Сакс Ромер

Дыхание Аллаха

Из авторского сборника

Tales of Secret Egypt

(1919)

Перевод: И. Волзуб (2023)

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

I

Почти неделю бродил я по окрестностям Муски, одетый как респектабельный драгоман, с лицом и руками, окрашенными в более глубокий оттенок коричневого цвета с помощью акварельной краски (мне пришлось использовать что-то, что можно было смыть, так как жирная краска бесполезна для настоящей маскировки). Также у меня были аккуратные черные усы, приклеенные к губе спиртовой смолой. В своём рассказе «За чертой оседлости» Редьярд Киплинг сурово осуждает человека, который слишком глубоко исследует местную жизнь. Но если бы все думали вместе с Киплингом, у нас никогда не было бы ни Лейна, ни Бертона, и я продолжал бы оставаться в непоколебимом скептицизме относительно реальности магии. Между тем, из-за вещей, которые я собираюсь здесь изложить, на целых десять минут своей жизни я оказался дрожащим рабом неизвестного.

Поясню сразу, что мой недостойный маскарад не был вызван простым любопытством или же поисками пресловутого сада земных услад.* Он был предпринят как естественное продолжение письма, полученного от господ Мозес, Мерфи и К°, фирмы, которую я представлял в Египте. В письме этом содержались любопытные материалы, дающие достаточно пищи для размышлений.

«Мы просим вас, — говорилось в письме, — возобновить ваши изыскания относительно конкретного состава духов «Дыхание Аллаха», образец которого вы приобрели для нас по цене, которую мы сочли чрезмерной. Оно, по-видимому, составлено из смеси некоторых малоизвестных эфирных масел и каучуковых смол; и природа некоторых из них до сих пор не поддается анализу. Было проведено более сотни экспериментов, чтобы найти заменители недостающих эссенций, но безуспешно. И так как теперь мы в состоянии наладить производство восточных духов в широких масштабах, то готовы в полной мере вознаградить вас за потраченное время (последняя фраза была подчеркнута красными чернилами), если вы сможете получить для нас грамотную копию оригинального рецепта».

Далее в письме говорилось, что для эксплуатации новых духов предлагается создать отдельную фирму с зарегистрированным адресом в Каире и «производственным отделом» в каком-нибудь труднодоступном месте на Ближнем Востоке.

Я глубоко задумался над этими вопросами. Схема была хорошей и не могла не принести значительных прибылей; ибо, с учётом продуманной рекламной кампании, всегда найдётся многочисленная и богатая публика для нового диковинного аромата. Конкретная смесь жидких благовоний, о которой говорилось в письме, гарантировала хорошие продажи по высокой цене не только в Египте, но и во всех столицах мира, если бы её удалось вывести на рынок; но предложение о мануфактуре столкнулось с чрезвычайными трудностями.

Крошечный флакон, который я отправил в Бирмингем почти двенадцать месяцев назад, обошелся мне почти в 100 фунтов стерлингов, поскольку «Дыхание Аллаха» было тайной собственностью старой аристократической египетской семьи, чье огромное богатство и исключительность сделали их по сути неприступными. Путем тщательного расследования я нашёл одного аттара, которому были поручены некоторые заключительные процессы приготовления духов, — и то лишь затем, чтобы узнать от него о том, что он не знал их точного состава. Но хотя он уверял меня (и я не сомневался в его словах), что до сих пор ни одного зёрнышка не выходило из-под владения семьи, мне удалось-таки добыть небольшое количество драгоценной жидкости.

Господа Мозес, Мерфи и К° предприняли все необходимые приготовления для размещения аромата на рынке только для того, чтобы узнать, как сообщалось в этом насыщенном событиями письме, что самые опытные химики, чьи услуги были им доступны, не смогли его проанализировать.

Однажды утром, в своём вымышленном образе, я шел по Шариат эль-Хамзави, придумывая какой-нибудь план, с помощью которого я мог бы завоевать доверие Мухаммеда эр-Рахмана, аттара, или парфюмера. Несколько минут назад я вышел из дома в Дарб-эль-Ахмар, который был моим временным жилищем, и когда я приблизился к углу улицы, из окна прямо над моей головой раздался голос: «Саид! Саид!»

Не предполагая, что зов относится ко мне, я взглянул вверх и встретил взгляд старого египтянина почтенной наружности, смотревшего на меня сверху. Прикрывая глаза корявой рукой, он прокряхтел:

— Конечно, это не кто иной, как Саид, племянник Юсуфа Халига! Эс-селям алейкум, Саид!

— Алейкум, эс-селам, — ответил я ему и стоял, глядя на него.

— Не окажешь ли ты мне небольшую услугу, Саид? – продолжил старик. — Это займет у тебя всего час, и ты сможешь заработать пять пиастров.

— Охотно, — ответил я, не зная, к чему может привести меня ошибка этого, очевидно, полуслепого старика.

Я вошел в дверь и поднялся по лестнице в комнату, в которой он находился, и обнаружил, что этот старик лежит на скудно прикрытом диване у открытого окна.

— Хвала Аллаху, чьё имя возвышено, — воскликнул он, — что я, к счастью своему, имею возможность выполнить свои обязательства! Порой страдаю я от старого укуса змеи, сын мой, и этим утром он заставил меня воздержаться от всякого движения. Меня зовут Абдул-Носильщик, о ком ты, наверное, слышал от своего дяди. И хотя сам я уже давно ушёл с активной работы, зато теперь заключаю я контракты на поставку носильщиков и курьеров любого рода и для всех целей. Будь то перевозки прекрасных дам в хаммам, молодожёнов на свадьбы и мертвецов — в могилы. Так вот, было написано, что ты должен будешь прийти в этот своевременный час.

Я считал весьма вероятным, что было также написано, что я вскоре уйду, если этот болтливый старик продолжит навязывать мне подробности своей нелепой карьеры.

— У меня есть контракт с торговцем Мухаммедом эр-Рахманом из Сук эль-Аттарин, — продолжал старик, — который я всегда выполнял лично.

От этих слов у меня почти перехватило дыхание, и моё мнение об Абдуле Носильщике необычайно изменилось. Воистину, в то утро моя счастливая звезда направляла мои стопы!

— Не пойми меня неправильно, — добавил он. — Я не имею в виду транспортировку его товаров в Суэц, Загазиг, Мекку, Алеппо, Багдад, Дамаск, Кандагар и Пекин, хотя все эти обширные предприятия и поручены никому иному, как единственному сыну моего отца. Сейчас я говорю о переносе небольшого, но тяжёлого ящика из главного магазина и мануфактуры Мухаммеда эр-Рахмана, что находится в Шубре, в его лавочку на Сук эль-Аттарин. Дело это я организую для него накануне Молид ан-Неби (дня рождения Пророка) в течение последних тридцати пяти лет. Каждый из моих носильщиков, кому я мог бы поручить это особое поручение, занят чем-то другим. Отсюда моё наблюдение о том, что было записано, что никто иной, как ты будешь проходить под этим окном в определённый счастливый час.

Действительно, этот час был для меня удачным, и мой пульс подскочил высоко за пределы нормального ритма, когда я задал вопрос:  

— Почему, о отец Абдул, вы придаёте такое большое значение этому, казалось бы, тривиальному вопросу?

Лицо Абдула-Носильщика, напоминавшее морду интеллигентного мула, приняло выражение низкой хитрости.

— Вопрос хорошо продуман, — прокряхтел старый плут, подняв длинный указательный палец и погрозив им мне. — И кто во всём Каире знает столько же тайн великих, сколько Абдул Всезнайка, Абдул Молчаливый! Спроси меня о легендарном богатстве Карафа-бея, и я назову тебе все его владения и развлеку тебя подсчётами его доходов, которые я вычислил в пределах до нусс-фадда!** Спроси меня о янтарной родинке на плече принцессы Азизы, и я опишу её тебе так, что она восхитит душу твою! А теперь ближе, сын мой. — Абдул доверительно склонился ко мне. — Раз в год купец Мухаммед эр-Рахман готовит для госпожи Зулейки некоторое количество духов, которые нечестивая традиция называет «Дыханием Аллаха». Отец Мухаммеда эр-Рахмана приготовлял эти духи для матери леди Зулейки, а его отец – для дамы того времени, которая хранила тайну. Тайну, которая принадлежала женщинам этой семьи со времён правления халифа эль-Хакима, от любимой жены которого они и происходят. Ей, жене халифа, великий чародей и врач Ибн-Сина из Бухары преподнёс в золотой вазе первый дирхем этого удивительного парфюма, когда-либо полученный!

— Справедливо зовут вас Абдул Всезнайка! — воскликнул я в неподдельном восхищении. — Значит, секрет принадлежит Мухаммеду Эр-Рахману?

— Это не так, сын мой, — ответил Абдул. — Некоторые используемые эссенции привезены в запечатанных сосудах из дома леди Зулейки, как и медный сундук, содержащий рукописи Ибн-Сины; и во время измерения величин тайное писание никогда не покидает её руки.

— Выходит, леди Зулейка присутствует при этом лично?

Абдул-Носильщик безмятежно склонил голову.

— Накануне дня рождения Пророка леди Зулейка посещает магазин Мухаммеда эр-Рахмана в сопровождении имама одной из великих мечетей.

— Почему имама, отец Абдул?

— Существует магический ритуал, который необходимо соблюдать при дистилляции духов, и каждая эссенция благословляется именем одного из четырех архангелов; и вся операция должна начаться в полночь накануне Молид ан-Неби.

Он торжествующе посмотрел на меня.

— Неужели, — возразил ему я, — такой опытный мастер, как Мохаммед эр-Рахман, с готовностью не признал бы эти секретные ингредиенты по их запаху?

— Большая кастрюля с горящим углем, — драматично прошептал Абдул, — ставится на пол комнаты, и на протяжении всего этого действа сопровождающий леди Зулейку имам бросает в неё острые специи, в результате чего природа тайных сущностей становится неузнаваемой. Пришло время тебе, сын мой, отправиться в лавку Мухаммеда, и я дам тебе письмо, сообщающее ему о тебе. Задача твоя будет заключаться в том, чтобы доставить материалы, необходимые для тайной химической операции, которая, кстати, состоится сегодня вечером, из большого магазина Мухаммеда эр-Рахмана в Шубре в его лавку на Сук эль-Аттарин, как я уже говорил. У меня плохое зрение, Саид. Пиши, как я тебе скажу, и я помещу своё имя в конце письма.

