— Ну и? — спросил он.

— Да, это действительно так. С тех пор я больше не был несчастен. Вместо этого я был безумно счастлив. Какой-то божественный доктор, наверное, просто стёр это пятно с моего мозга, которое так болело. Боже, как же было больно! Кстати, не хочешь выпить?

— Нет, спасибо, — сказал Мервик. — Но какое отношение всё это имеет к твоей картине?

— Хех, еще какое. Ведь я едва успел осознать, что снова счастлив, как вдруг заметил, что всё выглядит иначе. Цвета вокруг, что я видел, были вдвое ярче, чем прежде, формы и очертания тоже стали более чёткими. Как будто мир, который я до этого видел, был пыльным и размытым, и я видел его в полумраке. Но теперь свет зажегся, и появилось новое небо и новая земля. И в тот же миг я понял, что могу рисовать вещи такими, какими их вижу. Что я и сделал. — заключил он.

В этом было что-то возвышенное, и Мервик рассмеялся.

— Я бы хотел, чтобы в моем мозгу что-то щелкнуло, как если бы это нарушило восприятие, — продолжал он, — но вполне возможно, что щелчок чего-либо в мозгу не всегда производит именно такой эффект.

— Это возможно. К тому же, насколько я понимаю, не всегда там что-то ломается, если только ты не пережил такой ужасный период.

И я тебе честно скажу, что я бы не стал проходить через это снова, даже чтобы получить такой щелбан, который заставил бы меня увидеть такие же вещи, как Тициан.

— Каково было ощущать этот щелчок? — спросил Мервик. Дик на мгновение задумался.

— Знаешь, когда приходит посылка, перевязанная бечёвкой, а ножа не находишь, — сказал он, — и поэтому пережигаешь бечёвку, натягивая её? Ну, так оно и было: совершенно безболезненно, только что-то ослабло, а потом разошлось, мягко, без усилий. Боюсь, не очень ясно, но именно так. Она горела уже пару месяцев, понимаешь?

Он отвернулся и принялся рыться среди писем и бумаг, разбросанных по его письменному столу, пока не нашёл конверт с короной. Он усмехнулся про себя, поднимая его.

— Похвалите меня, леди Мэдингли, — сказал он, — за бесстыдную наглость, в сравнении с которой медь покажется мягче шпатлевки. Она написала мне вчера, спрашивая, не закончу ли я её портрет, начатый в прошлом году, и отдам ли я его ей за свою цену.

— Тогда, думаю, тебе повезло, — заметил Мервик. — Полагаю, ты даже не ответил ей.

— О да, я ответил, а почему бы и нет? Я сказал, что цена — две тысячи фунтов, и я готов был приступить немедленно. Она согласилась и сегодня вечером прислала мне чек на тысячу.

Мервик уставился на него в полном изумлении.

— Ты с ума сошёл? — спросил он.

— Надеюсь, что нет, хотя в таких мелочах никогда нельзя быть уверенным. Даже такой доктор, как ты, не знает, что именно считается безумием.

Мервик встал.

— Но неужели ты не понимаешь, какому ужасному риску подвергаешься? — спросил он. — Увидеть её снова, быть с ней вот так, смотреть на неё — кстати, я видел её сегодня днём, она была почти человеческая, — разве это не может так легко воскресить в тебе всё, что ты чувствовал прежде? Это слишком опасно, слишком.

Дик покачал головой.

— Нет ни малейшего риска, — сказал он. — Всё во мне к ней совершенно и абсолютно безразлично. Я даже не ненавижу её: если бы я её ненавидел, у меня, возможно, была бы возможность снова полюбить её. А так мысль о ней не вызывает во мне никаких эмоций. И действительно, такая поразительная хладнокровность заслуживает награды. Я уважаю такие колоссальные вещи.

Пока говорил, он допил своё виски и тут же налил себе ещё.

— Это уже четвёртый стакан. — заметил его друг.

— Разве? Я никогда не считаю. Это демонстрирует отвратительное внимание к неинтересным деталям. Забавно, что алкоголь теперь на меня ни капли не действует.

— Зачем же тогда пить?

— Потому что, если я придам этому захватывающую яркость цвета и ясность контуров, это немного уменьшит эффект.

— Это не может быть полезно для тебя, — сказал доктор.

Дик рассмеялся.

— Дорогой мой, посмотри на меня внимательно, — сказал он, — и если ты сможешь честно заявить, что я проявляю хоть какие-то признаки пристрастия к стимуляторам, я откажусь от них совсем.

Конечно, было непросто сказать, когда Дик не производил бы впечатление совершенно здорового человека. Он на мгновение замер, держа стакан в одной руке, бутылку виски в другой, которая чернела на фоне рубашки, и не производил ни малейшего признака неустойчивости.

Его лицо было загорелым и приятного оттенка. Оно не было ни одутловатым, ни изможденным, а напротив, румяным и с удивительно чистой кожей. Глаза его были ясными, веки не были ни мешковатыми, ни морщинистыми; он выглядел поистине образцом формы, крепким и подтянутым, словно тренировался перед каким-то атлетическим состязанием. Он был гибок и подвижен, его движения были быстрыми и точными, и даже Мервик, с его внутренним врачом, натренированным замечать любой, даже самый незначительный симптом, которым пьяница мог бы себя выдать, был вынужден признать, что здесь ничего подобного не наблюдалось. Его внешность решительно противоречила этому, равно как и его манеры; он смотрел в глаза человеку, с которым разговаривал, не отводя глаз; он не показывал никаких признаков, даже самых незначительных, расстройства нервов. Однако Дик был совершенно ненормальным человеком; история, которую он только что рассказал, была ненормальной — эти недели депрессии, за которыми последовал внезапный щелчок в его мозгу, который, по-видимому, стёр, как мокрая тряпка смывает пятно, все воспоминания о его любви и о жестокой горечи, которая была результатом этого. Ненормальным был и его внезапный прыжок к высоким художественным достижениям после весьма посредственного прошлого. Почему же тогда здесь не должно быть подобной ненормальности?

— Да, признаюсь, ты не проявляешь никаких признаков чрезмерного употребления стимуляторов, — сказал Мервик, — но если бы я лечил тебя профессионально — ах, я не рекламирую себя — я бы заставил тебя отказаться от всех стимуляторов и лечь в постель на месяц.

— Почему же, во имя добра? — спросил Дик.

— Потому что теоретически это должно быть лучшее, что ты мог сделать. У тебя был шок, насколько сильный, как подсказывают страдания тех недель депрессии. Что ж, здравый смысл подсказывает: «После шока действуй медленно, потом приходи в себя». Вместо этого ты действуешь очень быстро и добиваешься результатов. Согласен, это, похоже, тебе подходит; ты также внезапно стал способен на подвиги, которые… О, это полнейшая чушь, приятель.

— И что же, по-твоему, полнейшая чушь?

— Это ты. С профессиональной точки зрения я тебя ненавижу, потому что ты представляешь собой исключение из теории, которая, я уверен, должна быть верна. Соответственно, мне нужно отделаться от тебя каким-то объяснением, а в настоящее время я на это не способен.

— Ну и какова же теория? – спросил Дик.

— Что ж, во-первых, лечение шока. А во-вторых, чтобы делать хорошую работу, человек должен пить и есть как можно меньше, а спать – больше. Сколько ты спишь, между прочим?

Дик задумался.

— Ох, обычно я иду в кровать около трёх. – ответил он. – Предполагаю, что сплю примерно по четыре часа.

— А живёшь ты на виски и жрёшь, как страсбургский гусь, так ещё и собрался устроить забег завтра. Уходи прочь, или же это сделаю я. Возможно ты так надорвёшься. Это меня удовлетворит. Но если даже и нет, это всё равно будет весьма занимательно.

Мервик по факту нашёл это более, чем занимательным, и когда он вернулся домой этой ночью, то стал копаться на полках в поисках определённого тёмного томика, в котором открыл главу под названием «Шок». Книга представляла собой трактат по малоизвестным заболеваниям и аномальным состояниям нервной системы. Он частенько читывал её прежде, ибо в своей профессии Мервик в особенности любил исследовать всё редкое и необычное. И следующий параграф, который немало интересовал его и ранее, увлёк его этим вечером чрезвычайно.

«Нервная система также может действовать таким образом, что даже для самого опытного исследователя это всегда будет казаться всецело неожиданным. Известны случаи, причём должным образом удостоверенные, когда парализованный человек выпрыгивал из кровати, услышав крик «Пожар!». Также известны случаи, когда значительное потрясение, продуцирующее депрессию столь глубокую, что сродни летаргии, сопровождалось ненормальной активностью и призывом таких способностей, о существовании которых вообще не было известно, или же находившихся до этого в пределах нормы. Такое гиперсенситивное состояние, особенно с учётом того, что желание сна или отдыха зачастую сильно купировано, требует значительного стимулирования в форме еды и алкоголя. В том числе бывает так, что пациент, страдающий от этой редкой формы пост-последствий шока, рано или поздно переживает внезапный и полный надрыв. Тем не менее, невозможно предсказать, какую форму это может принять. Может неожиданно атрофироваться пищеварение, или без предупреждения возникнуть белая горячка, или пациент может полностью сойти с ума...»

Однако проходили недели, июльское солнце окунуло Лондон в пелену знойной дымки, а Алингем по-прежнему оставался таким же занятым, сияющим и совершенно исключительным человеком. Мервик пристально следил за ним без его ведома и в настоящее время пребывал в полнейшей растерянности. Он поймал Дика на слове, что если сможет обнаружить хотя бы малейший признак чрезмерной увлечённости стимуляторами, то разом пресечёт это, однако же ничего подобного так и не заметил. Между тем леди Мэдингли даровала художнику несколько сеансов позирования, и в этом отношении Мервик вновь всецело ошибся. А именно он ошибся в высказанном ранее Дику мнении относительно потенциальных рисков, которым тот подвергался. Ибо, как бы ни было это странно, эти двое стали довольно-таки близкими друзьями. Хотя Дик и был вполне прав в том, что все эмоции с его стороны к ней были мертвы; он работал скорее над натюрмортом, а не над портретом женщины, которую так дико боготворил.

Однажды утром в середине июля она сидела перед ним в его студии, и вопреки обыкновению он был молчалив, покусывая кончики своих кистей, хмурясь и на холст, и на неё. Внезапно Дик издал приглушённый возглас нетерпения.

— Она столь похожа на тебя, — произнёс он, — и всё же не есть ты. Столь велика разница! Я не могу прекратить изображать тебя так, будто ты слушаешь гимн, один из тех в четыре диеза, знаешь, написанный органистом, вероятно, после поедания оладий. И это не характерно для тебя!

Она рассмеялась.

— Ты должен быть довольно изобретательным, чтобы поместить всё это туда. – ответила она.

— Так и есть.

— И в чём же я должна выразить это своё намерение?

Дик вздохнул.

— О, в своих глазах, разумеется. – сказал он. – Ты выражаешь всё это своим взглядом, знаешь ли. Это присущая тебе черта. Ты подлинный атавизм; разве не помнишь, как мы давным-давно решили это, придя к животному, которое точно так же выражает всё взглядом. О-оо, мне следовало подумать о том, что собаки рычат на тебя, а кошки царапают. Это всё практические меры, но если не считать их, ты и животные используете лишь одни глаза, тогда как люди используют ещё свои рты, лбы и прочие вещи. Удовлетворённый пёс, ждущий пёс, голодный пёс, завистливый пёс, разочарованный пёс – человек извлекает всё это из выражения собачьих глаз. Их рты сравнительно малоподвижны, а кошачьи и того менее.

— Ты часто говорил мне, что я принадлежу к кошачьему роду. – ответила леди Мэдингли с полным самообладанием.

— Клянусь Юпитером, да. – сказал художник. – Возможно, что глядение в кошачьи глаза поможет мне увидеть то, что я упустил. Премного благодарю за намёк.

Он отложил свою палитру и прошёл к боковому столику, на котором стояли бутылки, лёд и сифоны.

— Никаких напитков в это утро в Сахаре? – спросил Дик.

— Нет, спасибо. Так когда у нас будет финальное позирование? Ты сказал, что тебе нужно лишь ещё одно.

Дик взял себя в руки.

— Что ж, я отправлюсь в сельскую глушь с этим, — ответил он, — чтобы найти подходящий задний фон для портрета, я тебе говорил об этом. При должной удаче это займёт у меня три дня усердного труда, без неё – неделю или больше. Ох, у меня уже слюнки текут при мысли о фоне. Так что, скажем, на следующей неделе?

Леди Мэдингли сделала заметку об этом в небольшой записной книжке, украшенной золотом и драгоценными камнями.

— И мне нужно быть готовой узреть кошачьи глаза вместо моих собственных, когда я увижу её в следующий раз? – спросила она, проходя мимо холста.

Дик рассмеялся.

— О, ты едва ли заметишь разницу, — ответил он. – Как же странно, что я всегда питал отвращение к кошачьим – они доводят меня до обморока, хотя ты всегда напоминала мне кошку.

— Тебе следует спросить твоего друга, м-ра Мервика, касаемо этих метафизических тайн. – сказала леди Мэдингли.  

* * *

продолжение следует

скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)

если желаете скорейшего продолжения, то поддержите переводчиков донатом: 2200 7020 5193 1462 Т-Банк

Таковы были общие стимулы для одной из самых жестоких казней, порождённых человеческим зверством. Также по приказу нового сидны, до тех пор, пока тайна не будет разрешена, к его самым преданным приближённым применялись пытки. Например, пострадал Муль аль-Ма, который утолял жажду Его Величества в шатре из бурдюка, сделанного из кожи газели; Муль Аттаи, готовивший царский чай и подаваший его; и, что важнее всего, Муль М’дул, хранитель и держатель красного зонта шерифа.

Обитатели Мекинеза, с незапамятных времён снабжали большую часть самых преданных слуг императора, были вне себя от волнительного предвкушения, и всё население возжелало стать свидетелями погребения заживо христианского монарха. Из ворот императорской мечети вышла пёстрая процессия избранной аристократии: длиннобородых кади, облачённых в белые струящиеся одеяния, в таких же белых тюрбанах, красных сандалиях, с делиллами, иначе молитвенниками, подвешенными к их поясам на шёлковых шнурах; талибы, доктора юриспруденции; эмины, служители мечети; адулы, публичные нотариусы. Помимо них, была ещё целая шеренга фукиев, вседвижущих светил, у чьих стоп подрастающее поколение правоверных впитывало истину и мудрость. Все они собрались у городских ворот рядом с другим кортежем, достаточно гротескным и мрачным, чтобы соответствовать зловещим процессиям инквизиции. Последний состоял из счастливых подростков, бивших в барабаны, нелепо гримасничающих и исполнявших комичные танцы, к вящему удовольствию сочувствующей толпы, чей одобрительный гвалт усилился до уровня безумного рёва. Отвратительного вида негр, широкоплечий, высоченный и массивный, туго завёрнутый в чёрное одеяние, с глазами, уныло мигающий от красных кругов, в остроконечной шляпе, добавляющей ещё несколько футов к его необычайному росту, олицетворял собой Азраила, ангела смерти. Позади этой карикатуры шествовал осёл, на коем восседал жалкий представитель возмущённой христианской аристократии: с непокрытой головой, одетый в чёрную джеллабу, держа в правой руке человеческий череп – образ террора и страдания. Им был Дом Себастьян, едущий к своему склепу; по правую руку от него — Монкир, по левую – Накир, демоны мертвенно-бледного оттенка, что поднимают мёртвых, дабы узнать об их судьбе, и бьют их дубинками, если те неспособны пройти эту проверку. В тылу этого мрачного шествия шёл Иблис, одетый в гротескно-красный наряд и вооружённый орудиями адовых пыток. Толпа голых, жалкого вида святых бежала рядом с шествием, завывая и оплёвывая былое величие Португалии, низвергая его душу в глубочайшую яму и молясь Аллаху, дабы не выказывал он никакого милосердия к христианскому псу. Выйдя из городских ворот, процессия двинулась по извилистому тракту, петляя среди ухоженных садов под защитой внешней, более низкой стены, в сторону того места, где в городской стене зияла камора около шести футов высотой, но едва ли достаточно широкая, чтобы вместить человеческое тело. Она была открыта, в ожидании смерти через удушье и дальнейшего, лишённого сновидений упокоя павшего короля. Слишком слабый, чтобы самостоятельно слезть с осла, Себастьян был грубо подхвачен руками Монкира и Накира, кои стащили его с седла, подняли до уровня каморы и втолкнули внутрь, затем рывком развернув его, чтобы фанатичные зеваки могли видеть его лицо. Три деревянных бруска удерживали жертву вертикально у глухой стены.

