Шэймус Фрэйзер

Фетиш-Циклоп / The Cyclops Juju

(1965)

Из книги Where Human Pathways End

Сделано для журнала "Аконит" #7-8

Перевод: И. Волзуб, 2019 [C]

******************************************

Впервые о джу-джу* я услышал от Брэдбери Минора.

— Сэр, вы ещё не видели божка Уинтерборна? Ему прислали по почте этим утром.

— Божка?

— Да, из Африки. У него всего один глаз, и он до ужаса безобразен, сэр.

И когда Уинтерборн извлёк предмет нашего обсуждения, чтобы я мог его как следует изучить, то я обнаружил, что Брэдбери отнюдь не преувеличивал: фетиш был поистине безобразен, хотя и не в силу нарушения пропорций, как то можно ждать от западноафриканских умельцев. Работа была африканской, однако сами черты и их зловещее качество были европейскими.

— Это прислал твой отец, Уинтерборн?

— Мой отчим, да, сэр. Кукла принадлежала настоящему колдуну-знахарю. Отчим взял её из его хижины.

— А знахарь был в курсе?

— В письме сказано, что тот бросился наутёк в заросли, так что сопровождающий моего отчима полисмен перевернул всю хижину вверх дном и поджёг её. Это был очень плохой колдун, и если бы его поймали, то непременно бы вздёрнули… Так вы думаете, что это – божество, сэр?

— Некий магический фетиш, и полагаю, черномагический.

— Чёрт возьми! Он невыразимо отвратителен – точь-в-точь как то одноглазое чудище в римской пьесе, которую мы ставим… циклон-каннибал, сэр, как его… Полли… Полли…

— Уолли Дудли?

— Нет, не так, сэр. Я не могу вспомнить имя.

— Полифем, циклоп, а не циклон, Уинтерборн.

Я только недавно стал школьным учителем, но уже приобрёл эту прискорбную привычку поправлять других.

— Полифем, точно! Это именно то, как я представляю себе Полифема, только этот гораздо меньше. Но он тяжёлый. Почувствуйте его вес, сэр.

Я взял фетиш и перевернул его пальцами. Он был вырезан из какого-то твёрдого, как железо, дерева и покрашен грубовато, но старательно. Что-то такое было в наклоне тела и в вывернутой посадке головы, что наводило на мысли – но на какие мысли, я на тот момент не имел представления. Фетиш выглядел почти что по-гречески: спирально вырезанные завитушки красных волос и бороды обрамляли белое, как мел, лицо, из квадратного рта выступали острые желтоватые клыки, и весь облик этого уродца в целом напоминал маски трагедии. Но не в древней Греции мне следовало искать намёки на эту вздёрнутую голову и растянутое горло, единственный глаз, странно глядящий вверх; ассоциация, пришедшая мне на ум, кажется, принадлежала к более поздней эпохе. Я произнёс свою догадку прежде, чем до меня дошло, что же это такое:

— Знаете, Уинтерборн, я полагаю, это модель гальюнной фигуры** корабля.

— Но она же крошечная, сэр?

— Это модель, сделана в уменьшенном масштабе, но она больше напоминает гальюнную фигуру корабля восемнадцатого столетия, чем обычный пример традиции африканских идолов, тебе не кажется?

— Но она же африканская.

— Я бы сказал, что это африканское изделие, скопированное с европейского образца.

— Ну тогда это вообще никакой не божок, – Уинтерборн, кажется, расстроился, — а просто кусок дурно пахнущей модели лодки! Что за мошенники!

— Не вижу причины, почему бы ему не быть божеством. — ответил я. – В конце концов, они ещё не так давно надевали на своих идолов цилиндры, и эта фигурка циклопа должна быть во много раз более могущественным джу-джу, чем шёлковая шляпа. Моя догадка состоит в том, что это была модель гальюнной фигуры корабля работорговцев – что делало её очень сильным талисманом для белого человека. Она уродлива и зла в достаточной мере, чтобы навести шороха среди туземных божков. Вот, возьми этого уродца обратно, пока он не сглазил меня!

Я сделал вид, что содрогаюсь от омерзения, которое вдруг перешло в настоящее, так как передо моим внутренним взором возникло видение – странно яркое – как будто фетиш в моих руках вырастает до огромных размеров, раскачиваясь над мангровыми деревьями где-то в зловонном устье западноафриканской реки, с бушпритом, выдающимся над ним подобно громадному копью, а заплатанные паруса лениво похлопывают на слабом ветру.

— Гальюнная фигура работорговцев превратилась в бога! – умилённо напевал Уинтерборн над своим возвращённым сокровищем. – Вы и правда думаете так, сэр?

— Я вовсе не удивлён, чёрный бриг Циклоп или Полифем, кто их знает? Можете представить себе впечатление, которое гальюнная фигура, вдесятеро большего размера, производила на туземцев, плотоядно сверля их глазом над грязевыми берегами. Чтобы поддерживать её в добром расположении духа, местные сделали её модель, я полагаю, и взяли её на берег и угождали ей жертвоприношениями, какие ей более всего приятны.

— Бог мой, я, кажется, понимаю, что вы имеете в виду, сэр – касаемо гальюнной фигуры корабля. Это должен был быть отвратнейший корабль.

— Самого худшего свойства.

— Он не выглядит особо добродушным прямо сейчас, не так ли, сэр? Возможно, у него давно не обновлялся график подношений. Думаете, его устроит молочный шоколад?

— Боюсь, ему потребуется более калорийная, чем молочный шоколад, диета_

— То есть кровь, сэр? И человеческие сердца, вырванные из кричащей смердящей плоти…

— Что-то вроде того, без сомнения.

— Я вот что скажу. Если я отложу полсосиски для супа для Полли… для Полливолли Дудла, сэр.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~     

  После прихода джу-джу я отметил, что Уинтерборн проявил величайший интерес к латыни его роли, ну или по крайней мере на репетициях мы использовали это выражение. Была традиция школы Шеридан-Хаус, состоявшая в том, что мальчишки исполняют два спектакля ежегодно на День вручения наград, такой же латинский, как и английский праздник. Роджер Эдлингтон, кто несколько лет назад получил должность директора от своего отца, также унаследовал от него несколько старомодную идею, состоявшую в том, что родителей следует сначала впечатлить, а потом уже развлекать. Латинская пьеса должна была, естественно, впечатлять. Роджер попросил меня cделать в этом году обе постановки, и я выбрал маленькую драму об Улиссе и Циклопе, потому что она короткая, доступная и содержит достаточно мимики и действий, чтобы быть понятной даже не обученным латыни родителям. К тому же к театральному проспекту также прилагался короткий синопсис сюжета. Более того, эта похожая на гран-гиньоль*** тема создаст эффективный контраст с Мистером Жабом из Тоад-Холл, который должен идти следом.

    Уинтерборн был сначала заявлен на роль овцы циклопа, но это его нисколько не воодушевило, и когда Фенвик слёг с желтухой, то он быстро предложил свою кандидатуру на вакантное место Полифема.

— Но ты же всего по пояс Фенвику, — сказал ему я. – Полифем был гигантом.

— Вы же собирались сделать картонную голову для Фенвика в любом случае, сэр. Мне вы можете сделать её чуть выше, вот и всё.

— Если ты способен отыграть роль, я это сделаю, без проблем.

Уинтерборн оценивающе поглядел на остальных.

— Чур я — Полифем! – сказал он.

Никто не принял вызов.

— Это самая длинная часть, Уинтерборн, — сказал я. – ты что же, выучишь всё?

— Уже выучил, сэр. Я никогда не думал, что Фенвик особенно хорош, даже до того, как его свалила желтуха, так что решил, что я могу сыграть и получше. И я говорю вам, сэр, когда вы будет делать эту карнавальную голову для меня, то можете скопировать лицо у Полливолли Дудла.

— Твоего фетиша? Я его последнее время как-то не примечал.

— Ну, я же держу его в общей спальне, сэр.

— Он берёт его с собой в кровать, сэр, — сказал Брэдбери, — чтобы у истукана были сладкие сны – в чём я сомневаюсь!

— Ох, стопорнись, Брэдбери, и заткни свою зловонную глотку!

— Что ж, давай попробуем тебя в роли, Уинтерборн.

На удивление он оказался очень даже хорош, и ему лишь дважды понадобилась подсказка. Крик, который он издал, когда Циклопу выжгли глаз, был невероятно реалистичным – резкий, пронзительный, злобный вопль, подобно крику павлина. Он взял роль Полифема – и не прошло слишком много времени, как взял на себя ещё и роль помощника режиссёра.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Та сцена, где Улисс и его моряки поджигают посох великана и втыкают его конец в глаз спящего Полифема, самая драматическая во всей постановке, могла легко скатиться в фарс из-за неисправностей механики. Я подумывал о создании съёмного глаза для головы циклопа, что-то наподобие пробки для ванны, которую можно вытащить из разъёма резким рывком изнутри. Я даже обыгрывал идею светящегося электрического глаза, который можно будет отключить в момент ослепления. Однако ни один из этих методов не казался совершенно защищённым от осмеяния или случайности. Ни кто иной, как Уинтерборн придумал решение, которое, хотя и мрачноватое, было одновременно простым и эффективным.

— Слушайте, сэр, они ведь пихают в жаровню лодочный шест, чтобы поджечь его. Огонь – это просто красная бумага со светом позади. Ну а почему бы нам в таком случае не положить в жаровню ещё и ведёрко с красной краской? Тогда всё, что им останется сделать – это пихнуть конец шеста в краску, так что, когда они вытащат его, конец шеста будет выглядеть раскалённым докрасна, и размазать им по моему… по нарисованному глазу Полифема, пока он не станет просто пунцовым месивом навроде малинового варенья.

— А что, это идея, Уинтерборн… но мне тогда понадобится две головы для двух спектаклей. Я бы хотел попробовать это сперва на репетиции для школьного собрания, и едва ли найдётся время перекрасить голову циклопа для родителей на следующий день.

— О, без проблем, сэр, — ответил Уинтерборн, — мы вместе поможем вам сделать их.

Этот метод я одобрил. Мы сделали головы из проволочной сетки и папье-маше, и в качестве модели использовали фетиш Уинтерборна. Мы приклеили им пряди красных волос из крепированной бумаги в качестве шевелюры, бороды и единственной брови, и эффект вышел достаточно отталкивающий. Было похоже, как если бы фетиш путём какого-то чудовищного партеногенеза зачал, выносил и породил эту пару гигантов-близнецов, разбухших и крайне зловещих копий самого себя.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Летние спектакли проходили на открытом воздухе, когда позволяла погода, и иной раз даже в непогоду. На лужайке широким полукругом расставлялись стулья, сценой же выступал небольшой летний домик с колоннами, стоящий на пологом холме и похожий на греческий храм, затмеваемый величественными буками, которые служили шатром и звуковым резонатором для актёров. Этот угол поляны образовывал естественный театр, так как кустарники, окружавшие утопающую в зелени аллею Бич-Уолк, предлагали сколь угодно скрытых тропинок для входа и выхода, и садовый храм, имевший безвременную и миниатюрную элегантность, мог с успехом выступать как дворец и как хибара, как Тоад-Холл и как пещера Циклопа, в один и тот же день, без какого-либо ущерба для воображения.

В полдень, перед костюмированной репетицией, актёры собрались здесь для добавления последних штрихов к своим нарядам. Полифема снабдили длинным алым плащом, который свисал с подбитых наплечников, прикреплённых к картонной голове, и из щели в складках которой выглядывали бусинки глаз Уинтерборна, похожего на гнома. Он выглядел устрашающе. Молли Себайн, которая занималась набивкой жакета для гольфа М-ра Жаба и приделывала к его корзинообразной голове вспученные глаза, похожие на теннисные мячи, издала слабый вскрик, когда повернулась на звук злобного кулдыканья Уинтерборна и узрела раскрашенного Циклопа, нависающего над ней.

— Божечки! – воскликнула она, после чего повернулась ко мне в слабом протесте, — не слишком ли он страшенный, Джеймс? Вы ж так внушите мальчикам кошмары.

Уинтерборн был безмерно доволен.

— Я напугал Сэбби практически до безумия, — прокаркал он из-за складок своего плаща, — Дракула и Франкенштейн – ничто по сравнению со мной. Вам понадобятся профессиональные медсёстры и санитары с носилками из Красного Креста, чтобы выносить падающих в обморок мамаш на День вручения наград.

— Подойди-ка, — сказал я ему, — и позволь мне снять эту голову, прежде чем твоя собственная слишком распухнет.

Костюмы и головы были убраны в летний домик до завтра. Уинтерборн стоял позади меня, пока я проверял всю бутафорию и запирал дверь. Он всю дорогу бормотал на латыни, как если бы хотел впечатлить меня тем фактом, что в совершенстве заучил роль и может прочесть весь свой текст задом наперёд, если необходимо.

Однако, он произнёс: “О Боже!” на английском, когда мы шли обратно через лужайку, — Я же забыл там Полливолли Дудла.

— Что ж, ты говорил, что собираешься завтра носить его под плащом как талисман, так почему бы ему не остаться там на ночь вместе с остальными вещами?

— Только лишь потому, что я обещал одолжить его Кастенсу этой ночью. Но это не важно, сэр. Сделаю это в любой другой день.

— Что Кастенсу понадобилось от него, ради всего на свете?

— Ну, это забавно, что Сэбби… что сестра-хозяйка сказала сейчас насчёт кошмаров. Видите ли, если любой из нас ложится спать, положив его под подушку, то у него случаются грёзы.

— Грёзы… у всех вас? Что ты хочешь сказать?

— Мы все пробовали. Нам снится этот корабль, сэр.

— Чепуха. Ты выдумываешь.

— Поначалу я так и думал, что это просто мысли о нём, а не настоящие сны. Однако это испробовали все в нашей общей спальне, и всегда грёзы касались этого жуткого корабля.

— По-видимому, вы просто все перевозбудились из-за Дня вручения, и воображаете себе невесть что. Или же закидываете в себя слишком много контрабандных сластей после “отбоя”, за что и расплачиваетесь дурными снами. Я скажу завхозу, чтобы она исключила кошмары из вашего рациона…

— Это по сути не кошмары, сэр, и не от возбуждения. Там темно и душно, и кто-то напевает внизу; скрипят стропила, и мы перекатываемся с боку на бок, так что цепи стучат друг об друга. И там ещё какие-то крики в темноте, и надо всем этим царит ощущение, что нечто вот-вот произойдёт. Мы сравнивали впечатления, и у всех одно и то же – будто напряжение постепенно становится всё невыносимее…

— Это всё отлично, — сказал я, — в смысле, что ты забыл свой фетиш в летнем домике. Вам нужен весь возможный отдых для следующих двух дней, а что не нужно, так это лежать без сна всю ночь напролёт, рассказывая друг другу страшные басни.

— Ох, мы не лежим без сна, сэр. Только к самому утру мы обсуждаем… корабль и то, что может случиться дальше.

— Ну, тогда забудьте об этом, пока не пройдёт День вручения.

Учителя начальной школы, подобно родителям, часто слушают одним ухом, когда мальчики обращаются к ним. Слова взрослого и ребёнка сталкиваются, но никогда не взаимопроникают. Я раскопал в памяти этот диалог с Уинтерборном лишь после недавних событий, потребовавших вспомнить его. Тогда же он быстро погрузился вглубь и забылся в потоке рутинных обязанностей, практически сразу, как он и я добрались до школьных зданий и разошлись по своим делам.               

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

     Ни одна мамаша, по факту, не упала в обморок на День вручения наград, хотя некоторые признались, что латинская пьеса показалась им тревожной. Уинтерборн, взволнованный поздравлениями своих школьных друзей после репетиции, превзошёл самого себя во втором спектакле. Он выглядел просто сказочно непристойно: маленькие ноги в сандалиях и тонкие колени, едва видные из-под каймы багряного плаща, только усиливали уродливость широченных плеч и неуклюже качавшейся головы, а писклявый голосок, шедший от этой высокой тяжеловесной громадины, был гротескным и, безусловно, абсурдным. Поначалу, когда он произнёс первые строки, раздался чей-то нервный смешок, но после публика свыклась с его режущим слух дискантом, как с ещё одним из множества тревожных уродств изображаемого им чудовища. И вот, когда он встал, шатаясь, между колонн садового храма, со своим отвратительным нарисованным лицом, морщинистым и размалёванным, как у конюхов Дункана из “Макбета”, со сгустками сочащейся алой краски, он издал резкий, пронзительный вопль, похожий на крик птеродактиля, который, казалось, способен прорвать мозговые мембраны. Это был нечеловеческий вопль – зрители забыли, что это мальчик вопит через щель плаща; нет, это был сам Циклоп, ревущий от боли и гнева.

Родители были неприятно впечатлены этим криком, так что я собрал их после спектаклей на чай там же, на поляне. Но их сыновья твердили им, что это был ПЕРВОКЛАССНЫЙ вопль, суперский, волшебный, выше всех похвал – и тем самым выхлопотали для Уинтерборна его приз зрительских симпатий. Матерей, производивших ментальные кувырки и умалчивания под многообразием модных шляпок, принудили согласиться, что латинская постановка, и в частности Полифем, а особенно его крик, были безоговорочно ПЕРВОКЛАССНЫ. Однако были тут и взгляды из-под шляп и выщипанных бровей, в меру строгие взгляды, подобно тому, каким одарила меня Молли Себайн два дня назад, что наводили на мысль о том, что латинский спектакль определённо впечатлил родителей, хотя не обязательно в том же ключе, в каком ожидал этого Роджер Эдлингтон. Матушкам было больше по нраву, когда сыновья позволяли им это делать, обсуждать Жаба из Тоад-Холла, в котором было всё то, что и ожидалось, и который помогал рассеять в весёлом смехе напряжение, вызванное выступлением Уинтерборна.

Как обыкновенно бывает на таких событиях, нужно было ещё очень много чего убирать после того, как последний лимузин увёз последнюю пару родителей. Некоторые из старших мальчиков, как заведено у нас, остались и помогали. Поставщики провизии уже укладывали посуду и арендованные кресла, и компания парней должна была загрузить их в грузовик. Школьные стулья были возвращены в библиотеку и разные классные комнаты, откуда были взяты. Лужайка была местом предположительно организованной суматохи, откуда мне удалось выцепить нескольких моих актёров для помощи с уборкой летнего домика, и в нескольких покрытых листвой “зелёных комнатах” в зарослях. Мы собрали несколько раздавленных тюбиков грима, карандаши для бровей, бутылки со спиртовой камедью с налипшими на них пучками волос из крепированной бумаги, и убрали всё это в общую коробку. Парики, костюмы, головы животных и зеркала были помещены в корзины из-под белья в летнем домике, и отправлены в бельевую комнату для окончательной сортировки и хранения. Две громадных запёкшихся циклопьих головы, по-прежнему липких от краски, были оставлены среди прочего хлама в греческом храме – с истлевающей теннисной сеткой, пыльными связками бамбуковых тростей, сломанной машиной для маркировки белых линий, ободранными шезлонгами. Прежде чем закрыть, я огляделся, дабы удостовериться, что ничего не было забыто. На одном из оконных выступов что-то лежало. Это был фетиш Уинтерборна.

— Вот оно. — сказал я. — Где же Уинтерборн? Он вновь оставил свой талисман.

— О, давайте я заберу его, сэр, — сказал Кастенс. – Уинтерборн просил меня приглядеть за ним.

— А где он сам? Я не видел его со времени спектакля, его спектакля.                  

— Не думаю, что он чувствует себя хорошо, сэр.

— Он что, уже ушёл в постель?

— Нет, сэр. Он снаружи, сидит на траве.

— Ладно. Взял его? Я закрываю.

Я задержался между дорическими колоннами. Спускались сумерки. Луна, похожая на обрезок ногтя, планеты и дерзкие звёзды уже расцветили небо цвета бледнейшего голубого сатина. Алебастровый дом будто бы светился среди деревьев призрачным белым сиянием, по сравнению с которым янтарные прямоугольники поздно освещённой общей спальни казались тусклыми, словно кровавые пятна на испещрённом прорехами теле призрака. Я думаю, это напомнило мне три из двадцати глубоких шрамов Банко****. Слабый пробирающий ветер поднялся вместе с тонким серпом луны. Мне вспомнился ослеплённый Полифем, качавшийся на этом месте несколько часов назад, собираясь с силами для этого холодящего кровь вопля – и меня передёрнуло. Кастенс был уже на полпути к выходу с лужайки, размахивая джу-джу словно дубинкой; и стоило мне отправиться вслед за ним, от куста на краю шелестящих зарослей навстречу ему двинулась фигура, преградив дорогу.