II

Слова «готовы вознаградить вас в полной мере за потраченное время» воодушевляли ритм моих шагов, иначе я сомневаюсь, что мне удалось бы пережить это отвратительное путешествие из Шубры. Никогда не смогу я забыть форму, цвет и особенно вес запертого сундука, который был моей ношей. Старый Мохаммед эр-Рахман принял мою службу на основании письма, подписанного Абдулом, и, конечно, не узнал в «Саиде» того достопочтенного Невилла Кэрнеби, который имел с ним определенные конфиденциальные отношения год назад. Но как именно я воспользовался счастливой случайностью, которая заставила Абдула принять меня за кого-то по имени Саид, становилось всё более неясным по мере того, как ящик становился всё более и более тяжёлым. Так что к тому времени, когда я действительно подошёл со своей ношей ко входу на улицу Парфюмеров, моё сердце ожесточилось к Абдулу Всезнайке. И, поставив ящик на землю, я сел на него, чтобы отдохнуть и на досуге попроклинать эту молчаливую причину моего нынешнего измождённого состояния.

Через некоторое время мой смятённый дух успокоился, пока я сидел там, вдыхая коварное дыхание тонкинского мускуса, аромат розового масла, сладость индийского нарда и жгучую остроту мирры, опопонакса и иланг-иланга. Я едва мог уловить аромат, который всегда считал самым изысканным из всех, за исключением одного — восхитительного аромата египетского жасмина. Но мистическое дыхание ладана и эротические пары амбры не тронули меня; ибо среди этих запахов, через которые, как мне постоянно казалось, мажорной нотой просачивается запах кедра, я тщётно искал хоть какой-нибудь намёк на «Дыхание Аллаха».

Модная Европа и Америка, как обычно, были широко представлены на базаре Сук-эль-Аттарин. Тем не менее, маленькая лавочка Мохаммеда эр-Рахмана была совершенно пуста, хотя он и торговал самыми редкими эссенциями из всех. Мохаммед, однако, не искал западного покровительства, и в сердце маленького седобородого купца не было никакой зависти к его, казалось бы, более зажиточным соседям, в магазинах которых весь бомонд Нью-Йорка, Лондона и Парижа курили янтарные сигареты и чьи товары перевозились в самые отдалённые уголки земли. Нет ничего более иллюзорного, чем внешний облик восточного купца. Самый богатый человек, с которым я был знаком в Муски, имел вид нищего. И в то время как соседи Мухаммеда продавали склянки с эфирными маслами и крошечные коробочки с пастилками покровителям гг. Куков, разве молчаливые караваны, шедшие по древним дорогам пустыни, не были нагружены огромными ящиками сладостного парфюма с мануфактуры в Шубре? Только в город Мекку Мухаммед ежегодно отправлял благовония на сумму две тысячи фунтов стерлингов; он изготовил три вида благовоний исключительно для царского дома Персии; и его товары были известны от Александрии до Кашмира и одинаково ценились в Стамбуле и Тартарии. Он мог бы с терпимой улыбкой наблюдать за более эффектными действиями своих менее удачливых конкурентов.

Лавочка Мохаммеда Эр-Рахмана находилась в конце улицы, вдали от Хамзави (Тканевого базара), и когда я встал, чтобы возобновить движение, моё настроение мрачной абстракции сменилось некой атмосферой ожидания — я не могу иначе описать это — например, по знакомым запахам этого места. Я сделал не более трёх шагов вперёд по базарной улице, прежде чем мне показалось, что все дела внезапно приостановились. Только европейская часть толпы осталась вне какого-либо влияния, что завладело жителями Востока. Затем гости Каира, также почувствовав эту выжидающую тишину, как и я почувствовал её ранее, почти единодушно повернулись и, следуя направлению взглядов торговцев, посмотрели вверх по узкой улочке в сторону мечети эль-Ашраф.

И здесь я должен отметить любопытное обстоятельство. Имама Абу Табаха я не видел уже несколько недель, но в этот момент я внезапно поймал себя на мысли об этом замечательном человеке. Хотя любое упоминание его имени или прозвища (поскольку я не мог поверить, что «Табах» является отчеством) среди простого народа вызывало лишь благочестивые восклицания, свидетельствующие об уважительном страхе, официальный мир молчаливо отрёкся от него. Однако у меня были неоспоримые доказательства того, что немногие двери в Каире, да и вообще во всём Египте, были для него закрыты; он приходил и уходил, как призрак. Я ни разу не удивился бы, если, войдя однажды в свои личные апартаменты в отеле Шепард, обнаружил его сидящим там, и не усомнился бы в правдивости местного знакомого, который уверял меня, что он встретил таинственного имама в Алеппо в то же утро, когда пришло письмо от его партнёра из Каира, в котором упоминалось о визите Абу Табаха в эль-Азхар. Но в родном городе он был известен как чародей и считался повелителем джиннов. Ещё раз положив свою ношу на землю, я вместе с остальными посмотрел в сторону мечети.

Этот момент ароматной тишины представлял собой любопытное явление, и моё воображение, несомненно, вдохновлённое памятью об Абу Табахе, перенеслось во времена великих халифов, которые никогда не казались далекими на этих средневековых улицах. Меня словно бы перенесло в Каир Харуна аль-Рашида, и я подумал, что великий вазир, посланный сюда с какой-то миссией из Багдада, посетил сегодня Сук эль-Аттарин.

Затем сквозь молчаливую толпу величественно прошла фигура в чёрной мантии и белом тюрбане, внешне похожая на многих других мужчин на базаре, за исключением того, что её сопровождали два высоких негра в куттанах. Место было настолько тихим, что я мог слышать постукивание его черной палки, пока он шел по центру улицы.

У лавки Мухаммеда эр-Рахмана он остановился, обменявшись несколькими словами с торговцем, затем продолжил свой путь, направляясь ко мне по главной улице базара. Его взгляд встретился с моим, когда я стоял возле сундука. И, к моему изумлению, он поприветствовал меня с улыбкой и достоинством, после чего прошёл дальше. Неужели он тоже принял меня за Саида — или его всевидящий взгляд обнаружил под моей маскировкой черты лица Невилла Кэрнеби?

Когда имам свернул с узкой улочки на Хамзави, торговый шум тут же возобновился, так что, если бы не это ужасное сомнение, заставившее моё сердце биться с неприятной быстротой, его приезд мог бы быть сном, судя по всем имеющимся у меня свидетельствам.

III

Полный опасений, я понёс ящик в магазин; но в приветствии Мохаммеда эр-Рахмана не было и намека на подозрение.

— Быстроногостью ты никогда не завоюешь Рай. — сказал он.

— Я не буду сбивать других с пути неблаговидной поспешностью, — парировал я.

— Бесполезно спорить с кем-либо из знакомых Абдула-Носильщика. — вздохнул Мохаммед. — Ну, это мне знакомо. Возьми ящик и следуй за мной.

Ключом, который он носил на цепочке на поясе, парфюмер отпер древнюю дверь, которая одна отделяла его магазин от выступающей стены, обозначающей поворот улицы. Локальная египетская лавка обычно представляет собой не что иное, как двойную ячейку; но спустившись по трем каменным ступеням, я очутился в одной из тех комнат, похожих на подвал, которые нередки в этой части Каира. Окна не было, если не считать небольшого квадратного проёма высоко в одной из стен, который, очевидно, выходил в узкий двор, отделяющий жилище Мухаммеда от дома его соседа, но пропускавший скудный свет и меньшую вентиляцию. Через это отверстие я мог видеть нечто, похожее на поднятые оглобли телеги. С одной из грубых балок довольно высокого потолка свисала на цепях медная лампа, а все помещение было прямо-таки завалено множеством примитивных химических приспособлений. Старомодные перегонные кубы, загадочно выглядящие банки и что-то вроде переносной печи, а также несколько треножников и пара-тройка больших плоских медных кастрюль придавали этому месту вид логова какого-то олдового алхимика. Довольно красивый стол из чёрного дерева, украшенный замысловатой резьбой и инкрустированный перламутром и слоновой костью, стоял перед мягким диваном, занимавшим ту сторону комнаты, где находилось квадратное окно.

— Поставь ящик на пол, — приказал Мохаммед, — но постарайся сделать это без неоправданной спешки, чтобы не причинить себе вреда.

С каждым словом все яснее становилось, что он с нетерпением ждал прибытия шкатулки и теперь горячо хотел стать свидетелем моего отбытия.

— Есть ослы, которые быстро ходят, — сказал я, неторопливо кладя свою ношу к его ногам. — Но мудрый человек регулирует свой темп в соответствии с тремя вещами: солнечным теплом, благополучием других и характером его ноши.

— Я не могу сомневаться в том, что ты часто останавливался по пути из Шубры, чтобы поразмыслить над этими тремя вещами, — ответил Мохаммед, — ступай же и обдумай их на досуге, ибо я вижу, что ты великий философ.

— Философия, — продолжал я, усаживаясь на ящик, — поддерживает ум, но деятельность ума зависит от благополучия желудка, поэтому даже философ не может себе позволить трудиться без найма.

При этом Мохаммед эр-Рахман обрушил на меня давно сдерживаемый поток оскорблений и снабдил меня информацией, которую я искал.

— О сын кривоглазого мула! — вскричал он, потрясая надо мной узловатыми кулаками, — не намерен терпеть я более твою идиотскую болтовню! Вернись же к Абдулу-Носильщику, который нанял тебя, ибо я не дам тебе ни единого фадда, несчастная ты дворняга! Уходи! Ибо только что я был проинформирован о том, что дама высокого положения собирается навестить меня. Уходи же, чтобы только она не приняла мой магазин за свинарник!

Но пока он произносил эти слова, я почувствовал смутное волнение на улице и:

— Ах! — вскричал Мохаммед, подбежав к подножию лестницы и глядя вверх. — Теперь я совершенно погиб! Позор твоим родителям, что ты такой кретин, теперь госпожа Зулейка неизбежно найдет тебя в моей лавке. Послушай теперь меня, злобное насекомое, ты — Саид, мой помощник. Не произнеси ни единого слова; или вот этим, — к моей великой тревоге он вытащил из-под мантии опасный на вид пистолет, — я проделаю дыру в твоём пустом черепе!

Поспешно спрятав пистолет, он поспешно поднялся по ступенькам, чтобы успеть низко поклониться женщине в чадре, которую сопровождали суданская служанка и негр. Обменявшись с ней несколькими словами, которых я не смог уловить, Мохаммед эр-Рахман повёл всю компанию в комнату, где стоял я. За парфюмером шла эта грациозная женщина, за которой, в свою очередь, следовал её слуга. Негр же остался наверху. Заметив меня, когда вошла, дама, одетая с необычайной элегантностью, остановилась, взглянув на Мохаммеда.

— Миледи, — сразу начал он, склоняясь перед ней, — это Саид, мой помощник, ленивость привычек которого превосходит только дерзость его разговоров.