Все глаза ныне повернулись в сторону мечети, откуда выстрелом из орудия и поднятием флага был дан сигнал к замуровыванию гробницы короля. Мрачная церемония была так точно рассчитана, что закладывание кирпичом живой гробницы совпало с часом молитвы, так что грохот пушки и появление флага, колыхающегося на ветру, были подхвачены хором муэдзинов на верхушках минаретов, выкликающих: «Аллах акбар, аллах акбар!», то есть «Велик Бог, и Мохаммед – пророк Его!» Множество людей простёрлось в пыли, посылая фатха на восток, в сторону Мекки: «Да славится Бог, Владыка всех существ, самый милостивый, Царь Судного Дня! Тебе мы поклоняемся, и Тебя молим о помощи. Направь нас по верному пути, как у тех, с кеми Ты был милостив, и не как у тех, против коих гневаешься Ты, или тех, кто заблудшие.»

Эхо сулама разнеслось по воздуху, правоверные поднялись с их молитвенных поз, и верховный кади этой земли прочёл указ:

«Услышьте меня, почитатели истинного Бога! Христиане планировали падение нашего народа и искоренение ислама; однако Аллах постановил иначе, объявив, что мы поступим с ним [христианским монархом] также, как он планировал поступить с нами. Наш покойный сидна – да одарит Аллах его усладами рая – погиб в своей кольчуге, сражаясь с этим неверным псом, что пришёл как враг и вёл себя, как предатель, обесчестив свой же флаг. Посему наш Эмир аль-Мумемин объявил о том, чтобы этот негодяй погиб столь же бесславно, как и прочие рабы, что не читают фатха. Пусть же Аллах сделает так, чтобы у врагов нашего сидны отсохла правая рука. Нет другого Бога, кроме Бога, и Мохаммед – пророк Его!»

Кирпичи и известь медленно стали запечатывать открытую сторону вертикального склепа. Час спустя уже не было видно никакой каморы; была лишь гладкая стена, скрывшая павшего монарха, быстро задохнувшегося насмерть, в то время как варвары в ликовании вернулись в город.

  В правлении Мули Зидана, в каждой мечети его царства был вывешен фирман с подписью великого вазира, обещающий всякому, кто поможет в деле нахождения пропавшей короны правящей династии, не одни только высокие почести, но и возможность взять в жёны любую девушку империи, от дочери первого султана и до любой девицы в пределах Мавритании. К тому же, в фирмане давалась гарантия, что не будет никаких расследований относительно того, как счастливцу удалось найти императорскую диадему.

По мере того, как ход времени отдалял людей от катастрофического крестового похода и его трагических последствий, спонтанный поток сказаний и легенд перенёс некогда памятное событие в область романтики. Вплоть до наших дней сельские жители Лузитании ожидают возвращения Дома Себастьяна, который, как они полагают, обитает среди мавров в сомнамбулическом состоянии Барбароссы. В то же время среди племён западных варваров ходит популярная легенда о том, что по неизвестным причинам великая битва периодически повторяется, всегда в новолуние; армии призраков сражаются друг с другом на берегах Эльмахассена, и битва эта завершается историческим разгромом крестоносцев.

В самом деле, безрассудное вторжение можно было бы сравнить с мифом об аргонавтах, если бы результат их похода оказался бы менее сокрушительным для приключенцев. Что касается юного царя, в его двадцать с небольшим лет, с ограниченными ресурсами, то для него вступить на путь завоевателя вдали от своей базы снабжения, с желанной наградой в виде воинственной империи, намного превышающей королевства Испании и Португалии вместе взятые, империи, которую научился бояться христианский мир, — это была настолько смелая авантюра, что если бы не её неоспоримая реальность, её можно было бы принять за рыцарский роман. И обстоятельства, при которых имело место последнее сражение с маврами, смерть султана, потеря короны и ужасная участь пленников, вполне способны придать событию ореол мистики и призрачности.

Тем не менее, легендарная эволюция той отчаянной схватки близ аль-Кезар Кебир может быть прослежена вплоть до приключений учёного из Тимбукту, который прибыл в Фес в начале XVI-го столетия. Это было время, когда Фаззи имели все основания гордиться тем, что лелеют один из величайших центров образования в мире. Из долины Нила, с берегов Конго и Нигера, из густо населённой Европы, темнейшей Африки и удалённейшей Азии, обеспеченная молодёжь всех вероисповеданий стекалась в залы Кайруина, дабы собрать мёд, стекающий с губ вдохновения, в особенности же – смутно раскрытые тайны о том, как читать знаки звёзд.

Кайруин состоял тогда, и в угасшем своём величии состоит и поныне, из четырёх учреждений в одном: высшей школы, огромнейшей мечети, величайшей библиотеки и самого что ни на есть гостеприимного караван-сарая в обширных землях, пересекаемых Атласскими горами. В пределах Кайруина сотни бедных студентов находили не только бесплатный приют и обучение, но также пищу и одежду; расходы покрывались из обильного наследства филантропической Фатмы, изначальной благодетельницы этого удивительного университета. Он охватывал миниатюрный мир богатых и бедных, учёных и невежд, правоверных и неверных, хороших и плохих; то был дом для каждого мусульманина, у которого не было другого жилища. И помимо его многочисленных благ, Кайруин отличался атмосферой терпимости, мира и радушия. Даже и по сей день президент Кайруина, мокаддун, чей пост является наследственным, обращается со всеми одинаково – и у принца, и у бедняка равные права, и это значит относиться к жизни легко, очень легко. В Кайруине никогда не слышали о случаях нервозности из-за переутомления. После зачисления от студента не ожидают сдачи вступительных экзаменов; каждый из новопоступивших является привилегированной фигурой, его присутствие в городе – источник дохода для его жителей. По этому поводу должно запомнить, что среди тех, кто прибывают в Кайруин в поисках мудрости, есть сыновья богатейших шейхов, знатных людей и торговцев со всех обитаемых земель, окаймляющих пески Сахары. Юные лорды, драпированные в лёгкие шелка, въезжают в город верхом на великолепно украшенных арабских скакунах, за ними следуют свиты рабов, дабы удовлетворять их физические потребности, и гаремы, дабы скрасить их учебную скуку. В погоне за романтическими развлечениями не обделены вниманием и прекрасные Фаззи. Люди склонны закрывать глаза на незначительные проступки будущих столпов мусульманской учёности. Бережливые родители знают, как и когда отсутствовать, чтобы юные принцы из Инсалы, Нубии, Туниса, Триполи, Египта, Тарадунта или Тимбукту могли беспрепятственно отмечать свой маршрут сквозь апартаменты, предположительно неприкосновенные для частной жизни, следом из золотого песка. Таковы традиции Кайруина, практикуемые вплоть до сегодняшнего дня.

Однако студент из Тимбукту, о котором повествует эта история, был во всех отношениях исключением из общих правил. Он презирал роскошь, отвергал удовольствия гарема, ни с кем не общался, имел всего лишь одного престарелого раба, что прислуживал ему, жил в шатре на скале близ окраины города и проводил свои дни среди груд старых пыльных книг и рукописей, хранящихся на полках подземного либрариума Кайруина. На местных базарах его уже многие годы знали как учёного, всегда платившего серебром или золотом, даже не дожидаясь сдачи с покупок. Он не был особо привлекателен. Самой замечательной чертой его было лицо, поразительно напоминающее совиное, с оранжевыми глазными яблоками, что светились подобно живым топазам. На лице этом обыкновенно было такое выражение, которое, однажды замеченное, преследовало вас подобно наваждению. Его седовласый слуга был нем и двигался подобно бронзовому автоматону, заставляя прохожих теряться в догадках, был ли он вообще существом из плоти и крови. Всё, что было известно об этом странном студенте, это то, что он пришёл с большим караваном из Тимбукту, что его имя было Омейя, и что он посвящал всё свободное время исследованиям трудов по оккультным дисциплинам, таким как, к примеру, алхимии и астрологии, дополняя свои учёные штудии практическими экспериментами при поддержке своего слуги-автоматона. Он был такой личностью, которую Фаззи боялись намного более, чем недолюбливали. Омейя пребывал в полном одиночестве, однако это, по всей видимости, было вполне подходящее ему состояние. Его уникальная наружность и отличительная индивидуальность имели своё происхождение в его исключительно романтическом рождении и в карьере, даже ещё более странной, чем начало жизненного пути. Омейя рос как приёмный ребёнок известной сивиллы Каджийи, чья обитель располагалась в пещере неподалёку от Тимбукту, и которую жители её квартала скорее избегали, чем искали её общества. Для простого народа Каджийя была известна как «ведьма-сова»; её видели редко, обычно во время предзакатных или предрассветных сумерек, и ещё реже ночью. Она казалась вечно спешащей, с покрытыми волосами руками, хлопающими подобно крыльям испуганного страуса. Она и в самом деле весьма походила на волосатую сову; конечности тела напоминали когти, тогда как морщинистое лицо её имело очевидное сходство с совиным – оранжевые белки и нос настолько заострённый, крючковатый и похожий на клюв, что прикрывал тонкий изгиб её верхней губы. Лишь в исключительно бедственных случаях обращались жители Тимбукту за её помощью, и её манера решения подобных ситуаций внушала им благоговейный страх. Самым мощным средством Каджийи было изображение похожей на цаплю птицы с длинной шеей, грубо нарисованное углём на куске кожи и подвешиваемое на грудь пациента. Исцеление было гарантировано.

В угрюмой обители Каджийи Омейя пришёл к сознательной жизни, выхаживался с материнской заботой и позднее был инициирован в таинства её тёмного искусства. Однажды, когда мальчик достиг зрелости, ведьма-сова поразила его, предложив поведать ему тайну его жизни.      

        — Не ведомо тебе кто есть ты, сын мой, и мой приближающийся конец требует от меня, чтобы ничего не стояло меж тобой и правдой о твоих законных родителях. В этом месте Найма, дочь Моадха, позже признанного сильнейшей рукой Тимбукту, дала тебе рождение. Имя отца твоего было Абу Софиан, наследник Абу Талеба, кого Моадх убил в семейной распре. Подросши и став достаточно сильным, чтобы отомстить за смерть своего отца, Софиан воспылал мыслью пронзить сталью сердце Моадха, и месть стала его единственной мыслью и молитвой. С плоской крыши дома матери его Софиан мог ясно обозревать террасное жилище своего супостата. Туда он ежедневно посылал свои проклятия, вознамеревшись ворваться внутрь при первой возможности и положить конец яростному убийце. Вспышка пожара в непосредственной близости от дома Моадха дала дерзкому юноше шанс. Вооружившись смертоносным оружием, он успешно проскользнул незамеченным в саалемлик (приёмную) ненавистного врага. Не найдя там свой объект вражды, сын Абу Талеба бросился в гаремлик, решив казнить главу дома в неприкосновенном уединении среди его женщин. Его гневный порыв был остановлен появлением крошечной, украшенной драгоценностями алебастровой ручки, которая откинула в сторону шёлковую занавесь. И вот перед ним возникла, над рамой ширмы, гурия столь чарующего вида, что юнец уже не был уверен, что ему это не снится.

— Пришёл ли ты, чтобы спасти меня от огня? Они все снаружи, смотрят на пожар, а мой отче приказал мне ожидать его возвращения; он такой человек, которого страшно ослушаться. – произнесла девушка в волнении, однако её голос растопил сердце Софиана, а глаза его наполнил влагой.

— О фея солнца, сокрой же красу свою под мужской джеллабой и тюрбаном, чтобы мог я спасти тебя, даже если и погибну при попытке! – ответил Софиан с большим присутствием духа; женская фигура исчезла, чтобы затем вернуться в образе статного юноши.

— Имя моё Найма, и если ты желаешь быть светом очей моих и дыханием жизни моей, я буду пылью под ногами твоими, — произнесла преображённая девушка; и, благодаря общей суматохе, они выбрались на улицу незамеченными. Под крышей дома Софиана в тот же день Найма стала его женой; однако Тимбукту был слишком тесен для ярости, горя и позора Моадха, и юные любовники хранили свой секрет столь хорошо, что долгие недели прошли прежде, чем в городе поднялся фурор от новостей о побеге.

Моадх призвал своих сородичей сопровождать его в деле отмщения за поруганную честь семьи, однако Софиан не был застигнут врасплох во время сна. Вооружённые силы его родных и близких охраняли его дом денно и ночно против внезапных нападений, пока его жена-девица была передана под мой присмотр в случае поражения. Последовали осада и штурм, и в последовавшей затем рукопашной схватке один-на-один, Моадх встретил свою смерть от руки Софиана, кто, в свою очередь, был смертельно ранен одним из нападавших. Молодая вдова осталась под моим крылом, и здесь ты был рождён, ибо у матери твоей не было никого, к кому она могла бы вернуться или просить о защите. Горе, позор и раскаяние побудили её избегать взора людского, так что она никогда не рисковала выходить днём, чтобы кто-нибудь не признал её и не причинил ей вреда; ибо её ненавидели все её родичи.

Она не слишком долго оставалась в моём попечении. В недобрый час она покинула своё безопасное убежище, чтобы погреться в утреннем солнце, лишь для того, чтобы пасть лёгкой добычей хищных мародёров-бедуинов, которые, напав и разграбив город, наткнулись на неё, проходя этой дорогой. Мои искусства не смогли спасти её, Омейя, и дочь Моадха с тех пор прошла через многие руки – как рабыня или наложница, соотносясь с фантазией её хозяина. Это случилось девятнадцать лет назад, когда стал ты моей заботой и моим утешением.

В молодости моей была я любима человеком, занимавшимся чёрными искусствами, и от него я переняла тайну великой мистерии Египта, страны его рождения. Он знал многое, но не настолько много, чтобы избежать смерти, неумолимого жнеца, приближение коего я также ощущаю ныне. Завтра меня не станет, и эта пещера станет моей могилой. Похорони меня как сын похоронил бы свою мать. Под этим камнем ты найдёшь золото, что будет поддерживать тебя до конца дней твоих. Тем не менее, тебе нужно будет уйти, чтобы найти более светлую жизнь, большее богатство, положение и счастье в любви, о да, а также и свою мать – в знаменитом граде на Реке жемчужин, при условии, что ты будешь действовать, как велено. Это тёмное отверстие, Омейя, скрывает великую тайну Египта, которая отныне станет твоим достоянием. Возьми этот жезл из моей руки и опиши им в воздухе знак полумесяца справа налево в направлении восточной стены. – приказала ведьма.

Омейя сделал, как ему было приказано. В ответ на мрачном камне стены засветился серебристый полумесяц, его рога постепенно удлинялись книзу, пока не сомкнулись в форме овальной двери, открывающей вход в сводчатое помещение, сияющее ослепительным светом. В центре комнаты возвышалась, опираясь на ониксовый цоколь, крупная цапля, с белым, как снег, телом, остальная часть оперения имела небесно-голубой цвет, пересечённая линиями рельефных иероглифов, выполненных из драгоценных камней всевозможных оттенков, с преобладанием рубина и аметиста. Искрящиеся иероглифы были неравномерно разбросаны по всему телу мистической птицы, утолщаясь вдоль крыльев и достигая апогея вокруг груди и изящно вытянутой шеи. Глаза прекрасной головы были выполнены из топаза, а длинный клюв – из начищенного золота, инкрустированного чёрными бриллиантами. Хвост цапли был глубокого ляпис-лазурного цвета, не уступая размерами павлиньему, он представлял собой своеобразную звёздную карту, созвездия которой состояли из сверкающих гроздьев жемчуга, изумруда, сапфира, берилла, хризолита, карбункула, сердолика и разнообразных полудрагоценных камней вроде яшмы и турмалина, в то время как чёрные ноги этой поразительной птицы были таким же образом испещрены каббалистическими линиями из редких гемм.