— Привет, Кастенс! Я был серьёзен. Тебе не следует брать его с собой на ночь.

— Ты же обещал мне. Обещал ещё две ночи назад.

— Но я предупреждал тебя. Он в ужасном настроении…

— О, не городи, Уинтерборн. Ты всё это вообразил. Это же просто окрашенная деревяшка. Он не может делать то, что ты говорил про него.

— Оставь его внизу – в своей парте. Где угодно. Не бери его с собой в спальню этой ночью… Так, давай его сюда.

Последовала короткая бесшумная схватка.

— Чур я!

— Нет, это мой черёд.

Уинтерборн издал крик.

— Вот, я же говорил тебе. Он укусил меня.

Кастенс высвободился и стал прыгать на дёрне в своего рода военном танце, потрясая фетишем.

— Полная чушь и бред! – крикнул он через плечо. – Вы оба куски дерева от колен и выше. Ты никогда не чувствовал его.

Уинтерборн посасывал свой палец, когда я подошёл к нему.

— Поранил руку, Уинтерборн?

— У него ужасные острые зубы. Он напился крови, когда укусил меня.

— Ты хочешь сказать, что защемил свой палец во рту идола, когда пытался только что отобрать его у Кастенса?

— Возможно, так оно и было, сэр. Он прокушен с обеих сторон.

Он поднял пораненный палец, чтобы мне были видны тонкие струйки крови.

— Словно шипами.

— Тебе лучше показать палец сестре-хозяйке по дороге в кровать, и попросить её заклеить его пластырем. Кастенс сказал, что ты не очень-то хорошо себя чувствовал этим днём.

— Я чувствовал себя вымотанным после спектакля, сэр. Но теперь в порядке.

— Это был… — я подбирал слово, или, возможно, слово выбрало себя для меня, — вопиющий успех, твоё выступление этим полуднем.

— Так все и говорят, сэр. Только… я не слишком-то помню, что было после того, как меня ослепили, за исключением, что я уверен, что не издавал того шума.

— Какого шума?

— Этого визга, сэр – и того булькающего предсмертного хрипа, который последовал за ним.

— Ты точно превзошёл самого себя, Уинтерборн, — сказал я, — и полагаю, что некоторые люди, сестра-хозяйка, например, не очень-то и заметили это.

— Я не был самим собой, сэр. Видите ли, после того, как Улисс со своими греками проткнули шестом мой глаз и я полностью выпрямился, то запутался в складках своей накидки. Я не видел ничегошеньки, сэр. Всё вокруг меня было тёмным и душно-красным. Я подумал, что у меня случилась боязнь сцены или что-то вроде; я боялся, что превращусь в посмешище, разбивши голову об колонны летнего домика или скатившись через ступеньки. Мой Пол… мой фетиш, ну вы поняли, был со мной под накидкой, и пока я сражался с этими гадскими красными складками за воздух и дневной свет, чтобы издать свой крик… что ж… это звучит глупо, сэр, и возможно, я выдохся и вообразил себе, но… я… никто не поверит мне, сэр, но…

— Продолжай, Уинтерборн. Что но?

— Мне почудилось, сэр, что этот деревянный истукан стал извиваться в моих руках и затем… затем он завизжал, сэр, издал этот длинный резкий вопль с бульканьем… Я выронил его, словно горячее пирожное, и услышал, как он стукнулся о ступеньку летнего домика, и он извивался, как змея, и укусил меня в колено. В этот момент мне удалось найти щель в плаще, и я увидел перед собой круг из лиц, и понял, где нахожусь и когда мне следует продекламировать на латыни. Было похоже, как если бы кошмар обратился в обычное сновидение, сэр; я испытал облегчение, но всё равно желал проснуться, в страхе, как бы ещё чего не стряслось похуже.

— Если ты спросишь меня, — ответил я, — это спектакль оказал на тебя сильное воздействие. Когда ты запутался в своей накидке, то запаниковал и вообразил то, что сейчас мне рассказал. Тебя увлекла твоя роль, и, возможно, ты подумал, что первый крик был слишком уж приглушённым и, освободив лицо, ты продолжил его в этом внушающем страх клокотании.

— Возможно, сэр. Это я и пытался сам себе втолковать. Под накидкой было жарко, и может быть, штуковина скользнула в моих руках. Поэтому я решил, что она извивается, и бросил её и порезал себе колено.

— Вот почему ты так славно прокричал. Сейчас уже поздно для представлений. Но я лично отведу тебя к мисс Себайн, чтобы она осмотрела твой палец – и колено. И пока она будет этим заниматься, я попрошу её дать тебе парочку таблеток аспирина. То, что тебе нужно этой ночью, дорогой мой, это сон и ещё раз сон.

— Ну, а я рад, что это не у меня, а у Кастенса он будет этой ночью. – сказал Уинтерборн, пока мы шли к школьным постройкам.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

В последующие после Дня Награждения недели погода приобрела тропический колорит. Дни стали тяжкими от жары. Было похоже, как если бы воздух приобрёл качество металла, как если бы земля покрылась золотой маской, словно грезящий в мёртвом сне фараон, лежащий недвижно, но всё же живой в своём золотом образе. Деревья стояли, будто вырезанные и позолоченные, ни листочка не колыхалось на ветру. Дёрн стал желтовато-коричневым, как песок пустыни.

Было невозможно заниматься какой-либо работой в классных комнатах: мальчишки сидели за своими партами, раскраснелые и вялые, а голоса их учителей воздействовали на них снотворно, будто монотонное жужжание насекомых. Когда мог, я проводил уроки в какой-либо затенённой части лужайки, однако не могу сказать, что и там было произведено сколько-нибудь достаточное количество работы. Мой собственный голос определённо имел тот же снотворный эффект на меня самого. Игры и те были в тягость. Поле для крикета, столь же расплавленное, как и асфальт, потрескалось зигзагами, так что шарик вытворял на нём любопытные и смертельные пируэты, и капитан первых Одиннадцати***** получил болезненный перелом локтевой кости, запутавшись в сетке. Принимающие игроки били баклуши, судьи забывали кричать “довольно!”******; пальцы боулеров были липкими от пота, и хотя песок был требуемого качества, шарик всё равно вёл себя хаотически. Битники******* ни с того ни с сего разражались вспышками гнева и портили свои клюшки, ударяя ими с подозрительной нерегулярностью по грунту плоскими частями. В общем, это едва ли можно было назвать крикетом.

Единственное место, где мы могли достичь иллюзии прохлады, было бассейном; и его вода, сверкающая весь день на солнце, была горячей чуть ли не как суп, к тому же крайне переполнена плавающими или апатично дрейфующими телами. Персонал мог искупаться только после “отбоя”, но это было подобно погружению в тёплое масло и малейшее напряжение, даже от плавания, делало ночной воздух ещё более зловонным, когда кто-либо выплывал из бассейна.

Заход солнца не приносил какого-то облегчения от жары, но, по-видимому, лишь усиливал дискомфорт. Ночи были полностью безветренными; и у темноты была какая-то ворсистость, едва ли не видимая краснота, эта “тёмная, душная краснота”, которую Уинтерборн описал, когда вспоминал момент паники, захлестнувшей его во время единоборства со складками накидки. Сон долго не шёл, а когда приходил, то раскалывался странными грёзами и звуками. Часто на краю горизонта вспыхивала зарница и раздавался раскат отдалённого грома. Мы были всполошены предвестиями бури, но никакой грозы не случалось.   

Чтобы ещё усугубить положение, на третьей неделе пекла бассейн был опорожнён решением школьного доктора. Несколько мальчиков заразились кожной болезнью – разновидностью фурункулёза, которую доктор Холлидей считал инфекционной и происходящей из бассейна на открытом воздухе. Определённо, его терапия не возымела пользы – инъекции пенициллином, о которых мне рассказали, только лишь сделали волдыри ещё воспалённее. Бассейн был осушен, однако зараза – если таковая была – продолжила распространяться.

Инфицированные мальчики не страдали от высокой температуры, и потому им было разрешено посещать школу, их папиллы были спрятаны под компрессами из пластырей и бинтов. Мне не доводилось лицезреть эти волдыри до той особенно знойной ночи, когда, мучимый головной болью, я поднялся в “процедурную” Молли Себайн после наступления темноты, чтобы мне выдали аспирин и сонерил********, и тут заглянул Кастенс. Он стоял в своей ночной пижаме, моргая на свет.

— Думаю, что подхватил эту бубонную чуму, мэм. – сказал он. – У меня на груди какой-то волдырь.

— Ты будешь седьмым из этой спальни. – сказала ему Молли. – Сними-ка свой халат и дай мне взглянуть… Теперь верх пижамы, глупый… Да, у тебя тоже самое.

В середине груди мальчика красовалось овальное обесцвеченное пятно – круглое фиолетовое вздутие, похожее на жемчужину, окружённое яйцевидным контуром желтоватой сморщенной кожи.

— Они все такие? – спросил я.

— Они все одинаково выглядят, — ответил Кастенс, — но у Брэдбери такой на руке, у Фелтона на животе, а у Уинтерборна такой красавец – на ключице. И…

— Стой спокойно. – сказала Молли, пока она мазала вздутие лосьоном и перевязывала. – Не болит?

— Ну, скорее пульсирует, но не болит на самом деле.

— Я кладу пластырь на твой волдырь, так что не расчёсывай его. Приходи ко мне утром.

— Хорошо, мэм… Не думаете ли вы, — добавил он, сражаясь с рукавами своего халата, — что это укусы москитов?

— Может быть. Так что воздержись от игр и приходи в мою процедурную утром и вечером.

— Кастенс, — спросил я, — ты знаешь, что происходило на том корабле?         

Он посмотрел на меня расширенными глазами.

— Так вы знаете о корабле, сэр?

— Кое-что. Что-то ведь должно было произойти, так ведь?

— Ну, мы захватили судно, знаете ли, — сказал он как ни в чём не бывало, — кого-то прикончили в драке, остальных заковали в наши же цепи. Потом случился шторм – Фелтону приснилось, сэр – и корабль потерпел крушение и разбился. Потом пришёл мой черёд, там не так уж много. Вокруг был сплошь дремучий лес, и огни горели на прогалине, и ещё была огромная штука, которую мы тащили через дебри. Барабаны били как одержимые, и одиножды или дважды эта штука – какой-то идол, я думаю, — спотыкалась и падала наземь, и когда это происходило, каждый вскрикивал.

— Ты знаешь, что это было?

— В моём сновидении это было ночное время. Я мало что видел. Я вместе с другими тянул тросы.

— О чём это вы таком толкуете? – вопросила Молли.

— О, просто об истории с продолжениями, — ответил я. – которую мальчики из спальни Кастенса рассказывают друг другу.

— Я расскажу вам это, сэр, — продолжал Кастенс, — я не собираюсь быть, как они…

— Они?

— Люди, которых мы связали. Мы тоже взяли их с собой в лес, и…

— Джеймс, прошу, — сказала Молли. – Сейчас уже время ложиться в постель… Теперь ступай в спальню, Кастенс, и старайся не расчёсывать.

— О, оно вовсе не зудит, ничего такого. От него идёт ощущение чего-то живого, вот и всё, своего рода слабое постукивание, как будто сердце птички бьётся, когда ты берёшь её в свои пальцы… Сладких снов, мэм… Доброй ночи, сэр.

Когда он ушёл, я сказал:

— Доктор Холлидей был сбит с толку этими воспалениями, не так ли? Что он заключил?

— Он считает, что это могут быть укусы насекомых какого-то вида.

— В самом деле?

— Я не знаю. Никогда не видела ничего подобного прежде.

— А я думаю, что видел. – ответил я. – Этот волдырь на груди Кастенса был похож на глаз – глаз с катарактой или полупрозрачной плёнкой на нём… Они что, все такие?

— Да, все. Теперь, после твоего замечания, полагаю, что они отдалённо напоминают форму глаза.

— А у кого-либо из мальчиков есть более одного такого волдыря?

— Полагаю, что – нет.

— Забавно, что вспышка этой заразы произошла, по большому счёту, в спальнях выпускников.

— Это навело меня на мысль, что доктор был не прав, запретив водные процедуры, но, надо полагать, он знает, что делает… Так что это за мрачная байка была такая, которую Кастенс пытался выложить тебе, пока я готовила его к постели?

— Не уверен, что понимаю. Тут есть какая-то связь с джу-джу фетишом Уинтерборна – этим циклопским идолом, знаешь ли.

— Ох, — выдохнула в раздражении Молли, — они опять притащили эту мерзкую штуку в свои спальни. Пусть только я найду её в кровати кого-то из них. Я же говорила им, что если увижу ещё раз эту гадость в спальне, то конфискую её.

— И как они это восприняли?

— Ха, обычным бурчанием. Но они точно уяснили, что я имела в виду.

— Молли, — сказал я, — не стоит ли нам подождать полчаса или около того, а потом совершить проверку спален выпускников? Мне хотелось бы знать, у кого будет этот фетиш сегодня ночью.

— Они не посмели бы… Я однозначно донесла до них, что конфискую его, и накажу виновника.

— Честно говоря, я думаю, что ты сможешь конфисковать его этой

же ночью.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Уже на полпути по коридору мы могли слышать через открытый дверной проём, что мальчишки из спальни Кастенса ещё и не думали спать. Мы прокрались на цыпочках последние несколько ярдов по тёмному коридору и остановились, чтобы послушать оживлённое перешёптывание внутри.

— Говорю тебе, это правда. Если кому-то одному это снится, то и нам всем.

— Ты хочешь сказать, — раздался голос Кастенса, — что мне это приснится, даже если фетиш не со мной?

— Да, говорю же, любому, у кого есть чумная метка – семеро наших и другие в соседних спальнях.

— То же самое?

— Всегда то же самое.

— У кого он этой ночью? Сейчас черёд Бредбери.

— У меня. Уинтерборн сказал, что всё нормально.

— Чёрт возьми, Фелтон. Вот мне интересно, что же мы будем с ними делать, в конце-то концов.

— Ты знаешь, — кто-то хихикнул в темноте, — ты знаешь очень хорошо. Зачем мы кормили их целыми неделями, э?

Молли Себайн включила освещение. Раздалось быстрое шарканье, скрип кроватных пружин, и глубокое тяжёлое дыхание. Ни одна голова не двинулась на подушке.

— Вы разговаривали после отбоя. – укорила Молли.

Никто не произнёс ни звука и не пошевелился.

— Бредбери, — сказал я, — передай эту вещицу нашей сестре-хозяйке.

Он повернулся, мигая на свету, притворяясь только что проснувшимся.

— Что… кто… что такое, сэр?

— Штука в твоей кровати – передай её нам.

— В моей кровати, сэр?... Что вы хотите этим сказать, сэр! У меня ничего нет.

Что-то тяжёлое в то же мгновение брякнулось на половицы спальни. Другие мальчики решили “проснуться” от стука, однако сделали это малоубедительно.

Я поднял фетиш джу-джу там, где он упал, то есть позади кровати Бредбери, и передал его Молли.

— Твоя награда. – сказал я.

Но Молли казалась столь же взбешённой из-за меня, как и из-за мальчиков. Она одарила меня одним из своих взглядов, прежде чем выкрутила на полную выключатель синего света в спальне.

— Очень хорошо. – сказала она. – Вы все болтали после того, как был объявлен “тихий час”, и вы все будете наказаны. Вы знаете, что я говорила о том, что будет, если кто-то принесёт эту ужасную грязную штуку в спальню. Что ж, я должна буду просить мистера Херрика конфисковать её до конца семестра. И Бредбери, я должна буду наказать тебя и за непослушание, и за ложь. Теперь, если я вновь поймаю кого-либо из вас на болтовне этой ночью, вся спальня будет отправлена к директору.

Она выключила огни и царственно удалилась – оставив после себя глубочайшую тишину.

— Я думаю, Джеймс, — сказала она, когда мы дошли до её комнаты, — что если ты знал, что они пронесут этого идола наверх этой ночью, то тебе следовало бы сказать об этом мне.

— Но я не знал, что ты запретила его. И до этого вечера я считал её безвредной. Хочешь взять его себе?

— Нет, ты приглядывай за ним. И смотри, чтобы Уинтерборн не заполучил её обратно до конца семестра. И, Джеймс… — добавила она с улыбкой, что сообщила мне, что я прощён, её ярость выкипела и она вновь стала самой собой, — ты можешь брать его с собой в постель каждую ночь, если хочешь.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Мне этого не захотелось. Я положил его в гардероб и закрыл дверь на замок. Но даже так мне приснился сон. Было адски жарко, и я был закован в кандалы по рукам и ногам. Где-то горел огромный костёр, отбрасывая гротескные тени, скачущие, будто демоны, по всей хижине. Глинобитные стены горели багрянцем от этого света, и я наблюдал за большим, медного оттенка скорпионом, взбиравшимся к потолку над моей головой и затем скрывшимся в тростниковой крыше. Завывающий нескончаемый речитатив шёл снаружи вместе с ритмичным буханьем там-тамов, отдававшимся в моей голове. Струйки пота, столь же мучительные, как мухи, катились с моей головы и пролагали свой путь вдоль лица, попадая в уголки глаз. Внезапно бряцанье и барабанный бой прекратились, и в наступившем затем долгом затишье я стал безумно бороться, лишь бы вырваться из этих оков. Пронзительный и ужасный выкрик вонзился в моё сердце, словно нож, и я упал навзничь на жёсткий глиняный пол. За криком последовал протяжный дрожащий вздох, совершенно отвратительный, словно бы вышедший из пасти самого Ада, из всех пастей Ада одновременно. Ритуальное пение и буханье в ручные барабаны возобновилось, взяв ещё более дикую ноту. Затем в хижину закинули стенающее тело, которое кувыркнулось через чьи-то ноги и прокатилось по полу, остановившись напротив меня. Я бросил взгляд на кровавое искалеченное лицо в свете костра и проснулся от крика: “Глаза! Они съели глаза капитана Завулона*********!”  

Когда я вновь заснул, тени приняли новую исступлённую форму; они топтались и плотоядно глядели на меня, большущие головы покачивались над худосочными раскрашенными телами, а татуированные и украшенные перьями ноги кружились над моей головой. Женщина, вымазанная с головы до пят жёлтой краской, упала на локти и осталась так лежать, её груди колыхались, а изо рта текла пена. Она рычала на меня как шакал и придвигалась ближе, извиваясь по полу. Кто-то в шкуре гиены отбросил её в сторону и наклонился, чтобы покормить меня из окрашенного калебаса**********. Я услышал голос в своём ухе, хрипло шепчущий: “Не ешь это. Это Завулон.” И я проснулся вновь навстречу красному и бездыханному рассвету, и знакомым измождённым купам буков за моим окном.

Я встал и оделся. Я открыл гардероб и достал оттуда колдовского циклопа, и какое-то время я стоял у окна, думая, что же мне сделать с ним. Из моей комнаты открывался вид на часть Бич-Уолк, которая была здесь в прямой досягаемости к этому крылу дома. Буки отходили прочь, и по левую руку можно было увидеть лужайку и маленький храм, который они перекрывали. С нарастанием утреннего света ужас ночного видения делался всё более зыбким. Мои полные страхов подозрения, только что такие свежие, начинали казаться абсурдом. Тем не менее, я не имел желания делить мою комнату ещё одну ночь с этим куском грубо размалёванного железного дерева, который держал подобно скипетру в клешне своей руки. Мои глаза остановились на гипсовом летнем домике, стоящем на вершине лужайки, и это дало мне ответ на проблему. Греческий храм станет святилищем для Полливолли Дудла до конца семестра.