Она колебалась, одарив меня взглядом своих прекрасных глаз. Несмотря на мрачность этого места и чадру, которую она носила, было видно, что дама была весьма хороша собой. Слабый, но изысканный аромат проник в мои ноздри, благодаря чему я понял, что очаровательная гостья Мохаммеда была ни кем иным, как леди Зулейкой.

— И всё же, — сказала она тихо, — он выглядит как активный молодой человек.

— Его деятельность, — ответил торговец духами, — полностью сосредоточена на его языке.

Госпожа Зулейка села на диван и оглядела комнату.

— Все готово, Мохаммед? – спросила та.

— Всё, миледи.

Снова прекрасные глаза обратились в мою сторону, и, когда их непостижимый взгляд остановился на мне, план, который, поскольку он так и не был осуществлен, нет необходимости здесь описывать, представился моему разуму. После короткого, но красноречивого молчания – ибо мои ответные взгляды были полны значения:

— О Мухаммед, — лениво сказала леди Зулейка, — каким образом купец, такой как ты, наказывает своих слуг, когда их поведение ему не нравится?

Мохаммед эр-Рахман, казалось, несколько растерялся и стоял, глупо глядя на него.

— У меня есть кнуты, — пробормотал мягкий голос. — Это старый обычай моей семьи.

Медленно она снова посмотрела в мою сторону.

— Мне показалось, о Саид, — продолжала она, изящно положив украшенную драгоценностями руку на стол из эбенового дерева, — что ты осмелился бросать на меня любовные взгляды. Наверху ждет тот, чья обязанность — защищать меня от подобных оскорблений. Миска! – бросила она служанке, — позови Эль-Кимри ("Голубь" с араб.).

Пока я стоял, ошарашенный и смущенный, девушка, стоя у подножия лестницы, позвала:

— Эль-Кимри! Иди сюда!

Мгновенно в комнату ворвался тот отвратительного вида негр, которого я видел ранее.

— О Кимри, — приказала госпожа Зулейка и томно протянула руку в мою сторону, — выбрось этого зарвавшегося клоуна на улицу!

Моё замешательство зашло достаточно далеко, и я понял, что, несмотря на риск быть раскрытым, я должен действовать немедленно. Поэтому в тот момент, когда Эль-Кимри достиг подножия ступенек, я ударил левым кулаком в его ухмыляющееся лицо, приложив весь свой вес к удару, за которым последовал короткий правый, совершенно нарушивший кулачные приличия, поскольку был он нацелен значительно ниже пояса. Эль-Кимри обрушился на пыльный пол под аккомпанемент человеческого диссонанса, состоящего из трёх нот. Я же вскочил по ступенькам, повернул налево и побежал вокруг мечети эль-Ашраф, где вскоре быстро затерялся в многолюдной Гурии.

Мои щёки пылали под наигранной сумрачностью. Мне было стыдно за свою отвратительную артистичность. Ведь помощнику аптекаря не так-то просто заняться любовью с герцогиней!

IV

Остаток утра я провёл у себя дома в Дарб эль-Ахмаре, проклиная свою собственную глупость и почтенную голову Абдула Всезнайки. В какой-то момент мне показалось, что я бессмысленно уничтожил прекрасную возможность, в следующий — что кажущаяся возможность оказалась всего лишь миражом. С наступлением полудня и приближением вечера я отчаянно измысливал план, так как знал, что, если мне не удастся придумать хоть что-нибудь подходящее к полуночи, другого шанса увидеть знаменитый рецепт, вероятно, не представится в течение двенадцати месяцев.

Около четырех часов дня меня осенила смутная идея. Поскольку она потребовала посещения моих комнат в Шеппарде, то я смыл краску с лица и рук, переоделся, поспешил в гостиницу, наспех пообедал и вернулся в Дарб эль-Ахмар, где возобновил маскировку.

Некоторые довольно резко критиковали меня за мою коммерческую деятельность в то время, и ни одно из моих дел не вызвало большей озлобленности, чем то, что касалось парфюма под названием «Дыхание Аллаха». И все же я не могу понять, в чем заключалось мое вероломство. Мировоззрение моё достаточно социалистично, чтобы заставить меня с неудовольствием относиться к сохранению отдельным человеком чего-то, что без ущерба для него самого могло бы разумно быть разделено сообществом. По этой причине меня всегда возмущало то, как мусульманин закрывает лица жемчужин своего гарема. И хотя успех моего нынешнего предприятия не сделает леди Зулейку беднее, он обогатит и украсит мир, усладив чувства мужчин ароматом более изысканным, чем любой известный до сих пор.

Таковы были мои размышления, пока я пробирался через тёмный и пустынный базарный квартал, следуя по Шариа эль-Аккади к мечети эль-Ашраф. Там я повернул налево в сторону Хамзави, пока, подойдя к узкому переулку, ведущему из неё в Сук эль-Аттарин, не погрузился в его темноту, похожую на темноту туннеля, хотя верхние части дома наверху и были посеребрены луной.

Я направлялся к тому тесному дворику, примыкающему к лавке Мохаммеда эр-Рахмана, в котором я заметил присутствие одной из тех узких повозок с высокими колесами, характерных для этого района. И, поскольку вход туда со стороны базара был закрыт грубым деревянным забором, я ожидал, что к нему будет немного сложно получить доступ. Однако была одна трудность, которую я не предвидел и с которой не столкнулся бы, если бы мне удалось прибыть сюда, как легко я мог бы сделать, немного раньше. Подойдя к углу улицы Парфюмеров, я осторожно высунул голову, чтобы обозреть перспективу.

Абу Табах стоял прямо возле магазина Мохаммеда эр-Рахмана!

Моё сердце сильно подпрыгнуло, когда я отступил в тень, поскольку я посчитал его присутствие злым предзнаменованием для успеха моего предприятия. Затем внезапное откровение, истина ворвалась в мой разум. Он присутствовал там в качестве имама и сопровождающего мага на мистическом «благословении благовоний»! Осторожно ступая, я вернулся по своим следам, обогнул мечеть и направился к узкой улице, идущей параллельно улице Парфюмеров и в которую, как я знал, должен был выходить двор рядом с магазином Мохаммеда. Чего я не знал, так это того, как я собираюсь войти в него с этого конца.

Я испытал неожиданные трудности с определением этого места, так как высота зданий вокруг меня не позволяла найти какой-либо знакомый ориентир. Наконец, дважды повторив свои шаги, я определил, что дверь старой, но прочной работы, вставленная в высокую и толстую стену, должна сообщаться с двором; ибо я не видел другого отверстия ни справа, ни слева, через которое можно было бы проехать повозке.

Машинально я попробовал открыть дверь, но, как и ожидал, обнаружил, что она надежно заперта. Вокруг меня царила глубокая тишина, и не было видно окна, из которого можно было бы наблюдать за моими действиями. Поэтому, спланировав свой маршрут, я решил взобраться на стену. Моей первой точкой опоры стал тяжёлый деревянный замок, выступавший на целых шесть дюймов*** из двери. Над ними была перекладина, а затем зазор в несколько дюймов между верхом ворот и аркой, в которую они были встроены. Над аркой выступал железный стержень, на котором висел крюк; если бы я смог добраться до перекладины, можно было бы перелезть через стену.

Я успешно добрался до перекладины, и, хотя она оказалась не слишком прочно закрепленной, я всё же рискнул. И вот, не производя особого шума, я обнаружил, что уже сижу наверху и смотрю вниз, на маленький дворик. У меня вырвался вздох облегчения, ибо узкая тележка с непропорциональными колесами стояла там, где я видел её утром. Её оглобли были направлены вверх, туда, где в безоблачном небе плыла луна Рождества Пророка. Тусклый свет лился из квадратного окна подвала Мохаммеда эр-Рахмана.

Очень внимательно изучив ситуацию, вскоре я, к своему большому удовлетворению, заметил, что, хотя хвост тележки был зажат под перекладиной, которая удерживала её на месте, одна из оглоблей находилась в пределах досягаемости моей руки. После этого я доверил свой вес этой оглобле, раскачивающейся над колодцем во дворе. Я был настолько успешен, что раздался лишь слабый скрип; и я почти бесшумно спустился в повозку.

Убедившись, что Абу Табах не заметил моего присутствия, я осторожно встал, опершись руками о стену, и заглянул в комнату через маленькое окошко. Её внешний вид несколько изменился с того времени. Лампа была зажжена и бросала странный приглушённый свет на грубый стол, стоящий почти под ней. На этом столе стояли весы, меры, колбы причудливой формы и странного вида химические аппараты, которые могли быть изготовлены во времена самого Авиценны. На одном конце стола стоял перегонный куб над маленькой кастрюлей, в которой горел спиртовой огонь. Мохаммед эр-Рахман раскладывал подушки на диване прямо подо мной, но в комнате больше никого не было. Взглянув вверх, я заметил, что высота соседнего здания не позволяла лунному свету проникать во двор, так что мое присутствие не могло быть обнаружено никаким светом снаружи. И, поскольку вся верхняя часть комнаты была затемнена, я не видел особых причин для опасений.

В этот момент послышался звук приближающегося по Шариа эш-Шаравани автомобиля. Я слышал, как он остановился возле мечети эль-Ашраф, и в почти совершенной тишине извилистых улиц, откуда днём поднимается настоящий вавилонский хаос языков, я услышал приближающиеся шаги. Когда шаги приблизились, я присел в своей тележке. Вот они миновали конец двора, примыкающий к улице Парфюмеров, и остановились перед магазином Мохаммеда эр-Рахмана. Музыкальный голос Абу Табаха заговорил, а голос леди Зулейки ответил. Послышался громкий стук и скрип открывающейся двери.

— Спуститесь по ступенькам, поставьте сундук на стол, а затем оставайтесь сразу за дверью! — продолжал властный голос дамы. – И проследите за тем, чтобы никто не подслушивал.

Через маленькое окошко до моих ушей донёсся слабый звук, будто какой-то тяжёлый предмет положили на деревянную поверхность, затем приглушённый шум, будто несколько человек вошли в комнату. Наконец, я услышал приглушённый хлопок захлопнувшейся и запертой двери... и тихие шаги на соседней улице!

Скрючившись в телеге и почти затаив дыхание, я наблюдал через дыру в боку ветхой телеги за забором, о котором я уже упоминал как закрывающим конец двора, примыкающего к Сук эль-Аттарин. Копьё лунного света, проникнув сквозь какую-то щель в окружающих зданиях, посеребрило его отдалённый край. Под аккомпанемент сильных пинков и тяжелого дыхания в этом естественном свете всеобщего внимания возникло чёрное лицо «Голубя». К своей безграничной радости я заметил, что нос его щедро заклеен лейкопластырем, а правый глаз временно не работает. Восемь толстых пальцев схватились за верхнюю часть деревянной конструкции, пока одутловатый негр в течение примерно трёх секунд осматривал явно пустой двор, прежде чем снова опустить своё неуклюжее тело на уровень улицы. Последовал слабый хлопок и совершенно безошибочное бульканье. Я услышал, как охранник пошёл обратно к двери, поэтому осторожно привстал и снова осмотрел внутреннюю часть комнаты.