– Именами Гениев Аменти, мастеров, что создали тебя в начале, чтобы ты был символом и оракулом Осириса, о, Феникс! Я заклинаю тебя принять этого юношу в свои фавориты вместо меня, и ответить на его призыв так скоро, как только он будет способен расшифровать эмблемы, что движут духами твоих мистерий! – вскричала сивилла громогласно.

Глаза Омейи в изумлении расширились. Неживая птичья форма подала признаки жизни. Взъерошив свои огромные перья, она продемонстрировала пламя пестроцветных камений, мигающих подобно множеству бриллиантовых звёзд. Изнутри её перьевого облачения вырвался туман золотисто-оранжевого света, превратившийся в огненно-карминовые сполохи, которые пожрали птицу и вернули помещение к его привычному сумраку.

– Слушай меня внимательно, ибо смерть пришла за мной! Жезл в твоей руке – ключ к тайне, которую ты должен будешь разгадать в великой школе Фатимы, в период строгого воздержания от плотских удовольствий. В течение тридцати семи месяцев ты должен будешь пить только утреннюю росу, совершать омовение в новолуние в Жемчужной Реке, спать за холстяными стенами, так что твоя природа будет незапятнанной и ты будешь достоин той власти, которая приуготована тебе. – изрекла сивилла своё предсмертное прорицание. С последним словом её иссохшая оболочка упала на землю бездыханной.

Омейя подозревал, что в жезле есть некий скрытый механизм или что-то подобное. Рассмотрев его при ярком свете, он обнаружил, что верхний конец жезла, выглядевший как резной набалдашник, был на самом деле крышкой, которую можно было отвинтить. Из пустотелого жезла он извлёк свёрнутый папирус. Разворачивая документ, Омейя понял, что тот на самом деле гораздо более пространен, чем показалось с первого взгляда. Юноша, сосредоточив внимание, вглядывался в реалистическое изображение птицы-Феникса, сияющие иероглифы на её теле были в точности воспроизведены. С честью похоронив свою приёмную мать и получив в своё распоряжение наследство, Омейя покинул мрачную обитель своего детства, искренне решившись исполнить надлежащим образом наставления покойной сивиллы.

       Когда мы повстречали Омейю в Кайруине, что в Фесе, он был близок к окончанию подготовительного периода, и нам не стоит удивляться, увидев его одним вечером новолуния на берегу Эльмахассена, с жезлом в руке, готовым проверить оккультную науку, полученную им в течение многих лет усердной практики.

Ночь выдалась облачная, и Омейя напрягал зрение, чтобы уловить хотя бы отблеск молодого полумесяца.

— Дух Каджийи, поддержи же меня! — взмолился Омейя, и его жезл изобразил воображаемый полумесяц на лике настоящего, ныне мерцающего сквозь пушистое облако. Подобно вспышке прожектора, в кроне кедра вспыхнуло сияние, фокусирующееся над гнездом, на котором ныне восседал сияющий феникс.

— Птица Осириса, божество Гелиополя! Если я достоен благосклонности твоих адептов, с учётом, что мне удалось постичь мистическое учение, кое повелевает твоим присутствием, то позволь же мне узреть встречу тех армий, что многие годы тому назад в последний раз схватились в этой долине. Ибо желаю я узнать, что стало с короной Абд аль-Мелека! – провозгласил студент из Тимбукту, описав вокруг себя окружность взмахом магического жезла.

Ответом птицы был продолжительный крик, и его тысячекратное эхо разнеслось топотом и грохотом, грохотом и топотом, словно бы от тяжёлой кавалерии и артиллерии, за которыми следовали приглушённые боевые кличи и ржание лошадей. В туманных сумерках новорождённой луны Омейя наблюдал с достаточного возвышения наступление колонны за колонной, верхом на конях и пешком, в сопровождении обозов с боеприпасами. Это была иностранная армия, оккупирующая стратегические точки. При виде королевского поезда, появившегося издалека, раздались дикие крики радости. Молодой король, во главе компактного отряда кавалеристов, вооружённых до зубов. Как только царственный военачальник осмотрел местность, то приказал перекинуть через реку мост из лодок. Основная часть армии разделилась на две части: одна укрепляла занимаемую позицию, другая же поспешила через воды, чтобы сделать то же самое на другом берегу. Это была сцена лихорадочной активности.

В ходе стремительной подготовки в этой части долины, войско мусульман внезапно хлынуло из теней рощ, садов и кустов сверху и снизу русла, несясь со скоростью ветра, разворачиваясь в грозные боевые линии. Отряды конных всадников переправлялись через реку и сталкивались с врагом по обе стороны потока. В окружении могучих телохранителей появился командир правоверных, чей павильон был разбит у подножия холма, на котором стоял Омейя, среди меньших павильонов министров Его Величества. Душой маврского вдохновения был шериф Абд аль-Мелек, верхом на белом скакуне, в короне, делающей его императорским центром силы. По мановению его руки придворный эмин дал сигнал к сражению: «Ла иллаха ил Аллах!» Однако прежде, чем эхо вернуло призыв, лихой отряд португальской кавалерии ворвался в передовые ряды мавров, и яростный натиск был поддержан артиллерийским огнём, уничтожившим огромное число правоверных.

— Хамдилла! Уничтожить врага правоверных! – прогремел голос султана, и натиск его войска был подобен рёву леса, охваченного бурей. С перевесом в три к одному, ряды Дома Себастьяна были пробиты с каждой стороны. И всё же бравые христиане не только удержали свои позиции, но и бросили всю свою фалангу пехоты на левый фланг противника с таким напором, что отбросили её назад к султанскому павильону, сея ужас и смятение. Абл аль-Мелек, наблюдавший за этим с напряжённым вниманием, увидев, что его силы были отброшены назад, принялся неистовствовать будто безумец: он бил своим скимитаром всех, кто попадался ему под руку, проклинал своих же воинов, наконец, сорвал с головы корону и швырнул её в реку. Несколько мгновений исход сражения был под сомнением, однако христиане в конце концов пали, скошенные, словно трава косой. Вот был поднят белый флаг со стороны Себастьяна, что побудило мавров смягчить их ярость. Тогда отчаявшийся король вновь бросился на их ряды со всемси своими рыцарями, которые ещё были живы. Разъярённые мусульмане быстро расправились с преданными королю людьми, перебив их как предателей. И вот эмин объявил победу, стоя на вершине кучи из христианских отсечённых голов. С этого уникального минарета сулама разбудила многочисленные эха в долине: «Аллах акбар! Аллах акбар!» Простёршись на свои лица, всё войско мавров возносило молитву, за исключением лишь шерифа, чья голова опускалась вниз, пока подбородок не коснулся груди; и когда пришла помощь, было уже слишком поздно. Абд аль-Мелек был мёртв; наступила мёртвая ночь, призрачные воинства растворились так же, как и появились. Сердце Омейи билось в надежде и тревоге. Что же явит ему день в речном приливе?

Ранний рассвет встретил студента на том же месте, где он находился той полной событий ночи.

— Бисмалла! Аррамани! Аррахими! – воскликнул Омейя, благословляя «всемилостивого Бога» за свой удивительный успех. Ибо в тине речного дна, около четырёх футов под поверхностью вихревого течения, его глаз отчётливо разглядел драгоценный объект. Тут же Омейя прыгнул в воду, после чего вынырнул, держа тиару Абд аль-Мелека. Достижение это было достаточно ослепительным, чтобы вскружить голову юноше, однако Омейя прошёл подготовительный период, который позволил ему оставаться в полном владении своими эмоциями.

Хотя его успех и превзошёл его самые оптимистичные ожидания, Омейя вернулся в Фес в состоянии глубокой печали, не имея никого на земле, кто мог бы разделить с ним те золотые предвкушения, неотделимые от сокровища, что находилось ныне в его ведении, как и бессчётные возможности, дремлющие в потенциале его магического жезла. Хотя и отрезвлённые многолетними исследованиями, мысли Омейи невольно возвращались к награде, на которую давала право его находка. Он вполне мог потребовать себе в жёны собственную дочь сидны, и всё же ему следовало для начала выяснить, была ли первая дева империи столь уже желанным приобретением. Во-вторых, учитывая хроническую склонность шерифа к тому, чтобы заставлять молчать надоедливых самозванцев, убирая их с дороги, было едва ли разумно действовать без достаточных мер предосторожности.

Полный мечтаний о золоте, юный чародей на следующий день отправился на закрытый базар, где Фаззи, после ежегодного прибытия акабы, или великого каравана из Тимбукту, собрались взглянуть на выставленные товары из отменной человеческой плоти. Это был рай для торговцев рабами. Квадратный рынок имел лишь одни ворота и охватывал многие интересы в пределах своих границ, однако главным из них была продажа рабов на аукционе или в частных сделках. Под крышей из грубых досок, поддерживаемой такими же грубыми столбами, стояли раздетые догола и осматриваемые, будто домашний скот, мужчины, женщины и дети: оценивались их зубы, глаза, рот, ноздри, грудь, руки и ноги. Ловкость рабов проверялась свободным приложением хлыста, заставляя их высоко подпрыгивать, а их силы – подниманием тяжестей. Симпатичным женщинам уделялось больше внимания. Делались, принимались или отклонялись ставки. Большая часть рабов были чёрными и одеты так, чтобы выгодно подчеркнуть их формы.

Среди немногих белокожих была женщина, за которую её хозяин запрашивал неслыханную цену и презрительно отклонял ставку в двадцать пять дублонов, хотя это была высочайшая сумма, что когда-либо предлагалась за раба старше тридцати лет. Эта женщина не выставлялась напоказ, подобно другим, разделявшим её судьбу, но была скрыта холстом, натянутым перед ней в углу, за которым потенциальному покупателю разрешалось производить осмотр. Тот, кто последним воспользовался этой привилегией и только что вышел из-за перегородки, был негром-мусульманином, чей зелёный шёлковый кафтан свидетельствовал о его происхождении от Пророка, а мягкие богатые складки его атласной шали изящно обвивали верхнюю часть его тела. Его внушительный обхват туловища предполагал наслаждение от обильного дохода, сопровождаемого небольшим трудом и беспокойством. Он также был студентом в Кайруине, но его исследования были полностью ограничены тайной, сосредоточенной в женщине, а мешки с золотым песком, которые он привёз с собой из Тафилета, позволяли ему продолжать страстные изыскания с достаточным усердием.

— Каков возраст твоей газели? – задал вопрос наследник Мохаммеда.

— Это газель из Йаннат аль-Фердаус, что вечно юна и сладка, будто цветы дерева туба. – напыщенно ответил торговец рабами.

— Если бы она была девственница, твоё сравнение бы подошло, но она уже была чьей-то любовью, и видела, должно быть, как минимум тридцать Рамаданов. – заметил святой знаток прекрасного пола.

— Она способна увидеть ещё тридцать лет и при этом оставаться более прекрасной, чем какая-нибудь двадцатилетняя девица. Она достойна своего веса в золоте. – настаивал на своём торговец.

— Может ли фунт золотого песка выкупить её? – спросил потомок Пророка.

— Одна сотня дублонов будут достойны Наимы! – выкрикнул хозяин рабыни.

— Наима! – отозвался эхом голос поблизости. – Наима – таково имя твоей рабыни? – нетерпеливо спросил Омейя, будучи свидетелем продолжающейся сделки.

— Таково её имя, сид, столь же сладостное, как и она сама. – ответил ему ушлый торговец.

— Я заплачу цену, если ты сможешь удовлетворить меня, открыв место её рождения, её родословную и её предков. – обещал Омейя, не колеблясь ни секунды.

— То, что просишь ты, я не могу сделать. Мы покупаем и обмениваем рабов, как и торгуем прочими вещами, не забивая головы, откуда они родом или кто вообще есть. Какая разница? Я купил Наиму в Тендуфе; она, видимо, попала туда из Тимбукту через Танденг, оазис в пустыне, богатый солью и удобрённый живительными родниками. – расплывчато ответил торговец.

— Она моя; пусть талеб напишет акт юридической передачи. – сказал Омейя, даже не взглянув на предмет своей покупки. Среди зевак пронёсся удивлённый ропот. Святой негр в зелёном кафтане с отвращением удалился. Через несколько минут документ был представлен и подписан, цена уплачена, и Омейя, дрожа всем телом, увёл рабыню, которая, как он чувствовал, была его матерью. Приведя её в свой шатёр, он заставил её снять кайк, или лицевое покрывало, усадил её на подушку, сам же бросился перед ней на колени, посмотрел в её прекрасное лицо, затем поцеловал её руки и сказал:

— Пусть твой первый ответ на мой первый вопрос будет простым и кратким. Если имя твоего отца было Моадх из Тимбукту; если твоим мужем был Софиан, сын Абу Талеба из того же города; если твоей подругой была ведьма-сова Каджийя; если твой ребёнок был рождён в её пещере, и его имя было Омейя – тогда произнеси слово, чтобы я мог восхвалить великую милость Аллаха.

— Какой дух поделился с тобой историей моего горя, хозяин? – воскликнула женщина с дрожью в голосе. – Должно быть, ты наследник всеведущего Пророка!

— Нет! Разве не достаточно, что я твой сын? – ответил ей Омейя, ударившись в слёзы. После наступил патетический момент, который невозможно описать словами.

      И вновь настало новолуние. Наима ныне госпожа изысканного жилища, обслуживаемая рабами, ступающая среди шёлковых завесей по мягчайшим мавританским коврам. Веки её накрашены сурьмой, ногти – хной; гарем её выходит во двор, пропитанный благоухающим ароматом мандрагоры и цветов апельсина, охлаждённый плеском и игрой фонтанов и оживлённый аистами, священными птицами в Марокко и не только. Мать и сын к этому времени уже поделились друг с другом чувствами и были уверены, что исход будет равен их ожиданиям.

И вновь Омейя был в одиночестве среди безмолвия глухой ночной поры, под скрытыми за облаками звёздами. Он выжидал с того времени, как солнце отняло свой последний луч с живописной панорамы западной Мекки и её гирлянды рощ и садов, раскинувшихся по склонам долины, сквозь которую струились воды Вад эль-Джубара. Омейя стоял на вершине, коронованной бастионом Мулай Исмаэля, откуда открывался столь же потрясающий вид на Фес, как и на дворцовые угодия. Когда над городом сгустилась ночь, а зелёные минареты знаменитой мечети Мулай Идрис, поражающей воображение своим возвышающимся золотым куполом, растушевались в углубившихся сумерках, Омейя услышал заливистое пение соловья, и его душа хорошо настроилась на любовную каденцию. Теперь полумесяц выпукло воспарил на таинственном полотне небосвода, но для проявления видения мистерии Египта нужен был более поздний час. В должный момент магическая сила жезла Омейи вызвала птицу. Над двором и дворцом вспыхнуло белое сияние, и в его центре на распростёртых крыльях парила цапля.

— Птица Осириса, божество Гелиополя! Именем незримых мастеров, что изваяли тебя, я требую показать мне ту, чья судьба – быть моей супругой!

Омейя в испуге увидел, как феникс тускнеет, как если бы его оскорбил этот приказ; однако вместо неё возникла, словно Ирида из облаков, улыбающаяся Геба; позади неё поднимался в царском великолепии Мули Зидан и его первая султанша.

— Хамдилла! – воскликнул Омейя, падая лицом ниц, дабы восхвалить Аллаха. – Всемилостивый царь Судного дня!

Когда же он поднялся, то над ним были лишь звёзды и серебряный полумесяц, тогда как долина Жемчужной реки звенела от трелей тысячи соловьёв.

На следующее утро улицы Феса были наполнены криками глашатаев султана, зовущих того, кто имел право на великую награду, выйти и получить её. «Принеси корону и получи свою награду!» – таков был зов, разносящийся по улицам и базару, и никто не знал, что это означало.