Прежде, чем кто-либо проснулся, я взял ключ с доски снаружи школьного офиса, вышел через боковую дверь и прогулялся по покрытой росой и паутинками траве до летнего домика. Здесь я спрятал фетиш Уинтерборна в свёрток из старой сетки, и запер его там. Я почувствовал великое облегчение, пока брёл обратно к школе. Там он будет в сохранности, пусть мыши и пауки сновидят вместе с ним, если он того пожелает. Я чувствовал себя очень удовлетворённо, и в то же время чудесным образом сознавал собственную абсурдность.

Как показали дальнейшие события, было бы гораздо умнее с моей стороны, если бы я последовал своему импульсу по пробуждении, который заключался в том, чтобы отнести фетиш-циклопа в бойлерную и спалить его дотла в печи.

Уинтерборн крайне разнервничался из-за конфискации его бога.

— Сэр, это несправедливо. Я не знал, что Бредбери притащил его в верхнюю спальню, честно, сэр. Могу я получить его обратно, если пообещаю, что никто больше не возьмёт его наверх?

— Сестра-хозяйка сказала, что ты получишь его в конце семестра. Даже если ты надавишь на неё и она изменит свое мнение об этом, я останусь при своём. Он останется заперт до конца семестра.

— Это подлое мошенничество, сэр. Это мой бог. Я не знал, что Бредбери заграбастал его, мелкий жулик… Если Бредбери придёт и скажет вам, что я тут не при чём, не будете ли вы…

— Он сказал, что ты одолжил фетиш ему, и другие это подтвердили.

— Грязные лжецы! Но, сэр, могу ли я просто взглянуть на него сейчас либо позже, просто взять его в руки?

— Нет.

— Где вы держите его, сэр? Он же не в вашей комнате.

— Как ты узнал это, Уинтерборн?

— Ну, я… никак, просто предположил. Но куда вы положили его, сэр?

— Можешь продолжить угадывать.

Уинтерборн закрыл свои глаза, и тень бесконечного страдания пробежала по его лицу. Он придвинулся ближе ко мне. Пластырный бандаж показался над открытым V-образным воротом его рубашки, бинт слегка отошёл, так что я отметил под ним чёрный клеевой блеск йодной мази, которую, полагаю, нанесла на его болячку Молли Себайн.

— Это всё подлость. Эта школа — как тюрьма. – пробубнил он, по-прежнему не открывая глаз; он уже тяжело навалился на меня, так что в какой-то момент я подумал, что Уинтерборн сейчас потеряет сознание.

— Что такое, Уинтерборн? – спросил его я. – Тебе плохо?

Он открыл глаза и сказал:

— Малость задремал… всё в порядке, сэр. С ним всё будет в порядке. Вы отдадите его мне в последний день?

— Отдам.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

В следующие несколько ночей у меня продолжились видения, но я склонен приписать их скорее духоте, чем джу-джу. Мои кошмары теперь вроде как состояли целиком из звуков: странных криков, стенаний, отдалённого барабанного боя. Эти звуки пробуждали меня в полной боевой готовности всех органов чувств: мои глаза напряжённо вперивались в темноту, мой слух был изнурён коварством этой тяжкой тишины, моё дыхание было тонким, словно провода, что управляли взмахами маятника моего сердца. Не прошло много времени, как мне открылось, что другие тоже слышат шумы, которые я воображал в своих грёзах.

— Эта чёртова птица. — буркнул однажды за завтраком Роджер Эдлингтон. – Ты слышал её, Джеймс? Она не давала мне сомкнуть глаз добрую половину ночи.

— Птица? – переспросил я. – Мне слышатся разные странные шумы вот уже несколько ночей, но я не могу определить их источник.

— Полагаю, что это одна из пичуг полковника Торкингтона вырвалась из своей клетки. Она кричала, носясь вокруг дома, часами. Сперва я решил, что это – павлин, но у неё был более пронзительный и протяжный крик. Я бы сказал, что это какой-то отвратный попугай, или кукабарра***********.

— Птичники полковника Торкингтона расположены в пяти милях от нас. – сказал я.

— Я знаю. Странно, что она прилетела гнездиться именно к нам. Но это единственное, что приходит мне в голову в качестве объяснения тому ужасному шуму прошлой ночью. Я наберу Торкингтону этим утром и потребую, чтобы он прислал кого-то из своих людей поймать её.

Позже утром я набрёл на Роджера в библиотеке. Перед ним на столе лежали два тома Британской энциклопедии, и несколько книг о птицах.

— Ни одна из птиц Торкингтона не пропала, Джеймс. – сказал он. – В одном я уверен точно – наш ночной визитёр определённо не был совой.

Он стал пролистывать страницы энциклопедии, выискивая “кукабарра”.

— Главная проблема орнитологов в том, что они совершенно неспособны доходчиво воспроизвести в тексте крики этих пернатых. Они то неясны и поэтичны, то музыкальны, говорят о “прозрачных нотах” и “нисходящих гармониях”.

— Полагаю, что прошлоночная птица не была ни смутной, ни поэтичной, ни музыкальной?

— Никоим образом! – сказал Роджер с мрачным видом, склоняясь обратно к своим штудиям повадок и криков зимородка-хохотуна.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

...Этой ночью мы бдели, и около часа пополуночи мы услышали крик этой твари невдалеке от дома, долгий и резкий звук, в конце переходящий в кулдыканье. Роджер вышел с пистолетом, чтобы выследить существо в лунном свете. Он вернулся спустя двадцать минут, чтобы сообщить о неудаче.

— Хитрая тварь, — сказал он, — ибо я не услышал и писка с момента, когда вышел из дому. Однако, у меня было чувство, что за мной всё это время следили. Было достаточно жуткое ощущение.

Вылазка Роджера с оружием была, как минимум, успешна в том, что отвадила существо. Раз или два оно вновь издало крик, но уже издалека, откуда-то с игрового поля или из леса.

Следующей ночью я рано отправился спать, и неоднократно просыпался, по недавнему своему обыкновению, посреди ночи, в глубочайшей тишине. Должно быть, было уже далеко за полночь, когда я был разбужен стуком в мою дверь и сотрясанием ручки. Я зажёг прикроватную лампаду и спросил: “Да… кто это?”

Это была Молли Себайн, в своём ночном пеньюаре, выглядевшая испуганно.

— Джеймс, — начала она, — в Синей спальне старшеклассников никого нет. Их кровати пусты. Я посмотрела в соседнюю Жёлтую, и там было только двое спящих мальчиков. Остальные исчезли.

Я нацепил свой ночной халат, обул шлёпанцы и последовал за фонариком Молли по коридору.

Синяя спальня была ярко освещена полной луной, что светила через высокие, образца позднего восемнадцатогого века окна, отбрасывая прямоугольники фрагментированного света на пол и делая из узких кроватей алебастровые надгробные плиты.

— Они пробрались обратно, Молли. – прошептал я, указывая на кровать у двери, так как на ней возвышался небольшой холмик спящего под одеялом тела, а на подушке виднелся тёмный контур головы.

— О, они приняли меры предосторожности. – ответила она, и откинула одеяло и простыню.

Подушка, сбитая в форму, пара набитых чулок, мешок от губки для головы и сама губка для волос – это и был наш спящий мальчуган. Молли направила фонарь на другие подушки.

— Остальные, — сказала она, — не менее изобретательны. Но куда же они подевались?

— Слушай, Молли, — сказал я, — ты не могла бы составить список пропавших? Я пойду накинуть что-то из одежды, потом разбужу Роджера. Нам следует постараться справиться самим и не поднимать лишнего шума.

Все прогульщики, за исключением одного, оказались из старших спален. Молли обнаружила одну пустующую и взлохмаченную кровать в Зелёной спальне младших.

— Это малыш Дикки Заппингер, — репортовала она, — и он – единственный, у кого не было этого.

— Не было чего? – спросил Роджер, сварливый из-за прерванного сна и поспешного принятия на себя ответственности.

— Того, что они зовут “бубонами” – эти вздутия, которые я лечу.

— Ты хочешь сказать, что у всех остальных они есть?

— Список, что я сейчас составила, в точности совпадает с моим списком из процедурной, сделанным прошлой ночью – за вычетом Заппингера.

— Маленькие глупые задницы! – сказал Роджер. – Я заметил, как они непристойно горды этими своими чирьями. Небось, устроили неподалёку гулянку, чтобы отметить свои Метки Каина. Они получают дополнительные отметины от розги************, совершенно иного свойства, когда я только доберусь до них.

Мы тщательно обыскали местность, и в школьных зданиях наших беглецов не обнаружилось. Роджер заметил, что ключ к боковой двери пропал с общей доски.

— А ключ от летнего домика? – спросил я.

— Не наблюдаю… Нам лучше разделиться по секторам. Я прочешу местность к бассейну, загляну в гимнастический зал, далее пройду вдоль игрового поля до парка. Ты возьмёшь другую сторону. Двигайся вдоль Бич-Уолк. Они могли засесть в зарослях. Если их там не будет, то иди в парк и прямо до леса. Если мы оба окажемся ни с чем, тогда встречаемся у Холма, где сооружают костёр для Гая Фокса. У тебя фонарь. Есть свисток?

— Нет.

— Вот, возьми этот. Захвачу другой из моего кабинета. Свисти в него как псих, если они попытаются удрать.

<...>

Артур Генри Сарсфилд Вард

более известный как

Сакс Ромер / Sax Rohmer

(1883-1959)

"В Долине Колдуньи" / 'In The Valley Of Sorceress'

из сборника

"Тайные Истории Египта"

(1919)

Перевод: Людвиг Бозлофф, он же Элиас Эрдлунг, 2015

************************************

I

Кондор писал мне трижды, прежде чем это произошло (начал свой рассказ Невиль[1], ассистент-инспектор Службы древностей, неопределённо глядя из открытого окна пехотного штаба возле бараков Касра-на-Ниле). Он отправлял свои письма из лагеря в Дейр эль-Бахри[2]. Судя по ним, покойный чуть было не ухватил быка за рога. Он, конечно же, разделял мои теории относительно царицы Хетесу[3] и посвятил все свои силы задаче выяснения великой тайны Древнего Египта, которая окружала образ этой женщины.

Для него, как и для меня, эти руины и исковерканные надписи имели странное очарование. То, что царица, при которой египетское искусство достигло своего апогея совершенства, была дискредитирована её преемниками; то, что идеальная фигура мудрой, популярной и прекрасной Хетесу должна была быть забыта её потомством; то, что даже самый её картуш[4] должен был быть безжалостно сбит с каждой надписи, на которой он появлялся, представляло для Кондора вторую по важности проблему после бессмертной загадки Гизы.

Известны ли вам мои собственные взгляды на данную проблему? Моя монография, "Волшебница Хетесу", воплощает собой мою точку зрения. Вкратце, основываясь на некоторых предпосылках, часть из которых приведена Теодором Дэвисом, часть – беднягой Кондором, а часть – результаты моих собственных исследований, я пришёл к выводу, что источник – реальной или мнимой – власти этой царицы крылся в близком знакомстве с тем, что в наши дни мы смутно именуем магией. Практикуя свою науку за пределами дозволенного, она встретила свой конец, что не слишком-то удивительно, если можно доверять древним летописям, в случае тех, кто проникает слишком далеко в пограничные сферы.

По этой причине – из-за практики чёрной магии – её статуи были обесчещены и её имя было стёрто с монументов. Сейчас я вовсе не собираюсь входить в какие-либо дискуссии касательно реальности подобных практик; в своей монографии я просто пытался показать то, что, в соответствии с современными воззрениями, царица была колдуньей. Кондор стремился доказать то же самое; и когда я занялся исследованиями, то лелеял надежду завершить прерванную им работу.

Он написал мне в начале зимы 1908 года, из своего лагеря у Скального Храма. Гробница Дэвиса[5], в Бибан эль-Мулук[6], с её длинным, узким проходом, по-видимому, мало интересовала его; он работал на высотах за храмом, в ста ярдах или около того к западу от верхней платформы. У него была идея, что он должен был обнаружить там мумии Хетесу и других; в частности, того самого Сен-Мута, который появляется в надписях времени её правления в качестве архитектора, находящегося на особом счету при дворе царицы. Археологические данные письма не должны нас волновать ни в коей мере, но там имеется один странный небольшой абзац, про который у меня есть причина вспомнить.

"Девушка, принадлежащая какому-то арабскому племени," – писал Кондор, – "пришла в спешке две ночи тому назад в наш лагерь, чтобы просить моей защиты. Какое преступление она совершила и какого наказания опасалась, была неясно, но она вцепилась в меня, дрожа, как осиновый лист, и наотрез отказалась уходить. Это была трудная ситуация, в лагере из 50 местных копателей и одного весьма респектабельного европейца-энтузиаста просто не было свободного места для юной арабки – и, кстати говоря, очень представительной арабки. В любом случае, она всё ещё здесь; это весьма неловкая ситуация — мне пришлось поставить ей палатку в небольшой долине к востоку от моего собственного тента."

Прошёл чуть ли не месяц, прежде чем я услышал Кондора вновь; пришло второе письмо, с известием, что в канун великого открытия – по его мнению – его штат наёмных рабочих – все пять десятков – дружно дезертировали за одну ночь! "Работа двух дней," – писал он, – "и мы увидели бы могилу открытой – ибо я был больше чем уверен в точности своих планов. И вот я просыпаюсь однажды утром, чтобы обнаружить, что каждый из моих парней исчез! Я отправился вниз в деревню, где жило большинство из них, в растущей ярости, но ни одного из этого скота мне не удалось найти, и их родичи уверяли, что не имеют ни малейшего понятия об их местонахождении. То, что вызвало во мне почти такую же тревогу, как эта выходка, был тот факт, что Махара – арабская девушка – также пропала. Я гадал, имело ли это всём некий зловещий смысл."

Кондор закончил письмо заверением, что он лезет из кожи вон, чтобы собрать новую бригаду. "Но," – сообщал он, – "я закончу раскопки, если даже придётся это делать собственными руками."

Его третье, и последнее, письмо содержало ещё более странные вести, чем два предыдущих. Он успешно переманил нескольких рабочих из Британского Археологического лагеря в Файюме[7]. Затем, после возобновления работы, арабская девица, Махара, вернулась вновь и умоляла его отвезти её вниз по Нилу, "по крайней мере, до Дендеры[8]. Иначе месть её соплеменников," – писал Кондор, – "выразится не только в её смерти, но и в моей собственной! На момент написания я нахожусь меж двух огней. Если Махара решит отправиться этим путём, я не вправе отпустить её в одиночку, и нет никого, кто мог бы исполнить это задание", и т. д.

Мне, само собой; стало интересно, и я решил взять билет на поезд до Луксора, просто для того, чтобы увидеть эту арабскую деву, которая, по-видимому, занимала столь видное место в мыслях Кондора. Тем не менее, Судьба распорядилась иначе; ибо следующее, что я услышал, была весть о том, что Кондор доставлен в Каир, в английский госпиталь.

Его укусила кошка – очевидно, из соседней деревни; и, хотя врач из Луксора, занимавшийся его травмой, отправился вместе с ним и поместил его в руки работников госпиталя, он умер, как вы помните, в ночь своего приезда, впав в безумство; лечение методом Пастера[9] было напрасным.

Я никогда не встречался с ним до самого его конца, но мне рассказали, что его вопли были ужасны, как будто визжала кошка. Его глаза тоже претерпели изменения, как мне удалось понять, а своими судорожными движениями пальцев он пытался исцарапать всех и вся в пределах досягаемости.

Им пришлось связать беднягу, и даже тогда он умудрился разорвать бинты в клочья.

Итак, я, как можно скорее, предпринял необходимые меры, чтобы закончить исследования Кондора. У меня был доступ к его документам, планам и т. д., и весной того же года я занял апартаменты в Дэйр эль-Бахри оцепил подходы к лагерю, поставил вокруг обычные оградительные щиты и приготовился закончить раскопки, которые, по моему подсчёту, находились в достаточно продвинутой стадии.

Мой первый сюрприз после прибытия не заставил себя ждать, когда я, с планом в руках, приступил к поискам шахты – я нашёл её, конечно же, но это стоило мне невероятных трудов.

Она опять была заполнена до самого верха песком и рыхлой породой!

II

Все мои изыскания не привели ни к чему. По какой причине раскоп был завален, я не имел ни малейшего представления. Что это не дело рук Кондора, я был практически уверен, так как во время его неудачи он работал на самом дне шахты, как доложил его единственный на то время компаньон, феллах [местный житель] из деревни Суэфи, в Файюме.

В своём рвении завершить раскопки, Кондор, при свете фонаря, в одиночку работал в ночную смену, а бешеный кот, по-видимому, свалился в раскоп; вероятно, в безумии страха, он напал на Кондора, после чего удрал.

Только этот человек был тогда с Кондором и, по какой-то неясной для меня причине, спал в храме – на довольно значительном расстоянии от лагеря Кондора. Крики бедняги разбудили его, и он обнаружил археолога, бегущего вниз по дороге прочь от шахты.

Это, тем не менее, было хорошим доказательством существования шахты, и пока я стоял, созерцая плотно утрамбованный щебень, который только и отмечал данный участок, меня всё больше и больше изумлял сей факт повторного завала раскопа, так как он стоил немалого труда.

Не считая совершенствования моего плана действий в одном-двух пунктах, я мало чего успел сделать в день прибытия. Со мной было лишь несколько мужчин, всех их я знал лично, работая с ними раньше, и пока что мы не намеревались углубляться дальше уровня, раскопанного Кондором.

Храм Хетесу представляет достаточно оживлённую сцену в дневное время зимой и ранней весной, с потоками туристов, постоянно курсирующими от белой дамбы к дому отдыха Кука на краю пустыни. Изрядное число посетителей было в нижнем храме в тот день, а один-два наиболее любопытных и азартных уже вскарабкались на крутую тропу, ведушую к маленькому плато, которое и составляло предмет моих изысканий. Никто, однако, не проник за оградительные щиты, и в настоящее время, когда вечернее небо переходило через свои бесчисленные оттенки, которые может выявить только намётанный глаз, из бледно-голубого переливаясь в изысканный розовый и через какую-то магическую комбинацию создавая этот глубокий фиолетовый тон, не существующий в таком совершенстве нигде, кроме как в небе Египта, я очутился в тишине и уединении "Священной Долины"[10].

Ни звука не нарушало моей мечтательности, не считая слабого стука посуды из лагеря за мной, оскверняющего это священное одиночество. В соседнем селе завыла собака. Она замолчала через некоторое время, и до моего слуха донеслись слабые ноты дудочки. Ветер стих, а с ним и звуки.

Я вернулся в лагерь и, причастившись скромного ужина, улёгся в постель моего бывшего сослуживца, наслаждаясь своей свободой от рутины официальной жизни в Каире и с нетерпением ожидая завтрашней работы. При таких обстоятельствах человек спит хорошо; и когда в сверхъестественной серой полутьме, возвещавшей о приходе зари, я рывком проснулся, то знал, что мой сон потревожило нечто, имеющее необычную природу.

Во-первых, я определил это по согласованному вою деревенских собак. Они, казалось, сговорились, чтобы сделать ночь невыносимой; мне никогда ранее не доводилось слышать столь отвратительной какофонии. Затем вой начал постепенно угасать, и я понял, во-вторых, что собачий вой и моё собственное пробуждение были вызваны какой-то общей причиной. Эта идея укрепилась во мне, и, стоило вою стихнуть, некое беспокойство одолело меня, и, несмотря на все усилия отделаться от него, становилось всё более осязаемым с каждым мгновением.

Короче говоря, мне показалось, что нечто, встревожившее псов, двигалось от деревни через Священную Долину вверх к храму, от него – к плато, и приближалось ко мне.

Мне никогда не приходилось испытывать подобных ощущений раньше, но я как будто внимал своего рода психическому стражу, который из отдалённого пианиссимо[11] разросся в фортиссимо[12], в настойчивый, но неслышный извне шум, пульсировавший в моём мозгу, однако, не затрагивая способность слуха, так как ночь была по-прежнему мертвенно тиха.

Тем не менее, у меня не осталось никаких сомнений, что нечто приближается – нечто зловещее; тягость ожидания стала практически невыносима, я уже было начал обвинять свой спартанский ужин в этом кошмаре, когда входной край палатки внезапно поднялся, и, обрисовываясь на фоне бледно-голубого неба, с отражённым, каким-то волшебным светом, играющем на её лице, передо мной предстала арабская девушка, глядящая на меня!