V

Египет, о чём свидетельствуют древнейшие исторические записи, всегда был страной волшебства, и, согласно местным верованиям, до сего дня он является театром многих сверхъестественных драм. Что касается меня, то до эпизода, о котором я собираюсь рассказать, мой личный опыт такого рода был ограниченным и неубедительным. Я знал, что Абу Табах обладал своего рода сверхъестественной силой, похожей на второе зрение, но считал её просто формой телепатии. Его присутствие при приготовлении тайных духов меня не удивило, поскольку вера в эффективность магических действий преобладала, как мне было известно, даже среди наиболее культурных слоёв мусульман. Однако скептицизм мой вскоре был грубо поколеблен.

Подняв голову над подоконником и заглянув в комнату, я увидел леди Зулейку, сидящую на мягком диване, её руки покоились на раскрытом свитке пергамента, лежавшем на столе рядом с массивным латунным сундуком с антикварными предметами местного изготовления. Крышка сундука была поднята, и внутри казалось пусто, но возле него на столе я заметил несколько сосудов из венецианского стекла с золотыми пробками, каждый из которых был особенного цвета.

Возле жаровни, в которой пылали угли, стоял Абу Табах. Он бросал в огонь попеременно полоски бумаги с какими-то надписями и маленькие тёмно-коричневые пастилки, которые имам вынул из сандаловой коробки, стоящей рядом с ним на своего рода треножнике. Они состояли из какой-то ароматной смолы, в которой, казалось, преобладал бензоин, а пары жаровни наполняли комнату голубым туманом.

Имам своим мягким, музыкальным голосом читал главу Корана под названием «Ангел». Диковинная церемония началась. Я понял, что для достижения своей цели мне придется подтянуться к узкой амбразуре и полностью опереться всем своим весом на карниз окна. В этом манёвре не было большой опасности, при условии, если я не произведу лишнего шума, ибо висячая лампа из-за своей формы не освещала верхнюю часть комнаты. Достигнув желаемого положения, я осознал болезненную остроту аромата, которым была наполнена квартира.

Лёжа на выступе в крайне неприятной позе, я дюйм за дюймом пробирался внутрь комнаты, пока не смог более или менее свободно пользоваться правой рукой. Предварительная молитва завершилась, отмеривание ингредиентов уже началось, и я легко понял, что без обращения к пергаменту, от которого госпожа Зулейка ни разу не оторвала рук, раскрыть тайну действительно невозможно. Ибо, сверяясь с древним рецептом, она выбирала одну из бутылей с золотой пробкой, отвинчивала ее, приказывала взять из неё столько-то зерен, и не сводила взгляда с Мохаммеда эр-Рахмана, пока он отмерял правильное количество. После чего леди Зулейка затыкала сосуд пробкой, и всё начиналось заново. Когда парфюмер поместил все ингредиенты в стеклянную банку с широким горлышком, Абу Табах, протянув руки над ёмкостью, произнёс имена:

— Габраил, Микаил, Израфил, Израил!

Я осторожно поднёс к глазам небольшой, но мощный бинокль, за которым ходил в свою комнату в отеле Шепард. Сосредоточив линзы на древнем свитке, лежавшем на столе подо мной, я, к своей радости, обнаружил, что вполне могу разбирать надписи. Пока Абу Табах декламировал какое-то заклинание, в ходе которого часто встречались имена сподвижников Пророка, я начал чтение сочинения Авиценны.

«Во имя Бога Милостивого, Милосердного, Высокого, Великого...»

Дойдя до этого места, я приостановился, когда заметил любопытное изменение в форме арабских букв. Они как будто бы двигались, хитро меняли места друг с другом, словно желая не дать мне уловить их смысл!

Иллюзия сохранялась, и я решил, что это происходит из-за неестественного напряжения моего зрения. И, хотя я и осознавал, что время драгоценно, однако обнаружил, что вынужден временно отказаться от чтения. Нельзя было вовсе извлечь никакого смысла, наблюдая за этими буквами, которые танцевали из стороны в сторону по всей длине пергамента, иногда группами, а иногда поодиночке. Я проследил за движением одной стройной арабской буквы алиф полностью по всей странице, снизу до верха, где она наконец исчезла под большим пальцем госпожи Зулейки!

Опустив бинокль, я в изумлении посмотрел на Абу Табаха. Он только что подкинул в огонь свежие благовония. С детским, беспричинным ужасом до меня дошло, что египтяне, называвшие этого человека Чародеем, были мудрее меня. Хотя голос его не был мне слышен, однако, я мог видеть слова, исходящие из его рта! Они медленно и изящно формировались в голубых облаках дыма примерно в четырех футах над его головой, раскрывали мне своё значение золотыми буквами, а затем исчезали под потолком!

Прежние убеждения мои начали изменяться, когда я услышал несколько тихих бормочущих голосов в комнате. Это были голоса духов благовоний, горящих в жаровне. Один сказал гортанным тоном:

«Я — Мирра. Мой голос — голос могилы».

Другой, приглушённо: «Я — Амбра. Я соблазняю сердца мужчин».

И третий, хрипло: «Я — Пачули. Мои обещания — ложь».

Обоняние, казалось, покинуло меня и сменилось слухом. И вот эта комната колдовства начала расширяться прямо у меня на глазах. Стены отступали и отступали, пока квартира не стала больше, чем внутренняя часть мечети Цитадели; крыша взметнулась так высоко, что я понял, что в мире нет собора и вполовину столь высокого. Абу Табах, вытянув руки над жаровней, уменьшился до крошечных размеров, а леди Зулейка, сидевшая подо мной, стала почти невидимой.

Проект, который заставил меня оказаться в центре этого чародейского праздника, уже выветрился из моей головы. Я желал только одного — уйти, прежде чем разум совершенно покинет меня. Но, к своему ужасу, я обнаружил, что мои мышцы превратились в жёсткие железные ленты! Фигура Абу Табаха приближалась; его медленно двигающиеся руки стали змеевидными, а глаза превратились в озёра пламени, которые, казалось, призывали меня. В то время, когда это новое явление прибавилось к остальным ужасам, меня как будто непреодолимая сила побудила дернуть головой вниз: я услышал металлический щелчок мышц шеи; я увидел, как из моих губ вырвался крик агонии... И ещё я увидел на небольшом выступе непосредственно под квадратным окном маленькую мибхару, или курильницу, которую до сих пор не замечал. Густая маслянистая коричневая струя дыма выходила из перфорированной крышки и липким дурманом омывала моё лицо. Обоняние у меня отсутствовало; однако, слух мой уловил, как из мибхары раздался посмеивающийся демонический голос:

«Я — Хашиш! Я свожу мужчин с ума! Пока ты лежал там, как полный дурак, я направил свои испарения в твой мозг и украл у тебя твои чувства. Именно с этой целью меня поместили здесь, под окном, где ты не мог не насладиться всеми преимуществами моего ядовитого аромата...»

Соскользнув с подоконника, я упал вниз... и тьма сомкнулась вокруг меня.

VI

Мое пробуждение представляет собой одно из самых болезненных воспоминаний о моей карьере, не лишённой событий; ибо, мучимый болью в голове и затёкшими конечностями, я восседал прямо на полу крохотной, душной и грязной кельи! Единственный свет проникал через маленькую решётку в двери. Я был пленником. И в тот же момент, когда я осознал факт своего заключения, то понял также, что меня обманули. Странные события в квартире Мохаммеда Эр-Рахмана были галлюцинациями из-за того, что я надышался паров какого-то препарата хашиша, или индийской конопли. Характерный неприятный запах снадобья был скрыт остротой других, более пахучих духов; и из-за расположения кадила с горящим хашишем никто в комнате не пострадал от его паров. Могло ли быть так, что Абу Табах знал о моем присутствии с самого начала?

Я неуверенно поднялся и выглянул через решётку в узкий проход. В одном его конце стоял местный констебль, и за ним мне удалось увидеть вестибюль. Я сразу понял, что нахожусь под арестом в полицейском участке Баб-эль-Халк!

Великая ярость овладела мною. Подняв кулаки, я яростно забарабанил в дверь, и по коридору прибежал египетский полисмен.

— Что это значит, шавеш? — потребовал я. — Почему меня здесь задержали? Я англичанин. Немедленно пришлите ко мне суперинтенданта.

Лицо полисмена выражало попеременно гнев, удивление и изумление.

— Вас привезли сюда вчера вечером, причём самым отвратительнейшим образом пьяного, на телеге! – ответил он.

— Я требую встречи с суперинтендантом.

— Конечно, конечно, эфендим! — крикнул человек, теперь уже совершенно встревоженный. — Мгновенно, эфендим!

Такова магическая сила слова «инглизи» («англичанин»).

Почти сразу же появился крайне встревоженный и извиняющийся местный чиновник, которому я объяснил, что был на костюмированном балу в отеле «Гезира Палас» и, неосмотрительно направляясь домой в поздний час, подвергся нападению и лишился сознания. Он был чрезвычайно вежлив со мной. Выслушав мои оправдания, сей добрый человек отправил гонца в Шепард с моими письменными инструкциями о сменной одежде, после чего предложил мне снять мой ныне излишний грим и привести себя в презентабельный вид. Тот факт, что он явно не поверил моей истории, ни на йоту не уменьшил его обеспокоенность.

Я обнаружил, что время уже приближается к полудню. Снова став самим собой, я уже собирался было покинуть площадь Баб эль-Хальк, когда в комнату суперинтенданта вошёл Абу Табах! Когда он приветствовал меня, на его красивом аскетичном лице отразилась серьёзная озабоченность.

— Как мне выразить свою скорбь, Карнаби-паша, — сказал он на своем мягком, безупречном английском, — что с вами случился столь малоприятный и неприличный случай? О вашем присутствии здесь я узнал лишь несколько минут тому назад и поспешил передать вам уверение в своём глубочайшем сожалении и сочувствии.

— Более чем любезно с вашей стороны, — ответил я. — Я в большом долгу.

