, ведь нередко их работы становились проводником идеологии. Можно вспомнить, скажем, пресловутый учебник Погодина, активно продвигавший государственную линию. Кем же были Николай Павлов-Сильванский, Борис Сыромятников и прочие певцы феодализма? Для этого стоит обратиться в прошлое, и понять суть споров. В XVIII в. зарождающаяся отечественная наука подняла вопрос о том, как же жилось русским на Восточноевропейской равнине без строгого отеческого взора Царя-Батюшки и Большого Начальства, что суть богопротивно и абсурдно? Нужно было решить принципиальный вопрос: каков был политический строй средневековой Руси? Либо он целиком основывался на господстве государства и центральной власти, либо являлся феодальным, то есть системой вассально-сервильных сеньорий? Либо вовсе Русь, по своей сути, образование родовое, посконное? Менялись концепции во франко-германской науке, и вслед за ними появлялись ответы и русской, всегда интересные и оригинальные – нут нужды перечислять их знаковые имена. В XVIII в. на переднем плане были споры о «единодержавном» и «анархическом» началах. Появилось историографическое понятие «вотчина», активно сравнивающееся с западным feodum, было написано немало по проблеме собственности в русском средневековье (например, И. Н. Болтин), были попытки найти иммунную систему в этом строе. Историки признавали понятие «феодальной раздробленности», и, само собой, противопоставили ей светлое время самодержавия, поскольку русское средневековье было переполнено насилием и усобицами (воины детей и внуков Дмитрия Донского говорили сами за себя). В XIX в. картина стала куда более разнообразной, хотя видные историки начала века – М. Н. Муравьёв и Н. М. Карамзин – продолжали повторять тезис о негативной «феодальной раздробленности» и позитивном «единодержавии». Не признавали наличие «феодализма» и социал-демократы – Белинский, Чернышевский, Герцен, Огарёв – как ещё объяснить отсутствие социальных движений в России? По версии Муравьёва, переломным моментом стало появление теории Франсуа Гизо, делающей упор на проблему феодальной собственности и иерархичности средневекового общества, его рыхлости и политической нестабильности, и уже означало смещение спора в сторону сравнения Запада и России, схожего или различного. Ведь рыхлости феодального строя ошмётков империи Шарлеманя можно было бы противопоставить русское единодержавие, не так ли? Сперанский, Кавелин, Чичерин и соловьёв признавали наличие зачатков феодализма на Руси, но считали, что они быстро были задавлены властными институтами. Лишь великий Василий Ключевский признал существование «параллельных» с западноевропейскими феодальных институтов, пусть даже и находя существенные отличия между ними.
Таким образом, Николай Павлов-Сильванский предстаёт перед нами как оппозиционер – он последовательно и чётко старается сокрушить все линии доказательств отрицания феодализма на Руси, чему и посвящает ряд своих сочинений. Он видит в истории Руси ряд сменяющихся правовых состояний – феодальный, удельный и вотчинный периоды, во всём схожие с западноевропейскими, и ведущими Россию на магистральный путь европейской же модернизации. Господство «боярщины» сменяется сословной монархией, которая, в свою очередь, постепенно эволюционирует в буржуазно-демократическое государство. То есть – историк выступает с крамольными даже ныне идеями коренной «европейскости» России, лишённой того самого пресловутого «особого пути», в которой крепкое подмороженное самодержавие является скорее отклонением от нормы. Не менее интересе оказался полузабытый Борис Сыромятников, ведущий свою линию от эпохи «непосредственной демократии» к Империи, между которыми были «Удельная» и «Московская» Руси, и параллельно с Павловым-Сильванским оценивал характеристики отечественного феодального строя.
Таким образом, буржуазные учёные оказались не просто реакционерами и классовыми врагами, а соратниками, без пяти минут марксистами – примерно схожим образом в своё время Александр Неусыхин пытался продвигать у нас творчество Макса Вебера. Хотя по тону, безусловно, это сильно отличается от классических историографических работ марксистов: вспомните хотя бы изданную в 1958 г. книгу будущего министра Просвещения Александра Данилова про немецкую историографию «общинной теории» в XIX в. – исключительно резкую и обличительную. Муравьёв же более тактичен и аккуратен, он говорит о плодотворности «буржуазных» историков даже вне рамок марксизма. Показательно, что небольшой очерк, посвящённый «легальным» марксистским историкам Михаилу Покровскому и Михаилу Ольминскому очень короток, и автор относится к ним далеко не так щадящее, как к их буржуазным коллегам, пройдясь артиллерийским огнём по их «заблуждениям» и «ошибкам», благо, конъюнктура позволяла.