Но Омейя предполагал, что во дворце случилось нечто, и ощущал, что его триумф был обеспечен. Вот что он узнал позднее. Той самой ночью шерифу, шерифе и их дочери Рехамине явилось видение, которым они поделились друг с другом на следующее утро. Все они видели одно и то же, и это совпадение можно было объяснить только одним способом. А именно тем, что нашлась корона Абд аль-Мелека. Глашатаи султана были посланы в город, чтобы заверить счастливого находчика в его награде. Таким образом вдвойне успокоенный, Омейя представил себя Эмиру аль-Мумемину, который, разумеется, был в высшей степени впечатлён историей студента.

— То, что ты видел, сын мой, не было фениксом Осириса, но был то образ ослепительного петуха Аллаха, что каждое утро поёт гимны, дабы усладить слух подлинного Бога, когда все птицы его вида сливают свои голоса в мелодичной молитве. Не меньшим чудом, чем помощь птицы, кою наш Пророк зрел в небесах, могла быть восстановлена тиара Абд аль-Мелека! – благочестиво заключил сидна.

В присутствии великого дивана Омейя показал корону; и здесь, в тронном зале, была торжественно провозглашена его помолвка с Рехаминой. В должное время состоялась царская свадьба, после которой Мули Зидан нашёл Омейю не только достойным его возлюбленной дочурки, но также высочайшей оценки и полнейшего доверия к нему как к мудрейшему советнику дивана.

цитата

Для желающих поддержать мои переводы редких текстов weird fiction:

скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)

Сбер 4276 3802 1267 9620

Знаток передал мне стройный бокал из хрусталя, в котором плескалась сумрачно-серая жидкость. Я осторожно попробовал напиток. У него был дымчатый вкус, с оттенком тепла, скрывающего за собой прохладное послевкусие. Это был, вне сомнений, подходящий напиток для этого времени года. Я произнёс подходящий случаю одобрительный отзыв.

— Ну-с, — сказал мой друг, когда также устроился в своём обычном кресле, — расскажи мне, отчего ты только что так нёсся через всю площадь? Это на тебя как-то совсем непохоже.

Я объяснил, что меня задержал поход в местный кинотеатр. По причине длительных рекламных вставок показ фильма начался позже, чем я рассчитывал, и поэтому я вышел из кинотеатра также позже, чем планировал. А потом на меня набросилась группа энтузиастов, которые хотели, чтобы я подписал петицию о получении кинотеатром должного статуса.

Знаток приподнял одну бровь и загадочно улыбнулся.

— Надеюсь, что ты подписал её, – заметил он. – Я уже это сделал. Те старинные картинные палаццо были и в самом деле дворцами, выстроенными, чтобы народные массы, и не только они, могли переноситься в новые миры воображения и испытывать искусство кинематографа в самых привлекательных и роскошных из возможных декораций. Творческое окружение порождает воображение.

Он отпил свой осенний ликёр.

— Тем не менее, есть даже ещё более рафинированные экземпляры этого типа неподалёку отсюда. Этот конкретный экземпляр может быть охарактеризован в ар-деко и неоегипетском стилях.

Знаток погрузился в молчание. Снаружи его высоких окон последние всполохи заката стёрлись с неба, оставив после себя буйную массу серых туч, темнеющих за секунды. Те смутно вырисовывались на фоне электрического лимонно-жёлтого оттенка вечернего неба. Он также быстро тускнел.

— Слышал ты когда-нибудь про Тэмпл-Синема? Нет, я и не ожидал обратного. Это было небольшое помещение, созданное увлечённой группой помешанных на кино и архитектуре фанатиков, хотя оно и было открыто для публики и высоко ценилось местным сообществом. Я знаю одного из членов Фонда, запустившего этот проект.

Мой друг поднялся и включил верхний свет. Комнату залило тёплое сияние. Он заново наполнил наши бокалы. Я знал, что за этим последует рассказ о каком-то из числа его любопытных жизненных опытов.

— У меня где-то были почтовые открытки с ним, — произнёс Знаток. Он открыл комод и достал оттуда фотоальбом, обёрнутый в кожу полночно-синего тона, с тиснением серебром на обложке и корешке в форме египетских узоров. – Вот они.

Я посмотрел на раскрытую книгу. Там были четыре почтовые открытки, чёрно-белые и сепийные, прикреплённые к странице. На них было показано чётко очерченное, квадратное в плане здание, окружённое зарослями и кустарниками. Дом этот был определённо новёхоньким, выстроенным из белого камня или бетона. Он напомнил мне станции лондонской подземки, спроектированные Чарльзом Холденом в 1930-ых.

— Кинотеатр этот изначально и впрямь был Храмом. Его возвели для какого-то теософского суб-культа или вроде того, по желанию богатого и чудаковатого мецената. Как ты можешь видеть, дворец этот стоит посреди небольшого парка. К тому времени, когда это место приспособили под кинотеатр, большая часть садово-паркового пространства вокруг была распродана и застроена. Тем не менее, в кинотеатр было по-прежнему легко пройти через дверь в стене парка. Комитет гарантировал, что кинотеатр будет как следует обозначен дорожными указателями; они же выложили кирпичную дорожку, ведущую от двери в парк и до самого входа. Само здание, как ты мог заметить, представляет собой смесь стилей ар-деко и египтизирующего классицизма, что было так популярно в декоре множества разных построек тех времён. Более того, ради уверенности в том, что древнеегипетские детали декора были аутентичными, проектировщики не жалели никаких средств. Короче говоря, это было, пожалуй, самое чарующее и необычное здание во всей округе, и его сохранение, посредством превращения его в небольшой, но популярный кинотеатр, вызвало всеобщий восторг.

Участки кирпичной стены, окружавшие сохранившуюся часть парка, где располагался кинотеатр, были, без сомнений, весьма старинными. Вход, ведший к кинотеатру, был вырезан с изрядной точностью. Не было сделано никаких попыток замаскировать новую работу: в ней использовался кирпич, но стилистика явно была современной, с таким количеством стекла и металла, которое было необходимо. Общий эффект отдавал модерновостью, однако не самого агрессивного толка.

       Небольшая афиша у входа гласила: «Эон – эпохальные фильмы в усадебном храме.» Усадебный храм, воистину! Было бы нелегко устоять перед таким приглашением, даже если у меня уже не было в планах посетить его. Я купил себе билет и прошествовал по дорожке к кинотеатру. Подходя к нему, я мог видеть, что дом этот был выстроен в своего рода неоегипетском стиле, из бетона, ныне покрытого следами плесени. Это придавало ему даже ещё более интересный вид, как если бы здание было только недавно открыто и спасено из джунглей, что вторглись сюда и поглотили его. По обе стороны крыльца высились две элегантных сужающихся колонны, а на притолоке парадного входа красовался барельеф в форме крылатого солнечного диска. У меня создалось впечатление, что строение это – бывший летний домик, фолли,[1] храм, что угодно ещё – имело строгую геометрию, что было достаточно приятно в некоем мрачном, чопорном смысле.

        Я вошёл внутрь и стал смотреть фильм. Зал был маленький и хорошо продуманным, с плавно уходящим вниз в сторону экрана полом. Такие детали, как я мог заметить в тусклом освещении, были свойственны ар-деко, вместе с мотивом крылатого солнца, выделенного золотом и расположенного над аркой, изогнутой над экраном. То, что я смотрел, называлось «Посмертие», и у него имелась простая, хотя и тонко переданная предпосылка: что если, когда мы умрём, нашей первой задачей будет выбрать и воссоздать момент, когда мы испытывали наибольшее счастье? Что бы вы выбрали? Почему? Как этот момент может быть воссоздан вновь? Когда фильм закончился, по экрану поползли титры и включился свет, я пребывал в задумчивой тишине какое-то время. Но я был не одинок. Молодая женщина, несколькими рядами впереди меня, также осталась на своём месте. Наконец, мы вместе встали, чтобы пойти на выход примерно в одно и то же время, и я ощутил себя обязанным сделать какую-либо ремарку о силе этого фильма. Женщина сперва замялась, затем согласилась и бросила ещё один долгий взгляд на экран. Я произнёс что-то ещё о том, какой это поистине великий фильм, образы которого остаются с тобой после просмотра. Тривиально звучит, я уверен; однако её это, казалось, поразило. Женщина вновь опустилась на сидение. Затем она сказала, что это было слишком правдиво. И она поведала мне любопытную историю.

— Неделю назад, кажется, она просматривала фильм, который планировала показать, чтобы удостовериться, что с воспроизведением всё в порядке. Эта леди занимается волонтёрством в кинотеатре, и я предпочту оставить её инкогнито. Ранее у неё было несколько незначительных заминок. Картина называлась «Облик грядущего», великое детище Уэллса-Корды 1936-го года. Она включила воспроизведение, не планируя смотреть его от начала до конца. Она думала позаниматься другими вещами на рабочем месте и время от времени следить за качеством фильма, чтобы убедиться, что плёнка не содержит изъянов. Однако вскоре моя визави была захвачена им. Начиная с торжественной вступительной музыки, с льющимися каскадами аккордами, полными предчувствия, до финальных сцен с их растущим напряжением и космической концовкой, по её словам, она едва ли сдвинулась со своего места.

Я сказал ей, что в каком-то плане это был провал, к тому же трагический: попытка сверхдостижения, подлинное видение, реализованное далеко не совершенно. Однако его масштаб был внушителен.

Она кивнула. Затем, продолжала моя собеседница, было сложно описать, что произошло после того, как фильм завершился. Она проверила оборудование и выключила везде питание, однако, как и той ночью, что я встретил её, у неё как-то всё не получалось покинуть кинозал. Так что довольно долго она просидела там в полной темноте, вновь и вновь прокручивая в уме будущее, что Уэллс явил нам в этом фильме, и другую его версию, что рисует перед нами стимул, предоставляя свободу воображению. И музыка, казалось, тоже задержалась там, как если бы она слышала её отголоски из неких далёких мест.

И затем ей стало грезиться, будто бы стал вопроизводиться другой фильм. Она сказала, что, разумеется, решила, что заснула и стала видеть сон. Это именно то, во что ей хочется верить. Однако, как бы она ни старалась, это было не так, как тогда, и не так, как она помнила это сейчас. По факту, она находилась в полном сознании. Фильм по-прежнему прокручивался в её голове. И моя визави сказала, что даже хотя всё уже затихло, опустилась ещё большая тишина; и она почувствовала, как будто плоть её лица и рук была легко затронута чем-то неосязаемым – пылью, возможно, или же паутиной, или птичьим пером. Этого было достаточно, чтобы она испытала дрожь. И она содрогнулась вновь, пока сидела там вместе со мной и заново переживала ту сцену.

Потому что вскоре начались образы. Поначалу была только выжженная пустошь, подобно сценам Ипра[2] или других полей сражений Первой Мировой: просто голая земля, воронки от взрывов и грязевые пруды. Затем по этому унылому ландшафту покатились футуристические танки, как в «Облике грядущего», сминая руины и тех малочисленных живых существ – людей и прочих – что были видимы.       

Женщина ощутила головокружение. Дело было не в высоте, а во времени. Эта война длилась десятилетиями, как и в «Облике грядущего». Она заставила себя отвернуться от экрана и смотреть на отдельные фрагменты скульптурного фриза, шедшего вокруг зала, чтобы сбросить с себя видение. И когда она повернулась обратно, там была уже другая сцена.

Танки исчезли, но остались кое-какие из руин. И люди блуждали вокруг и ходили через них, бедные отчаявшиеся люди, потерявшие всё. Она увидела грубые постройки, вырастающие, как грибы, напротив каменно-бетонных останков их прежнего города. Это напомнило ей о варварах, приходящих на руины древнего Рима. Но эти люди не были варварами – они были выжившими, униженными и обездоленными.

Время будто бы ускорилось. Развалины города были заново отстроены. Улицы и площади покрыли собой опустошённый пейзаж. Перед взором моей визави вырос град огромных башен. Промышленность также восстановили. Воздух почернел от смога и пара. Она созерцала дни и ночи, проносящиеся мимо подобно вспышкам. Бледно-жёлтые огни, светящиеся день и ночь. Гигантские экраны (как в фильме), постоянно показывающие лицо, казавшееся ей знакомым, однако она не могла понять, кто же это был, да и было ли ему там вообще место. Топлы заполняли лишённые деревьев бульвары и площади, толклись под экранами. Она слышала музыку Артура Блисса из фильма, ту её часть, где Вождь, местный главарь банды, захвативший власть (роль которого исполнил Ральф Ричардсон), вернулся с одной из своих военных кампаний. Музыка была триумфальной, однако вместе с тем и полной угрозы, а также пустозвонства тоталитаризма и жестокого гангстерства, замаскированного под патриотизм.

Спустя какое-то время впервые раздался новый звук. Это был протяжный, приглушённый рёв. Моя знакомая увидела новую башню, и та была самой высокой из всех. И потом она поняла, что это не было башней. Это сооружение было подобно Космической Пушке в «Облике грядущего». Но она знала, что внутри ракеты не было никого, и что та не предназначалась для открытого космоса. Толпы народа, окружившие ракету, ликовали у ещё более громадных экранов, стоявших поблизости. Лицо с экранов произносило напыщенную тираду. Послышались новые взрывы ликования. Ракета должна была быть запущена для уничтожения. Экраны потухли, подобно тому, как в кинотеатрах опускаются занавеси. (По крайней мере, она могла это вспомнить.) Людские массы устремились прочь от ракеты, обратно в город. Моя собеседница моргнула, после чего вновь узрела город. Он был в руинах. Новое море развалин. Это всё, что она могла видеть. Там, где была ракета, ныне зияла гигантская яма. Мелодия запустения Блисса, посвящённая пейзажу из руин и уничтоженному городу, заиграла в её голове.

Возможно, согласилась моя знакомая, что она задремала ненадолго. Это могло длиться и несколько часов, и всего несколько секунд. Время может быть весьма субъективным. Затем ей явилось то же видение, что и раньше: опустошённый пейзаж в руинах, по которому взад-вперёд мучительно перекатывалась многолетняя война. И вновь время ускорилось. Городские руины были заново отстроены. Однако видение на этот раз было иным. Оно было ближе к возрождённому мегаполису в «Облике грядущего». Белоснежный город расстилался до горизонта, там было чисто и светло. Многие его инфраструктуры находились под землёй, так что на поверхности было зелено и пригоже. Ресурсы восстановленного после войны мира шли на создание функциональной красоты. Мир и в самом деле подвергался активному сбору ресурсов, но, по крайней мере, он не был под угрозой уничтожения. Иные толпы собирались на обширных плазах перед огромными публичными дисплеями. Лицо на экранах выглядело благородным и достойным почтения. Возникла другая новая башня, ещё одна Космопушка, однако эта была сконструирована для науки и исследований. Город расширялся, впрочем, никогда не выплескиваясь через окрестные зелёные холмы... Её видение закончилось здесь.

Знаток погрузился в молчание. Наконец, он вновь заговорил.

— Разумеется, я ощутил, что должен исследовать эту тему несколько глубже. В конце концов, мне удалось узнать некоторые поодробности. В 1920-ом старый дом был выкуплен неким Карнейро – кажется, у него не было имени, только фамилия. У меня сложилось впечатление, что у него был типаж в духе Алистера Кроули. Он основал и руководил обществом, посвящённым Эонической магии. Ты слышал что-нибудь об этом?

Я покачал головой.

— Что ж, всё это весьма неясно, но основная тема в том, что их ритуалы и церемонии были направлены на воздействие на отдалённое будущее. Эти культисты были убеждены, что, задействуя грамотный церемониал с надлежащими обрядами и в определённое астрономическое время, они могут изменять исход будущих событий. Всё это в наши дни выглядит весьма модерново по общему тону, так или иначе. В действительности же они кидали камень в поток времени, и его всплеск расходился рябью во все стороны, вовне и вдоль течения, тем самым изменяя будущее. Было множество причин, почему их ритуалы не были или же не могли также оказывать влияние в обратном временном потоке, чтобы влиять и на прошлое. Как бы то ни было, адепты магии Эона верили, что «рябь», введённая в поток времени, может двигаться лишь по направлению в будущее. Возможно, у Природы была своя гарантия того, почему не могут происходить парадоксы, и она их, так сказать, сглаживала, как предполагали в своих работах многие писатели-фантасты.