— Мне грустно, — продолжал он учтиво, — узнать о том, что улицы Каира кишат разбойниками и что английский джентльмен не может безопасно вернуться домой с бала. Я надеюсь, что вы предоставите полиции подробный отчет о любых ценностях, которые вы могли потерять. У меня здесь, — он запустил руку в свою мантию, — единственная найденная на данный момент вещь из вашего имущества. Вы, конечно, несколько близоруки, Карнаби-паша, как и я, и испытываете определённые трудности с распознаванием имен партнёров в вашей танцевальной программе.

И с одной из тех милых улыбок, которые могли так преобразить его лицо, Абу Табах вручил мне мой оперный бинокль!

Fin

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

В скором времени планируется издание сборника переводной восточной химерной прозы разных писателей XX века силами самого автора данного блога, то есть мною. Кто желает поддержать издание, как говорится, не лайком, а донатом, буду крайне признателен. Будет около 400 стр., ч/б иллюстрации, мягкая обложка, скорее всего, тираж ~10-20 экз. Разумеется, поддержавшим будут высланы подарочные экземпляры, если всё срастётся с изданием. — прим. пер.

Легенды Выдропужска. Автоматоны

Элиас Эрдлунг, (С), 2015

Категория: городские легенды

Стиль: вольный пересказ

Жанр: фрактальная новелла

Уровень доступа: второе блюдо

=============================

Есть на просторах нашей необъятной родины славный град Выдропужск, он же Ваджрапудж, он же Выдрова-Пуща. Почему название такое диковинное, спросите? Это оттого, что история у него богатая, черносмородиновая. В елизаветинское время здесь были знатнейшие охотничьи угодья, и леса еловые непроходимые, и камни мегалитовые, и зверьё разное было здесь. И два дворянских рода начались здесь, Чермень и Вронскими звались. Первые очень любили науку точную, а вторые любили экзотику восточную, а глава семейства Вронских, граф Б., даже привёз из Хиндустана целый взвод факиров-садху, умеющих разные фокусы чудить. А старшие сыновья Чермень решили тогда состязаться за руку ненаглядной Агафьи, внучки графа Вронского, и каждый смастерил по хитроумному автоматону, исходя из древнеарабских чертежей. Степан Чермень, имея недюжий опыт в механике, сделал заводного медного мужика, работающего на водке, а брат его, Аполлоний, сварганил цельнометаллическую гидру-самовар о семи рогах, то бишь главах. Вот наступил день состязаний. На дворе был декабрь-месяц, святки вовсю, и гидра-самовар была как нельзя более в кассу. Взобрался на неё Аполлоний, как на страуса какого, и припустил по большаку в сторону поместья Вронских, а это не менее пятиста саженей по снегу. А брат его, Степан, чешет голову и думает — на кой леший мне взбрёлся этот мужик заводной? Но делать нечего, завёл он своего мужика, влил ему в цилиндр 12 галлонов чистой менделеевской, взобрался на плечи к мужику — и бросились они вдогонку под лай собак и крики дворовых.

А Агафья тем временем ждёт обоих братьев в бальном зале усадьбы, окружённая индийскими йогами и мудрецами, красива она как Мадонна тицианская. А рядом с ней нянька её, Акумовна, вяжет ей шаль изумрудную.

А братья бегут вовсю наперегонки через метель по узкой просёлочной, а за ними — волки люто оголодалые с рыком, с воем. Нагоняет Степан брата своего, инженера Аполлония, и кричит ему:

— Извольте, любезный, я вас потесню!

С этими словами медный мужик размахивается своим внушительным кулачищем и бьёт по одной из голов гидры-самовара с жутким треском. Голова слетает с шарнира, Аполлоний же чуть не слетает к волкам, а автоматон его кренится в сторону по касательной, заплетая страусиными ногами.

— Ха-ха! — нагло кричит Степан, а мужик опять размахивается для прицельного хука, но тут Аполлоний поворачивает какую-то ручку на приборной панели, и все шесть оставшихся голов изрыгают на преследователей кипяток. Ух, ну и жара тут пошла!

— Ай-ай-ай, горячоооооо! — вопит ошпаренный на 90% незадачливый инженер, слетает с мужика и катится прямо в волчьи пасти. Слышится утробный рык и звук рвущихся тканей.

— Поделом тебе, тупица, — усмехается Аполлоний и выправляет гордый бег своей жестяной гидры. Надо же, как легко отделался, думает. Вон уже и поворот к Вронским виднеется в пурге.

Но медный мужик бежит себе рядом как ни в чём не бывало, ему-то что на кипяток. Бьёт он кулачищами на бегу в жестяные бока своего шестиглавого соперника, да с такой дурью, что проминает в них дыры. Гидра-самовар запинается и бесконечно долго летит под откос в снежную темноту вместе с наездником.

— Карауууул! — кричит Аполлоний.

Агафья тем временем вместе с нянькой и йогами подходит к широкому террасному окну и вглядывается в темноту: что же они так долго?

Один брадатый садху достаёт из-под чалмы какой-то пахучий свёрток, протягивает его няньке и говорит: "Нага-баба гандахарва ом намашивайя панчатантра парвати махадева трипитака вишнукришну шанти шанти хум прасад."

Наконец из метели выскакивает громоздкая цилиндрическая фигура и несётся с тяжёлым стуком сапог к дому.

Агафья недоверчиво её разглядывает.

Через две минуты входит ливрейный дворецкий Тетерьяныч и зычно провозглашает: "Первый экипаж прибыл! Швепс-галор!" И отшаркивается.

Не зная, как быть в такой важной ситуации, панночка ходит по бальному залу взад-вперёд, а йоги садятся группами по залу и начинают мазаться священными индусскими благовониями во имя Кали и чантить.

На парадной лестнице слышится возня, крики, ружейные выстрелы. Огромный белоснежный английский дог по кличке Христофор XVII заходится сиплым лаем и бежит к дверям, готовясь разорвать непрошеного гостя мощными челюстями.

Агафья падает на кушетку, дрожа всем телом и шумно вздыхая, нянька Акумовна осторожно поддерживает её за корсет.

— Это смерть моя пришла, нянюшка... — бормочет Агафья, а грудь её так и колыхается под кружевным вырезом.

Нянька гладит её по голове. Один садху начинает левитировать, используя одическую силу.

Двери распахиваются, будто вырванные ураганным ветром, и в ярко освещённую бальную залу входит на медных ногах ужасный автоматон, как слепой размахивая могучими ручищами направо и налево.

— О боже, о боже, это снилось мне каждую ночь с самого Иванова дня! — кричит панночка, закрываясь руками от ужасного пугала.

Автоматон сметает ударом кулака английского дога Христофора XVII в сторону — тот ударяется об стену с жалобным визгом — подходит к кушетке, отбрасывает в сторону няньку — та падает в объятия восьмерых йогов, бесстрастно наблюдающих за сценой — хватает Агафью за край платья и срывает с неё всё верхнее бельё и часть нижнего, оголяя её аристократическую белизну. Тут на крики и шум сбегаются домочадцы во главе с заспанным после охоты и возлияний графом Б. в одних кальсонах и ружьём наперевес.

— Что здесь происходит, во имя Аида? — восклицает громовым голосом граф, брызжа слюной.

Но все вновь прибывшие кучкуются у дверей, видя чудовищную фигуру пыхтящего автоматона.

Вот он наклоняется всё ниже и ниже над молодой дворянкой, пока не... останавливается совершенно. С правого его бока открывается дверь, оттуда вытягивается тонкая мужская рука, потом вторая, потом нога, потом вторая, потом и голова уже.

— Честь имею! — представляется джентльмен-из-мужика. — Я брат Степана и Аполлония, Телекарп. Теперь я вам расскажу свою историю.

Индус перестаёт левитировать. Агафья облегчённо падает на подушки. Нянька встаёт и оправляется. Йоги прекращают чантинг. Огромный неуклюжий дог подползает к хозяину, виновато виляя хвостом. Входит дворецкий Тетерьяныч с чайником и печеньем.

* * *

Тем же вечером.

— Так вот, дорогие мои. Прошу простить мой бестактный визит и надругательство, но иначе не мог бы я согнать с себя проклятия. С чего бы начать для порядка? Начну с того, что звать меня Телекарпом и был я самым младшим и самым неразумным сыном графа Чермень. Как подрос, стал я читать много всякого, и прослыл среди ровесников за алхимика. Отправили меня по достижении возраста в петербуржский коллеж, учился я там герметическим наукам всяким. Братья же мои удалые, хлебом не корми, дай меня потравить, совсем бы меня извели, коли бы на русско-турецкую войну не сплавились. Обучился я мастерству тайнописи и криптографии тем временем, а также алгебре, геометрии, физике, астрономии, механике, ботаники, медицине и каббалистики и стал уединяться в коллежской лаборатории вместе с несколькими студентами из разных стран, тинтуры всякие готовить да опыты проводить. И вызывали мы духов элементальных, и предавались усладам нечистым, и заклинали металлы и минералы, делая из них союзников, и читали тексты запретные, гоэтические, и превращали одни вещи в другие, а другие в третьи, а третьи в четвёртые, и выращивали грибы галлюциногенные, и создавали альраунов. И умер внезапно один из нашего алхимического кружка, немец Мариус, после того как я наслал на него сильфа пневмонического за то, что он не дал мне дочитать одну новеллу Калиостро. И поклялся я на крови, что не буду во зло свои знания применять. Но вот случилась какая история — шёл я однажды после занятий по Александровскому мосту и вижу — подо мной лодка плывёт, а в ней красавица со слугой. Вдруг слуга хватает красавицу и скидывает её в реку, а сам дёру даёт. Я от природы слабосильный, господа и дамы, да вот знание лекарственных рецептур иной раз очень даже в помощь. Достаю я из-под пазухи экстракт женьшеня, эмблики и ещё некоторых трав, выпиваю залпом и прыгаю с моста в реку, не долго думая. Тут уже народ стал толпиться на берегу. Зеваки кричат: "Чай, утонет малец с такой-то ношей!" А я им в ответ: "Абракадабра!" Плаваю я так себе, но вот экстракт подействовал, и я чуть ли не с дна речного поднял незнакомку и доплыл с нею до берега под аплодисменты. Это оказалась зрелая женщина благородной наружности, годившаяся мне в гувернеры, но я сразу же возжелал её и оказал искусственное дыхание, как тому обучался в коллеже. Дама очнулась довольно скоро, взглянула на меня томными карими глазами и только и сказала:

— Мерси.

— Вот ведь какая фря! — подал голос дворецкий Тетерьяныч, жадно слушая рассказ молодого человека, вышедшего из автоматона, и одновременно поглаживая нянькино колено под одобрительный стук хвоста Христофора XVII.