Только благодаря всему своему самообладанию мне удалось сдержать крик и не подскочить на месте, что спровоцировало это появление. Вполне спокойный, со сжатыми кулаками, я лежал и смотрел в глаза, которые глядели в мои.

Стиль литературного повествования, который я столь щедро культивировал, тем не менее, подводит меня, когда я пытаюсь описать это прекрасное и порочное лицо. Черты лица были классически-строгими и тонкими, наподобии бишаринского типа с жестким маленьким ртом и округлым твёрдым подбородком[13]. В глазах её застыло томление Востока. Они были излишне – нет, скорее чрезмерно, – длинными и узкими. Простой, живописно изодранный наряд пустынной жительницы украшал эту ночную гостью, которая неподвижно стояла и смотрела на меня.

Когда-то я читал работу Пьера де ля Анкра, в которой речь шла о Чёрных Шабашах Средневековья[14], и в тот момент злобная красота этого арабского лица напомнила мне те любопытные страницы; возможно, то было игра отражённого света, что я уже упоминал, хотя данное объяснение едва ли выглядит адекватно, но эти длинные, узкие глаза сияли по-кошачьи во мраке.

Вдруг я принял решение. Сбросив с себя одеяло, я вскочил на ноги, и в мгновение ока схватил девушку за запястья. Опровергая последние оставшиеся сомнения, она оказалась вполне материальной. Мой электрический фонарь лежал на коробке у подножия кровати, и, наклонившись, я схватил его и направил его пытливый луч на лицо моей пленницы.

Она отпрянула от меня, тяжело дыша, будто дикий зверь, попавший в силки, а затем упала на колени и начала умолять меня – умолять таким голосом и с такой жестикуляцией, которые затронули некую струну моей души, которая, могу поклясться, не говорила ни до, ни после этого.

Она, конечно же, вела речь на арабском диалекте, но слова струились с её губ, словно текучая музыка, в которой слились воедино вся краса и все дьявольские козни "Песни Сирены". Полностью распахнув свои поразительные очи, она смотрела на меня и, прижав свободную руку к груди, рассказывала, как ей удалось избежать малоприятного замужества; как, став изгоем и парией, она пряталась в пустынных местах в течение трёх дней и трёх ночей, поддерживая свою жизнь только несколькими финиками, которые привезла с собой, и утоляя жажду крадеными арбузами.

– Мне не вытерпеть этого более, эфенди. Ещё одна ночь в пустыне, с жестокой луной, бьющей, бьющей, бьющей по моему мозгу, с гадами, выползающими из скальных пещер, что извиваются, извиваются, а их многочисленные конечности издают шёпот среди песков – ах, это убьёт меня! И я отныне навечно изгой для своего племени, для своих людей. Ни один шатёр арабов не откроется для меня, хотя стремлюсь я к воротам Дамаска, чтобы спастись от стыда стать рабыней, марионеткой, куклой. Сердце моё, – она яростно ударила себя в грудь, – пусто и заброшено, эфенди. Я подлее, чем самая низкая тварь, пресмыкающаяся на песке; Бог, сотворивший таких существ, сотворил и меня тоже – и ты, ты, кто милостив и силён, не раздавишь существа, если оно слабо и беспомощно.

Я отпустил её запястье и теперь смотрел на неё в некотором ступоре. Зло, которое поначалу я, казалось, чувствовал в ней, было вычеркнуто, уничтожено, как художник стирает ошибку в своём рисунке. Её тёмная красота взывала ко мне на своём собственном языке; странном языке, и всё же настолько очевидном, что я тщётно пытался игнорировать его. И её голос, жесты, колдовской огонь в глазах – всё это возгоняло мою кровь в страстном жаре чувственной печали – в жаре отчаяния. Да, как это ни невероятно звучит, отчаяния!

В общем, как мне видится сейчас, эта сирена пустыни перебирала нити моей души, как опытный музыкант перебирает струны арфы, ударяя то по этой, то по другой по желанию, и извлекая из каждой такие сочные ноты, какие они редко, если вообще когда-либо, могли издавать.

Наиболее идиотической аномалией во всём этом спектакле было то, что я, Эдвард Невиль, археолог и, возможно, один из самых прозаических скептиков в Каире, знал, что эта кочевница, которая ворвалась в мою палатке и которую я лицезрел впервые не более трёх минут назад, привела меня в восхищение, и, под взглядом её удивительных очей, устремлённым на меня, я не был способен даже собраться с духом для негодования, а мог лишь слабо сопротивляться.

– В Маленьком Оазисе, эфенди у меня есть сестра, которая если и приютит меня у себя в доме, то только в качестве служанки. Там я смогу быть в безопасности, там я смогу отдохнуть. О Инглизи, дома в Англии у вас есть собственная сестра! Хотели бы видеть её преследуемым, загнанным существом, прячущимся от камня к камню, находящим пристанище в логове какого-то шакала, ворующим для поддержания жизни, – и всегда в движении, не зная покоя, с содрогающимся от страха сердцем, бегущей, бегущей, и ничего, кроме бесчестия, не ждущей от завтрашнего дня?

Она вздрогнула и сжала мою левую руку в ладони конвульсивным жестом, потянув её вниз к своей груди.

– Там может быть только одна вещь, эфенди – прошептала она. – Разве не видите вы костей, белеющих на солнце?

Поборов смятение, я высвободил свою руку из её объятий и, повернувшись в сторону, присел на ящик, который служил мне одновременно и стулом, и столом.

Мне пришла на подмогу одна мысль, укрепившая меня в момент величайшей слабости; мысль эта касалась арабской девушки, которую упоминал Кондор в своих письмах. И схема событий, умопомрачительная картина, что объяла и объяснила часть, если не все из ужасных обстоятельств, касающихся причин его смерти, начала формироваться в моём мозгу.

Это было гротескно, это выходило за рамки всех естественных и реальных вещей, но я вцепился в эту мысль, ибо, наедине с этим безумно красивым существом, припавшим на колени у моих ног, и её странными силами очарования, всё ещё обволакивающими меня подобно плащу, я обнаружил, что подозрение моё отнюдь не столь невероятно, так же как и не столь очевидно, как оно могло показаться в другое время.

Я повернул голову и попытался сквозь полумрак заглянуть в её продолговатые глаза. Как только я сделал это, они прищурились и теперь казались двумя мрачно светящимися прорезями в прекрасном овале её лица.

– Ты обманщица! – сказал я по-арабски, держась твёрдо и решительно. – Мистеру Кондору, – я готов был поклясться, что она слегка вздрогнула при звуке его имени, – ты назвалась Махарой. Я знаю, кто ты, и у нас с тобой никаких дел не будет.

Но, произнеся это, я должен был отвернуть голову в сторону, из-за страннейших, безумнейших импульсов, вскипающих в моём мозгу в ответ на взгляды этих полузакрытых глаз.

Я потянулся за курткой, лежавшей в изножье кровати, и, достав некоторую сумму наличности, положил пятьдесят пиастров в онемевшую коричневую руку.

– Этого тебе будет достаточно, чтобы добраться до Маленького Оазиса, если таково твоё желание. – сказал я. – Это всё, что я могу сделать для тебя, а теперь тебе следует уйти.

Рассветное сияние нахлынуло мгновенно, так что я смог рассмотреть свою гостью более чётко. Она поднялась на ноги и встала передо мной, прямая, стройная фигура, пронзая меня с головы до ног таким взглядом страстного презрения, который мне никогда ранее не доводилось ощущать на себе.

Она откинула свою головку назад величественным движением, бросила деньги на землю у моих ног и, развернувшись, выскочила из палатки.

На мгновение я заколебался, терзаясь сомнениями, вопрошая свою человечность, пробуя свои страхи; затем я сделал шаг вперёд, и выглянул наружу, чтобы обозреть плато. Ни души не было и в помине. Скалы высились вокруг, серые и жуткие, а под ними расстилался ковёр пустыни, мирно тянущийся до самых теней долины Нила.

III

Мы начали работу по очистке шахты с самого утра. В моём уме сменялись самые странные идеи, и в некоторой степени я чувствовал, что вступил в схватку с какой-то враждебной силой. Мои землекопы не жалели сил, и, как только мы проникли ниже слоя плотно утрамбованного щебня, дело свелось к простому раскапыванию лопатами, так как, судя по всему, нижняя часть шахты была заполнена по преимуществу песком.

По моим подсчётам, четыре дня усердной работы – и нам откроется уровень раскопа, на котором остановился Кондор. По его собственным расчётам, там оставалось шесть футов или около того; но они были сплошь из твёрдого известняка – это была крыша прохода, сообщавшегося с гробницей Хетесу.

С наступлением ночи, безумно уставший, я захотел отойти ко сну. Я прилёг на кровать и положил под подушку небольшой браунинг. Около часа я нервничал и прислушивался, моё сознание провалилось в дрёму. Как и в предыдущую ночь, я проснулся незадолго до рассвета.

И вновь деревенские собаки подняли отвратительный вой, вновь меня охватило ощущение какой-то приближающейся угрозы. Это чувство становилось всё сильнее по мере того как собаки скулили всё тише, и ощущение чьего-то приближения одолевало меня, как и в прошлый раз.

Я мгновенно принял сидячее положение с пистолетом наизготовку и, аккуратно приподняв край входной занавеси палатки, взглянул на мрачное плато. Долгое время я не замечал ничего особенного; затем обнаружил некое движение вдоль скалистой кромки, смутно обрисовывающийся силуэт на фоне тёмного неба.

Он имел столь неопределённые формы, что мне не сразу удалось понять, что же это такое, но по мере того, как он медленно поднимался всё выше и выше, два светящихся глаза – очевидно, кошачьих, ибо они светились зелёным в темноте – появились в поле моего зрения. По форме и свойствам это были, несомненно, кошачьи глаза, но по размеру они превосходили зрительные устройства любой кошки, которую я когда-либо видел. Не были они и шакальими глазами. Мне пришло в голову, что какой-то хищный зверь из Судана мог забрести каким-то образом так далеко на север.

Присутствие подобного существа наверняка должно было вызывать по ночам тревогу у деревенских псов; и, отбрасывая суеверные представления, которые настойчиво пытались заставить меня увязать таинственную арабку с собачьим воем, я ухватился за эту новую идею с большой охотой.

Смело выйдя из палатки, я шагнул в сторону сверкающих глаз. Хотя моим единственным оружием был пистолет Браунинга, он обладал известной поражающей силой, и, кроме того, я рассчитывал на пресловутую пугливость ночных животных. Я не был разочарован в результате.

Глаза пропали из виду, и, стоило мне прыгнуть к краю скалы, нависающей над храмом, гибкая фигура бросилась стремглав в серые сумерки подо мной. Её окрас выглядел чёрным, но это могло быть вызвано плохим освещением. Конечно, это существо не было ни кошкой, ни шакалом; и один, второй, третий раз мой браунинг разрядился в темноту.

Очевидно, мне не удалось попасть в цель, но громкие выстрелы разбудили людей в лагере, и вскоре меня окружило кольцо пытливых лиц.

Но я стоял на краю скалы, глядя на молчаливую пустыню. Что-то в узких, светящихся глазах, что-то в грациозной, бегущей фигуре манило меня пугающим образом.

Хассан ес-Сугра, староста, коснулся моей руки, и я понял, что должен как-то объясниться.

– Шакалы. – кратко сказал я. И не добавив ничего сверх сказанного, развернулся и пошёл в свою палатку.

Остаток ночи прошёл без происшествий, а утром мы приступили к раскопкам с таким упорством, что я, к своему удовлетворению, уже предвкушал, что к полудню следующего дня наш труд по уборке сыпучего песка из шахты будет завершён.

Пока готовили ужин, я заметил какое-то беспокойство в лагере, в частности, некоторые местные рабочие не желали отходить от своих палаток. Они держались группой и, в то время как по отдельности не смели взглянуть мне в лицо, все вместе украдкой следили за мной.

Бригада мусульман-рабочих требует бережного обращения, и я терзался догадками, не нарушил ли я вдруг каким-то образом их строгий кодекс поведения. Я отозвал Хассана ес-Сугру в сторону.

– Что беспокоит людей? – спросил я его. – У них есть поводы для недовольства?

Хассан красноречиво развёл руками.

– Если у них и есть жалобы, – ответил он, – они держат их при себе, и не посвящают меня в них. Должен ли я всыпать трём-четырём из них, чтобы выяснить, откуда это недовольство?

– Нет, благодарю. – сказал я, рассмеявшись от такого радикального предложения. – Если они откажутся завтра работать, у тебя будет достаточно времени, чтобы принять соответствующие меры.

В третью ночь моего пребывания в Священной Долине близ храма Хетесу я спал крепко и беспробудно. С величайшим интересом я ожидал завтрашней работы, которая должна была привести меня к долгожданной цели, и когда вошёл Хассан, чтобы меня разбудить, я немедленно вскочил с кровати.

Хассан ес-Сугра, выполнив свой долг, не собирался удалиться, как обыкновенно; он продолжал стоять здесь, его высокая, угловатая фигура была неподвижна, и он как-то странно глядел на меня.

– Что такое? – спросил я.

– У нас проблема. – просто ответил он. – Следуйте за мной, Невиль-эфенди.

В изумлении я последовал за ним через плато, вниз по склону к месту раскопок. Там я резко остановился и удивлённо вскрикнул.

Шахта Кондора была заполнена до самого верха, и моему ошеломлённому взгляду открылся тот же самый вид, какой она имела при моём первом посещении!

– Люди… – начал было я.

Хассан эс-Сугра широко развёл руками.

– Ушли! – ответил он. – Эти коптские собаки, эти пожиратели падали, сегодня ночью смылись.

– И это, – я указал на горку битого гранита и песка, – их работа?

– Похоже на то, – последовал ответ; и Хассан фыркнул, выказывая исключительное презрение.

Я стоял, с горечью глядя на крах всех моих трудов. Я не вполне разумел, насколько странным было происшедшее, гнев перекрывал все остальные чувства. Я был обеспокоен лишь возмутительной наглостью пропавших рабочих, и попадись кто-нибудь из них мне в руки, то ему было бы несдобровать.

Что касается Хассана ес-Сугра, то без сомнений, он с радостью переломал бы шеи всей бригаде. Но он был находчивым малым.

– Шахту завалили совсем недавно. – сказал он. – Так что вы и я, за три дня, самое большое – за четыре, можем восстановить раскоп до состояния, когда эти безымянные псы, которые молятся, не снимая обуви, эти пожиратели свинины, начали свою грязную работу.

Его пример был заразителен. Как бы то ни было, я не собирался сдавать позиций.

Быстро закончив с завтраком, мы вдвоём с Хассаном приступили к работе, вооружившись киркой, лопатой и корзиной. Мы гнули спины не хуже тех рабов, чей труд направляла плеть фараонового надсмотрщика. Мой позвоночник приобрёл почти постоянную форму крюка и каждый мускул, казалось, полыхал огнём. Даже в полуденный зной мы не отходили на перерыв; и с приходом сумерек рядом с шахтой Кондора высился огромный курган, а мы углубились на уровень, который стоил всей нашей бригаде двухдневной работы.

Когда, наконец, мы отложили инструменты в полном изнеможении, я протянул руку к Хассану и в порыве восторга пожал его коричневую ладонь. Его глаза блеснули, когда встретили мой взгляд.

– Невиль-эфенди, – сказал он, – вы истинный мусульманин!

И только посвящённым понятно, сколь великую степень уважения предполагает данный комплимент.

Этой ночью я спал мертвецким сном, сваленный усталостью, однако этот сон был не без сновидений, или же он был не настолько глубок, как мне бы того хотелось, потому что пылающие кошачьи глаза окружали меня в моих кошмарах, а несмолкающий кошачий вой, казалось, заполнял всё пространство ночи.

Когда я проснулся, солнце пылало над скалой за моей палаткой, и, вскочив с постели, я обнаружил, что было уже довольно позднее утро. В самом деле, невдалеке раздавались голоса мальчишек-погонщиков и других предвестников туристического наплыва.

Почему Хассан эс-Сугра не разбудил меня?

Я вышел из палатки и позвал его громким голосом. Ответа не было. Я побежал через плато к краю котловины.

Шахта Кондора была завалена доверху!

Язык не может передать всю бурю эмоций, охвативших меня: гнева, изумления, недоверия. Я смотрел на покинутый лагерь и на свою палатку; перевёл взгляд на холм, где только пару часов назад была яма, и серьёзно начал размышлять, пребываю ли я сам в здравом уме или же безумие завладело всеми, кто был рядом со мной. Затем я увидел развевающийся клочок бумаги, привязанный к колышку среди кучи разбитого камня. Я подошёл и машинально сорвал его. Записку, несомненно, написал Хассан, потому что он имел какое-никакое образование. Это оказались карандашные каракули на неудобоваримом арабском, и, приложив определённые усилия, я расшифровал их следующим образом:

"Бегите, Невиль-эфенди! Это нечистое место!"

Стоя тут же на куче щебня, я разорвал бумажку в клочья и в отчаянии бросил обрывки на землю. Это невероятно; это безумие. Человек, написавший подобное абсурдное сообщение, загубивший своё собственное дело, имел репутацию бесстрашного и благородного араба. Он был со мной бессчётное число раз и умел подавлять мелкие мятежи в лагере, как никто другой, и это говорило о том, что он был прирождённый бригадир

Что же мне оставалось?

Я полагаю, что на моём месте кто-то другой мог бы оставить эту затею раз и навсегда, но у меня была слишком британская натура. Я отправился в лагерь и приготовил себе завтрак; затем, взвалив на плечи кирку с лопатой, спустился в долину и приступил к работе. Что не смогли сделать десять мужчин, что не осилили двое, то сможет один.

Примерно через полчаса после начала раскопок, когда удивление и ярость, связанные с новым форс-мажором, поутихли, я поймал себя на том, что сравниваю свой случай с кондоровским. Становилось всё более и более ясно, что события – загадочные события – имеют тенденцию повторяться.

Пугающие обстоятельства последних часов жизни Кондора всплывали в памяти. Солнце пылало надо мной, и в отдалении, в тиши пустыни, слышались голоса. Я знал, что вся поверхность долины внизу заполнена рыщущими в поисках диковинок туристами; меня сотрясала нервная дрожь. Откровенно говоря, я боялся грядущей ночи.

Так или иначе, упрямство победило, и я трудился до самого захода солнца. Покончив с ужином, я уселся на кровать и стал крутить в руках браунинг.

Я уже осознал, что спать при сложившихся обстоятельствах никак нельзя. Также я пришёл к выводу, что завтра должен отказаться от моего одиночного предприятия, запихнуть свою гордость куда подальше и найти новых помощников, новых компаньонов.

До меня наконец дошло, что над этой долиной витает отнюдь не мифическая, а вполне реальная угроза. Хотя в ярком утреннем свете, полный негодования, я и отзывался о личности Хассана эс-Сугры не лучшим образом, теперь же, в таинственном расслабляющем лиловом сумраке, я был вынужден признать, что мой напарник был по крайней мере таким же храбрым человеком, как и я сам. И он бежал! Что на этот раз приготовит для меня ночь?

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– –––

Я расскажу вам, что произошло, и только это может объяснить, почему шахта Кондора, предположительно сообщающаяся с настоящей усыпальницей Хетесу, по сей день остаётся недоступной.

Там, на краю моей кровати, я сидел до поздней ночи, не смея закрыть глаза. Но в конце концов физическая усталость взяла верх и, хотя я не помню когда именно, но всё-таки меня, по всей видимости, сморил сон, ибо никогда не смогу забыть повторения вчерашнего сновидения – или того, что казалось сновидением.

Кольцо пылающих зелёных глаз окружило меня. В одной точке это кольцо было разорвано, и в каком-то приливе кошмарной паники я бросился туда, чтобы спастись, и обнаружил, что стою уже снаружи палатки.