Так вот, под управлением их архимага общество выстроило для себя храм в египетском стиле. Ты видел открытки с ним. По иронии, орден просуществовал не особо долго, к тому же с ним были связаны многочисленные скандалы, пока он ещё функционировал. Члены общества выпадали один за другим, и спустя несколько лет оно полностью распалось. Тут возникает соблазн спросить, почему они не повлияли на собственное будущее и не обеспечили выживание своего ордена? Возможно, они расценивали это как слишком близкое будущее, либо как слишком эгоистичный подход. Я видел несколько их фотографий, где все были в сборе перед одной из их церемоний. Карнейро выглядел как типичный маг на главных ролях, как ты мог бы сказать: у него была густая, щетинисто-серебристая шевелюра; его манеры и голос тоже, очевидно, соответствовали типажу. При этом, кажется, он был подлинным отщепенцем – или же просто неуравновешенной личностью. Я предполагаю, что всё это зависит от того, с какой стороны смотреть.

Я просмотрел описания их ритуалов и церемоний, включая «Книгу Трансцендирования Эонов». Знаешь, я убедился в том, что сам Карнейро на самом деле верил каждому её слову. Он реально пытался повлиять на будущее.

— К добру или к худу, как считаешь? – спросил я.

— Не знаю, — ответил мой друг. – Да и кто я такой, чтобы говорить, что есть хорошо, а что – плохо?

— Согласен. Не думаю, что с подобной силой, могущей влиять на будущее, Карнейро не сделал бы больше попыток скрепить свой орден, особенно с учётом, что он был их лидером. Это было время великой неопределённости, что весьма успешно схвачено в «Облике грядущего». Вот уж не подумал бы, что у такого общества будет нехватка потенциальных членов. Некоторые люди готовы пойти на что угодно, особенно если они считают, что мир катится в бездну. Они хотят уверенности, реального будущего. Возможно, кто-то должен начать всё с чистого листа. Держу пари, там были замешаны деньги.  

— Крайне прискорбно лицезреть подобный цинизм в столь юном возрасте. – ответил Знаток, однако не без тени улыбки.

Затем он продолжил.

— Читая документы, письма и прочую бухгалтерию этого общества, я осознал с уверенностью, что Карнейро, хотя он, вероятно, и был неуравновешенным типом, однакож обладал изрядной харизмой и очарованием. Он был способен влиять на людей так, как ему хотелось, и он не был просто очередным жуликом или шарлатаном. Как я уже сказал, у меня сложилось впечатление, что Карнейро верил в ритуалы из «Книги Трансцендирования Эонов», и был готов вынести своё суждение касаемо того, насколько точно можно повлиять на ход будущего времени сообразно тому, что он полагал за лучший результат. Что же до преследовавших его оккультную группу скандалов, то они были чисто финансовыми и, по-видимому, прямо не задевали Карнейро, хотя, конечно, он тоже был под их ударами.

— В письмах нашлись намёки на то, что общество в итоге распалось в результате неудавшегося «переворота», направленного против архимага. Похоже на то, что кем бы ни был Карнейро, у него был подлинный интерес в том, чтобы магия использовалась для общего блага. Ты должен быть достаточно хорошо знаком с политическими событиями в 1930-ых. Вероятно, что некоторые члены ордена были восторженными адептами тогдашних господствующих «измов»: коммунизма и фашизма. Они стремились оказать давление на Карнейро и его сторонников в ордене и с помощью их церемониалов повлиять на будущее таким образом, чтобы их личные мировоззренческие установки, если можно их так назвать, оказались бы в выигрыше.

К его чести, Карнейро не желал иметь с этими вещами ничего общего. Он отказался использовать ритуалы из запечатанной части «Книги Трансцендирования Эонов» и исключил нескольких членов общества. Финальный скандал выразился в ограблении дома, в частности, в попытке кражи личной копии гримуара архимага с запрещёнными обрядами. В ход пошло насилие; и хотя новостные репортажи были крайне осторожны, мне очевидно из прочих источников, что в итоге дело закончилось как минимум одной смертью. Вскоре после того Карнейро и его особая копия книги исчезли. Он оставил инструкции своим последним ученикам о том, что должно произойти с обществом и его ресурсами. Я полагаю, что эти вещи были оспорены, и конечный результат нам известен: продажа дома и большей части прилегающего парка, тем не менее, не без удачного решения сохранить храм, превратив его в кинотеатр. Не самый очевидный результат, как можно было бы подумать, но вполне уместный в данных обстоятельствах.      

— Что ты имеешь в виду?

— Что ж, кинотеатр известен своим радикальным репертуаром. В нём ты вряд ли увидишь последние голливудские блокбастеры или же фильмы, получившие крупные награды в Каннах. Однако же мир кино всё ещё открыт вещам неортодоксальным, странным, утончённым и, что уж там, разумным, позволяя им расцветать и обозначать свои идеи. Это искусство для разборчивого ценителя! Орден Эонической магики, в своих наилучших устремлениях во главе с Карнейро, мне кажется, искал способы внести немного подрывной деятельности в современную им схему вещей. Эта схема была подобна неуправляемому атомному ледоколу, сметающему всё на своём пути. Может быть, они и не были способны отклонить его маршрут, но всё же могли хоть как-то способствовать выживанию того, что в противном случае было бы полностью уничтожено. Фашизм и коммунизм, все эти «измы» — тирания и нетерпимость в отдельно взятых из великого множества своих обличий – сражались друг с другом, пытаясь «освободить» мир. Однако Тэмпл-Синема был проявлен в бытие и выжил. Это будущее не должно было случиться, и всё же оно есть. И я увидел превосходный фильм, основная идея которого по-прежнему преследует меня. К слову, я крайне рекомендую тебе «Посмертие». Я встретил там интереснейшую молодую особу, а также обнаружил кое-что от удивительнейшей истории, что, я думаю, ты не станешь отвергать.

И всё-таки я уверен, что наследие Карнейро должно иметь в себе нечто большее, чем просто возможность кому-то вроде меня смотреть интригующие и, вне сомнений, некоммерческие фильмы! Я не могу перестать думать, что должно быть что-то ещё...

Конечно, после всего этого я должен был присутствовать на первом показе «Облика грядущего», который смог найти, чтобы освежить память.

Могу тебе сообщить, что я созерцал важный и хорошо поставленный фильм. Его я тебе тоже могу порекомендовать. И вот что я думаю: есть ли что-то такое в опыте просмотра подобного фильма, с его беспрецедентными спецэффектами, его музыкальным сопровождением, его посылом, чтобы в общей своей совокупности оно могло произвести подобный спектр переживаний, как у моей юной поклонницы кино? Могут ли совокупные эффекты в определённых местах каким-либо образом излучаться наружу и в будущее, или же прорываться в множественные временные нити вселенных и проходить сквозь них? Думаю, что Карнейро мог мыслить в подобном ключе со своим ритуалом Эонической магии, и отсюда следует, что другие сопоставимые факторы могут объединиться при помощи катализатора, чтобы сделать то же самое... Наш Карнейро был магом-отщепенцем и к тому же серьёзным человеком. И его полнейшее исчезновение... Бросание камня в реку кажется малозначимым жестом, который тут же стирается текущей водой. Но те вроде бы незначительные действия... Не могу не думать об этом – если Карнейро был прав, то в каком из миров мы сейчас находимся? В каком из Эонов? В какой из веток будущего? Наконец, движемся ли мы в сторону утопии – или куда-то ещё?

Конец

Примечания переводчика

[1] folly — декоративное здание или сооружение, выстроенное ради украшения и часто служащее точкой опоры; букв. перевод: «причуда».

[2] Ипр, Иперн (франц. Ypres, нем. Ypern) — город, расположенный на северо-западе Бельгии, в провинции Западная Фландрия, близ границы с Францией на берегу реки Иперле, в составе евроокруга Большой Лилль. Ипр обеспечил себе место в мировой истории как ключевой пункт Западного фронта Первой мировой войны. Ипрский выступ в британских линиях обороны стал ареной трёх крупных сражений, во время которых немцы в 1915 году впервые в истории применили химическое оружие – хлор, и в 1917 году, также впервые в качестве оружия, — горчичный газ, ныне известный как иприт.

Старый город был почти полностью уничтожен во время Первой мировой войны, однако его наиболее значительные сооружения были впоследствии восстановлены. В новое и новейшее время это был первый случай полного уничтожения (и последующего восстановления) европейского города по причине военных действий.

Если бы ей была ведома собственная подлинная ценность, девушка вряд ли бы так удивилась, когда её попросили изучить, и при необходимости консервировать, библиотеку виллы д’Арка в Мантуе. Та была «передана по желанию завещателя» Британской школе, чтобы «использоваться в качестве места для исследований, а также способствовать согласию и пониманию между нашими двумя культурами». Антония приняла приглашение со смешанными чувствами возбуждения и тревоги.

Покойная Марчеза Габриэль ла д’Арка, которая и сделала завещание, была, что называется, «немного англофилкой». В частности, её страстью была английская литература.

Путешествие Дотторессы в Мантую, организованное гениальным секретарём Школы, дало ей достаточно времени, чтобы просмотреть объёмистую папку информации. Та была собрана в достаточно короткие сроки, что лишь подтверждало репутацию секретаря как весьма изобретательной дамы.

Вилла оказалась не слишком крупной в размерах и не особенно примечательной в эстетическом плане. Очевидно, она была построена в эпоху Ренессанса, а в изысканном 18-ом столетии к ней был пристроен новый фасад в стиле «древнеегипетского возрождения». Видимо, тогда же был расширен и небольшой парк посредством покупки соседней земли.

Никаким чужакам не дозволялось входить на территорию виллы многие годы, однако из того, что было известно, ни само здание, ни его содержимое не считались чем-то особо выдающимся. Разве что за исключением библиотеки, утеря которой вызвала незначительную жалобу со стороны итальянского правительства.

Во времена своей зрелости Марчеза, как считалось, вела декадентствующий, даже откровенно дикий образ жизни. Там был беспорядочный секс, наркотики и все виды странных верований, не говоря уже о культивировании английских художников. Она прожила многие годы на Сицилии и была знакома с Д. Х. Лоуренсом во время его пребывания в Таормине в ранних 20-ых. Марчеза утверждала, что присутствовала (хотя это и не упоминается в итоговом стихотворении), когда английский поэт столкнулся с той знаменитой змеёй в саду Фонтана Веккья. Она даже заявляла, что якобы намекнула Лоуренсу на тот факт, что он упустит свой шанс (на встречу?) с одним из божеств этого мира, когда тот бросал (в змею?) камень.

Каковой бы ни была истина, однако затем последовало неприятное событие в Чефалу в тот же период, с участием одного неназванного англичанина. Оно закончилось её быстрым отъездом из Сицилии и внезапным обращением к суровому католицизму её юности. Марчеза стала едва ли не суеверно набожной, а с годами — всё более замкнутой, живя при свете лампад в одиночестве за закрытыми ставнями, в обществе лишь двух преданных слуг. Вышедший в отставку английский доктор, занимавший неофициальную позицию её личного врача и присутствовавший в день её смерти, сообщил, что ему вместе с её священником пришлось распахнуть ставни, дабы впустить достаточно света, чтобы видеть Марчезу. И ещё он поведал, что та была крайне смущена и звала саму себя по имени снова и снова.

Дотторесса обнаружила, что размышляет над другой загадкой, большей, чем та, что связана с поведением покойной. Огромное число великолепных поместий в Италии управлялось старыми леди, обладавшими железной волей и будто бы неразрушимыми. От Венеции и до залива Неаполя она посетила многие виллы и палаццо, по-видимому, находившиеся под единоличным надзором пожилых и внушающих страх вдов. Марчеза д’Арка не была исключением; она хорошо пожила вплоть до восьмидесяти с лишним лет. Очевидно, что было нечто такое в атмосфере больших домов Италии, столь же пагубное для продолжительности жизни их мужчин, как и полезное для их женщин.

Одно она знала точно. Атмосфера покинутых и практически необитаемых зданий часто была менее, чем желательна для сохранности тамошних книг. Девушка была заинтересована в состоянии библиотеки.

Тем не менее, тут не о чем было сокрушаться. Первое впечатление разумной сохранности – то, что фасад виллы был обновлён в причудливо-циклопическом стиле «египетского возрождения», с отдыхающими тут и там сфинксами – только лишь подтвердилось, когда она вошла внутрь. Эксцентричный стиль жизни Марчезы, жившей в замкнутом полумраке, по-видимому, возымел эффект сохранения всего имущества в доме как в заливном желе.

Адвокат семьи д’Арка был уже готов впустить её, однако внешность и имя девушки несколько его смутили. Где же английский доктор литературы? Он что, задерживается? Или же итальянские власти включили голову и решили предохранить этот кусок их наследия от кражи его британцами? Когда Антония полностью представилась, эмоциональный морозильник снова включился, и неодобрение семьи д’Арка утратой виллы было выражено с исчерпывающей очевидностью. Манера поведения адвоката с ней намекала на то, что он испытывал некоторые сложности, пытаясь убедить себя в том, что она не специалист по уборке помещений. Уставшая за годы подобных мужских реакций, девушка поймала себя на том, что извиняется перед ним.

Наконец-таки избавившись от его компании, Дотторесса прошла через холл, увешанный фамильными портретами. Поднявшись по лестнице, она нашла по-спартански обставленную комнатушку, отведённую ей в помещениях для прислуги, где освежилась и отправилась на поиски библиотеки, бывшей центром её работы.

Судя по всему, укутанная словно бы в кокон почти что полной темноты жизнь в полностью запертом особняке – это идеальный рецепт для сохранности вещей. Герметично защищённое от воздействий света и перепадов температуры, всё имущество пребывало здесь в прекрасном состоянии, включая и книги.

Большинство ставней на окнах нельзя было сдвинуть с места, так что девушка зажгла лампы и свечи, отметив с некоторым удивлением отсутствие телефонов.

И всё же, если условия были здесь старомодными, Марчеза не была мисс Хэвершем. Всюду здесь была лишённая пыли чистота, а воздухе не было и следа затхлости. Если и вправду было так, что книги находились в тех же идеальных условиях, что и их владельцы, подумалось ей, тогда Марчезе должно было быть здесь весьма уютно. Возможно даже, что навыки консервации Дотторессы могли оказаться здесь излишними.

Библиотека была обставлена в том же «египтизирующем» стиле, что и фронтон виллы; с каждого конца просторного помещения находился огромный мраморный камин, на котором были вырезаны древнеегипетские божества, иероглифы и даже акробаты в немесах, стоящие на руках. Порождения буйной фантазии, эти гимнософисты-факиры-фараоны очень напоминали ей чертежи каминов Пиранези, отражая его несколько игривое, если не пренебрежительное отношение к предмету. Ничто в них не заставило её смеяться. Однажды она видела приставной столик из эбенового дерева, выполненный в форме африканского туземца, балансирующего на руках, и что-то решительно неприятное в нём смутило девушку. Это что-то выходило даже за рамки неудачного выбора темы для столика. Вот и эти камины внушали ей схожее чувство. Как бы то ни было, если непривычно мягкая ноябрьская погода изменится в худшую сторону, то Антония вскоре будет рада этим каминам.

У книжных шкафов имелись лотосовидные капители; к тому же они были целиком покрыты смутными изображениями древнеегипетских фигур. Весь этот декор практически, хотя и не полностью, затмевал впечатляющее множество кожаных, холщовых и веленевых переплетов, выставленных там.

Над одним из каминов элегантным итальянским почерком было выведено мрачноватое послание: «Плоть и кость, лишённые письмён, жалки».

— Аминь. – произнесла Дотторесса вслух.

Она знала, что если позволить себе начать просмотр книг, то вполне можно пробыть здесь и до полуночи, дойдя до изнеможения, поэтому девушка принудила себя оставить их на потом. Даже при беглом взгляде она уже поняла, что тут была собран весьма особенная коллекция.