Диссертация была защищена в 1970-м, и вызвала нескрываемый интерес у практикующих историков – в частности Александр Зимин и Владимир Кобрин дали свои положительные рецензии, отметив новизну взгляда и широту охвата. Однако книга так и не была издана вплоть до прошлого, 2017 года. Конечно, эта работа была известна, но до настоящего времени с ней ознакомится было непросто. Почему? Трудно сказать – я не встретил ответа. Сам Муравьёв так до конца жизни и занимался историографией, правда, в более поздние годы продвигая теорию вспомогательных исторических дисциплин, особенно источниковедения и исторической географии. Отчего-то он не стал возвращаться к поднятым им когда-то вопросам, и докторская уже была посвящена историографии революции 1905 года – тоже по своему любопытного среза культуры познания, но всё же совсем иного.
Муравьёв поднял вопрос об оценке места истории России в мире. «Государственная историография» дореволюционного периода, по сути, говорила об «особом пути» России, Павлов-Сильванский, Сыромятников и марксисты утверждали типичность её истории. Это принципиальный вопрос – либо мы идём по пути, размеченному западным миром, либо по своей уникальной стезе, и вопрос о феодализме здесь приобретает особое звучание. И недавняя книжка Антона Горского, «Русское средневековье» и порождённая ею дискуссия свидетельствует о том, что тема-то никуда не делась. Я не спец по истории средневековой Руси, к собственному большому сожалению, но пару замечаний могу сделать.
С моей точки зрения, любой социальный строй имеет свои уникальные и самобытные черты, в этом можно солидаризироваться с Марком Блоком и Ароном Гуревичем. Сам концепт феодализма с его сквозными институтами слишком уж узок, чтобы подгонять его под рамки гибких и динамичных укладов обществ, существующих на протяжении целых веков. Конечно, если мы дадим феодализму более узкое определение как стратифицированного общества, основанного на аграрном (ещё шире – просто «натуральном») хозяйстве, то результат будет иной. Однако в данном случае мы имеем значительно более конкретную проблему – эволюцию взаимоотношений различных страт и классов общества между собой и с государством, их конкретные формы и ритуалы.
Не буду особенно растекаться мыслью, скажу лишь, что всё-таки процессы, на мой взгляд, разные. Возможно (только возможно!), что эволюция шла по направлению подчинения и «охолопливания» страт и классов, находящихся под всё более плотно государственной юрисдикцией. На Руси просто не сложились условия для складывания городских объединений, и был прерван в более поздние века процесс саморегуляции крестьянских хозяйств. Вопрос в том, был ли здесь феодальный строй в более раннее время, когда государственные институты имели весьма расплывчатый облик? Это вопрос, кроящийся в недрах домонгольского и раннемонгольского периода истории нашей страны, и я на него не могу пока дать ответа.
Следовательно: это был действительно «особый путь»? Путь укрепления «порядка» и «державности», нашедший концентрированное выражение в эпохе Ивана IV? А вот это, кстати, не факт – всё зависит от того, какие процессы шли снизу, как складывались отношения между условно «правящими» классами, и более низкой ступенью общества, по горизонтали и вертикали. То есть – насколько уникальна история России с точки зрения динамики социального процесса вне государственной юрисдикции. Понимаю, что моя мысль не слишком чётко и убедительно звучит, но пока её стоит принять так.
Так был ли на Руси феодализм, как социально-политический строй сеньорий, или даже строй государственных пожалований и феодального вассалитета? В чистом виде – вряд ли. Был ли путь Руси исключительно в благостном государственном начале? Также не уверен. И произведения классиков, которые Муравьёв рассматривает в своей работе, лишний раз заставляют в этом убедится.
Моррис И. Собиратели, земледельцы и ископаемое топливо. Как изменяются человеческие ценности Издательство института Гайдара 2017г. 488с. Твердый переплет,
Когда занимаешься конкретикой, подчас становится ясно, насколько могут быть несостоятельными даже самые глубокие обобщения. Конечно, так дело обстоит далеко не всегда. Следует помнить, что любое обобщение охватывает только часть плоскости бытия человечества, и сводить к найденной закономерности всю историю, делать её магистралью было бы неверно. Тем не менее, подобные работы чрезвычайно полезны и увлекательны, и позволяют осветить хотя бы часть пройденных человечеством этапов развития.