Гибкие, крадущиеся тени обступали меня со всех сторон – кошачьи тени, призрачные тени, мельтешащие около раскопанной шахты. И глаза, и силуэты – всё было кошачьим, иногда же они видоизменялись, и тогда на меня гневно смотрели женские глаза, и корчились женские силуэты. Кольцо всегда было не до конца замкнутым, и я всё время отступал в сторону той единственной доступной лазейки. Я отступал от этих кошачьих призраков.

Пятясь, я подошёл, наконец, к шахте, и там увидел инструменты, которые положил в конце своего дневного труда.

Оглядываясь по сторонам, я с непередаваемым ужасом увидел, что кольцо зелёных глаз окончательно сомкнулось.

И теперь бежать было некуда.

Безымянные кошачьи существа молча толпились на краю ямы, некоторые из них готовились прыгнуть вниз на меня. В моей голове раздавался некий голос; он требовал сдаться, требовал признать поражение, иначе я рискую повторить судьбу Кондора.

Раскаты пронзительного хохота взорвали тишину. Это смеялся я сам. Заполнив ночь этим ужасающим, истерическим весельем, я стал лихорадочно орудовать киркой и лопатой, забрасывая раскоп.

Чем это закончилось? Тем, что я проснулся утром не в своей кровати, а снаружи, на плато, руки были в ссадинах и кровоточили и каждый мускул мучительно пульсировал. Вспоминая свой сон – на момент пробуждения я был уверен, что это был только сон – шатаясь, я побрёл к месту своих раскопок.

Шахта Кондора была засыпана доверху.

*******************************************

ПРИМЕЧАНИЯ

[1]Анри Эдуард Невиль (1844-1926) — не вымышленное Ромером лицо, а действительный швейцарский археолог, египтолог и библеолог. Был учеником Карла Рихарда Лепсиуса.

Впервые посетил Египет в 1865 году, где он скопировал тексты Гора в храме в Эдфу. Во время франко-прусской войны он служил капитаном швейцарской армии. Его ранняя работа касалась солнечных текстов и Книги Мертвых. В 1882 году он был приглашен работать в недавно основанный Египетский разведочный фонд. Он раскопал несколько участков в дельте Нила, включая Телль-эль-Масхуту (1882), Вади-Тумилат (1885-86), Бубастис (1886-89), Телль эль-Яхудий (1887), Сафт эль-Хинна (1887), Ахнас (1890-91), Мендес и Телль-эль-Мукдам (1892). Многие объекты, найденные в его раскопках в Дельте, сохранились в Каирском музее, Британском музее и Музее изобразительных искусств в Бостоне.

В 1890-х годах он раскопал погребальный храм Хатшепсут в Дейр-эль-Бахри, где ему помогали Дэвид Джордж Хогарт, Сомерс Кларк и Говард Картер. В 1903-06 он вернулся в Дейр-эль-Бахри, чтобы раскопать мемориальный храм Ментухотепа II при содействии Генри Холла. В 1910 году он работал в королевском некрополе в Абидосе, а его последние раскопки велись в Осирионе в Абидосе, который остался незавершенным в начале Первой мировой войны.

[2]Дейр эль-Бахри (с араб. «Северный Монастырь») — археологическая зона на западном берегу Фив, рядом с Долиной Царей, первые важные находки в которой были сделаны Гастоном Масперо в 1881 г.

[3]здесь и далее будет использоваться авторская интерпретация имени могущественной царицы-фараона XVIII династии Хатшепсут Маат-Ка-Ра (~1479—1458 до н.э.), дочери Пинеджема I. «Проблема Хатшепсут» была довольно серьёзной темой в египтологии конца XIX и начала XX века, в центре которой были замешательство и несогласие с порядком наследования ранних фараонов XVIII династии. Дилемма берет свое название от путаницы в хронологии правления царицы Хатшепсут и Тутмоса I, II и III. В своем время эта проблема была достаточно спорной, чтобы вызвать академическую распрю между ведущими египтологами и созданными ими представлениями о ранних тутмосидах, что сохранялось и в 20 веке; её влияние до сих пор можно найти в более поздних работах. Хронологически проблема Хатшепсут была в значительной степени прояснена в конце 20-го века, поскольку со временем было извлечено больше информации о ней и ее царствовании.

[4]cartouche (с франц. «кассета, патрон») — продолговатый закругленный контур с горизонтальной линией внизу, который указывает на то, что написанный в нём текст является царским именем.

[5]автор имеет в виду скальную гробницу с останками Тутмоса I и его дочери Хатшепсут под номером KV20, раскопанную инспектором Службы древностей Говардом Картером в 1903 году при содействии Теодора М. Дэвиса, американского юриста и археолога-любителя, позднее, в 1906-ом, написавшего отчёт о раскопках.

[6]Бибан эль-Мулук (с араб. «Долина Царей») — скальный некрополь Нового царства (XVIII-XXI дд.), расположенный на западном берегу Нила в Среднем Египте, напротив Фив.

[7]Эль-Файюм — оазис в Египте к юго-западу от Каира. Отделён от долины Нила грядой холмов и песками Ливийской пустыни. Представляет собой тектоническую впадину и находится на 43 м ниже уровня моря. Название происходит от древнеегипетского слова фиом — «болото», фиом-нет-мере — «озеро, разлив» (Нила). В далёком прошлом оазис называли садами Египта и его размеры в несколько раз превышали нынешние. В Файюмском оазисе фараон Аменемхет III устроил древнейшее гидротехническое сооружение — Меридово озеро. Античные авторы считали его одним из чудес света; интересные описания его — у Геродота, Диодора Сицилийского, Страбона, Клавдия Птолемея и Плиния Старшего. Впрочем, ко времени Птолемеев озеро не занимало и половины своей первоначальной площади. Роскошное плодородие Арсинойского нома описывает Страбон. В Файюме найдены мумии, лица которых скрыты хорошо сохранившимися погребальными масками, Файюмскими портретами, а в карьерах оазиса найдено множество останков эоценовых и олигоценовых животных, от слонов и китов до приматов, летучих мышей и грызунов.

[8]Дандара (араб.: دندرة‎ Dandarah; др.-греч. Τεντύρα) — небольшой город на западном берегу Нила, в Среднем Египте, в 5 километрах от Кены на противоположном берегу и в 60 км от Луксора. Место известно в первую очередь своим храмом в честь богини Хатхор птолемеевского времени с великолепно сохранившимися интерьерами. В Древнем Египте местность была известна под названием Лунет. Современный арабский город выстроен на месте Ta-ynt-netert, что переводится как «Её божественная опора». В эллинистический период Тентира был столицей VI (Тентирского) нома (септа) Верхнего Египта и именовался также Никентори или Нитентори, что значит «ивовое дерево» или «земля ивовых деревьев». Древние верили, что имя городу было даровано самой богиней Хатхор, почитаемой в этих краях. Однако официальным символом города считался крокодил, как и во многих других египетских городах. Этот аспект нередко становился причиной ревностных конфликтов, как например с жителями города Омбо. В эпоху римского владычества город Тентирис стал частью провинции Фиваида и религиозным центром Птолемаиды. Немного сохранилось информации об истории христианства в регионе, известны имена двух святителей того времени — Пахомия Великого (нач. IV в.) и его сподвижника Серапиона, основавшие первый общежитийный монастырь в Тавенисси.

[9]т. е. прививками от бешенства, разработанными Луи Пастером в 1885-ом году.

[10]т. е. Дэйр эль-Бахри, так как эта долина была посвящена богине Хатхор; также возможна отсылка на Джесер Джесеру (с древнеег. «Священнейший из Священнейших») — название храма Хатшепсут и его окрестностей.

[11]муз. очень тихо, тише, чем пиано, сокращенно обозначается двумя лат. буквами pp.

[12]муз. очень громко, громче, сильнее, чем форте; обозначается лат. ff.

[13]этническая группа семитских племён, заселяющая северо-восточные области Судана, см. илл.

[14]Пьер Ростежю де Ланкр, Лорд де Л’Анкр (1553-1631) – французский судья-инквизитор, предпринявший в 1609 году массированную охоту на ведьм. Написал три книги по колдовству, анализируя шабаши, ликантропию и сексуальные отношения во время шабашей: «Таблица непостоянства злых ангелов и демонов», Париж, 1612; «Недоверчивость и неверие в заклятья», Париж, 1622; «Проклятие», 1627.

Возрождение Оккультного Звука в UK

Автор: Уильям Бёрнс, 2014

Перевод: Элиас Эрдлунг, 2017

========================

...Это рассвет дроновых чародеев. Звуковая Эра Хора манифестировала себя 9-го ноября 2013 года в "Стар энд Шэдоу Синема", Ньюкасл, Англия, через магическую работу, озаглавленную не иначе, как "Выкапывание Забытых Хорроров". Свободное творческое объединение эзотериков, экспериментаторов, музыкантов, путешественников и эксцентриков явилось на зов, чтобы поделиться своей музыкой, опытными изысканиями и интересами в сверхъестественной и трансцендентальной земной реальности. Инвокация "Взрывного Пластика" неизбежна, если её производят Кеннет Ангер и Алекс Сандерс; кинематографические бэкграунды "Крови На Клешне Сатаны" и "Каменной Ленты" открывают каналы для работы с глубоким наследием британского хоррора, помогая выстроить должную атмосферу для музыкальных колдований таких артистов, как "Кульвер", "Психогеографическая Комиссия" и "Храм Сохмет", звучания которых вызывают страдающих духов гонимых ковенов, друидские жертвоприношения на пропитанных кровью камнях и одичалых призраков заброшенных аббатств. Творения Монтегю Родса Джэймса, Артура Мэчена и Уильяма Ходжсона, визуалы Студии Хаммер, Армикус и Тигон, философские концепты сэра А. Кровли, мистера О. О. Спэйра и мистера К. Гранта, плюс окрестности Каменного Круга Семи Ведьм, одержимого прихода ректора в Борли и туманного Данвича – вся эта дичь проходит сквозь широкоугольную призму звуковых перформансов. Комбинируя ритуализированный нойз, задумчивые гудельни и вихрящиеся, резонантные сэмплы, а также жутковатые полевые диктофонные записи, эти артисты, леди и джентльмены, не просто музыканты или эстеты; они – маги, исследователи, странники, очевидцы и историки, иначе, психогеографисты, замешивающие звук, образ и сверхъестественное, дабы деформировать время, пространство и сознание. "Выкапывание Забытых Хорроров" (далее – ВЗХ) стало апофеозом растущего андеграундного движения, имеющего некое общее ядро интересов, но выражающего их через крайне творческие и разнокалиберные мультимедийные метатезы. На протяжении последней декады, эта мистическая сеть музыкантов-художников–писателей–режиссёров-учёных занималась коллаборациями, исследованиями и презентацией своих уникальных и могучих творений тем, чьи вкусы тяготеют к ночной стороне природы. Четверо из ключевых участников ВЗХ и по совместительству лидеров жанра occult wave – это "Английский Еретик", "Трансмиттер Чёрной Горы", "Ансамбль с Тупиковой Улицы" и, наконец, Джозеф Кёрвен. Эти одержимые хоррором странники вирдовых электроизмерений были так добры, что согласились выделить чутка временного ресурса для Хоррор Ньюс Нетворк, дабы просветить адептов weird music по эту сторону пруда.

* * *

“Culver”

Любителям дронового мозговыносного шума нет нужды представлять плодовитый сольный проект Ли Стоко. Участник таких групп, как “Skullflower”, “Inseminoid” и “Индийская Леди”, “Калвер” отличается нефтесмольными, густонасыщенными гусиными дронами и дребезжаще тяжелыми кромешными саундскейпами, которые поистине зловещи, как шпили Горменгаста.

Путём многих релизов и частотных микроизданий на серьёзных крутых лейблах сформирован неизменно жуткий подход к звукам и визуальным эффектам в потрясающем теле атмосферных и ужасно одержимых работ.

"Психогеографическая Комиссия"

Психогеографическая комиссия была сформирована в начале 2008 года для изучения множества интерфейсов между построенной средой и людьми, населяющими ее, посредством магических и звуковых экспериментов.

http://psychcomm.bandcamp.com/

Уличная группа "Тупик"

Опираясь на экспериментальные звукдорожки «Доктор Кто» в эпоху Джона Пертви, тридцатилетние саундтреки к фильмам ужасов и массовые всплески психоделического шума, "The Dead End Street Band" не выказывают никаких усилий, доставляя нам свои плутовские шутки. Этот неуловимый трехголосный ансамбль, закрепленный на безжизненном конце кинотеатра ужасов 70-х годов, проносится сквозь некоторые действительно кошмарные звуковые ландшафты и адские синтезаторные дроны.

Несколько изданий ручной работы на своих собственных отпечатках и на лейбле Indiana's Occult Supremacy позволяют видеть, как группа развивалась от самодельной электроники до черно-белых, болезненных саундтреков из несуществующих головоломок, обнаруженных в темных подземельях подземного кинотеатра.

www.facebook.com/scumelectronics

Джозеф Кёрвен

Джозеф Кёрвен творит вдохновлённые ГФЛ злобные эмбиентные дроны, основанные на том странном состоянии между жизнью и смертью на следующий день после большой вечерины. Все цифровые шумы в комплекте.

https://www.facebook.com/JosephCurwenDrone

http://josephcurwen.bandcamp.com/

"Темпель Сехмет"

Уфт! Родившиеся в пепле первых мастерских Психогелиофизики, последующих асимметричных пробуждений Операции Вакханале и прикрывающиеся эзотерической апофенией, супергруппа Ньюкасла/Глазго/Ипсвича – это солнцезащитные оккультисты, вскормленные горькими лактациями М. Р. Джэймса, Китая Мьёвиля, Кането Шиндо и Жана Пенлеве. Не обошлось тут и без синестетического экспериментирования досталинского советского союза. Развивая солярных/теллурийских цепей для проведения хтонических экспериментов с землей в поисках захороненных солнц и убывающих солнечных храмов, с намерением дестабилизировать человеческую нейрофизическую функцию на расстоянии, "Храм Сохмет" выдает новое предупреждение любопытным: раскрыть свое любопытство ко всему, что является жутким и устарелым, или же умереть холодной, холодной смертью доксичного подчинения ...

Nota Bene. Вахтунг Алярма! Может произойти семантическое расплавление, если принимать его в значительно больших дозах. "Храм Сохмет" не несет никакой ответственности за любую сенсорную или церебральную перегрузку или пробуждение ... Ooft!

На "Выкапывании Забытых Хорроров" будут представлены редкие кинопоказы классического английского фильма ужасов «Кровь На Клешне Сатаны» и шедевр сверхъестественного телевидения «Каменная лента» от Питера Сасди.

* * *

"Английский Еретик" (Пердурабо)

Описывая самих себя как "творческую оккультную организацию, посвящённую овеществлению вредных энергетических спектров и затемнения современного клифот", "Английский Еретик" – это крышесносная инфоперегрузка из редакции Man, Myth and Magic, встречающих коллектив Re/Search, встречающих Apocalypse Culture. Используя музыку, лекции, перформансы, журнальные статьи и полевые дневники из внешних пределов, агентура "Английского Еретика" охватывает ведьмовскую электронику, народные суеверия, абсурдистские остроты и сохраняет вирдовое течение британской истории сверхъестественного. И "А.Е." не просто сосредоточены на чудесах старинных времён, скорее, эти ребята – современные алхимики навроде Майкла Ривза, Дж. Х. Балларда и Яна Синклера, связанных воедино, как пересекающиеся, рекурсивные реальности, через космомагический континуум, объединяющий прошлое, настоящее и будущее. Земля Британии неотделима от личностей и жизненного опыта этих магических икон, потому энергии, хранящиеся в их блаженных фабулах, в их земле, в их измерении, высвобождаются с помощью мультимедийных проектов "А.Е." Сайт конкретных музыкальных/литературных/визуальных/spokenword-овых работ (https://englishheretic.bandcamp.com/), а также артефакты, такие как "Священная География Британского Кино: Сцена Первая", "Радарная Ангелология — Дроны для Джо Кеннеди", "Истории Новой Ложи Исиды" и "Антигерои" – всё это положительно доказывает нам, что английские еретики — это озаренные светом иерофанты этого нового дня, занимающегося для скрытых тайн оккультной музыки Великобритании.

Линки: https://www.facebook.com/EnglishHereticOf...

http://englishheretic.blogspot.com/

ХНН: С чего началось твоё увлечение хоррором и оккультизмом?

А.Е.: Всё началось ещё в мою бытность ребёнком, это были 70-ые годы в Англии. В течение лета BBC показывало двойной киносеанс хорроров каждую субботнюю ночь. Шоу эти содержали классические трэшняки и современные фильмы ужасов ("Сатанинские Ритуалы Дракулы", "Дракула Н.Э. 1972", etc.). После того, как стало доступно домашнее видео – примерно в 81-ом – мы брали напрокат фильмы уже на каждую ночь. Мой интерес к оккультизму проявился в раннеподростковые годы – тогда меня сильно вдохновило контркультурное движение, скапливающееся вокруг индастриала. Кроули был, само собой, первоначальной точкой входа, однако вскоре меня больше заинтересовал его протеже Кеннет Грант. Его работы были столь странны и запредельны, что сравнительно быстро до меня дошло, что эти книги не касались оккультной практики, но были фактически Некрономиконами. С другой стороны, они были источниками перекрёстных ссылок на другую книгу и фильм – "Культы Тени", посвящённый Беле Лугоши – что представляло собой заманчивое взаимодействие с хоррором в его работе. Я аргументирую, что подслеповатые атавизмы сверхъестественного мира не должны разрываться между "подлинным" ритуалом и надлежащим образом поставленным кинематографическим представлением – по факту, они скорее предпочитают последнее, ибо оно богато украшено!

ХНН: Твои основные музыкальные влияния?

А.Е.: Разумеется, всё музыкальное подполье, выпущенное Индастриал Рекордз ("Кабарэ Вольтер", "Пульсирующий Хрящ", "Психическое ТВ" и т.д.), повлияло на мой контент изрядно, но я считаю это скорее культурным наследием. Меня прельщает мысль, что все эти люди шли по пути автодидактического обучения – и это сильно сказалось на моём личном становлении, посему я горжусь данной традицией. Однако, с точки зрения музыкальной стилистики, на меня повлияло множество других источников, менее ожидаемых для фолк-хоррориста: я люблю слоистые, эпические звуки таких ребят, как "Моно", к примеру. Или тот же "Электрический Кудесник" – и за звук, и за содержание. "Раненая Медсестра", и "Автоматическое Письмо" Роберта Эшли – в плане вокала и апатичной атмосферы. Перемещаясь в другую степь, я безусловно был вдохновлён DJ Шэдоу – его мастерским сэмплированием.

ХНН: Как происходит творческая работа "Английского Еретика"? Каковы твои цели?

А.Е.: Ну, цели были, значит-с, сформулированы по большей части около 10 лет тому. Общая идея состояла в том, чтобы проиллюстрировать процесс оплодотворения воображария с помощью своего рода возрождённой гиперсвязи художественной литры и исторических фактов с привлечением конкретных людей и мест. Я планировал взрастить всю эту инфу, которую кропотливо связывал в подсознании многие годы, и посмотреть, какой эффект это произведёт на мой воображариум. Проект, собссно, состоит из трёх частей: Люди (Чёрные Мемориальные Плиты), Локусы (Исторические Места Ересей) и Сказки Вирда (которые, как я надеялся, станут результирующей творческого колоброжения, иначе говоря, плоды фикции, взросшие из первых двух частей).

Однако, всё оказалось ещё более захватывающим – "Английский Еретик" стал таким вот широкоформатным проектом, концентрирующимся в основном на первых двух аспектах (Люди/Локусы), и гораздо меньше – на третьем. Полагаю, что причина здесь в том, что если хочешь выудить что-то из подсознания, ты должен для начала дистанцироваться от материи сознания. Надеюсь, что фикция также получит должное развитие в ближайшие годы.

ХНН: Как же твои оккультные интересы и музыкальные инфлюэнции состыковались меж собой?