Вместо изучения библиотеки она решила в быстром темпе осмотреть оставшиеся комнаты. Как и в читальне, ставни по всему дому были закрыты уже столь долгое время, что большинство из них было вовсе не сдвинуть с места. Дотторессе всё же удалось сдвинуть несколько ставней, что как раз позволяло ей видеть, куда она идёт.

Это было невероятно: на кухнях по-прежнему имелись полные наборы медных сковород и форм, а также оловянных блюд. Не было здесь и никаких намёков на какой-либо современный метод готовки еды. Довольно-таки посредственные картины, покрывавшие стены парадной залы, должно быть, отражали несколько веков из жизни достойных представителей семейства д’Арка. Факт того, что они все были одинакового размера и оправлены в схожие рамы, намекал на то, что они могли быть изготовлены одной партией.

Лучшей находкой за день для Антонии стала механическая дама, игравшая на небольшом харпсихорде, хотя она и не смогла завести её механизм.

Первым общим впечатлением было то, то Британская школа унаследовала нечто в духе благородного Белого Слона.

Разумеется, это не касалось сияющего исключения, а именно – библиотеки.

Сады первоначально не были слишком обширны, но где-то в конце 18-го столетия, примерно в то же время, когда был возведён «египетский» фасад, к поместью докупили прилегающий дом с садом, что значительно расширило территорию.

Экседра, некогда отмечавшая границу старого сада, была ныне пробита воротами, ведущими в английский парк, сильно запущенный и заросший сорняками. Далее тропа вела к какой-то мастерской и ренессансному зданию; видимо, это и была приобретённая в 18-ом веке недвижимость.

На следующее утро Дотторесса сосредоточила всё свое внимание на библиотеке. Первым её сюрпризом оказалась вовсе и не книга даже. Обнаружив то, что по её мнению было сотым зеркалом, драпированным в траурный чёрный, она стянула ткань и воззрилась на полноразмерную копию Скрижали Изиды.

Этот странно впечатляющий артефакт, сделанный из серебра и бронзы, был скопирован с древнеегипетской плиты, некогда принадлежавшей кардиналу Бембо. Скрижаль была предметом множества исследований учёных-арканологов; на неопытный взгляд Антонии, эта стела могла быть датирована греко-римским периодом по своему стилю. Девушка смутно припомнила, что видела оригинал в Милане, однако никогда прежде не встречала столь добротную копию. На Скрижали имелась подпись за авторством некого Энея Викуса из Пармы.

В удобном уголке рядом с одним из неприятного вида каминов находилось кресло, за счёт длительного использования превратившееся в гнездо из подушек. На журнальном столике расположилось множество католических объектов культа, а также стопка английских книг, включая труды Малкольма Лоури, Д. Х. Лоуренса и Вернона Ли. Очевидно, что это было излюбленное место чтения Марчезы.

Одержимость этой итальянской дамы английской литературой, видимо, охватывала вообще все книги на английском языке, независимо от национальности авторов. Судя по состоянию книжной подборки, самым часто читаемым томиком было роскошное кожаное издание иллюстрированных Гарри Кларком сочинений Э. А. По. Дотторесса исполнила собственную версию «библейских сортировок», чтобы посмотреть, к чему Марчеза обращалась чаще всего. Удерживая книгу на своей ладони, она позволила ей упасть и естественным образом раскрыться. Томик недвусмысленно разделился надвое, явив «Лигейю».

Что касается столпившихся на полках книг, собрание их было определённо впечатляющим. Кто-то из прежних членов семьи, как обнаружила девушка, разделял страсть Изабеллы д’Эсте к работам, сделанным великим венецианским печатником Альдом Мануцием в их самой что ни на есть исключительной и дорогой форме.

Тут были и упоительные «Сонеты Петрарки», переплетённые в тёмно-оливковый сафьян с орнаментом из узелков и листьев ольхи; сам текст был напечатан на велени. Были и «Комментарии Цезаря» в роскошном зелёном сафьяне; и фолиант «Фукидид» с его обычными застёжками на переднем крае, усиленными ещё двумя в начале и конце; и издание 1517-го года «Теренции» с письмом, посвящённым Жану Гролье и подписанным Франциско Асулано, который, как было известно Дотторессе, был отчимом самого Альда Мануция.

Она также нашла «Метаморфозы» Овидия в переплёте из прямоволокнистого фиолетового сафьяна, руководство по фехтованию, иллюстрированное Марком Антонио Раймонди, и несколько манускриптов с корешками в изысканном «арабском» стиле, с такими заглавиями, как «Imaginibus», «Picatrix» и «Hygromanteia».

Нокаутирующим ударом стала для неё «Гипноэротомахия Полифила», напечатанная на велени. Насколько ей было известно, лишь две таких копии были известны во всём мире; одна из них принадлежала герцогам Девонширским, другая – Публичной библиотеке Нью-Йорка. Судя по всему, была ещё и третья, и она как раз держала её в своих руках. Раскрытие утраты подобного сокровища итальянским властям было бы упражнением по тонкому расчёту времени.

Это небольшое откровение потребовало глотка свежего воздуха. Девушка решила сделать круг по парку, блуждая за экседрой по территории, приобретённой в конце 18-го века.

Много работы потребовалось бы, чтобы привести парк в его исконное состояние. Антония вошла в небольшую постройку, которая некогда была мастерской, где имелись инструменты как для работ по камню, так и по дереву. Повсюду была разбросана каменная крошка и части того, что могло быть часовым механизмом. Тут также было нечто странное, похожее на небольшую купель, прямо посреди помещения. Зачем кому-либо понадобилось добавлять эту причуду, но при этом оставить инструмент и фрагменты камня и дерева валяться вокруг, было ей невдомёк.

Останавливаясь лишь урывками, чтобы взглянуть на несколько гротескных и экстравагантно уродливых статуй по дороге, Дотторесса попробовала открыть дверь большого здания в конце парка. Та была незаперта.

Цокольный этаж, похоже, был своего рода аптекой, заполненной склянками с сушёными травами.

Весь первый этаж состоял из зала, в котором хранилась мебель под пылезащитными кофрами, однако потолок и стены были покрыты фресками.

Антония тут же подумала о Зале месяцев в Палаццо Скифонойя в расположенной неподалёку Ферраре. Потолок изображал зодиакальный круг, отдалённо напоминающий оный в Дендере, что в Египте, за исключением того, что в центре находился восьмиугольный стеклянный купол. Большая часть проникающего в него света была отрезана полотнищем, подвешенном на блоках и обвязанном вокруг настенных светильников.

Стены были разделены на двенадцать больших панелей; по-видимому, на каждый знак Зодиака по одной. К сожалению, значительные области этих панелей, примерно до уровня поднятых рук человека среднего роста, были грубо замалёваны чем-то вроде побелки. На расположенных выше областях некоторых панелей оставалось, тем не менее, ещё достаточно проблесков, чтобы можно было различить голову рычащего льва, тело скорпиона, головы смотрящих друг на друга двух фигур и голову барана. Девушка подумала, что это всё, что осталось от знаков Льва, Скорпиона, Близнецов и Овна. Возможно, именно из-за этого печального состояния фресок, подвергшихся вандализму, помещение и использовалось попросту под склад.

В послеобеденное время в библиотеке обнаружились ещё более интересные открытия и инсайты.

Среди изданий типографии Альда была «Иероглифика» Гораполлона, а также копия перевода Марчилио Фичино 1497-го года классических и византийских текстов, включая «Ямвлиха», «Порфирия», «Синезия», «Пселла» и «Прокла». Переплёт был сделан из чёрной козьей шкуры, с необычного вида камеей, вставленной прямо в середину передней панели. На гемме был гравирован крошечный образ сидящего бога с множеством свивающихся змей и гротескной головой, по-видимому, вырывающейся из его торса. Это тут же привело девушку к мысли о странных статуях в саду.

Досадная вещь заключалась в том, что большинство наиболее выдающихся из этих изданий, включая те, что происходили из типографии Альда, как и некоторые фолианты Пиранези, имели экслибрисы в «египетском» стиле, на которых было выписано лишь одно имя, «Серкет».

Первые несколько ночей в непривычной кровати никогда не бывают удобными, и помещения для слуг на вилле д’Арка, где ей выделили место для ночлега, определённо не были спроектированы с расчётом на какую-либо роскошь. Не помогало и то, что она была намного выше предполагаемого обитателя кровати, и ей приходилось лежать, свернувшись калачиком. Антония едва ли вообще сомкнула глаза в первую ночь, а во вторую, впервые за годы, ей снилось, будто она вновь во Флоренции и спускается в вонючий подвал Библиотеки Национале. На голове у неё вновь был тяжёлый резиновый противогаз, а внизу под ней маячила темнота. Сон сопровождался пугающим ощущением реальности, даже когда она изо всех сил пыталась вернуться в сознание.

Дотторесса связалась с Британской школой по поводу того, сможет ли кто-нибудь помочь ей разобраться с запертыми ставнями на вилле. Она отнюдь не удивилась, когда узнала, что эта работа была поручена местной фирме более двух недель назад.

Это дело об экслибрисах Серкет не давало ей покоя. Она не встречалась с этим именем ранее, и в любом случае оно едва ли было итальянским. Мог ли ящик с книгами быть купленным у какого-нибудь француза, гадала она. Дальнейшее изучение заметок секретаря явило ей, что во времена «египетской» трансформации виллы и покупки прилегающей недвижимости здесь проживал знатный господин по имени Джамбатиста д’Арка. Девичье имя его жены Градивы было Бевисанж.

Бевисанжи, как ей смутно припомнилось, были старинной тосканской родословной, в чьих предках 12-го века имелись некоторые личности сомнительной репутации. Девичье имя жены Джамбатисты было, по-видимому, французского происхождения, однако какая-либо непосредственная связь между Бевисанж и Серкет не наблюдалась.

* * *

Она провела следующий день, вернувшись в Рим и прочёсывая библиотеку Британской школы касаемо любых материалов, относящихся к семье д’Арка. Среди нескольких таких томов она также нашла небольшую книжицу под заглавием «Simboli, mostri e metafore mile architettura del Manierismo». На взгляд девушки, эта книга могла пролить немного света на происхождение символизма, использовавшегося при создании тех причудливых парковых статуй.

Просматривая каталог рукописей, она уступила прихоти и решила попутно поискать любые материалы под именем Серкет.

В Школе хранилось изрядное число рукописных отчётов о путешествиях, и среди них имелся документ под этим именем. В нём, судя по всему, описывались продолжительные вояжи по Ближнему Востоку.

Манускрипт хранился в большом офисном боксе. На первый взгляд содержимое больше всего напоминало небольшую седельную сумку из тиснёной кожи, так плотно втиснутую в ящик, что было весьма трудно её оттуда вытащить.

Это была книга, сформированная путём складывания одного грубого листа кожи вокруг набора необрезанных страниц и прошитого вдоль спинки. Получился том в мягком переплёте с идущими в нахлёст волнистыми краями, который переплётчики называют «япп». Накладки были изогнуты вниз по книге, а кожаные ремешки завязывали её. Общее впечатление от этой рукописи напоминало нечто, задуманное, чтобы защищать содержимое от воздействия стихий в путешествиях, которые и так истёрли наружную часть переплёта до состояния старого ботинка.

Расстёгивание ремешков стоило Антонии сломанного ногтя. Листы внутри имели цвет мёртвых листьев, однако они были столь плотные и весомые, что наводили на мысль о неразрушимости.

Листы эти образовывали собой нечто, что однажды было дневником путешественника и альбомом для наклеивания вырезок самого что ни на есть примечательного типа. В сравнении с некоторыми из числа античных и средневековых почерков, с их часто практически не поддающимися расшифровке сокращениями, которые Дотторесса пыталась осваивать на курсе в Ватикане, итальянские порции текста 18-го века были детской забавой. Однако, здесь были множественные вставки на латыни, греческом и коптском, причём написанные разными руками и разной тушью, а также грубовато прикреплённые фрагменты подлинных папирусов на древнеегипетской демотике и иератике.

Вне сомнений, это был восхитительный с точки зрения эстетики шедевр, однако никто из тех, кто, подобно Дотторессе, так страстно относился к старинным рукописным книгам, не мог не взглянуть на них, чтобы не прийти в восторг.

Не требуя формальностей, которые пришлось бы преодолеть посетителю, девушка с лёгкостью смогла бы сделать копию текста, но у неё не было намерения делать этого. Библиотекарь никогда не был особенно полезен в прошлом, однако в этот раз аргумент оказался неопровержимым. Ящик-файл лежал тут, никем не виденный, возможно, десятилетия, и это был материал, прямо относящийся к жизненно важной работе на вилле д’Арка.

Дотторесса триумфально забрала с собой дневник Серкет в Мантую.

* * *

Путевой дневник не только не раскрывал тайну, но к тому же усиливал её. У девушки по-прежнему не было никакого понятия, кем же был Серкет, однако вместо отсутствия идентичности она теперь столкнулась с личностью, которая была либо одной из самых предприимчивых путешественников своего времени, либо же — вымышленным кузеном барона Мюнхгаузена.

В рукописе шла речь о странствиях автора в регионе Хиджаз, и о том, как он встретил эль-Ховвара на равнине Медин-Салих, также именуемой Хиджр. Там, по слухам, в руинах на вершине холма была некая каменная комната, где хранилось великое и тайное сокровище под надзором ифрита или же джинна.

Даже сам Пророк, как сообщили автору дневника, проходя через эти руины, покрывал голову и ускорял шаг.

Серкет также, вероятно, лицезрел утерянный город Убар, известный также как Ирем Многоколонный, что стоял, населённый первобытными джиннами, на краю Пустыни. Этим сущностям, как объяснял автор, некогда поклонялись как Огдоаде в Египте и Илу Лимну в Вавилоне.

Целые страницы были посвящены обширному фамильному древу этих баснословных созданий, куда входили дэвы, пэри, гули, шутар-пасы, гош-филы и гно-сары. Автор надеялся встретиться с курдами, которые, являясь «детьми джиннов», могли бы поведать ему о се-эрим, волосатых козлодемонах, лидером коих был Азазил.

Он достаточно много путешествовал по Египту, посетив такие места, как Араки и Наг-Хаммади. Что касается первого из них, в известной мере таинственного, Серкет говорил о нём как о цели своего (?) паломничества, старом обииталище почтенного учителя, чьего имени он не упоминал. Второе же поразило Дотторессу странным совпадением, так как Серкет писал о тамошних поисках и раскопках. Наг-Хаммади было не менее скрытым местом, как и Араки в то время, однако с недавних пор приобрело мировую известность благодаря находке там целой библиотеки гностических кодексов. Серкет также раскапывал «сокровище» в Гебель-Карара, невдалеке от эль-Минья.

Его обороты речи при описании этих странствий были весьма эксцентричными даже для того временного периода. В одном месте автор писал, что его вели за собой «так же, как три скорпиона вели Изиду в город Пер-Суи, а затем в Тебти, град Богинь Двух Сандалий, где начинается болотная страна».

В дневнике также рассказывалось о его находке аравийского гения автоматонов. Ему довелось обучаться по оригинальному манускрипту Джабира ибн-Хайяна «Книга камней», в коей излагался метод создания механических змей, скорпионов и человеческих фигур. Также автор изучал «Книгу познания хитроумных механических устройств», включающую оркестры автоматонов и заводных слуг, разливающих чай или наполняющих сосуды с водой. Если ему и удалось заполучить копии этих книг, их уже не было в библиотеке.

Далее Серкет писал, что именно из арабских знаний Кирхер, Роджер Бэкон, Боэций, Альберт Великий и римский папа Александр Второй приобрели способность подражать эль-Гирби и создавать «оракульные головы». Подобное устройство видел сын сэра Томаса Брауна Эдвард в «кабинете редкостей», бывшем в Риме в 1670-ых.