Английский археолог Иэн Моррис (р. 1960) прославился в последние годы целой батареей подобных работ. У нас он известен боле всего толстой книжкой «Why the West Rules — For Now. The patterns of history and what they reveal about the future» (2010), в которой он жизнерадостно повествует историю восхождения модернизационной западной цивилизации. Вообще, по специальности он археолог-античник, «грековед», занимавшийся по большей части историей экономики и культуры Древней Греции, а также более общими вопросами её развития. Нужно сказать, что Моррис – весьма интересный, въедливый и очень оптимистичный историк, верящий в силу человеческого разума и его светлое будущее.
В 2012 г. он выступал с лекциями в Пристонском университете, где подробно излагал, ни много ни мало, свою собственную концепцию развития человечества. Они недавно вышли одной книгой, под названием «Foragers, Farmers, and Fossil Fuels: How Human Values Evolve» (2015), и вызвали бурную реакцию со стороны и профессионалов, и «интерессантов» от истории. Выйдя в прошлом году в России, она не встретила такого бурного обсуждения, поэтому я постараюсь обратить внимание неравнодушных людей к этой весьма любопытной книге.
Нелегко изложить концепцию истории на четырёх сотнях страниц, и Иэн Моррис выбирает себе подходящую магистраль, в виде человеческих ценностей, морали, представлений о правильном и неправильном, в общем – о культуре, всём том, на чём постмодернисты ставят жирный крест. Однако к культуре и сознанию можно подходить по разному.
Когда ты начинаешь знакомится с книгой, то неизбежно в голову приходят ассоциации с марксизмом, даже конкретнее – с незабвенным опусом Ф. Энгельса. Ассоциация с марксизмом не совсем верна, вернее, не оправдана прямо. И в плане основной парадигмы Моррис является сторонником идей американского антрополога Лесли Уайта (1900-1975) и его концепции «однолинейной эволюции», тоже своего рода марксиста, но особого рода. Он ввёл понятие «energy», как результата производственной деятельности человека, рост потребления и преобразования которой обеспечивал развитие человечества. Моррис заимствовал эту схему в чистом виде, также он оказался не чужд идеям соратника Уайта, «диффузиониста» Вира Гордона Чайлда (1892-1957), у которого историк взял представление о «земледельческом» скачке эволюции, произошедшем в полосе «Плодородного Полумесяца» несколько тысячелетий назад, и распространившемся на весь мир, также можно увидеть его симпатии к идее «осевого времени», высказанной Карлом Ясперсом.
Итак первое: Иэн Моррис – сторонник идеи «однолинейной эволюции». Несмотря на то, что он вполне признаёт разнообразие культур, магистральная линия их развития не оставляет сомнений.
Второе: Иэн Моррис, ко всему прочему – биологический эволюционист. Что это значит? С его точки зрения, теория «энергии» компенсируется фактором естественного отбора, работающего и в случае с обществом. В общественных отношениях возникают мутации, однако их передача и развитие проходят сито отбора, ряд из них отмирает, другие же получают своё развитие, изменения накапливаются и качественно преобразуют организм, в котором живут, то есть – меняющееся со сменой поколений общество.
Обе эти парадигмы имеют определённый смысл, честно говоря, вторая больше, чем первая, однако что выходит в конечном итоге у Морриса?
Человечество проходит три стадии в развитии извлечения «энергии». Первая – «собирательство», то есть первобытный, «добывающий» способ производства, вторая – «земледелие», эпоха аграрных обществ, когда главную роль играет обработка земли и использование сельскохозяйственных ресурсов, и третье – «ископаемое топливо», то есть эпоха, когда в основе производства лежат промышленные предприятия, в основе которых лежит технология сжигания ископаемых. Короче говоря — первобытное, архаичное и модернизированные общества – в полный рост перед нами идея прогресса.