А.Е.: Меня всегда занимало создание креативных сигил, и много лет назад, особливо когда я работал с книгами Кеннета Гранта – "Ночной Стороной Эдема", к примеру, – я очень любил сочинять звуковые этюды, как отличное средство для исследования оккультных предметов. Эта работа, по сути, продолжилась в "Английском Еретике": именно потому там столько повторяющихся вокальных сэмплов. Кроме того, мне было интересно изучить церемониальные нарративы с точки зрения звучания; мы имеем очень хороший образчик такого спеллинга в интерпретации гностической литургии Дж. Р. С. Мида, включающей звуковые элементы: хлопки, шипение, скрежет зубовный и т.д. Сам Грант, в свой черёд, интерпретирует анализ Мида в свете лавкрафтианского гнозиса, говоря, что приближение Древних сопровождается шипящим звуком. Так что, само собой, меня интересует экстраполяция оккультного значения таких звуков, в смысле, чтобы можно было создать не только символическую, но также, хотелось бы, и театрализованно-драматическую точку доступа к чуждым нам измерениям!

цитата

Джордж Роберт Стоу Мид (1863-1933) – английский писатель, историк и религеовед, действительный член Теософского Общества, весьма плодотворный. Родился в графстве Уорвикшир, Англия. Работая в тесном сотрудничестве с Блаватской и партнёрами, Мид также опубликовал множество своих работ: «Мировая тайна» (1895), «Плотин» (1895), «Орфей» (1896) и «Пистис София» (1896). Спустя более века его издание «Pistis Sophia» остается одним из лучших переводов и комментариев, доступных по этому важному гностическому тексту. Вскоре после этого Мид опубликовал еще две крупные работы: «Фрагменты затерянной веры» (1900) и «Трижды Величайший Гермес» (1906). Оба примера иллюстрируют все лучшее, что накопилось в его высококвалифицированных, научных, но в высшей степени читаемых исследованиях духовных корней христианского гностицизма и, в более общем плане, личной религии в греко-римском мире. Но его работа охватывала гораздо больше, чем просто гнозис: Мид чувствовал себя одинаково в своей тарелке и с санскритскими текстами, святоотеческой литературой, буддийской мыслью, проблемами современной философии и психических исследований. Он посвятил свою интеллектуальную энергию сложному взаимодействию гностицизма, эллинизма, иудаизма и христианства. – прим. пер.

   ХНН: "Английский Еретик" – невероятно мультимодальная труппа. Является ли создаваемая вами музыка важнейшим средством самовыражения?

А.Е.: Музыцирование – чуть менее интенсивное занятие, чем, скажем, сочинительство, но последнее имело и имеет очень большую важность. Алсо я делаю уйму и тележку разной работы для А.Е. вечерами после полночасового рабочего дня – и нахожу, что музыцирование по вечерам более расслабляет, чем сочинительство – посему данное обстоятельство и имеет больший вес только лишь в прагматических соображениях.

ХНН: Локусы играют значительную роль в ваших работах. Как же окружение воздействует на твой художественный процесс?

А.Е.: В этом вся соль. Я посетил прктчски каждое место, которое изображается мною в музыке или в письме. Я всегда делаю полевые аудиозаписи, будь то атмосфера или какие-то эвристические взаимодействия с этим местом. Я также записывал музло прямо в самой локации, однако со временем этот процесс сменился с непосредственной импровизации на более современный концепт, в коем реальность становится звукозаписывающей студией. Итак, теперь я достаю свой лаптоп и композирую голые кости той или иной увертюры прямо на месте. Я недавно сделал это на мемориале Кеннеди в Раннимеде. Процесс студийной концентрации на материале, только перенесённый на природу, создаёт довольно интенсивный цикл обратной связи. Я впервые обратил внимание на данный эффект после того, как отщёлкал кучу фотографий одной локации и проглядывал их на ЖК-дисплее камеры, не сходя с места. Казалось, я попал в это самое гиперреальное состояние ума, и ко мне тогда пришла мысль – а что будет, если использовать другие цифротехнологии сходным образом. Я заметил тот же самый вейрд-эффект годы спустя, когда юзал радио в звуковых экспериментах. Тут есть довольно мощная петля обратной связи, когда ты эксплуатируешь технологии навязчивым и повторяющимся образом – похожее состояние ума, как мне кааца, достигают экспериментаторы с ФЭГ, наподобии Рэймонда Кэсса. Своего рода ощущение чрезмерной взаимосвязи с космосом, которое становится по мере усиления всё более волнительным и пугающим, а это мои любимые состояния ума.

ХНН: Отчего упаковка и бонусные материалы (Wyrd Tales, Англицкие Еретические Досье, Гиды для Путешествующих, Презентации Английских Чёрных Мемориалов) настолько неотделимы от самого проекта?

А.Е.: Упаковка – важный способ создания целостной и в должной мере определённой эстетики. "Английский Еретик" начал свой путь в известной степени как подрывная деятельность, направленная против правительственной гик-программы "Англицкое Наследие", утопающей в задолбавших всех нас штампах – чайные полотенца, фруктовое варенье, всякие там паззлы с древними замками – всё это наше "Наследие", по их мнению. Поэтому мне зело захотелось создать это иномирье, в котором разгул безудержного потреблядства истории ниспровергается в чистилище. Упакованные и серийные продукты – вполне естественный способ реализовать эту подрывную сюрреалистическую деятельность в пику исторического здравномыслия.

ХНН: Композиция "Мондо Паранойя" затягивает в тайную синхронность между убиением Кеннеди, "Предисловием к Цареубийству/33" Джэймса Шелби Даунэрда и контркультурной деменцией шестидесятников. Что ты думаешь о связях промеж оккультной феноменологией и теорией заговоров?

А.Е.: Мой аргумент в "Мондо Паранойя" состоит в том, что теория заговоров – форма творческой терапии, производная непосредственно от паранойи. Сомнительная природа Доклада Комиссии Уоррена, по ходу, создала большие подозрения в авторитарной реальности. Это подозрение, смешанное с массовым шоком и горем, вызванными ассасинацией Кеннеди, породило этот мощный и нездоровый способ рационализировать труальность. Но стоит отметить, что оккультизм и магика по своей природе параноидальны. Чтобы практиковать магию, тебе нужно принять параноидальную позицию. В самом деле, оккультист Кеннет Грант рассматривает паранойяльно-критический метод Сальвадора-в-Дали как магическую формулу, а не как фрейдистскую хрень. Мой особенный интерес заключён в том, как ты можешь использовать эти параноидальные нарративы в смысле эстетических и поэтических средств для создания мощного мифа. Сходным образом можно сказать, что Роберт Грэйвз "ткёт поэтические истины в своей «Белой Богине»"; то же самое делает Шелби Даунэрд в "Цареубийстве". Истины и в теории конспирации, и в магии не есть буквальные истины, это поэтические истины.

ХНН: Насколько для А.Е. важно выступать вживую?

А.Е.: Важно, ясен Пан, однако я считаю, что это та часть проекта, которая требует массы усилий, чтобы быть эффективной. Наши спектакли сильно изменились со времён ранних робких упражнений в ритуальной электронщине, придя к более традиционному бэндкэмп-формату. Были и более концептуальные движняки, смешанные с классикой перформанса – навроде нашего спектакля с "Синим Деревом", основанного на "Квартирной Трилогии" Романа Полански. нашей попыткой было заново представить звуковое полотно к фильму Полански "Жилец" как своего рода документалку по психиатрии, с цитатами научных статей о шизофрении, накладывающимися на музыку. Это именно то, что я именую "внутренним кинотеатром" – вид персонализированного толкования киноленты. Я весьма заинтересован в развитии данной идеи.

ХНН: Планы на будущее у "Английского Еретика"?

А.Е.: Больше релизов и исследований. В этом кроется истинная сила, я чую это; она всегда вплеталась в ткань моей жизни – моих путешествий и обучения. Что касаемо релизов, то у нас есть два проекта, которые идут полным ходом: "Желаю Тебе Быть Еретиком" – продолжение "Анти-Героев" и "Историй Ложи Новой Исиды". Тут в дело вступают кинематографические связи с местностью – то, что я называю священной географией британского кинематографа. Во-вторых, я работаю над сиквелом к "Мондо Паранойя", который задействует "Трилогию Квартирника" Полански в целях исследования середины 60-ых в том же паранойяльном ключе, что и первый блокбастер. Я ещё буду говорить об этом в Гёттисбурге, в марте-месяце, на конференции "Исследование Экстраординарного".

P.S. На данный момент Английские Еретики записали плюс четыре альбома: "Outré Bound — Live and unreleased” (2014), "The Underworld Service" (2014), "Temple Of Remembrance/Sacred Geography Of British Cinema" (2015) и "Volcano Adventures" (2015). Однако "Мондо Паранойя 2", очевидно, по-прежнему находится в проекте.

===========================

"Трансмиттер Чёрной Горы" (De Profundis Ad Lucem)

Базирующийся в Белфасте музыкант и художник Джэймс Р. Мур – настоящий многостановочник. Когда он не занят созданием абстрактных клипов, рисованием, живописью или фотографией, Мур сочиняет музло под разными наименованиями, и самые зловещие телеги выходят под псевдонимом "Трансмиттер Чёрной Горы". Пульсирующий бакен, зовущий верующих на честной Шаббат, "Т.Ч.Г." на данный момент выпустил такие релизы, как "Теория & Практика", "Чёрный Козёл Лесов" и "Играя с Мёртвыми Вещами", которые жужжат подобно Ми-Го в рассказе Лавкрафта "Шепчущий во Тьме", призывая самого Шуб-Ниггурата с его легионом младых. Сам Мур описывает свою музыку как "саундтрэк к некоему забытому низкобюджетному трэшняку, вновь обретённому на старой и запиленной VHS-кассете, найденной в процессе разложения в старом заброшенном доме в лесной глухомани", должный учащать пульс у любого истинного эпикурейца сверхъестественной звуковой жути. Эстетика "Т.Ч.Г." уходит глубже типичной театральности хоррора, в транс феноменальных электронных голосов, где живёт и дышит прошлое, к Древним Богам и другим духовным сущностям, настроенным на канал связи и пробившим путь в земную сферу. Собственный инди-лэйбл Мура "Лизергиновая Ушная Вакса" занят дистрибуцией данных записей, однако в распространении ужасающего госпела "Т.Ч.Г." ему уже успели подсобить несколько счастливых сторонних лэйблов. "Трансмиттер" раздирает ветхую завесу мирского убожества, открывая пугающие горизонты нового тёмного звукового средневековья.  

Линки: www.lysergicearwax.bandcamp.com

http://jamesrobertmoore.tumblr.com/

ХНН: Когда начался твой интерес к хоррору и оккультизму?

Т.Ч.Г.: Это началось с очень раннего возраста. Рос я в конце 70-ых – начале 80-ых, то было время, когда в мэйнстримовой культуре постоянно проскакивали ссылки на паранорму и разного рода странности в целом. Это было восхитительное удовольствие (хотя и неоднозначное, с учётом бессонных ночей, следовавших затем) – остаться на двойной ночной киносеанс ужасов студии "Универсаль" и "Хаммер". Комиксы "Кричи!” доставляли еженедельную дозу отвратительных изысков в течение своего краткого существования (увы!) с марта по июнь 1984 года. В местной библиотечке была плотно укомплектованная секция "Паранормальное", стонущая от призраков, одержимых домов и кричащих черепов. Нельзя также недооценивать влияние от созерцания аляповатых обложек мерзопакостных VHS в витринах видео-магазов, с упоением расписывающих чуть ли не все сцены фильмов, даже несмотря на то, что окончательный просмотр многих из этих шедевров часто заканчивался тоскливым разочарованием. Однако, сумняше ничтожеся, я просмотрел их все; какие-то из этих фильмов повествовали о странностях, резко контрастных к повседневности, но в целом весь этот материал предлагал альтернативы, открытие новых возможностей, а также массу старого доброго неприхотливого озноба от покалывания в твоём позвоночнике. Тот факт, что адулты всегда пытаются воспрепятствовать какому-либо проявлению интереса в этих материях, наделяют последние лишь ещё более электромагнетическими свойствами.    

цитата

"Кричи!" / "Scream!” – британский еженедельник хоррорных комиксов в форме антологии от издательства IPC Магазайнс, который увидел 15 выпусков в 1984 году.

Споры по поводу комиксов жанра ужасов привели к введению Закону по защите детей и подростков в 1955-ом (вредные публикации), в соответствии с которым первое обвинение произошло в 1970 году. Редакционный подход "Кричи!" должен был снять акцент ужасов и намеренно не повторять стиль его более неоднозначных предшественников, что делает его более неискренним для молодых читателей, о чем свидетельствует его заглавный слоган «не для слабонервных.» – прим. пер.

ХНН: Твои музыкальные предтечи?

Т.Ч.Г.: Тут придётся привлечь чересчур широкий диапазон, несводимый к репрезентативному списку, хотя в основном это музыка скорее текстурная, чем мелодическая или "куплет-припев-куплет" типа. Я думаю, что моим вневременным фаворитом будет "Сучье Варево" Майлза Дэвиса, в настоящее же время я много слушаю Мортона Фельдмана. Соедини точки. Большая часть музыки, оказавшей на меня влияние, являлась своего рода стимулом для личного музыцирования, не имея прямого эффекта на звук моих работ.

ХНН: В чём заключается работа "Трансмиттера"? Твои цели?

Т.Ч.Г.: Процесс всегда начинается с ощущения определённой атмосферы и некоторого рода концептуального или повествовательного элемента. Запись представляет собой экспериментирование и исследование в сочетании с радостными оказиями наслоения, растягивания, манипуляции, микширования. Я по-прежнему юзаю аналоговую ленту в качестве носителя записи, которая, по моим ощущениям, поощряет жить и строить на ошибках, которые часто возникают в неожиданных местах. У меня никогда не возникало желания заполучить бесконечные возможности редактирования на ПО, что для меня равноценно стать узником нерешительности. Точно так же большая часть моего снаряжения – физическое, от аналоговых синтов до бас-гитары, педалей эффектов, контактных микрофонов и другой рухляди. Большинство из этих шестерней дёшево и противно, и часто используется противоестественным образом.

У меня никогда не было никаких серьёзных планов относительно "Трансмиттера", по крайней мере по отношению к чему-то столь мирскому, как заколачивание бабоса или стяжание критического внимания. Это просто нечто, что я люблю делать. Развлекухамент. В том факте, что люди получают удовольствие от того, что я творю, для меня кроется достаточно резона, чтобы делать это дальше.

ХНН: Как состыковались твои оккультные и музыкальные интересы?

Т.Ч.Г.: Оккультизм, под которым я понимаю такие темы, как Кроули, Магика и т.д., для меня потерял в интересе с течением лет, что-то, не имеющее для меня лично никакой пользы, и, говоря по чести, что-то, что я нахожу откровенно утомительным. Я всё ещё интересуюсь, хотя уже и с более скептическим подходом, паранормальным миром призраков, НЛО и всяких других странностей. Я всегда делал отличие на том, что "Трансмиттер" преимущественно вдохновлён миром атмосферных хорроров, странной фантастикой и конкретным течением гротескного чёрного юмора.

ХНН: "Трансмиттер" сочинял саундтреки для "фотографических диапорам". Является ли стезя звуковой дорожки подобающим форматом для более детального исследования с твоей стороны? Кто твои фаворитные композиторы звукдорожек?

Т.Ч.Г.: Я был бы весьма признателен получить возможность для записи саундкрэка или какого-либо звукового дизайн-проекта. Фильмы оказали огромное влияние на то, что я делаю в музыкальном плане, и тут я не только о хоррорах имею в виду. Подобно моим музыкальным пристрастиям, есть множество всяких тем, выпадающих из этой сферы. Заместо того, чтоб составлять список моих любимых композиторов звукдорожек (причём я немало не сомневаюсь, что моржовая часть из мною названного будет ослепительно очевидственной) я просто-напросто скажу, что мой любимый саундтрек – это абстрактный, прктчски прото-индастриальный лязгостонущий звуколандшафт, исполненный террора, за авторством Тоба Хупера и Уэйна Белла для трэшера "Рязанская Мясня Бензоелдой", который, по моему скромному мнению, является самым чётким фильмом ужасов. Я впервые зыркнул его, будучи тинейджером, и оно произвело на меня могучее впечатление. Сомневаюсь, что когда-либо ситуация изменится. <типичный пессимистический гнозис – прим. пер.>

ХНН: Твои работы изобилуют ссылками на писателей вирд-фикшн, таких как Х. Ф. Лавкрафтыч, Т. Лиготти и Монти Р. Джэймс. Является ли написанное на бумаге слово важным фактором для создания твоих музыкальных фантазий и визуальных объектов?

Т.Ч.Г.: Верняк, однако влияния любого рода гораздо лучше ощущаются в моей музыке, чем в визуальных работах. С младых ногтей был я запойным чтецом и всегда черпал вдохновение в записанном слове, будь то какая-либо концепция, фраза либо общая атмосфера. Три упомянутых тобой писателя являют собой искусных поставщиков мощных атмосферных ландшафтов; населённые призраками, жутковатые сельские пейзажи Лавкрафта и Джэймса, энтропийные ночные урбанистические ландшафты Лиготти. Я проживаю в северной оконечности Стрэнгфорд-Лох, что в Каунти Даун, Северная Ирландия, а наши деревенские окрестности, как известно из гуглмэпс, изобилуют лесами, старыми фермами, рушащимися кирпичик за кирпичиком аббатствами, одинокими прибрежными тропами и депрессивными приморскими городами, которые на протяжении многих лет постепенно смешивались в моём уме с локациями, описанными вышеупомянутыми господами. Иннсмаут находится всего в нескольких минутах езды вниз по побережью…

В качестве примечания: хоррорная/вирдовая фантастика составляет лишь небольшой процент из всего читаемого мною в эти деньки.   

Я искренне хотел бы иметь малую способность или небольшой талант писателя, поскольку, как по мне, никакое другое средство массовой информации не предоставляет столь личный и захватывающий опыт.

ХНН: Ты выпускаешь мультимедийные работы. Предпочитаешь ли ты определённый носитель? Кем ты себя полагаешь больше – музыцыстом али художнецом?

Т.Ч.Г.: Занятия любым творчеством есть неотъемлемая и необходимая часть моей житухи, независимо от базиса. Я учился изобразительному искусству ещё в 90-ых в универе и хотел быть художнецом с самого раннего подросткового возраста (это было намного раньше пробуждения моего серьёзного интереса к производству музыки). Я считаю себя просто художнецом, но, несмотря на то, что мне нравится широкий спектр творческих занятий, мне сложно одновременно совмещать разные дисциплины. Впервые за много лет я наплодил достаточно много визуальщины, так что создание музла сейчас несколько отошло в тень.

ХНН: Ваши, ой, то есть твои произведения предполагают минималистичный абстрактный экспрессионизм, и твоя музыка может быть классифицирована схожим же образом. Являются ли твои визуал/видео-творения естественными дополнениями к твоей музыке, или же это отдельные сущности?

Т.Ч.Г.: Абстракция всегда начинается с семени чего-то конкретного; будь то пейзаж, фраза в книге, звук. Я бы не стал предполагать, что мои работы экспрессионистичны в том смысле, что вызывают в воображении образы личного беспокойства; клишированная идея о мучающемся либо уже замученном насмерть художнеге, которым я определённо не (я достаточно удачлив, чтобы относительно безмятежно существовать). Работа, как визуальная, так и аудиальная, всегда связана с призываниями и трансмиссией, или, как ты можешь сказать, с выражением атмосферы.

Как уже было отмечено в предыдущем вопросе, обычно я не работаю в разных дисциплинах одновременно, так что разговор о кросс-платформенном обогащении между разными творческими средствами тут не может стоять. Для меня визуальная работа совершенно отлична от и черпает вдохновение из совершенно других источников, нежели аудиокомпозирование. Хотя в глубинах моего разума назревает уже как минимум один проект, который, надеюсь, сможет объединить каким-то образом мои разрозненные интересы в визуальном искусстве, звучках и киноплёнке.

ХНН: Насколько важно для "Трансмиттера" выступать живьём?

Т.Ч.Г.: Когда я начал издавать музяку в 2008 году, у меня не было абсолютли никаких соображений относительно того, станет ли проект живым. Прошло несколько лет, в течение которых ко мне постоянно домогались с просьбой сыгрануть на фесте, и вот в 2012 году я впервые дал жару, а с тех пор я сыграл лишь четыре дополнительных лайвсета. Для меня это было делом рыцарской чести, так как три из этих сетов были частью лайнапов постоянно превосходной Внешней Церкви (в Дублине, Глазго и Эдинбурхе), а четвёртым стало участие в "Выкапывании Забытых Хорроров" в Ньюкасле, что было безусловным удовольствием.