Стоило Антонии запомнить стиль письма этого Серкета, как она начала узнавать его в прочих документах, рассеянных по библиотеке виллы д’Арка. Он, видимо, был очарован пневматикой, равно как и магнетизмом, так как «Гермес наставлял зачарователей, как делать многие чудеса с помощью намагниченных камней». Он размышлял над природой некоего «вращающегося магнитного камня с тремя ликами Гекаты, вырезанными на нём», как и о его отношении к отрывку из Ямвлиха, относящемуся к тому, как древние египтяне и ассирийцы заставляли стены, покрытые священными письменами, сиять светом. Это, как думалось автору дневника, соотносилось с синтриллией, формой дивинации посредством отражения небесных лучей на специально подготовленные поверхности.

Другой страстью Серкета, видимо было древнее поверье, гласящее, что статуи «можно наделить душами и сознанием, наполнить их духом, дабы могли они совершать великие поступки, иметь силу прорицания, а также насылать на людей хвори или же излечивать их, принося боль либо удовольствие».

Серкет, вероятно, связывал это с легендами о «поющем» Мемноне, соглашаясь с Атанасием Кирхером в том, что голос принадлежал пленённому даймону. На его взгляд, это несомненно были даймоны, коих египтяне призывали со звёздного неба в свои статуи. Этот интерес к древним суевериям, по-видимому, лежал в основе странного выбора скульптурных образов в парке. Антония проводила там свободное время и успела приглядеться к статуям получше. В документах, где перечислялись вещи, приобретённые при продаже земли, не было записей ни о каких декоративных парковых объектах. Это наводило на мысль о том, что статуи были поставлены уже позже.

Маленькая книжица о монструозном символизме маньеристов из Британской школы оказалась бесполезна. Можно подумать, что экспансия маньеризма от римского гротеска до парада драконов, грифонов, гарпий, сирен, морских чудищ и сатиров исчерпала все возможные комбинации существ. Однако девушка, листая страницы книги в поисках чего-либо, напоминающего подборку гротесков, населявших сады виллы д’Арка, оказалась безуспешной.

Парковые статуи были химерическими гротесками, напоминавшими ей немецкое барокко: там были многоголовые фигуры с чудовищными тварями, лежащими вокруг их ног, четырёхкрылые и четырёхрукие, стоящие на свивающихся в спирали змеях; у одной статуи было две морды – собачья и ослиная. Вокруг шеи каждой статуи висела тяжёлая подвеска, сделанная из свинца.

В этот раз, однако, она не выходила в парк, чтобы посмотреть на статуи. Отрывок, который она прочла касаемо автоматонов, открыл ещё одну интересную возможность. То, что было у неё на уме, требовало визита в комнату с фресками.

Оказавшись там, Дотторесса стала снимать пылевые чехлы.

Могло ли быть так, спрашивала она себя, что подобный глубокий интерес к автоматонам вылился во что-то ещё, помимо одной маленькой фигурки женщины, играющей на клавесине?

Её предположение оказалось верным. Некоторые из предметов под пылевыми чехлами были, как она ранее считала, просто мебелью; однако многие из них были автоматонами, включая музыкантов, играющих на арфе, лютне и цимбалах, слугу, возжигающего благовоние, и мелкого паренька-арабчонка, смотрящего в хрустальный шар, который он держал на ладони.

Девушка сдёрнула ткань с наибольшего предмета, занимающего центр зала, и издала возглас изумления.

Это был величественный кабинет, больше шести футов в высоту и почти столь же широкий, богато позолоченный, инкрустированный камеями и полудрагоценными минералами. Вся поверхность его кишела сфинксами, обёрнутыми змеями египетскими богами, сосудами-канопами, крокодилами и бессчётными иероглифами. Целые иерархии блистающих божеств шествовали строем вдоль глубоко вырезанных фризов. На верху этого шкафа находилась маленькая лодка, направляемая веслом бога с головой льва. Из экипажа там также был священный павиан и богиня, стоявшая в своеобразном наосе с тяжёлыми созвездиями самоцветов и увенчанная сверкающим золотым светильником из тонированного стекла, заключающем в себе камень цвета сапфира.

В пустом центральном пространстве этого кабинета стояла практически полноразмерная статуя Жрицы в настоящем одеянии, с систрумом или погремушкой в одной руке. У Жрицы были выразительные стеклянные глаза, настоящие волосы и бледная кожа, сделанная, видимо, из первоклассного природного материала.

У её ног присел бабуин-каллиграф, держащий палетку и палочку для письма. На его груди покоилась подвеска, покрытая иероглифами; также он носил кольца, включая одно в ухе. Бабуин-писец был прекрасен, подумалось Антонии; он казался едва ли не живым.

Это всё были на редкость примечательные игрушки, которые отражали увлечение Серкета автоматонами. Девушка едва ли осмеливалась задаться вопросом: возможно ли, что любое из этих устройств могло всё ещё быть исправно? Они, должно быть, уже очень старинные, и нельзя было сказать, поддерживались ли они в рабочем состоянии до сравнительно недавнего времени.

Дотторессе не удалось запустить ни ансамбль музыкантов, ни арабчонка, так что её внимание в итоге переключилось на большой египетский кабинет.

Она осмотрела устройство в поисках какого-либо заводного механизма. Сбоку внизу была прорезь, рядом с ней к стенке прислонился металлический стержень с концом сложной формы, напоминающим тесло. Девушка осторожно вставила его в отверстие.

Раздался громкий щелчок, после чего послышалось медленное скрипучее движение всех частей аппарата.

Декоративные предметы по всему фасаду египетского шкафа механически подёргивались. Жрица двигала головой из стороны в сторону, издавая слабые, сиплые звуки, простые последовательности гласных. Рука бабуина задвигалась, и на пыльной палетте возникли некие контуры, однако это были всего лишь цепочки из букв, лишённые смысла. После нескольких секунд механизм испустил дух и остановился.

Это было обидно, но едва ли удивительно.

Антония вряд ли стала ближе к пониманию того, кем был Серкет, однако, если это было продуктом его штудий на Ближнем Востоке, то он со всей очевидностью был, подобно герою любимой ею поэмы Уолтера де ла Мара, «сведён с ума чарами далёкой Аравии». Они и в самом деле «лишили его разумения».

По факту «они» столько сделали для этого, что Серкет явно уверовал в то, что магические сказания, собранные им в путешествиях, были больше, чем просто басни и легенды. Статуи могли быть «построены в доме ремесленном, обмыты священной водой, установлены в саду и затем – в celia, иначе во внутреннем храме, предназначенном для божеств». Должны были быть песнопения, одевание статуи и её активация силой звёздных даймонов, согласно «Тевкру Вавилонянину».

Таким образом, адепт мог «преобразиться посредством потрясающей мощи Бессмертного Айона, Владыки Огненных Диадем, и быть освящённым посредством сакральной церемонии». Это должно быть символизировано в храмах через иллюстрации «лунной ладьи», несущей на себе богиню и обезьяну и плывущей в сторону Полярной звезды, окружённой Драконом и Плеядами. В древние времена, добавлял Серкет, Полярной звездой был Тубан, что есть Василиск на арабском, в созвездии Дракона. Семеро даймонов «всем управляющих» Плеяд «подчинялись только лишь Гелиосу Зервану, кто есть Айон».

Отрывок заканчивался молитвой или заклинанием.

«От Бога к богам, от богов к звёздам, от звёзд к даймонам, от даймонов к стихиям, а от них – к чувствам».       

* * *

Она сделала, что могла, чтобы удержать свой ум на работе в библиотеке, однако вопрос идентичности Серкет постоянно вторгался в него. И вот уже сам собой стал формироваться вывод.

Кто-то путешествовал по Аравии и создал удивительные автоматоны на основе взрощенной там страсти. Кто-то, столь же зацикленный на возрождении древнеегипетской магии, как и сам Джорджано Бруно. Разумеется, было бы вполне логично предположить, что та же персона пристроила мрачноватый египетский фасад к вилле, а также прикупила землю и дом, в котором ныне выставлены автоматоны.

Таинственный Серкет, таким образом, – это никто иной, как Джамбатиста д’Арка.

Найти его в Зале портретов было делом нескольких секунд. Даже в довольно посредственном исполнении, портрет его производил грозное и обаятельное впечатление. Легко было представить, как он отправляется в опасные миры и исследует странные мистерии.

Во время прогулки тем же днём Дотторесса осмотрела занятную травяную аптеку. Этикетки на банках соответствовали эксцентричности виллы и её хозяев: на одной из них значилось «Смертельная морковь», что побудило девушку рассмеяться вслух. Содержимое прочих склянок было более сомнительным, навроде «Волос бабуина», «Крокодильего помёта», «Кости ибиса» и даже семени различных божеств, включая Амона, Ареса и Геракла! Она даже не хотела думать, каким образом могли быть получены подобные экстракты.

С некоторым облегчением Антония, как дочь хорошего садовника и знатока трав, коей она и была, что содержимое многих из этих банок можно было определить – какие-то по внешнему виду, другие по запаху — как вполне себе безобидные субстанции. Например, там были семена укропа, клевер и крушина. Образцы божественного семени оказались вовсе не отвратительными сушёными частями молодила, того же клевера и рукколы.

Очевидно, что тут был некий кодовый язык в действии. Банка с надписью «Орёл» содержала прозаический чеснок; «Кровь титана» оказалась диким салатом-латуком; ещё там были сосуды с диким алоэ, валерианой и беленой.

Девушка сняла лишь несколько крышек и вдохнула ароматы из банок прежде, чем комната начала кружиться перед ней. Антония поняла, что это было несколько глупо с её стороны, так что дальнейший осмотр аптеки она отложила на потом.

Вместо того, чтобы вернуться в библиотеку, она поднялась в угрюмый Зал фресок.

В её состоянии лёгкого головокружения Дотторессе показалось, что собранные там заводные куклы выглядят ещё страннее и тревожнее, чем прежде. Она никогда не входила в комнату, столь же лишённую жизни, и всё же ощущала, как множество глаз пристально смотрят на неё. Малыш-арабчонок, склонившийся над своиим кристаллом, выглядел просто жутко, словно мёртвый ребёнок. Музыканты были одинокой и жалкой кучкой манекенов, их обещание восхитительных звуков уже не выглядело убедительным.

Что же до большого кабинета, он выглядел возмутительным экспонатом из частного музея какого-то безумного аристократа. Сделал ли его сам д’Арка или, по крайней мере, спроектировал? Что-то в нём напомнило девушке мастеровое исполнение Скрижали Изиды в библиотеке. Мог ли этот гротескный шкаф происходить из того же самого культурного milieu, или же д’Арка попросту скопировал стиль?

Напоминающий тесло «ключ» по-прежнему торчал из боковой стенки шкафа. В прошлый раз просто втолкнула его внутрь, что, казалось, высвободило некое сдерживаемое напряжение механизма. В этот раз она провернула «ключ», ощутив сопротивление и какие-то щелчки. Девушка ещё раз провернула его и поняла, что тем самым заводит аппарат. Четыре, пять оборотов, и вот её рука начала уставать. Она отпустила рычаг, и кабинет пришёл к жизни.

Это было по-настоящему удивительное зрелище. Все мелкие фигурки теперь задвигались, но быстрее и плавнее в этот раз, а блестящая безделушка на верхушке лодки пыталась вращаться. Скорчившаяся обезьяна посмотрела на девушку и подняла лапу. Жрица со стеклянными глазами также подняла руку в унисон, и систрум в её руке провернулся, явив, что на обратной его стороне было ручное зеркало.

Дотторесса глядела в него, глубоко внутрь зеркала, в глаза отражающегося в нём лица, что смотрели на неё.

Губы из тонкой бледной кожи пришли в движение, давая выход писклявому, гипнотическому напеву, в то время как павиан-писец писал что-то на своей палетте.

АКРА КАНАРБА КАНАРБА АНАРБА НАРБА АРБА РБА БА А

Губы отражающегося в зеркале лица двигались вместе с губами кукольной Жрицы, произнося в унисон:

АЛЛАЛААЛА АЛЛАЛААЛА САНТАЛАЛА САНТАЛАЛА

Мрак сгустился. В замешательстве девушка подумала, что она вновь оказалась в подвале библиотеки; однако это не была Флоренция. Стены должны быть заполнены рядами книг, а не грудами забинтованных тел. И запах... не разлагающегося клея, что поднимался от книг и требовал тяжёлый противогаз, но что-то равноценно отвратное, сладковатое и вместе с тем чарующее... что-то вроде рептильной вони.        

Хриплый, скрипучий голос шептал в подавляющем полумраке древних ламп.

ЛАЭТОНИОН ТАБАРОТх АЭО ЭО

Маленькие волосатые пальцы волнообразно двигались, образуя совершенные цепочки из букв.

БОАСОХ ОЭАЭ ИАОИЭ ОАИЭ

Антония каким-то образом знала, что там были коридоры, тянущиеся вдаль во все стороны, и комната за комнатой были заполнены обёрнутыми в бинты, покрытыми пылью мумиями животных и больших птиц, или же до верху набиты свитками и кучами мёртвых цветов. Под библиотекой во Флоренции не было никаких мумий или мёртвых цветов, однако что-то там было схоже с этим видением. Там были языковые сокровища, драгоценные тома, гниющие во тьме; чудеса древней грамматики, утопленные в отбросах прилива, гораздо более тёмного и неумолимого, нежели воды реки Арно.

Что-то вроде паники сдавило её в тисках, неустанно нарастая подобному тёмному приливу. Девушка стала задыхаться, испытывая одновременно ужас и экстаз.

Сухой голосок теперь стал яснее, и смысл расцвёл подобно мысли в её мозгу, даже тогда, когда сознание оставило её.

«Я есмь язык Агатодаймона. Из пустоты я совершаю произношение.»

* * *

Она пришла в себя, припав к основанию одной из парковых статуй, под ночным небом, испещрённым звёздами.

* * *

Профессор Спенс, историк искусства с особым интересом к скульптуре, выбрал не самое подходящее время, приехав в виллу на следующий день. Хотя они вместе трудились в Британской школе уже какое-то время и неплохо ладили между собой, однако любое упоминание о её беззаботном обращении с травами и последовавшими за этим галлюцинациями казалось для Дотторессы чем-то немыслимым. Это, несомненно, вызвало бы саркастические отсылки со стороны профессора на недавно набравший обороты феномен хиппи. Большинство академиков находили его весьма занимательным, и девушка никоим образом не хотела, чтобы её даже в шутку называли этим словом, чтобы избежать утомительных насмешек в будущем.

Когда они прогуливались по парку за экседрой, профессор пришёл в восторг.

— Должен признаться, что я ожидал увидеть что-то довольно стандартное в духе неоклассики, с учётом даты произведённых здесь изменений. Всё это просто замечательно! Этот пристроенный к вилле фасад – уверен, вы уже отметили то же самое – весьма-таки в стиле Пиранези, э? Я не говорю, что он мог быть привлечён к проекту лично, но выглядит так, будто кто-то явно находился под его влиянием. Самое интересное для меня состоит в том, что старине Пиру обыкновенно приписывают предвосхищение постнаполеоновского тренда в египетском стиле – эти его чертежи каминов, фрески в английском кофе-шопе и всё такое. Но фасад в храмовом стиле здесь, должно быть, первая по-настоящему крупная работа в «египтизирующем» стиле. Кто бы ни сделал это, они опередили Пиранези, не так ли?

— Но эти статуи, — ответила Антония, — они поистине странные, не находите? Посмотрите на вот эту, к примеру, с четырьмя крыльями и столькими же руками, держащими скипетры, притом она стоит на свернувшейся змее. И вот ещё, глядите, с двумя головами, какой-то собаки и осла; четыре руки держат мечи и факелы. Я никогда не видела ничего подобного им, особенно в контексте садовых статуй. Насколько они античные, как считаете?

Профессор рассмеялся.

— Это отличный вопрос, так ведь? Если они таковы, то Эду хотелось бы узнать, откуда они происходят. Поздняя античность произвела на свет много странных составных божеств, однако я не встречал прежде ничего, похожего на этих. Изображения богов под влиянием Ближнего Востока стали довольно-таки гротескными в Средние века: Геракл стал носить тюрбан, Персей – развевающиеся накидки, при этом держа голову бородатого мужского демона вместо Медузы, ну и всё такое прочее. Но тут явно что-то иное. Они напомнили мне фигуры на античных геммах более, чем что-либо другое.