Взяв за основу схему Уайта, историк предложил синхронизировать с нею и культуру ценностей, которые являлись своего рода адаптивными моделями поведения в рамках социального. С ростом энергии росла популяция, с ростом популяции усложнялось общество, и требовало всё новых форм поведения и адаптации. Общества первобытные более терпимо относятся к насилию (не «склонны», как можно подумать в начале, а именно «терпимы»), и имеют эгалитарную структуру с ограничением неравенства, земледельческие более стратифийцированны и упорядочены, модернизационное вновь возвращается к эгалитаристским ценностям, однако более терпимо относятся к имущественному неравенству и имеют низкий порог насилия, точнее, отрицательное отношение к нему.
Вот вкратце описание концепции Морриса, которая, несмотря на отсутствие новизны, им весьма остроумно и высокохудожественно доказывается. Историк прекрасно владеет языком и культурой полемики, он умеет ткать вязь примеров и составлять из них убедительную картину. Чего только стоит красочное вступление, посвящённое греческому фермеру господину Георгосу, с которым уважаемый автор встречался в молодости! Эрудиция в области этнографии, истории, культурологи также впечатляет своей разнообразностью и пестротой, в отличие от того же Лесли Уайта – всё это так. Иэн Моррис – умный и обаятельный автор, который, с одной стороны, не претендует на всеохватность своих идей, с другой же – аккуратно её декларирует. Концепция Морриса не менее остроумна и убедительна, чем у Энгельса в его знаменитой работе, и при этом менее агрессивна. И всё же…
Сама концепция «земледельческого», читай – «архаичного» общества меня, медиевиста, не слишком убеждает. Как пишет его друг, коллега и оппонент, историк-античник Ричард Сифорд, «то, что Иэн называет исключениями, подрывает его теорию сильнее, чем он готов признать…», и это действительно так. В его особенности он записывает иерархичность и расслоение – пусть так. Но возникает серьезный вопрос: куда девать огромный пласт истории низовых общественных структур и горизонтальных связей, которые существовали не только параллельно, но иногда и вместо государства? Аграрное общество пляшет не от изначальной стратификации общества сверху и имущественного расслоения, а от мелкой производственной ячейки – хутора, деревни, некой кооперативной общности – как в Норвегии, например, как в Окситании XIV в. у Леруа Лядюри, в племенах хашид и бакил, описанных Коротаевым, в земледельческих культурах ближневосточного неолита, в Прибалтике эпохи «Торновской интерактивной сферы» — примеров децентрализованных и слабоцентрализованных обществ достаточно много, и все они распространены широко. Даже средневековая Европа, скорее всего, растёт из таких корпораций, вертикально пронизывающих горизонтальные слои стратифицированного общества. Насколько этот пласт корпоративности подрывает общую концепцию Иэна Морриса? Скорее, она подрывает базовую предпосылку его метода – выделение типа «земледельческого» на уровне стратификации, которое имело место, безусловно, но далеко не всегда было, во первых, нормой, во вторых – абсолютно данной реальностью. Реальность «Аграрии» Морриса как таковой можно зафиксировать только в одном моменте – при переходе от архаичного общества к модернизированному в раннее Новое время. Если зафиксировать состояние общества в момент его эволюционного скачка, то можно было бы выявить предпосылки модернизации, однако Моррис этого не делает, и его «Агрария» остаётся лишь концептом. Да, его лекции пестрят красочными примерами, однако герои великого (без шуток!) чеховского рассказа «Мужики» соседствуют с персонажами Плиния Старшего. Вырывание примеров из конкретной социальной реальности явно не идёт на пользу книге.
Впрочем, концепция эволюции ценностей явно могла бы исходить из другого угла – снизу, из повседневного быта аграрного общества, и Моррис это вполне признаёт. Если вопрос с социальным строем куда как спорен, то, быть может, обратить своё внимание на конкретный быт крестьянства, его повседневную реальность? Сделав акцент на этом, автор, я думаю, не прогадал бы, и его идеи были куда как убедительнее. Он слишком увлёкся теоретизированием общественного строя вообще, взгляд «снизу» дал бы его анализу больше.
Концепция «модернизации» куда справедливее в отношении общества Нового и Новейшего времени, когда произошёл скачок и в социальных отношениях, и в экономике. Согласно Моррису, увеличение уровня потребления в «Индустрии» сгладило социальную стратификацию, гендерное неравенство и заставило более нетерпимо относится к факту насилия и произвола. Впрочем, процессы развития «Индустрии» очень сложны, и включают множество факторов, в том числе и факторов отклонения от указанных Моррисом «норм», сглаживая «красивости» его концепции. Историк фиксирует множество достижений «нового эгалитаризма», и они действительно существуют, но вот их генезис дальнейшее развитие лишь порождает много-много новых вопросов… Впрочем, это понимает и сам автор, когда рассуждает о будущем человечества, отмечая немалую вероятность крушения «модернизированного» общества.