Играя живьём или даже для небольшой аудитории, я не имею и половины возможностей, которые есть у меня дома в Северной Ирландии <Home, sweet home! – прим. пер.>. Также ж считаю, что любые поездки, связанные с аэропортами, являются прктчски невыносимой рутиной, особенно когда сопряжены с ужасающим перетаскиванием музснаряжения туда-сюда, что в известной степени ограничивает мой энтузиазм играть на некоторых более удалённых площадках, мне предложенных. Я не пытаюсь искать возможностей для живых выступлений, но если мне предлагают выступить на особо любопытном турнире кудесников, я всегда буду это учитывать, понял, хотя бы потому, шэ в живых выступлениях у меня есть шанс встретиться и пообчаться с совершенно очаровательными людьми, что по-прежнему одной левой уделывает на обе лопатки безликие тырнет-лаечки.

ХНН: Ну лан, а вот скажи мне, какое будущее у "Трансмиттера Черногорья"? Услышим ли мы третью часть Трилогии Террора?

Т.Ч.Г.: "Трилогия Террора", безусловно, услышит квазилогическое завершение, возможно, в конце этого года. Никаких гарантий. У меня есть концепт и вагон матчасти, требующей редактирования и переработки. Нужно просто найти время, чтобы собрать всё это дело вместе в удобоваримую смесь. Когда с этим будет покончено, я, по ходу, выпущу её, родимую, самостоятельно, ибо я упустил как-то аспект проектирования и создания физической упаковки для своей записи. После того я не оч уверен, какое будущее ждёт проект. Возможно, он поплывёт своим ходом, так что можно будет двигаться дальше и исследовать новые идеи. В прошлом я выпускал музяку под разными псевдонимусами (некоторые из них должны были бы остаться в шкафу, если уж по-чесноку), и уверен, что сотворю сиё сызнова, независимо от статуса "Трансмиттера". Таковы слова.

* * *

<Примечание переводчика.> От себя порекомендую также неплохой советский фолкхоррорный мульт "В Поисках Олуэн." https://www.youtube.com/watch?v=PUMGOCgwHpg

============================================================

ГЛОССАРИЙ

Folk Horror

Народные ужасы – субжанр британских хорроров, в основу которых положен дохристианский и языческий фолклор. Апогей популярности пришёлся на 60-70-ые гг. XX-го столетия н.э.. Этот субжанр – золотая жила ведьм, кругов мегалитов, друидов, ритуальных жертв и архаических британских песнопений, преломленных сквозь великолепное импрессионистское пятно Техниколора.

"Плетёный человек", коренящийся в (предположительно) друидском фолклоре, с его причудливым саундтреком от американского импрессарио Пола Джованни, наверное, самый известный и любимый всеми британскими школьниками и их преподами пример данного жанра, но это только лишь глазурь на медовом пироге. Британия была сокровищницей вирдовых фантазий в 70-ых, как на большом экране, так и по тв-ящику. Поглядите сперва "Плетёного" (оригинальный муви 1973-го года от Робина Харди, а не ужасный римейк Николаса Кэйджа), а после копайтесь в неизведанных ересях на примере "Генерала Ведьмоискателя" (довольно откровенно, но будьте внимательны – в главной роли Винсент Прайс) и стрёмных телесериалах, таких как "Дети Камней", "Совиные Услуги", "Фенда Пенды" (от Play For Today) и ультравинрарного чиллера "Тёмные Секреты Жатвенного Дома" (при участии Бетт Дэвис). Почитайте на худой конец "Рингстоунз" Сарбана, "Морвин" Джона Купера Повиса или главу о Хлебной Деве в европейской языческой традиции из "Золотой Ветви" Дж. Дж. Фрэзера.

Народные ужасы – это тёмноё отражение Детей Цветов, возвращение интереса к примитивным культурам и древним традициям. После двух Великих Мировых Заварух люди стали испытывать недоверие к науке, а экономические кризы рисовали довольно безрадостные, если не сказать отмрачные, картины будущего. Народные ужасы иллюстрируют ереси и предрассудки Тёмных Веков, и в то же время они не лишены "роскошного обаяния язычества" (кто это сказал? – источник).

В последние годы наблюдается схожее возрождение колдовства общей направленности и причудливости, так что сей жанр просто необходимо реабилитировать и исследовать.

Hauntology

Хонтология началась с философской идеи, выдвинутой французским мыслителем-затейником Жаком Дерридой, что якобы в конце мировой хронологии Прошлое будет преследовать Настоящее. Общество начнёт ориентироваться на идеи и эстетику, которые сейчас воспринимаются как "уездные", "гротескные" и "старомодные".

Хонтологию проще всего распознать в электронной музыке, псевдовинтажной фотографии, ретро-моде и графическом дизайне открыток. Самый яркий пример – британская звукзаписывающая компания "Ящик с Привидениями" ("Ghost Box”), которая выдаёт ретрофутуристические электронные миниатюры, которые могли бы быть получены со второго Доктора Ху, да ещё и пакует их в неприкаянно отточенные викторианско-эдвардианские платья. Общее впечатление от прослушивания – тщательно продуманное надувательство в стиле инопланетной аутопсии музыкальных шкатулок с техно.

Хонтология в музыке имеет две основные формы, дамы и господа. Первая и наиболее часто встречаемая – это современная музыка, мимикрирующая под елизаветинскую эпоху (см. ткж. Донжон-Синф). Звучание, которое большинство европейских снобов ассоциирует с хонтологической классикой – это период с середины 60-ых по конец 70-ых британского вирдового музлопрома. Радиотелефонная Мастерская ББС – наш путеводный маяк в дебрях хонтологии, как и часто упоминаемая нездоровая Public Service Announcements.

Вторая форма, кажется, нагуливающая ныне жирок, – это творческая переработка древних аудиоплёнок современными музыкантами и звукарями, которые извращают и трансмутируют исходный звуковой детритус в миллион рекомбинантных мутаций. Всё это добро необходимо должным образом смолоть, фаршировать, обжарить и нарезать кубиками с помощью бесконечного числа фильтров, сэмплеров, эффекторов и диффузеров, доступных современному аудиоалхимику. Данный вид хонтологического сырья может варьироваться от танцпольного техно до странноватых звуковых коллажей и просто нойза. Хонтология превращает вашу пресную жизнь в классическую н/ф-адвенчуру, и она же оживляет старинные истории.

Для наглядности см. Ekoplekz (в т.ч. многочисленные сайд-проэкты), Ship Canal, Time Attendant, Heroin In Tahiti, The Caretaker, The Ephemeral Man, DJ Spooky и всю тусовку Exotic Pylon.

Хотя тут становится жарковато и стиль уже стал слегка клише, сам диалог между прошлым и будущим необходим для культурного прогресса.

Прошлое здесь и не собирается никуда деваться, нравится оно нам или же нет, а хонтология вытягивает его в настоящее подобно спиритическому сеансу, где мы можем лепить из него, что душе угодно. Что есть любые записи, как не призраки, пойманные на фотоплёнку, винил или киноленту?

Хонтологи выступают в качестве ценных кураторов, выкапывая забытые откровения с непревзойдённым вкусом и острым чутьём. Они наделяют прошлое жизнью и вибрацией. Они делают настоящее вирдовым и насыщенным. Цените хонтологов.

Psychogeography

Психогеографию проще всего охарактеризовать как психология местности, или влияние этой местности на психологию. Подобно хонтологии, психогеография во многом является побочным продуктом французского постмодерна, основываясь преимущественно на работах Ги Дебора и Ситуационистов. Она разрабатывалась как способ выхода из социального кодирования, как способ увидеть города, себя самих и свои жизни новыми глазами.

Как было замечено выше, сфинксова порция как хонтологии, так и народных ужасов озабочена чисто британскими культурными заманухами, то бишь налицо привязка к эгрегору Старушки Англии с лицом Стивена Фрая. Погружая себя в эти фильмы и звуковые вымыслы, вы имеете возможность прикоснуться к подсознанию этого населённого эльфами острова, у которого свой уникальный визионерский дух.

Многие люди моего поколения (автора статьи) отдают дань уважения центральноамериканской, азиатской и африканской культурам. У них, этих культур, есть своя собственная жанровая фантастика, иногда являющаяся крутейшей в своём роде (к примеру, азиатский хоррор). Лично я – на стопроц англицкая помесь, и нахожу бесконечно занятным возвращаться к своим корневищам, особенно когда эта рекурсия даёт вдохновение для оригинального арта.

Мы живем в постоянном потоке вдохновенных (и посредственных) СМИ, что означает, что такие вещи, как доверенная курация и способность к организации, становятся все более и более важными. Психогеография организуется по географическому региону, заземляясь к самому духу места, genius loci. Вспомним слоган Джонни Транка к Finders Keepers Records: «Создание глобальных звуков локально». В конечном счете, взглянув на отдаленные земли, вы придете к новому пониманию своего собственного дома, задаваясь вопросом, какие странные легенды и истории о привидениях скрыты под камнями, э?

--------------------------------------------

Источники:

1. http://www.horrornewsnetwork.net/the-uk-o...

2. http://amazingstoriesmag.com/2013/11/unea...

Джэймс Плэтт / James Platt

{1861-1910}

Ведьмин Шаббат / The Witches' Sabbath

{1894}

Перевод: Э.Эрдлунг

Краткая биографическая справка:

Джэймс Плэтт был в своё время высокоуважаемым научным сотрудником Оксфорда, к 25 годам сей учёный муж уже свободно владел всеми европейскими языками, окроме того, изучал малоизвестные африканские наречия. На сегодняшний день он известен в первую очередь одним из лучших этимологических исследований (очевидно, имеется в виду Новый Оксфордский Словарь английского языка). Шесть его превосходных притч о сверхъестественном собраны в книгу "Tales Of The Supernatural: A Six Romantic Stories".

Сборник был впервые опубликован в формате бульварного триллера в мягкой обложке в 1894 году Симпкином Маршаллом. Переиздание от Ghost Story Press добавляет вступительную статью Ричарда Дэлби и дань уважения младшего брата Плэтта, Уильяма Плэтта, первоначально опубликованную в 1910-ом. Стиль "Рассказов о сверхъестественном" восходит к традиции готического романа, что явно прослеживается по антуражу, действующим лицам и общему романтическому духу славного своими геральдическими портретами Средневековья (мрачные тайны, запретная любовь, кровавое предательство, ухающие совы, летучие мыши, призраки, вампиры, демоны, колдуны, гримуары, монахи-безумцы, летающие черепа и т.д.). Читателям и завсегдатаям фантлаба предоставляется ексклюзифная возможность познакомиться с одной из жемчужин небольшой коллекции ранее не переводившихся баллад Плэтта (остальные рассказы поименованы так: "Семь Сигил", "Рука Славы", "Рабби Лев", "Дурной Глаз","Задолженность Дьявола"). В данной занимательной притче речь пойдёт о скитаниях блудного немецкого (тем не менее, хоть автор и англичанин) рыцаря готического образа а-ля Дон Кихот Ламаншский, и его верного оруженосца в безлюдных и проклятых местах Харцского нагорья где-то между Нижней Саксонией и Тюрингией. Грядёт Шаббат, так что понятное дело, ничего доброго тут ждать не приходится. Фабула сего повествования действительно скроена по старинному лекалу, так что после прочтения с успехом можно перейти к трудам Монтегю Саммерса, Монтегю Роудса Джэймса или того же Корнелия Неттесгеймского. Bewitched!

P.S. Ежели у кого из фантлабовцев имеются другие рассказы в электронном али бумажном виде, а того лучше, и полный сборник, Элиас Эрдлунг будет премного признателен за извещение об этом факте в личном кабинете.

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

…Нашей сценой станет один из тех потрясающих пиков, выделенных традицией как место встречи всевозможных чернокнижников и ведьм и вообще любого сброда, предпочитающего темноту ночи свету дня.

Возможно, это Пик Элиаса, или Брокен, связанный с именем доктора Фауста. Может быть, речь пойдёт о Хорселе, или Венусберге, или Таннхаузере, или Шварцвальде. Достаточно упомянуть, что наша скала относится к их числу.

Ни одна звезда не морщинит чело Ночи. Лишь вдалеке можно различить мерцающие огни какого-то города. Далеко внизу в каменных складках едет рыцарь, сопровождаемый пажем. Мы говорим "рыцарь", ибо ему когда-то принадлежал этот титул. Но дикая и кровавая юность запятнала его древний щит, хотя меч его предков оставался таким же ярким и деятельным. Взгляните на него сейчас, он немногим лучше, чем бандит с большой дороги. Последнее время он кочевал от границы до границы, не зная, где дать роздых своему верному коню. Вся власть была направлена против него; Хагек, одичалый рыцарь, был в розыске по всей Германии. За его голову было назначено больше золота, чем когда-либо оседало в его карманах. Пикинёры и пистольеры оставили его. Никого не осталось рядом с ним, кого он мог бы назвать своим другом, за исключением того молодца, который продолжал упорно ехать в хвосте его коня. И даже его наш нечестивец умолял, иной раз со слезами, оставить его, якобы проклятого звёздами и людьми. Но напрасно. Юноша возражал, что у него нет и не будет другого дома, кроме как в тени своего мастера.

Это была весьма разношёрстная пара. Рыцарь был весь изношен в битвах и непогодах. Печать греховности отметила его и в наказание за его собственную натуру, и в качестве возмездия за причинённое им зло. Паж был молод, невысок и мраморно-бледен. Он куда как лучше бы смотрелся, путаясь в шёлковом шлейфе какой-нибудь знатной дамы, чем следуя за этими каблуками, из которых давно были выломаны позолоченные шпоры. Тем не менее, музыка самих небесных сфер не столь гармонично звучит в унисон, чем звучали сердца этих двух бродяг.

Дикий рыцарь, Хагек, взобрался на гору, насколько это было возможно для его четвероногого скакуна. Достигнув упора, он осадил своего коня, спешился и обратился к своему компаньону. Его голос звучал сейчас вполне нежно, настолько, что мог при случае погасить мятеж или же иссушить вкус крови на устах отчаянных мужчин в другое время.

– Нам пришло время расстаться, Энно.

– Мастер, вы ведь говорили, что мы никогда не расстанемся.

– Разве, дитя, ты не услышал меня? Я надеюсь также, как и ты в своём сердце, что завтра мы встретимся здесь же на том же месте. Но я ни в коем случае не возьму тебя в столь проклятое место без особой на то нужды. Когда я говорю, что мы должны расстаться, я только имею в виду, что ты должен будешь присмотреть за нашими конями, в то время как я отправлюсь дальше в горы по своим делам, которые, для твоего же собственного блага, ты никогда не должен разделять со мной.

– И таково ваше прочтение клятвы нашего братства, в которой мы вместе поклялись?

– Клятва нашего братства, боюсь, была писана по воде вилами. По факту, ты – единственный из всей нашей честной компании, кто сохранил веру в меня. По этой самой причине я не щажу ни твою шею от петли, ни твои конечности – от колеса. Но по той же самой причине я не имею права подвергать твою бессмертную душу опасности.

– Моя бессмертная душа! Так вот каковы ваши греховные дела там, наверху? Теперь мне припоминается, что эта гора в определённое время года, по слухам, становится местом сборищ нечистой силы. Мастер, вы также обязаны нашей клятвой рассказать мне всё.

– Ты и так бы узнал всё, Энно, пусть наши клятвы были бы в сотню раз тривиальнее, чем они есть. Своей преданностью ты заслужил быть духовником своему другу.

– Слово "друг" не уместно для наших взаимоотношений. Я уверен, что вы умрёте за меня. Я верю, что сделаю то же самое за вас, Хагек.

– Довольно. Ты для меня значишь больше, чем брат. У меня некогда был кровный брат, говоря языком этого мира, и это его завистливая рука поставила меня в нынешнее положение. Это было прежде нашего с тобой знакомства, Энно, и если бы не сладости в моей чашке, ради которых он предал меня, я бы никогда не встретил тебя. Тем не менее, ты согласишься, что с того момента, как он разлучил меня с девушкой, которую я любил, даже твоё верное сердце не способно осмыслить, что судьба и братские узы сделали со мной. Так вот, мы одновременно любили одну и ту же женщину, но вот она любила лишь меня, не обращая никакого внимания на брата. Она была сказочно прекрасна, Энно – ты не можешь и представить, насколько, пока не полюбишь с такой же силой.

– Я никогда не задумывался ни о какой другой любви, кроме той, что дарую вам.

– Тьфу, мальчишка, ты не понимаешь, что говоришь. Но вернёмся к моей истории. Однажды, когда я прогуливался со своей невестой, мой брат напал на меня с кинжалом. Моя возлюбленная тут же встала меж нами и была заколота прямо на моей груди.

Он рванул свою одежду на горле и показал широкий выцветший шрам.

– Метка палача должна исчезнуть. – возопил он. – Здесь я избавлюсь от неё раз и навсегда. Будь проклята мать, что родила меня, видя, что прежде уже произвела на свет его! Дьявол сидел на корточках рядом с ним в часы его досуга, лежал рядом с ним во время сна, также как он сидит и лежит со мной каждый полдень и каждый вечер с тех пор, как я совершил этот поступок. Никогда не уступай любви к женщине, Энно, иначе рано или поздно ты потеряешь объект своей любви, а вместе с ним и душевное равновесие.

– Увы! Хагек, я боюсь, этого со мной никогда не произойдёт.

– С этого самого ненавистного дня, более тёмного, чем любая ночь, ты знаешь не хуже любого другого, какую жизнь-в-смерти я вёл. Добрая ли или же злая удача сводила меня с такими же сломленными людьми, что и я сам, врагами фортуны и врагами всех тех, кем фортуна дорожит, и ты среди них. Затем поворот колеса, и – вуаля! – мои люди разлетелись навстречу всем ветрам, а я – беглец с кругленькой суммой над своей головой!

– И с одним компаньоном, чьи пожитки, поверьте, слишком смехотворны, чтобы их можно было присвоить.

– Сердце выше рубинов. Таким одиночкам, как ты, я с готовностью доверил бы свою нынешнюю участь. Ты должен знать, что мой брат изучал магию самой дурной славы, и, прежде нашей вражды, немного приоткрыл мне завесу в её таинства. Теперь, когда я близок к завершению своего пути, я суммировал все крохи того, что знаю, и решился совершить отчаянный бросок к этой горе отчаяния. Одним словом, я намерен призвать дух своей мёртвой возлюбленной прежде, чем сам умру. Дьявол да поможет мне в этом, ибо я любим им.

– Вы же не хотите сказать, что собираетесь призвать Врага всего человеческого рода?

– Его и никого другого, голубчик. Эй, давай-ка не дрожи, и не пытайся отговорить меня от задуманного. Я приходил к этому снова и снова. Врата Ада не столь тверды, чем моя решимость.

– Бог да оградит вас от Ада, когда вы призовёте Его!

– Я беспокоился, что мои знания слишком поверхностны для совершения ритуала экзорцизма в любых других обстоятельствах, за исключением самых благожелательных. Отсюда и наше путешествие в эту глушь. Это место является одним из излюбленных для Нечистого, где мёртвые и живые встречаются на равных. Сегодня ночью должен состояться один из тех великих Шаббатов. Я предлагаю тебе остаться здесь с лошадьми. Я поднимусь на самую верхотуру пика, нарисую защитный пантакль, в котором буду оставаться на протяжении всей церемонии, и со всей горячностью потаённой любви буду молиться об исполнении своего желания.

– Пусть все добрые ангелы сопутствуют вам!

– О нет, я более не под их опекой. Твоего благого пожелания достаточно, Энно.

– Но разве не слышали мы городских пересудов об отшельнике, что проживает на вершине горы, искупая некий грех в ежедневной молитве и умерщвлении плоти? Возможно ли нечистому братству, о котором вы говорите, по-прежнему проводить свои мессы в месте, облагороженном именем Господним усилиями такого святого человека?