— Погодите, это ещё полдела. — продолжал свой сказ господин Телекарп Чермень. — Дальше больше. Non plus ultra, тем не менее. Эта барышня обхватила меня своими изящными руками, так что я буквально провалился в её декольто, после чего поцеловала в губы на виду у всей толпы и сказала мне свой адрес. Жила она неподалёку от Адмиралтейства в роскошном особняке с каменными львами и ливрейными маврами и сегодня же приглашала нанести к ней визит для объяснения. Я сначала замешкался, но быстро взял себя в руки и пообещал быть, ибо жгучая брюнетка возожгла в груди моей некое доселе неизведанное чувство.

— Ну, а потом что? — спросила заинтригованная Агафья, закусывая от нетерпения губу и кутаясь в широкую изумрудную шаль, связанную нянькой.

— Да, поскорее бы уже, а то час немалый, поди, — прокряхтел граф Б, допивая полынную настойку.

— А потом было вот что. Пошёл я на радостях в кабак "У царя Гвидона" и напился.

— И всё???? — округлили глаза чуть ли не все присутствующие.

— Нет, не всё. Отправился я в гости к той прекрасной черноволосой даме тем же вечером, с трудом держась на ногах и с очень развязной походкой, но всё же не теряющий некоторого эстетического вида. Прохожу в её будуар, а там возлежит эта царица Савская собственной персоной, уже порозовевшая в значительной степени. Но глаза её полны тревоги. Курит она опиумную трубку не в затяг. Я думаю — вот оно что, откуда причуды-то берутся, сажусь я напротив в кресло чиппендейльское, и дама говорит мне:

— Вовек не забуду я помощи твоей, юноша. Сегодня хотел меня бывший мой владелец погубить, да не удалось ему. Расскажу я тебе свою историю сейчас, как на духу.

— Ну началось! — горестно восклицает нянюшка Акумувна, скрипя печеньками на зубах и смахивая ручёнки дворецкого с коленей.

— Как на духу, грит. Я сфокусировал взгляд на этих жгучих карих глазах и приготовился слушать. А эта femme fatale продолжает так:

— Ты даже не представляешь, какая у твоей спасённой незнакомки горестная и бесконечная долгая судьба. Живу я на свете уже не первую сотню лет, голубчик мой. Была я некогда египетской принцессой при Птолемеях, да пленили меня в рабство коварные персы-огнепоклонники. Жила я в гареме вдали от родины, словно какой тепличный цветок, и страдала день за днём. Наконец, стала я умирать от тоски. Тогда разозлился на меня шейх и продал на невольничий рынок за бесценок одному толстому купцу с тремя подбородками. Звали мы его за глаза: Индюк. Стала я страдать пуще прежнего среди всей этой восточной дезинтерии и зубоскальства, да оказалась в соседней клетке со мной одна принцесса нубийская, с жёлтыми глазами. Сказала она мне однажды ночью, что род её ведёт происхождение своё от древних антропофагов — наполовину зверей, наполовину людей. Каждое полнолуние она обращается в чёрную пантеру и может как тень, просачиваться сквозь любые двери и окна, и пить кровь людскую. За это она обладает долголетием — ей уже скоро пять сотен годов стукнет. Предложила она мне сделку — чтобы стать такой же, как она, мне надлежит вкусить её крови, и этим полнолунием мы вместе сбежим куда глаза глядят. Я была согласна, конечно же — а что ещё мне оставалось, о Египет! так что, пока все прочие невольницы и невольники сладко сопели, зарывшись в ссаную солому свою, нубийка просунула через прутья ко мне свою чёрную руку и я вкусила крови оной через предварительный разрез артерии её длинным ногтём, похожим на ланцет. Я испытала тут же страннейшее головокружение, повалилась на пол клетки и стала кататься в конвульсиях, а нубийская принцесса в это время заливалась демоническим хохотом.

Когда пришла в себя, я не помню, но оказалась где-то в совершенно незнакомом мне месте. Это была персидская лечебница, и сиделка сказала, что выхаживала меня уже не первый месяц. Купец в ту ночь страшно испугался за мою жизнь, так как знал о моём высоком происхождении, потому вызвал врачей из городского медреса, которые и забрали меня на стационарное лечение, ибо затруднялись определить недуг, меня поразивший. Через четыре ночи нубийка пропала, как и не бывало её, рассказала мне сиделка. А по городу стали ходить слухи о загадочной тени-убийце...

Но хвала Солнцу и Луне, я стала поправляться, и жизнь казалась не такой уж и ужасной, покуда не настало время полнолуния. Со мной стали происходить ужасные метаморфозы, стоило только бледному диску Селены показаться из-за облаков, в мгновении ока в моём облике не осталось ничего человеческого, я набросилась с рыком на сестру, дежурившую в палате, насытилась её кровью, после чего выпрыгнула из окна медреса — и с этого времени начинаются мои скитания по земному шару.

— И долго вы скитаетесь? — осмелился спросить я у загадочной персоны.

— О, без малого две тысячи лет, дорогуша.

Я так и обомлел в своём кресле.

— Я успела побывать при дворе Харуна-аль-Рашида, приближённой Рудольфа II, фавориткой Марии Медичи, солисткой Мулен-Руж, любовницей Сен Жермена и много где ещё. Боюсь, мне наскучил мир и всё, что в нём известно. Но я вижу, тебе не даёт покоя сегодняшний прецендент?

Я молча смотрел на неё пьяными глазами, пытаясь понять, сплю я и вижу сон с этой языческой дамой или же спит она и видит сон, что я у неё в гостях.

— Это был просто один старинный мой кавалер, из масонских кругов. Ха-ха, всё лелеял мечту, что может мной владеть... Грязный пёс! — крикнула она куда-то в окно и выплеснула остатки пунша. — Слушай, спаситель мой, хочешь ли ты быть вознаграждён по достоинству? Я могу научить тебя удивительным премудростям старого Египта моих отцов. У меня... бесценный опыт в некоторых тайных областях.

Она словно бы замурлыкала, а я не отводил глаз от её круглых чёрных зрачков. Наконец, я нашёл в себе силы встать и отказаться от столь диковинных, пусть и столь заманчивых, предложений.

— Я русский дворянин и каббалист, мадмуазель Ж. (так её звали в эту историческую эпоху)! Позвольте мне оставаться при своём уровне извращённости и порочности, но не смущайте же меня странными усладами Древнего Востока.

Красавица-египтянка округлила глаза, а я, подойдя и решительно запечатлев поцелуй на её тонкой кисти, развернулся и прошествовал на выход.

— И что же, вот так просто взяли и ушли? — совсем обомлев от напитков и мускусного запаха тел факиров, спросил Тетерьяныч.

— Обождите. Не успел я дойти до дверей, как путь мне преградили два здоровенных ливрейных мавра. Я попытался протиснуться промеж их плечей, но один ошарашил меня ударом рукоятки своего кинжала, и я провалился в Небытиё.

— Вот так пэрворот! — похвалил ни с того ни с сего граф Б., запинаясь в слогах.

— Да, господа и дамы. Всё зашло слишком далеко. Ваш покорный слуга оказался в лапах бессмертной ночной охотницы в самом центре светского Петербурха. В следующий раз я очнулся уже в её спальне, освещённый бледным лунным светом и прикованный к постели металлическими браслетами.

Моя странная vis-a-vis, обязанная мне жизнью, ходила вокруг меня, нагая, кругами, взмахивая копной чёрных волос и элегантно закручивая бёдрами воздушные вихри, и вдруг пригнулась на четвереньки и стала обращаться в пантеру. Бог ты мой, как же я тогда перетрухал! Я думал, что заклинания Гоэтии и сигилы Абрамелина могут спасти меня от этой чаровницы, но язык присох к моему нёбу... И проклятая дьяволица набросилась на меня, вонзая клыки мне в грудь!

— Ох ты ж ё! — воскликнул кто-то из присутствующих.

— С той поры я стал её ручным любимцем, путешествовал с этой чудовищной femme fatale по разным странам, и она от случая к случаю забавлялась моим бедным телом, как вещью. О, сколько было у нас с ней воспоминаний! Париж. Вена. Милан. Ницца. Ашхабад. Тибет. ЮАР. Гренландия. Чили. Алтай. Дубай. Карпаты. Кавказ. Помню, как мы сцеплялись в клубок и летели через бездонные ущелья гибельных фьордов при свете луны, охотясь за ночными эльфами Лапландии. Через месяц или около того, когда все поиски моих останков в коллеже прекратили-с, я обнаружил, что тоже стал претерпевать метаморфозы при свете Селены. Моя хозяйка в такие ночи отпускала меня прогуляться в одиночку по крышам. Как-то раз мы оказались проездом в Константинополе, и я был представлен турецкому паше. Я приглянулся ему чем-то, и за щедрую сумму золотых госпожа Ж. отдала меня в дальнейшее пользование. Паша оказался человек кроткий и сведущий в науках, а также в инженерии, он-то и обучил меня всем тонкостям арабо-греческих заводных автоматонов. Тем не менее заклятия с меня ему снять никак не удавалось, и каждое полнолуние меня запирали в подвале его дворца с какой-нибудь красоткой-беллидансершей. В конце концов такое положение дел мне осточертело и я решил отравиться, приготовив себе сильнейший яд из кураре и рыбы-ежа. Но это не помогло мне, ведь проклятие по-прежнему сохраняло жизнь в моё бренном теле, и я только что неделю промаялся кровавым поносом и вздутиями желудка. Я страшно исхудал и покрылся паршой. О моих суицидальных настроениях прознал паша и сильно огорчённый моим нерадушием, выслал меня из своего дворца с приличной суммой денег на родину. В расстроенных чувствах садился я на поезд, думая о всех тех тяжких испытаниях, выпавших на мою долю. В дороге наш поезд сошёл с рельс, большая часть пассажиров погибла, я же был в целом невредим и оказывал посильную помощь раненым. И вот судьба улыбнулась мне — одним из раненых оказался мой двоюродный тесть по женской линии, он же отец-настоятель Свято-Окской пустыни, он же исследователь тайных культов и языческих атавизмов, один из лучших специалистов в мире по данным вопросам. Я наложил ему швы под морфием в местном хоспитале, да и рассказал ему всё как есть. Оказалось, что явление оборотничества для него не в нове.

— Это ты точно по адресу, мой мальчик. — сказал тесть по бабке. — Как-то мне довелось вместе с группой энтузиастов под предводительством натуралиста Родиона Николаевича Сиволобова выслеживать на Чукотке одного медведя вида Ursus arctos piscator с очень странными аномалиями... Таких чукчи ещё называют иркуйемами, что в переводе значит "волочащий по земле штаны" или просто "обосранный", так как эти оборотни имеют довольно своеобразное строение нижней части туловища. Мы расположились лагерем близ кратерного озера Эльгыгытгын. Началось всё с того...

— Нееееет! — воспротестовали все присутствующие, за исключением йогов.