В конечно счёте, главным камнем преткновения Иэна Морриса стала классическая ошибка, свойственная марксизму. Он утверждает, как и марксисты, что «образ мысли всегда соответствует требованиям эпохи», имея в виду ступень в развитии извлечения энергии (примерно как и «бытие первичнее сознания»). Однако факт состоит в том, что производственные отношения далеко не всегда соответствуют способу и уровню производства, что мы видим из многочисленных примеров в истории, и даже в современности.
А так – книга Морриса безусловно заслуживает внимания – это умное, смелое и яркое произведение научного искусства, которое, конечно, вызывает множество вопросов, но при этом даёт многое для понимания самой сути процесса развития общества. Попытка обобщения, быть может, излишне смела, но она необходима, как своего рода лакмусовая бумажка нашего исторического сознания. Благодаря Иэну Моррису мы ещё на полшага приблизились пониманию нашего общества, и спасибо ему за это.
Бонгардт-Левин Г. М., Ильин Г. Ф. Индия в древности. АН СССР Ордена Трудового Красного Знамени Институт востоковедения М. Наука 1985г. 758 с., илл. твердый переплет, обычный формат.
Глобальная, «тотальная» история человеческого общества является совсем не простой и достаточно спорной темой. Отчего же так? Исследователь должен учитывать массу факторов, просчитывать целые цепи закономерностей, отнюдь не типических друг другу, и зафиксировать состояние общества в различных фрагментах пространства-времени. Именно поэтому выработка, или, точнее, конструкция, и не всегда «ре…», «тотальной» истории оборачивается песней субъективизма. Исследователь всё одно принимает тот или иной уклон в своём описании, в зависимости от рода его занятий.
Однако работы подобного жанра всё равно необходимы. При скрупулезности, добросовестности и обширных систематических знаниях историк вполне способен давать общие очерки того или иного времени, страны, института, применяя самые широкие обобщения. Они служат эдаким промежуточным итогом изучения человеческого общества, маленьким кусочком его жизни, который терпеливо познают те, кому не чуждо понимание человека как такового.
Вопрос: почему для нынешнего разговора выбрана именно древняя Индия? Как и другие области света, эта цивилизация обладает своими уникальными социо-культурными чертами, необычайно прочными и гибкими паттернами коллективного, расслаивающими общество на комплекс «полей». Отчасти, история Индии, точнее, индийского общества, тянется с этих самых древних лет, когда в долинах Ганга сталкивались полулегендарные Пандавы и Кауравы. Для короткого и общего знакомства с историей Южной Азии и предназначена книга Г. Бонгард-Левина и Г. Ильина, выпущенная в 1985 г. и через несколько лет получившая Государственную премию. Что же увидит там взыскательный читатель?
Итак, концепция. Любой автор, пишущий о весьма обширном отрезке пространства-времени, имеет какой-то подход к истории его развития. Что уж говорить о двух индологах, выросших на дебатах о злостной классовой сущности кастового строя? Они остались верными приверженцами «пятичленки», то есть разделения докапиталистического строя на «рабовладение» и «феодализм». «Asiatischeproduktionweise» они отвергают, чуть ниже поясним, почему, и останавливаются на характеристике древней Индии, как общества рабовладельческого… Что они имеют в виду?