– Об этом отшельнике мне не было известно ровным счётом ничего, пока мы не вошли в город. Уже слишком поздно, чтобы выбирать новое рабочее место. Если то, что ты говоришь, истинно, и этот святой человек очистил скверное пятно, я не смогу сделать ничего более худого, чем провести с ним ночь и вернуться к тебе. Но если ведьмовская практика сильна, как в былые времена, тогда силы зла должны привлечь мою любовь ко мне, где бы она ни находилась сейчас. О да, она должна обитать в наиболее тайном краю небесной сферы, куда только сам Господь удаляется, чтобы предаться плачу, и где никогда не ступала даже нога страдающего архангела.

– О, желаю вам всего доброго в пути!

– Прощай, Энно, и если я не вернусь, не считай мою душу столь потерянной, чтобы ты не мог вознести за неё молитву в часы своего отдыха.

– Я не переживу этого!

Страстные слова пажа не достигли ушей Хагека, который поднялся уже так далеко, что был вне пределов слышимости. Только неясный окрик донёсся до него, и он махнул рукой над головой в знак ответа. Всё дальше и дальше взбирался он. Время шло. Путь становился труднее. Вконец истощённый, но движимый внутренней экзальтацией, он достиг вершины. Плато оказалось значительной протяжённости и всё покрыто каменными отвалами и трещинами. Первое, что заметил наш герой, была пещера отшельника. Это не могло быть ничем другим, хотя вход был перегорожен железной дверью. Новое препятствие, подумал Хагек, ударяя рукоятью своего меча по двери, ибо келья отшельника больше походила на крепость.

– Открой, друг, – крикнул он, – во имя всего святого, или во имя другого, если тебе так больше по нраву.

Из-за двери послышался шум, заскрипели засовы. Дверь отворилась. Крепость оказалась просто расщелиной в скале, хотя и достаточно просторной, чтобы в ней могло уместиться значительное количество персон. Обстановка тут же бросалась в глаза отсутствием мебели. Тут даже не было никаких признаков постели, только гроб, ухмыляющийся в одном углу, служил потребностям обитателя. Череп, плеть, распятие, нож для еды, что ещё нужно было отшельнику? Его ноги были босы, на голове выбрита тонзура, а брови его были длинны и спутанны и спадали завесой над тлеющими маниакальным огнём глазами. Фанатик, никаких сомнений.

Он тщательно осмотрел путника с головы до ног. По всей видимости, результат анализа был неудовлетворительным. Он нахмурился.

– Путешественник. – сказал он. – И в такой-то недобрый час. Назад, назад, да разве не знаешь ты о зловещей репутации этого места и этого времени?

– Я знаю о вашей репутации одного из высочайших, отче. Я не обращаю внимания на ходящие об этой горе суеверия, когда знаю, что её сделал своей вечной обителью подобный вам святой человек.

– Моя обитель находится здесь по той самой причине, что это есть царство невыразимого ужаса. Моя задача – вернуть обратно под лоно Церкви, если хватит на то силы моей, эту вершину, бывшую столь долгое время в немилости, что теперь она вопиёт о себе перед Богом и человеком. Моя добровольная миссия не есть синекурство. Сюда, в установленные сроки, вся свита Шаббата сходится на rendezvous. Здесь я бросаю вызов Шаббату. Видишь ты эту мощную дверь?

– Мне приходило на ум, но я не отваживался спросить прямо, какой цели подобная преграда может служить в таком жалком месте?

– Ты возблагодаришь Бога укрыться за ней, если останешься здесь подольше. В полночь, Легион, со всеми адскими полчищами позади него, прокатится по этой вершине, словно торнадо. Будь ты хоть из самых распоследних храбрецов, при звуках этих ты почувствуешь, как расплавляется твой костяк. Поэтому уходи, пока ещё есть время.

– Но если вы остаётесь здесь, отчего не дозволено мне?

– Я остаюсь здесь в наказание за совершённое мною преступление, преступление, которое практически сковало мой разум, настолько оно отлично от задуманного мной злодеяния, столь смертельно сказалось оно на всех моих надеждах. Я стою на коленях в течение всего этого пандемониума, о котором толкую тебе, быстро и сосредоточенно пересчитывая свои бусы. Стоит мне на секунду прекратить молитву, она станет для меня последней. Крыша моей пещеры упадёт и раздавит моё тело и мою душу. Но ты, что будешь делать здесь ты?

– Я преследую свои собственные цели, к которым должным образом подготовлен. Чтобы встретиться с тенью из другого мира, я подвергаю собственную душу опасности. На то короткое время, что быстро промелькнёт, возвещая час начала моей работы, я прошу у вас лишь самую малость света и огня.

– Блуждающий огонёк будет твоим светочем, а агония святого Антония – огнём! Разве не признаёшь ты меня?

Одичалый рыцарь наклонился и вгляделся в глубоко запрятанные глаза отшельника, затем отпрянул и, наверное, упал бы, если бы его голова не ударилась об железную дверь. Это привело его в чувство, и спустя мгновение он вновь твёрдо стоял на ногах, и пробормотал сквозь зубы: "Брат мой!"

– Твой брат, – повторил святой человек, – твой брат, чью возлюбленную ты украл и привёл меня к безумию и преступлению.

– Не ввергал я тебя в безумие, не склонял я тебя к преступлению. Безумие, преступление, которые ты здесь искупаешь – всё это последствия твоего собственного выбора. Она любила меня, меня одного – и ты пролил её кровь, по случайности, должен признать, но всё же пролил, и никакие молитвы всей твоей жизни не смогут вернуть хотя бы каплю её. Что пропитало мой мозг, останется там навсегда, пусть я и тщился вымыть это океаном крови других людей.

– И я, – ответил отшельник, сбрасывая с плеч грубое рубище, – я также стремился смыть это пятно океаном своей собственной крови.

Он говорил правду. Кровь всё ещё сочилась из его обнажённой плоти, изрезанной бороздами от бича.

– Ты, совершивший столь много убийств, – продолжил он, – и кто упрекал меня столь горько за одно, все проклятия твоих умирающих жертв насылаю я на тебя, пока не воспользуюсь своим правом, если не привилегией, отправить тебя на гильотину или на колесо. Ты, подобно базилику камфорному, только пышнее расцветаешь от проклятий. Помню, я пытался охромить тебя, когда ты покидал дом, всадив ржавый гвоздь в одну из твоих подошв, но заклятие не сработало. Тебе всегда везло, как мне было известно впоследствии. Говорят ведь, что дети диавола стяжают на себя и дьявольскую удачу. Однако, в один прекрасный день смерть настигнет тебя.

– Спокойствие, только спокойствие. – воскликнул дикий всадник. – Пусть вражда утихнет между нами, и горечь смерти пройдёт мимо, как и подобает твоему священному сану. Даже если на одно лишь мгновение я увижу её этой ночью, с помощью науки, которой ты когда-то меня обучил, разве помешает это тебе узреть её в вечности небесной на следующий день?

– В вечности небесной? – возопил отшельник. – Желаю ли я её в вечности? Я бы с радостью снова встретил её на земле, и почитал бы это дешёвым трюком, если бы он вступал в противоречие с моей заново открывшейся душой! Но этого не может произойти. Ни искусство, о котором вещаешь ты, ни все те тёмные силы, что движут людей к греху, не смогут восстановить её для кого-либо из нас такой же, какой она была в тот день. И она любила тебя. Она погибла, чтобы спасти тебя. У тебя не может быть никакой причины жаловаться. Но для меня же она была некой невозможной чистой звездой.

– Я любил её больше. – пробормотал преступник.

– Ты любил её больше! – вскричал отшельник. – Ад затмевает твои глаза! Давай-ка испытаем тебя. Оглядись вокруг. Ничего не напоминает тебе здесь о ней?

Другой Хагек окинул нетерпеливым взором всю пещеру, не останавливаясь ни на чём конкретном.

– Я не вижу ничего такого. – вынужден был он признать.

Отшельник схватил череп и поднял его перед глазами.

– Это её дражайшая голова. – воскликнул он. – безмерно отдалённая от жизни, румяной и белолицей, для меня!

Дикий рыцарь отпрянул, задыхаясь от ужаса, после чего выхватил мрачную реликвию из руки своего брата и швырнул её в пропасть. Он закрыл ладонями глаза и содрогался, как осиновый лист. Мгновение отшельник, казалось, не соображал об утрате. Затем с воплем ярости он схватил своего брата за горло.

– Ты убил её, – заскрежетал он едва узнаваемо, – она разобьётся на сотню осколков от такого падения!

Он бросил преступника на землю и, отступив в свою пещеру, захлопнул перед ним дверь, но стенания его разбитого сердца были слышны вполне отчётливо. Было очевидно, что он окончательно потерял рассудок. Дикий рыцарь поднялся несколько болезненно и, прихрамывая, немного прошёлся, прежде чем не обнаружил благоприятное место для проведения своего ритуала. Рыдания обезумевшего отшельника поутихли. Он был в курсе, что его соперник приступает к своим махинациям. Отшельник вновь приоткрыл дверь, чтобы лучше слышать, чем там занимается его оппонент. Каждый шаг отдавался всепоглощающим интересом для аскета в той же мере, как и для самого заклинателя. Вдруг отшельник вскочил на ноги. Ему показалось, что он расслышал другой голос, отвечающий его брату. Да, этот голос был ему определённо знаком. Он бросился к выходу из пещеры. Девичья фигура в погребальном платье стояла в кругу, зажатая в объятиях его брата. Поцелуй за поцелуем дикий рыцарь запечатлевал на лбу, на глазах, на щеках, на губах. Девушка отвечала тем же образом, который был столь памятен отшельнику по прежним их свиданиям. Он влетел обратно в пещеру.

Он схватил столовый нож. Он бросился стрелой к испуганной паре. Женщина попыталась заслонить своего любовника, но отшельник, грубо усмехнувшись: "Кинжал не входит дважды в одну и ту же грудь", вонзил его в сердце её спутника. Дикий рыцарь вскинул руки и без крика упал наземь. Девушка издала вопль, который, казалось, расколол небеса, и припала к своему мёртвому другу. Отшельник смотрел на них с глупым видом и протёр глаза. Он был похож на оглашённого, но медленно приходил в чувство. Вдруг он пришёл в себя окончательно и потянул девушку за плечо.

– Нам нельзя терять ни минуты, – воскликнул он. – Великий Шаббат уже не за горами. Если его тело останется здесь хоть на одну секунду после двенадцатого удара, его душа будет потеряна навечно. Её поработят демоны, которые даже сейчас привязаны к ней. Разве не видишь ты сумеречных хозяев – но я забываю, ты же не ведьма.

– Я не вижу ничего. – отвечала она угрюмо, поднимаясь и оглядываясь вокруг. Ночь была ясная, но беззвёздная.

– Я был волшебником. – сказал он. – И став однажды магом, всегда будешь магом, хотя теперь я и сражаюсь по другую сторону штандартов. Возьми мою руку и узри.

Она взяла его за руку и закричала, как только сделала это. В это самое мгновение ей открылись сонмы отвратительных существ, устремлявшиеся сюда со всех концов света.

Чернокнижник, и ведьма, и колдун пролетали мимо на любых мыслимых нечестивых орудиях. Их движение было подобно вспышкам молний, а их разнообразные крики – совиное уханье, кошачий концерт, драконий рык – горну Дикой Охоты. Боевые кличи воскресших мертвецов соперничали с бешеным лаем Цербера за внимание мелькающей в тучах Гекаты. Лес кнутов рассекал воздух. Жужжание тысяч крыльев порождало бесчисленные эхо.

Гора привычно тряслась и дрожала, словно желе, в страхе от предстоящего события.

Девушка отпустила руку отшельника и тут же потеряла способность видения. Во всяком случае, она узнала, что то, о чём он говорил, было истинно.

– Помоги мне перенести тело в пещеру. – крикнул он ей, и в мгновение это было сделано. Труп был помещён в гроб своего убийцы. Затем отшельник задвинул железную дверь на место. Поверх дверь была укреплена многочисленными болтами и засовами. Несколько свободных камней, которые, вероятно, служили отшельнику стульями и столами, подкатили к двери для обеспечения дополнительной безопасности.

– А теперь, – потребовал отшельник, – пока у нас имеется время для передышки, скажи мне, к какому виду женских духов ты относишься и как оказалась рядом с моим братом? Что ты не она, мне уже известно (горе мне, что у меня есть на то веская причина), но ты похожа на неё, как, впрочем, и на любой весенний цветок. Я любил её, и я же убил её, и я имею право спросить, кто и что ты такое, что явилось беспокоить моё уединение?

– Я её сестра.

– Сестра! Да, я помню тебя. Ты была ещё дитя в те дни. Ни я, ни мой брат (царствие ему небесное!) — никто из нас не замечал тебя.

– Нет, он никогда не одаривал меня излишним вниманием. Но я любила его также, как и он меня.

– Ты тоже любила его. – прошептал отшельник как бы про себя. – Что он такого сделал, чтобы быть любимым двумя такими женщинами?

– Да, я любила его, хоть он и не догадывался об этом ни разу, но могу ли я признаться в этом сейчас, перед тобой, духовником, отпускающим грехи сталью?

– Ты горька, как и твоя сестра. Она всегда вела себя со мной так же.

– Я должна поведать вам свою историю. – сказала она уже более мягко. – Когда она погибла, а он ударился во все тяжкие и примкнул к плохой компании, я обнаружила, что не могу жить без него, как не могу жить с кем-либо другим, так что я решила стать одним из его шайки. Я оделась в мальчишеский наряд и попыталась завербоваться в его отряд свободных стрелков. Он было показал мне от ворот поворот, говоря, что для таких у него нет никакой работы, но в конце концов мне удалось склонить его на свою сторону. Я думаю, было что-то такое в моём лице (невыразительном и вдобавок выкрашенном соком грецкого ореха), что напомнило ему его утерянную любовь. Я преданно следовала за ним через добро и зло, раболепствуя только ради случайно брошенного им взгляда или слова. Наша братия была в конце концов разбита (как тебе должно быть известно), и я, единственная из всех его заклятых всадников, осталась залечивать его раны.

Он привёл меня сюда, чтобы биться об заклад на остатки своей души ради шанса вызвать её дух. У меня было с собой платье, в котором умерла моя сестра, которое я заботливо пронесла через все свои скитания и которое было единственным напоминанием о её жизни и смерти. Я переоделась в платье сестры, как только он покинул меня, и последовала за ним со всей скоростью, на которую была физически способна. Моя цель заключалась в том, чтобы обмануть его ради своего жалкого наслаждения, и в то же время спасти его от совершения греха потревоживания мёртвых. Господь простит мне, если оба этих помысла перемешались в моём уме с совершенно эгоистичным желанием быть поцелованной им хотя бы единожды, в согласии с моей истинной природой любящей женщины, избавиться от ненавистной маскировки! Я исполнила своё желание, и оно обернулось яблоками Содома на моих губах. Вы правы. Всё, что мы можем сделать сейчас, это спасти его душу.

Она упала на колени рядом с гробом. Отшельник сжал распятие в её ладонях.

– Молись! – вскричал он, и в этот самый момент отдалённые часы зазвонили двенадцать раз. Послышался топот сотен ног, на железную дверь обрушился град ударов, пещера сотряслась, словно каюта корабля, резко нырнувшего в пасть бури. Инфернальные завывания и улюлюканья наполнили ночь снаружи, перемежаясь проклятиями, от которых бы и святой Иеремия побледнел бы. Знамя Разрушения было развёрнуто. Все рогатые головы преисподней сейчас бесновались над ними. Престолы и Господства, Добродетели, Князья, Могущества. Все воинства столицы Аида взяли увольнительную этой ночью, не говоря уже об адских предместьях.

Осада началась. Отшельник перебирал свои чётки с лихорадочной быстротой. Одна латинская молитва за другой скатывались с его языка вместе с каплями слюны. Для девушки, не разумеющий смысла заклинаний, не оставалось ничего другого, кроме как тщётно пытаться сосредоточиться на молитвах. Всё, что она могла сказать, после того, как прижала фигурку Христа к губам, было: "Господин моей жизни! Любовь моя." Она едва ли осознавала катавасию, бушевавшую снаружи. Удар за ударом обрушивался на дверь, но добрая сталь, закалённая святой водой, была весьма крепким орешком. Ливни каменного щебня сыпались с потолка, так что пещера оказалась в скором времени заполнена пылью. Раскаты адского истерического хохота раздавались после каждой неудачной попытки сломить эту оборону. Живыми таранами, яростно терзающими освященный барьер, служили драконьи шпоры, змеиные кольца, раздвоенные копыта, глиняные ноги. Демоническая рать развернулась спинами ко входу, взметнулись знамёна ужаса, подпоясанные землетрясением. Собравшись всей своей гаргантюанской массой из бешеных всадников, людей, сверхлюдей, грехов и их казначейства, нечисть бросилась на преграду. Ветра взвыли, примкнув к общей травле. Злые звёзды направили свои лучи против осаждённых. Моря извергли своих мертвецов. Одержимые призраками дома больше не были одержимы этой ночью.

Кладбища бурлили. Виселицы пустели. Гуль оставлял свой недоеденный ужин, вампир – трахею своей жертвы. Захороненные сокровища поднимались к поверхности, а тела их призрачных стражников раздувались в предвкушении битвы. И всё же отшельник продолжал молиться, женщина – плакать, а дверь хранила свой лик перед врагом.

Неужели час освобождения от зла никогда не пробьёт? Натиск на отшельнический оплот теперь возглавили хохлатые Князья Легиона. Даже сталь не может вечно сопротивляться тем, в чьих венах течёт не кровь, но огонь. Вот металл прогнулся на пару миллиметров, но и этого было достаточно, чтобы дьявольский гомон снаружи удесятирился.

– Если им удастся взломать дверь… – прокричал отшельник, сложив руки рупором, хотя даже так его слова не дошли бы до девушки, заглушённые неописуемым грохотом, и у него тем более не осталось времени довести до конца инструктаж. Дверь действительно подалась, со всей внезапностью неотвратимого раздался лязг, потрясший городские стены далеко внизу, что заставило многих бюргеров решить, будто это прогремели трубы Апокалипсиса. Валуны, баррикадировавшие дверь, разлетелись в разные стороны, демоническая буря ворвалась внутрь, и ужас заключался в том факте, что Шаббат была невидим для девушки.

Отшельник разорвал чётки на части и бросил пригоршню бусин в морды извергов.

– Скорей, держись за мёртвого! – рявкнул он, перед тем, как был затоптан ногами, лапами, копытами, и на этот раз девушка услышала его. Она схватила длинные волосы своего возлюбленного, судорожно сжала их и упала без чувств.

Годы спустя (как показалось ей) она очнулась и обнаружила, что находится в той же горной келье, в мёртвой тишине, и – да, это те же мёртвые волосы, что она сжимала в своей мёртвой руке. Она поцеловала их сотню раз, прежде чем к ней вернулись воспоминания о том, где она сейчас и что произошло. Она огляделась вокруг, ища отшельника. Он, бедняга, лежал на земле, будто тоже мёртвый. Но когда ей наконец удалось выпустить из рук свои сокровища, то она быстро привела аскета в некоторое подобие сознания.

Он не без усилия сел и огляделся. Но его ум, уже бывший на полпути к безумию, отныне был полностью опрокинут тем, что произошло этой горестной ночью.

– Мы сохранили его душу между нами, – воскликнула она. – И разве не обязана я вам жизнью за вашу защиту в этот недобрый час?

Он разглядывал её в явном недоумении.

– Я одного не могу понять — как это вы дошли до идеи надеть на себя её окровавленное платье. – только и ответил он.

– Я ведь уже рассказала вам, – мягко проворковала она, – но вы, видимо, запамятовали, что я берегла эту вещь на протяжении всех наших странствий, как мой единственный memento её славной смерти. Она отдала всю свою кровь до последней капли за него. Она выбрала лучшую долю. Но я! Боже ж мой! Что заслужила во всём мире я?

– Раньше у меня тоже была её памятная реликвия. – пробормотал он. – У меня была её прекрасная головка, но теперь её нет.

– Это не беда. – сказала она. – Вы должны отрезать мою.

DNEETH