— В библиотеке есть кое-какие книги с камеями, вставленными в их обложки... – начала Дотторесса.

— Весьма обычная практика, как ты знаешь лучше меня. – оборвал он её нетерпеливо.

— И ещё там же имеется копия «Образов богов» Картари. – продолжила она.

Спенс покачал головой.

— Ничто в этой книге даже отдалённо не похоже на эти статуи. Разумеется, в те дни в воздухе витали разные причудливые идеи. Кажется, Джузеппе Маретти писал что-то про садово-парковый дизайн в контексте инициации и ритуала, хотя его проект для парка Поджио Империале так и не был завершён. И, конечно же, был ещё старый сумасбродный Лекю с его Храмом дивинации и подземными проходами для инициатических церемоний. Вот примерно такого рода идеи носились тогда в воздухе.

Он сделал нетерпеливый жест и хлопнул в ладоши.

— Ты упоминала мастерскую, верно?

Водная гладь посреди пола мастерской вызвала у профессора реакцию в виде сухой улыбки.

— Однако, забавное местечко для плавательного бассейна.

Девушка задумчиво уставилась на грязную воду, однако ничего не произнесла.

Спенс пожал плечами и перевёл внимание на верстаки.

— Вот этот для столярных работ, а тут вот запчасти от часов. Но вот на других верстаках инструменты для работ по камню, и ещё каменная крошка и осколки. Возможно, что статуи, по крайней мере, либо изготовляли, либо изменяли здесь.

Они вышли в парк. Чуть ли не сразу же кое-что поймало взгляд профессора. Он умчался прочь комично неэлегантной походкой хронически не-спортивного человека.

Дотторесса последовала за ним и обнаружила Спенса рядом с внушительной каменной формой, изображавшей львиноголового, многокрылого человека, обёрнутого в змеиные кольца.

— А вот это, — отдуваясь, выпалил он, — должно быть подлинником. Это персидское божество, статуи коего устанавливали в некоторых митраистских храмах. Я, кажется, припоминаю старинное описание одной из них, найденной в Италии, однако идиоты попытались очистить её известковым раствором и тем самым уничтожили. Этот экземпляр хорош, весьма тонкой работы. Если это копия, то весьма добротная.

Спенс присле на корточки и стал рассматривать цоколь статуи.

— Это крайне странно. У него было множество имён в древнем мире — Айон, Зерван; но здесь, смотри, на пьедестале: «Аха Ахаха Хах Хархара Хах». Это полнейшая тарабарщина, насколько я могу судить.

Они продолжили прогулку. Уходя, Спенс неохотно сказал:

— Если ты права насчёт этого Джамбатисты д’Арка, то у нас появится новое действующее лицо в истории «древнеегипетского Возрождения».

После того, как он уехал, Антония подумала, что всё то время, пока профессор говорил, она постоянно смотрела на несколько аляповатую соломенную шляпу, торчавшую на макушке его головы. Та была столь старой и заношенной, что казалась чуть ли не вязаной. На протяжении бесчисленных ужинов в Британской школе она всегда находила беседы с ним интересными, а его эрудицию впечатляющей. Теперь же в её уме всплыло слово «невежда». Она должна также сохранить для себя открытие автоматонов, и эта мысль дала ей сияние наслаждения.

Антония была немного удивлена тем, насколько сильно её возмущало присутствие Спенса, как если бы она начинала расценивать виллу как своё личное маленькое владение.

— Не начинай превращаться в подобный тип академика. – сказала она самой себе.

Как бы то ни было, в его визите было и кое-что полезное. Тот факт, что одна из статуй в парке называлась Айоном или Зерваном, напомнило ей о чём-то, что она читала в дневнике, не придав тогда этому особого значения.

Нужный отрывок было несложно найти, потому что это было практически последнее, что она прочла – письмо, написанное неизвестной рукой, вставленное между страниц дневника. В нём говорилось про «оживлённые» статуи.

«В винограднике синьора Орацио Мути был найден идол, замурованный в темнице. У него голова льва и тело человека. Под стопами его – шар, из коего поднимаются змеиные кольца, что оборачивают тело шестикратно, так что голова аспидная покоится на лбу фигуры этой. У идола четыре крыла, а в руках держит он ключи. Происходит же он из отдалённейшей древности.

Беспокойный иезуит сказал, что идолище изображает дьявола, посему потребовал его уничтожить. Разумеется, он ничего не ведает о семи комнатах, или дворцах, и силы, что открывает их, однакож его вмешательство может оказаться полезным.

Ежели это сокровище будет, скажем, обречено быть положено в известковую яму и разрушено, иезуит будет доволен, а кто сможет сказать, будет ли идол пребывать там на самом деле. Работая на вашей стороне, как обычно, могу я отправить его вам привычным способом.

Потребуются дополнительные расходы, чтобы приобрести идола, а также молчание синьора Мути.»

Дотторессе захотелось триумфально подпрыгнуть в воздух. Она, а не профессор, обнаружила наиболее важный провенанс.

Позже тем же днём она вспомнила с раздражением, что не обратила внимания Спенса на те странные свинцовые ожерелья у статуй. В этом плане он мог быть ей полезен, в качестве курьера, по крайней мере. Теперь же ей нужно было взять одно из них с собой в её следующий визит в школу, чтобы изучить.

Проскользнув в дальний парк, она не без труда взобралась на пьедестал, чтобы снять одно из ожерелий с шеи женской статуи. Видимо, это была репрезентация Скорпиона, так как её голову покрывал отвратительного вида шлем в форме скорпиона. По факту, было похоже, что каменное насекомое сжимало её.

Осторожно балансируя на цоколе, Антония сняла свинцовую цепь с замысловатого шлема, затем ощутила, что фигура немного сдвинулась. Девушка оступилась, и в её лоб что-то болезненно ударило, когда она падала наземь.

Секунду или около того она была слишком ошеломлена, чтобы двигаться. Чуть выше глаз, прямо посреди лба уже появилась приличная шишка, а запах крови сказал ей, что её кожа была повреждена.

Должно быть, она ударилась о какой-то выступ на статуе, когда падала.

Близкий осмотр в зеркале явил ей область сердито-пунцового цвета с глубоким проколом в центре, что вполне мог оставить шрам с ямкой, подобно идеально расположенной кастовой метке.

Тупая боль уже охватила её голову. Пульсирующие световые точки кружились на периферии её зрения.

К вечеру её симптомы стали столь тяжкими, что Дотторесса отправилась в постель, сделав себе горячее питьё. Сев на кровати, она стала изучать свинцовую подвеска, бывшую причиной случившейся с ней травмы.

Ожерелье было столь побито непогодой, что было затруднительно различить какие-либо детали. Вспомнив старый детский трюк, девушка взяла бумагу и карандаш, чтобы сделать оттиск. У неё получилось грубое изображение скорпиона с человеческой головой, а также буквы: ОР ОР ФОР ФОР САБАОТ АДОНЕ САЛАМА ТАРХЕИ АБРАСАКС. Она возьмёт с собой этот оттиск в Британскую школу в следующую поездку туда, чтобы исследовать. Это избавит её от необходимости брать с собой оригинал.

Звук тяжёлого удара раздался где-то в доме, как если бы что-то крупное свалилось на пол. Когда она села в кровати, гадая, чтобы это могло быть, звук повторился, после чего послышались звуки стремительного движения.

В подобных обстоятельствах логично думать о взломщиках, так что Дотторесса была удивлена, когда на ум ей незамедлительно пришёл образ старой Марчезы. Ей было стыдно признать, что первая вещь, о которой она подумала, была чем-то столь же глупым, как призрак.

Это было вдвойне глупо, так как, если дух старой дамы слонялся по вилле, она стала на удивление подвижной с момента своей смерти, к тому же пугающе массивной. Скорее, это больше напоминало шум от группы людей в подкованных железом сапогах, марширующих строем по каменному полу. Скорость, с которой приближался по лестнице этот грохот, была тревожащей.

Это определённо были грабители.

Инстинктивно девушка бросилась к двери и подставила стул под ручку, затем огляделась в поисках оружия. Самым увесистым предметом в комнате была свинцовая подвеска.

Звуки уже поднялись на последние ступени и стали быстро приближаться по коридору к её комнате. Что-то бухнуло по двери, жестоко сотряся её; что-то твёрдое и тяжёлое. Затем вновь послышалась быстрая беготня по полу, а затем ещё один удар.

Затем наступила тишина.

Даже нарочито медленные шаги были бы менее пугающими. Шумы эти было невозможно классифицировать, они были за пределами рационального понимания.

Затем с другой стороны двери послышался голос. То, что она на самом деле слышала, напоминало весьма неприятное отрывистое шипение, однако каким-то образом она поняла смысл каждого слова.

— Рысь Мафдет разорвала твою грудь; богиня-скорпион наложила на тебя оковы. Я же восстала.

Антония подняла подвеску, готовая к выпаду, и заставила свои трясущиеся ноги сделать шаг по направлению к двери.

Медленное, ритмичное клацанье удалилось в тишину.

Волны жара пульсировали сквозь её тело, вызывая вспышки света перед глазами.

Как только ей удалось прийти в себя, она сказала себе, что то, что она только что пережила, должно быть результатом полученного ею удара по голове, или же вдыхания тех трав. Хвала звёздам, что в небе, что никто больше об этом не знал; она бы чувствовала себя идиоткой.

Тем не менее, девушка оставила стул подпирать дверную ручку до конца бессонной ночи.

* * *

продолжение ожидается

— Я не могу сказать вам точно, — ответил он. — Но есть что-то в тишине этого дома, что приводит в ужас.

Было ясно, что дядя Астера был в полном смятении. Он был из тех крупных, мясистых мужчин — вы знаете такой тип — которые много бушуют, почти трогательно рады видеть вас, когда вы прибываете на вокзал, и нервно болтают всю дорогу до дома.

Когда мы повернули в ворота (дом стоит на собственной территории), Джаго начал бросать на него быстрые, напряженные взгляды, как будто пытаясь застать его врасплох, словно этот особняк делал что-то тайное, о чем подозревал только он сам. И вдруг, он схватил Астера за руку и прошептал: «Смотри, смотри, верхнее окно!» Его голос был голосом человека, ожидающего какого-то ужаса, но всё ещё удивлённого его появлением. Вы понимаете, что я имею в виду?

К тому времени уже наступили сумерки, и с точки зрения логики было совершенно абсурдно предполагать, что кто-то из нас что-то видел, поскольку все окна находились в глубокой тени. Тем не менее, мы с Астером были убеждены, что видели силуэт женщины в окне, на которое указывал Джаго. Мало того, у меня сложилось отчётливое впечатление, что это молодая женщина, хотя её черты и были скрыты длинной чёрной вуалью. Теперь, поскольку ни Астер, ни я не имели никаких указаний на то, какую форму приняло это «привидение», не было и подозрений на самовнушение. Более того, если бы не тот очень странный факт, что мы вообще могли видеть кого-то в этом свете, то, пожалуй, женский силуэт можно было бы принять за экономку.

Однако произведённый её видом эффект на Джаго был чрезвычайным. С воплем «Женщина, женщинааа!» он забился в угол экипажа, а лицо его побелело как сыр. И всё же ни Астер, ни я не ощущали на тот момент никакого чувства страха или отвращения.

Как только мы вошли в дом, меня ошеломила царящая здесь тишина. Было похоже на океанскую зыбь – так накатывали волна за волной этой тишины. Я не способен даже и пытаться описать ту внезапность, с которой это неприятное ощущение ошеломило меня, и тогда я вспомнил слова Астера. Я знал, что в этой тишине было нечто безжалостное, нечто жестокое. Мои руки начали потеть; взглянув на Астера, я мог видеть, что он тоже покрылся испариной. Он повернулся к Джаго, что стоял позади нас снаружи дверного проёма, неспособный перешагнуть порог.

— Что это, дядя? – спросил он, и голос у него был не вполне ровным. – Это та Женщина?

— Не только она, — прошептал Джаго. – Поначалу я подумал, что это только лишь она, и что она не способна причинить мне вреда. Я решил, что неплохо бы скрасить её одиночество. Но это была не просто она.

Он на самом деле решил провести ночь в одержимой комнате из чистой извращённости!

Через некоторое время мы завели его в дом, и я постарался извлечь всю историю из дяди Джаго. Увидев, как и мы только что, фигуру Женщины снаружи, он поднялся по лестнице и нашёл комнату, в чьём окне та появилась, с твёрдым намерением, как уже было сказано, провести там ночь. Я должен сказать, что подивился тогда крепости его нервов, так как сам ещё не пробыл в доме и часа, а меня уже вовсю пробирала здешняя «жуть». Но, согласно Джаго, с ним ничего не происходило до тех пор, пока он не вошёл в саму комнату.

— Как только я вошёл в дверь той комнаты, то начал испытывать сомнения. – сказал он. – Внутри было столь гнетуще тихо, что это заставило меня подумать, хотя я далеко не впечатлительный парень, что Нечто задержало дыхание и выжидает. А затем, знаете, всё вдруг почернело. Я не имею в виду, что хлопнулся в обморок – не думаю, что был для этого достаточно напуган. Нет, это было так, словно меня ослепило, и если бы не моя рука на дверной ручке, то, думаю, вряд ли бы мне удалось оттуда выбраться. Так вот, я выпрыгнул спиной вперёд в коридор и тут же захлопнул дверь. И когда уже был снаружи, я вновь обрёл зрение. С тех пор я ни шагу к этой комнате.

Вы помните, что я говорил вам о «сотворении темноты»? Поначалу я решил, что это Джаго и имел в виду, однако он был довольно настойчив. Его свеча не потухла. Он ещё раз повторил слова: «словно меня ослепило».

К тому моменту стало уже слишком темно, чтобы можно было хотя бы как-то обследовать комнату, хотя по любым стандартам был не такой уж и поздний час. Должен признать, что испытал облегчение в связи с этим оправданием. Ныне я поучаствовал в слишком многих делах, связанных с «призрачными» материями, чтобы меня можно было обвинить в трусости. Однако порой, знаете ли, есть вещи, с которыми ты просто не можешь встретиться лицом к лицу. Это был один из таких случаев. Было что-то поистине нечестивое в том доме, и, возможно, я получил своего рода предупреждение о том, что не стоит иметь дело с этим без должной подготовки. Никогда ведь не знаешь наверняка, не так ли?

Так что я не особо расстраивался из-за подобных пустяков, но решил пойти в постель и начать с утра на свежую голову.

Я не приступал к расследованию до тех пор, пока утро не вступило в полную силу. На этом раннем этапе мои действия состояли попросту в запечатывании комнаты таким способом, чтобы я мог мгновенно заметить, если что-то материальное войдёт в неё следующей ночью. Для начала я проверил каждый дюйм стен, потолка и пола, простукивая их маленьким молоточком. Комната была совершенно лишена мебели, не считая деревянного сиденья-подоконника.

Астер был чрезвычайно заинтересован во всём этом, и я сказал ему, что не возражаю, если он будет наблюдать, до тех пор, пока не мешается под ногами. Даже в дневном свете атмосфера в комнате была весьма отвратной, и я не хотел никаких отвлекающих факторов.

Комната не была особенно большой, всего около двенадцати на десять футов; однако у меня заняло довольно-таки длительное время покрыть каждую поверхность бесцветными липкими облатками, которые я использую для обнаружения материальной активности любого рода. Я нахожу их весьма надёжными для этой цели. Ранее я обыкновенно применял уголь, как вы можете помнить, пока не столкнулся с делом о «Запертой комнате», в коем мистификатор использовал потолочную розетку, чтобы попадать в оную. После этого я натянул волосы вдоль окна и подоконника, который был определённо полым, однако же сопротивлялся всем моим попыткам открыть его. Дому было всего лишь около сотни лет, и потому едва ли в нём могли быть такие штуки, как, скажем, тайник для священника. Тем не менее, выстроивший его человек вполне мог захотеть сделать тайные проходы для своих личных целей. В таких вещах никогда нельзя принимать что-либо за чистую монету.

продолжение см. в декабрьском номере DARKER