— Ну что ж, — продолжал тогда Телекарп. — тогда вот что. Проводил я его в пустынь Окскую. Вылечил он меня там двенадцатью ударами плети заговорённой и святым причастием. И вернулся я в родную усадьбу обновлённым, как только что с луны свалился, как ни каламбурно это звучит.

С поры моего исчезновения прошло уже более десяти лет и все родные, даже кухарка Праксинья и лесничий Маршак забыли, кот есть такой младший граф из себя. Оба старших уже притащились с театров военных действий, нахватав разных ранений и турецких венерических болезней, и я стал их врачевать за доброе слово. Матушка с батюшкой были вроде рады, а вроде и так себе. У самих, говорят, проблем выше крыши, Телекарпушка. Так что давай не лентяйничай, а по хозяйству помогай. А так как ваш покорный слуга выглядел совершенно безумно после всех моих приключений, то старался на божий свет и вовсе не показываться и заниматься исследованиями насекомых и грибов в своей подземной лаборатории. Так что вы даже обо мне и не слыхали, господа дорогие.

— А я вот не согласна с вашим мнением о себе. — сказала, лукаво щуря свои выразительные очи, Агафья, красна-коса.

— А я вот... хык! — что-то спьяну вроде как пошутил граф Б.

— Ну вот, а как решили братья инженерными подарками к свадьбе заняться, тут мои познания в Героне Александрийском и пригодились. — закончил наконец свою тягомотину отважный молодой человек и устало опустил голову.

— Аминь. — сказала нянюшка. — теперь можно и по кроватям. Завтра будем свадьбу играть, чай. А ну, Агашка, хватит глазки строить да косу накручивать. Пойдём умываться.

— Ом бхур бхувах сваха тата савитур вареньям, бхарго девасья дхимахи дхийо йо нах прачадоят. — выдал речитативом старший садху и расплылся в беззубой улыбке. Из-за набедренной повязки он изавлёк огромный чилим. Остальные садху приготовились взрывать.

Граф Б. хлопнул в ладоши, и сцена утонула в темноте.

Так и стал Выдропужск на одну двойную дворянскую фамилию богаче.

Рассказы смотрителя маяка, почтенного аббата Сильваро де Мариньяка

– Таинственная бутыль

– Индийский матрос

– В плену нереид

– Падающая звезда

– Фата-Моргана

– Пещера поющих камней

– Египетская курильница

– Буря в стакане

– Ларец из красного сандала

– Венецианское зеркало

– Бронзовая голова

– Медуза Каркосса

– Опиумная лавка в Сингапуре

– Колокол святого Герардия

*************************

Предисловие

Что ж, неосторожный читатель, ты рискнул открыть эти записи, а потому приготовься почерпнуть множество нечестивых и удивительных вещей, рассыпанных, как руах-топаз, смарагды и янтарь, на заскорузлом пергаментном побережье данного свода дневниковых записей. Как говорится, per speculum in aenigmate. И ещё: mediocribus utere partis.

Записи эти принадлежат мне, т.е. аббату Сильваро де Мариньяку, настоятелю затерянного в глуши иезуитского монастыря в графстве Тулузском, между Безье и Нарбонном, у отрогов заоблачных Пиренеев.

По совместительству я – смотритель маяка, который был переоборудован из монастырской колокольни нашим прежним настоятелем, пресвятым Фомой д'Орбикулоном.

Я не собираюсь излагать здесь подробным образом всяческие факты своей биографии, достаточно бурной и многоцветной, как лоскутные плащи мавританских дервишей, чтобы уместиться на шестистах страницах. Скажу лишь, что в своё время ходил я на пиратских шхунах в южные моря, пересекал Гибралтар в страшнейшие шторма, терпел кораблекрушения, занимался контрабандой, сражался с маврами, католиками и имперским флотом, много грабил, убивал, жёг и лишал невинности восточных дев. У меня была красавица-жена и дети, но всех их забрало море, или же чума, или виселица, или костёр инквизиции. С тех пор прошло много лет, осен, зим и вёсен, я постарел, давно раскаялся в грехах своих и принял духовный сан. Как говорится в учёных томах, occultum nihil ex Deus. И также: Deum et ama et time.

Знай же, читатель, что вокруг моего маяка, глядящего бессонным глазом отражённого света в морскую мглу, словно Полифем, оповещающий аргонавтов, что не пристало им причаливать к этим неприютным скалистым берегам – знай же, что вкруг него летают, словно воронья стая, странные, зловещие легенды, и пересуды местных жителей, будто тёмными ночными часами здесь происходят пугающие знамения, будто бродят здесь неупокоённые духи мёртвых грехоблудников, навеки неприкаянных флибустьеров, а сонмы адских демонов сторожат здесь захороненные сокровища мавританских колдунов; что сам старый аббат будто давно заложил свой бессмертный дух Князю мира сего и его воздушным легионам за возможность прозревать будущее по звёздам и управлять стихиями земными. Знай же, читатель, что всё то ложь и досужие бредни невежественных простолюдинов, не искушённых в научном знании и лабораторных опытах. Впрочем, что-то из этих бредней может иметь под собой реальную основу, ибо я, Сильваро де Мариньяк, за время своих странствий по Средиземному морю и Индийскому океану был обучен астрологии, каббалистике и заклинанию могущественных незримых духов, а также разным видам мантики, в том числе сциомантии, геомантии, гидромантии, пиромантии, некиомантии, леканомантии, элуромантии, селеномантии, мехазмомантии, стохизмомантии и т.д… Но не слова более! Он идёт! О мон Диус, сколько ещё мне терпеть это… Будь ты!…

<Далее следует неразборчивое нагромождение сочных богохульств и отборных монашеских ругательств на чистейшей учёной латыни.>

<Затем следует абзац готической латыни, написанный будто бы совершенно другой рукой.>

…Глупец… К чему эти трепыхания? Клянусь гербовыми печатями Асмодила и Эрбатааля, этот старый пердун становится положительно невыносим! LEMHASHEPHER! Надо отучить его от пьянства и курения опия, иначе мне не во что будет скоро входить.

Ах да, Я не представился. Моё Имя – это 108-слоговый дендропаредрогональный протопартицип, приведу лишь его часть: AChChÔR AChChÔR AChAChACh PTOUMI ChAChChÔ ChARAChÔCh ChAPTOUMÊ ChÔRAChARAChÔCh APTOUMI MÊChÔChAPTOU ChARAChPTOU ChAChChÔ ChARAChÔ PTENAChÔChEU AChARACheTh BARAÔCh, или же просто герцог Азорбас, если тебе так будет удобнее, читатель. Прошу прощения, что вошёл без стука, но Сильваро уже давно не имел честь меня приглашать, а мы ведь с ним прямо условились, что 33 дня в году я имею на его тщедушную телесную оболочку полное право. Это не беря в расчёт високосные годы, когда прибавляется ещё один день и ещё одна ночь.

Тебе, читатель, возможно, до зуда в укромном месте хочется узнать, кто же я такой, или что такое, каков род моих занятий и как так вышло, что аббат Сильваро вынужден делить со мной своё тельце, а это тельце старого учёного распутника.

Что ж, начнём разматывать клубок с конца.

Как наш почтенный аббат уже написал выше, в свои отроческие годы, а было это во времена господства книжников из Сорбонны и последних потомков рода Медичи, то есть в 15**-ых, очутился наш бравый флибустьер сперва в лапах инквизиции, после – в сырых подземельях Кастилии, затем – в пальмовых садах Мавритании, или Морокко, по-нынешнему. После всех злоключений наш Сильваро отчасти потерял чувство реальности и времени, а заодно и львиную долю памяти, и устроился работать башмачником в каком-то арабском портовом городишке в Алжире или в Тунисе, впрочем, виды там были экзотические, что и говорить. Ему не надо было ничего, кроме напевов арабской лютни, блеска морской лазури и вкуса свежих фиников, вяжущих рот. Он каждый божий день ходил на выступления сказителей историй и всё никак не мог наслушаться. Среди его фаворитов-сказочников был хромой и кривой на один глаз зороастриец Мерван, худощавый бербериец Харсим-ибн-аль-Махдир и индийская прокажённая факиресса Гамали, почитавшаяся местной чернью за блаженную, если таковые понятия вообще уместны на ослеплённом Солнцем Востоке.

Наш Сильваро души в них не чаял, но всего больше преклонялся он перед прекрасной Гамали, пусть и прокажённой, и даже думал как-то признаться ей в любви. Но для этого он должен был вызвать её на состязание сказителей и пересказировать её. А так как он был не обучен такому чисто восточному народному ремеслу, да куда уж там – еле-еле арабскую вязь научился по слогам считать, и уже мог отличать обычный алеф от кинжального алефа, то нашему бедному аббату, конечно же, нужна была какая-то помощь извне.

Долгими жаркими ночами он молча страдал, лёжа в темноте своей закопчённой от свечного сала спальне позади мастерской и прикусывая до боли нижнюю губу, а жирные арабские слепни кружили вокруг него, привлечённые запахом его потовых секреций.

Наконец, Сильваро восхитился пришедшей ему на ум простой мыслью, и в обеденный перерыв отправился на площадь трёх мечетей, чтобы переговорить с зороастрийцем Мерваном. Мерван, тугой на оба уха, сидел, как обычно, в тени высокой пальмы и жевал лист бетеля, сонно поглядывая по сторонам. Сначала он ничего не понял, потом изрядно удивился, а когда Сильваро в третий раз начал жестами объяснять ему своё желание, потребовал у христианина-башмачника 30 золотых динаров, сказав, что обучит его всем премудростям мастерства сказительства. Но их разговор подслушала детвора, которая вечно слоняется по рыночным площадям, и тут же с весёлым улюлюканьем побежала пересказывать его берберийцу Харсиму, а тот, узнав, что к чему, в гневе прибежал на площадь на своих длинных худых ногах и стал яростно ругаться с кривым Мерваном, говоря, что за 22 золотых динара готов обучить Сильваро искусству втрижды более красноречивого сложения историй, чем у старого осла Мервана, неверного пса, сына обезьяны. Тогда старый осёл взревел и вскричал, брызжа коричневой от листа бетеля слюной, что готов за 18 золотых динаров научить христианина краснословию, достойного самого визиря. Тогда уже бербериец Харсим, ударяя себя в костистую грудь и бешено вращая желтоватыми глазными яблоками, возопил, что и за 10 монет научит Сильваро ничуть не хуже, чем Мерван за свои тридцать динаров. И так они стояли и ревели друг на друга, как ослы. А Сильваро смотрел на них, то на Мервана, то на Харсима, и смех разобрал его.