Они опираются на то, что в государствах Маурьев, Гуптов и остальных более или менее крупных государствах на территории Индостана было рабство. Точнее, он был господствующей социально-производственной формой, так сказать, типической для этого времени. О доле dasa, хоть долговых, хоть военных, да хоть каких, в общей структуре хозяйства, авторы рассуждают очень осторожно, ибо не хватает материалов, однако выуживают из источников все сведения о том, каково же было незавидное положение раба в обществе. Однако переплетение связей, в котором оказывается рабская прослойка оказывается настолько сложной, а их характеристики так самобытны, что индологи оставили общую характеристику рабовладения для своих будущих коллег…
Итак, рабство. Допустим. Однако если учесть, что речь идёт о марксизме, то ясно, что в эту систему должны вписываться и гражданские общины, и частная собственность. Что у нас в Индии? Авторы, как и большинство современных индологов, утверждают, что в этой загадочной стране не было понятия о произвольном самовластии деспота, о строительстве ирригации, об абсолютной государственной собственности. Однако, даже в сочинениях «индийского Макиавелли» Каутильи нет ничего подобного. Из известных источников, юридических, актовых и эпиграфических материалов известна частная собственность на землю, подлежащую купле-продаже, дарению, залогу и всем прочим прелестям юридической премудрости (пережившее столетия понятие bhumi). Были и земли, на которых находились независимые корпорации. Следовательно, была более или менее твёрдая основа для внегосударственной самоорганизации. Сам же Бонгард-Левин пишет, что во времена Ашоки масса земель находилась, по крайней мере, не в прямом подчинении власти, «ганы» и «сангхи», то есть, фактически, самоуправляемые территории и поселения.
Всё это достаточно неплохо наслаивается на наше представление о господстве на этой территории не государственной централизации, а организации на основе социальной стратификации.
Речь идёт о варнах и джати, то есть кастах. Им-то авторы и уделяют немало места в своём повествовании. Разматывая нить с мифологем «Ригведы», они показывают расцвет варнового общества в I тысячелетии до нашей эры, политическое противостояние брахманов и кшатриев, экономическую деятельность вайшьев и шудр. Рождаясь, человек оказывался встроен в готовую систему социальной иерархии, он уже был либо дваждырождённым, либо однорождённым, и не мог изменить своего положения. Нет, даже в древнее время вайшья мог стать раджой, но это всё равно не делало его ровней с кшатриями, а шудра мог иметь слугу-брахмана, оставаясь на социальной лестнице ниже своего подчинённого. Государство Маурьев, можно сказать, было «золотым веком» этой оригинальной системы. Эпоха Кушан и Гуптов была уже иной. Н первый план выходит профессиональная группа – джати-каста, варны кшатриев и вайшьев редеют, появляются знатные и богатые шудры. Рождение в профессиональной группе теперь более значимо, нежели более абстрактное деление на 4 огромных разряда.
Итак, экономический строй, где сочетаются частное, корпоративное (ладно, будем, вслед за авторами, именовать его «общинным») и государственное хозяйство, где крепость социального строя куда более мощна и инертна одновременно, чем все государственные институты. К сожалению, эти важные положения у Бонгард-Левина и Ильина отходят на второй план, точнее, они выписаны достаточно смутно и поверхностно, можно сказать, даже скорее просто зафиксированы.
Зато с политической историей у авторов всё в порядке. Тщательный анализ сложных источников, среди которых и непростая эпиграфика на самых разных языках, реконструкция династийных историй и историй воин – всё это у них вышло на ура. Раджи легендарной ведийской эпохи, Маурьи и Ашока, Кушаны и Гупты, сложная мозаика на южной части индостанского клина – индологи неплохо реконструировали сложную историю индусских государств, которые всё равно выходят на передний план.
Ну и, само собой, культура. Авторы очень много текста посвятили развитию религиозных систем в древней Индии, само собой, основное внимание уделив разным ликам индуизма и буддизма, попутно разбирая и философию, которая во многом пересекалась с древнегреческими мыслителями. Много места соавторы уделили политической сущности буддизма, ярко проявившейся при Маурьях, и его противостоянии с брахманизмом. Пожалуй, наравне с работами буддолога В. Торчинова, очерк религии Индии в этой книге можно вознести в ранг одного из самых лучших.
Итак, что же мы видим? Мы видим яркую и самобытную цивилизацию, которая по своему уровню развития социальной динамики, быть может, опережает прочие регионы материка. Конечно, это вовсе не факт, однако фактор именно внегосударственной самоорганизации здесь был явно весьма силён, даже если мы учтём жёсткую централизаторскую политику Гуптов, целенаправленно разрушающих самоуправление и автономию. Однако сам процесс социальной динамики, который бы и хотелось узнать поподробнее, выражен в этой книге лишь вскользь, к большому сожалению.
Но, в принципе, это неплохой общий очерк истории древней Индии, не идеальный, не ровный, но дающий более или менее общее представление. По крайней мере, на общем фоне «плановых» страноведческих монографий он смотрится весьма неплохо.
облако тэгов