Отошёл он от спорящих с пеной у ртов мастеров-сказителей и решил выпить воды из фонтанчика-сабили, каких много в любом крупном восточном городе. Приложился он уже губами к прохладной бронзе обсосанного до него тысячами губ краника и отвернул уже вентиль, как вдруг чувствует, что кто-то дёргает его за рукав джеллабейи. Посмотрел Сильваро вниз – и видит девучшку-мавританку лет восьми от силы, в грязненьком платьице, смотрящую на него и показывающую себе пальцем в рот. Он понял, что бедняжка тоже хочет пить, но в из-за своего росточка не может дотянуться до сабили, поэтому подсадил её себе на плечи, и грязнушка вдоволь напилась холодной воды из краника. Когда он спустил её на землю, на всю площадь по-прежнему был слышен крик и шум спора двух почтенных сказителей, а девчушка опять потянула Сильваро за рукав, очевидно, желая, чтобы он следовал за ней.

И вот пошли они какой-то неизвестной нашему аббату дорогой через тесные, кривые улочки, рыночные площади и дворы, и вышли наконец к внутреннему дворику с садом и двухэтажным домом. В саду росли стройные пальмы, раскидистые фикусы, жирные акации и пышные смоковницы, отягощённые перезрелыми смоквами. Грязнушка опять потянула Сильваро за рукав, да так, что у него ткань затрещала по швам. Сильваро нахмурился – у него была всего одна джеллабейя для улицы, но ничего не сказал, улыбнулся и вошёл вслед за маленькой спутницей в сад, а на крыльце дома, стоящего посреди сада, встретился взглядом с древним старцем, очевидно, имамом, судя по его одеянию и умудрённому лицу. Старец курил узорчатый кальян, похожий на миниатюрный минарет.

– Салям! – сказал ему имам на арабском. – Я Абдур Ахмед ибн-Фаттах аль-Муршид, и за услугу, которую ты оказал моей правнучке, я научу тебя, чего попросишь. Вижу, у тебя в сердце затаён вопрос. Открой мне его, и мы посмотрим, что из этого может выйти.

В это время девочка отпустила рукав Сильваро и, весело пританцовывая, вприпрыжку бросилась в дом.

Тогда Сильваро рассказал ему о боли в своём сердце, о жирных слепнях в его комнате, о Гамали и о даре сказительства. Имам усмехнулся сквозь седую бороду, почесал ухо и предложил гостю трубку. А сказал он вот что:

– Знай же, христианин, что все эти мастера-сказители – обыкновенные болтуны, ну, почти все, не считая Гамали и некоторых других, а главный же их секрет состоит в том, что для каждого сеанса рассказывания историй они нарочно вызывают в себе одержимость джиннами. Как ты, возможно, знаешь, все арабские герои, поэты и воины, в том числе сам Пророк, были одержимыми, или маджудж, как у нас говорят. Только Пророк скрывал это.

– Да, — только и сказал Сильваро, пуская ароматный дым, — слыха…кхах!.

– Так и тебе, мой друг, здесь нужен сверхъестественный союзник, иначе тебе ни за что не справиться с Гамали, да и с любым другим сказителем.

– Я готов, – только и выдохнул Сильваро.

– Тогда пойдём внутрь, я приготовлю чернила, калам и благовония, а ты выберешь подходящего тебе джинни из моего китаба. После этого я введу тебя в транс и изображу на твоём животе нужную печать.

– А это не против воли Всевышнего? – только и спросил Сильваро, наивная душа.

– Аллах велик, – только и ответил старый имам. – На всё Его воля.

Таким образом Сильваро выбрал понравившуюся ему печать (на самом деле, ему нравились чуть ли не все, так как они были весьма похожи и представляли собой замысловатые каллиграфические узоры из арабской вязи, заключённые в круги). Имя было моё, как вы понимаете, то есть AZORBAZA. После чего произошло действо по призыву гения, а потом Сильваро пришёл в себя где-то в подворотне, сам не свой, и, ничего не помня, встал и пошёл в…

Эй! Попрошу тишины! Минуточку!! Ах ты…

<Далее опять неразборчиво, похоже на арабскую каллиграфию. >

<Далее, рукою Сильваро.>

Да сжалятся над моей душой Пресвятая Варфоломея и Пресвятой Абу-Мина! Чёртов дух, после его присутствия всегда эта сухость в горле, как будто ел песок… И как мне только от него избавиться? Ладно, о чём бишь я… Да, воистину, bella in vista dentor trista. И ещё: flamma fumo proxima.

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Таинственная бутыль

В нашем аббатстве среди монахов ходит одна занятная байка. Рассказывает её обычно брат Феофан, а вторит ему брат Илларио.

В одну буйную штормовую ночь лет эдак пятьдесят назад к прибрежным рифам прибило остатки испанской шхуны. Очевидно, она шла в Марсель, но капитан не справился с навигацией. Имя корабля установить не удалось, наутро монахи выловили разве что несколько досок, двух-трёх утонувших моряков и пару ящиков доброго рома. Из-за чего в нашем аббатстве был в ту неделю объявлен траур, а дни и так были суровые – приближалась Пасха, и все братья усердно молились и бдели. Меня самого здесь тогда и не было, а брат Феофан был ещё только в ранге послушка в ризничей. Сейчас он уже состарился и бел как лунь. В башне-маяке тогда ещё обосновался мой предшественник, учёный и целитель брат Грегорио, любимый среди всех братьев, если можно такое измышление себе позволить в божьем месте, прежним настоятелем, святым отцом Фомой д'Орбикулоном. Брат Грегорио слыл за чернокнижника, как и полагается учёным мужам, монахи поговаривали, что ночами он не спит, а готовит всякие свои эликсиры и зелья при свете неверной блудницы-луны, матери наваждений и кошмаров. Всё это, конечно, малообоснованно, но вот что Грегорио действительно любил – это всякие загадки, логические упражнения ну и астрономию соответственно. Когда он выходил из своей смотровой и крался по коридорам аббатства в трапезную, будто сыч, многие молодые послушки шарахались от его тени в сторону и ждали, пока он пройдёт со своими заклинаниями, которые непрерывным шепелявым бормотаньем слетали с его губ. Было в брате Грегорио нечто совиное, и это настораживало. Однако он был всегда обходителен и учтив ко всем без исключения, даже к брату Серапию, который прославился впоследствии своей историей с египетской курильницей.

Ну да не суть, а сыч. Так вот, в ту яростную ночь, судя по всему, брат Грегорио не спал, но и не бдел в молитвах, а, очевидно, наблюдал в подзорную трубу за отдалёнными молниями и бурунами и проклинал непогоду, мешающую ему читать свои магические сочинения на латыни и арабском. Ну ведь ему, как и мне, положено этим заниматься в такие грозные ночи, то есть созерцать буруны и молнии и поддерживать огонь на маяке. Возможно, Грегорио узнал о гибели шхуны задолго до наступления утра и побывал на берегу, завернувшись в рогожу и бормоча свои жуткие заклинания на арамейском и иврите. Что ему там могло понадобиться, трудно предположить, но на следующее утро он опоздал к завтраку, выглядел уставшим и хмурым даже более обычного, как будто всю ночь трудился или бродил по ущельям. Оба брата подтверждают, что Грегорио определённо что-то разглядел во тьме прибрежной, разрезаемой сполохами голубоватых зарниц и наполненной чудовищным грохотом водной стихии. Возможно, это был ящик с каким-нибудь экзотическим содержимым – для брата Грегорио фармацевтические ингредиенты были на вес дублонов, он раз в два месяца делал заказы в Норбонну или в Каркассон, или даже в Мадрид за тем или иным корешком. В общем, случилось так, что через неделю после крушения той испанской шхуны брат Грегорио совершенно замкнулся в себе и перестал спускаться на заутрени, обедни и вечерни. Еду к нему в башню приносил либо брат Илларио, совсем ещё тогда юнец, либо брат Феофан. Только им и довелось увидеть нашего достопочтенного Грегорио в последние разы. И узнать его странную историю.

Где-то через месяц по монастырю поползли слухи, что брат Грегорио вконец рехнулся. Кто-то пустил слушок, что брат Грегорио открыл эликсир трансмутации одной жидкости в другую. Ещё кто-то утверждал, что у брата Грегорио развилась мания преследования, потому что он выкрал что-то крайне ценное с разбитого корабля. Но так или иначе, на тридцатый день, то есть ровно через месяц, 17 апреля, брат Грегорио исчез из своей смотровой, и никто его больше не видел. Как признавались оба монаха, последними видевшие его, за всю ту неделю брат Грегорио не разу не вышел из своей башни-маяка, а из-под двери его раздавались подозрительные звуки вроде пения стеклянной гармоники (а его у неё не было), сдавленные смешки, невнятные возгласы и громкие увещевания. Один раз он открыл дверь Феофану и впустил его внутрь, поглядывая с опаской по сторонам.

– Что с тобой, брат? – спросил с некоторым испугом Феофан, помнивший, каким был прежний Грегорио, большой остроум и скрытник, но никак не из пугливых.

– Сейчас я расскажу тебе, что со мной, брат. – медленно проговорил брат Грегорио, выглядящий крайне сосредоточенно, – но поклянись, что ни одна живая душа в аббатстве из пределами его не узнает об этом.

– Клянусь Крестом Господним. – сказал брат Феофан, оглядываясь по сторонам. Он нечасто бывал в башне и всегда интересовался устройством сигнального огня на крыше маяка – сейчас же они были в жилой комнате смотрителя, заваленной книгами, шкафами, мешками, бутыльками и всякими склянками. Грегорио своей совиной походкой подкрался к столу и стал там смешивать ингредиенты, при этом непрерывно бормоча что-то под нос.

– Так что, ты мне вроде хотел что-то рассказать?

– А? – обернулся брат Грегорио и вперился в Феофана невидящим мутным взором подслеповатого грифа-бородача, как будто видел того впервые. – А, так вот, – начал он вести речь от стола, – ты ведь помнишь ту бурную ночь, когда разбился испанский торговый корабль.

– Конечно.

– Тогда я спустился на берег, горная тропа была страшно размыта, и два раза я оскользнулся, чуть не разбившись. Однако судьбе угодно было распорядиться иначе, к тому же по звёздам я вычислил, что мне посчастливится найти этой ночью удивительную вещь. И что ты думаешь – я её нашёл. Среди прочего хлама к берегу прибило какой-то ящик, в котором оказалась дюжина бутылок отличного итальянского оливкового масла.

– Ну и что такого? – удивился брат Феофан.

– Ты слушай, не перебивай. Я понял, что это ерунда и стал ждать ещё. Через минут двадцать меня окатило огромным валом с ног до головы, а молния ударила прямо у моих ног. Я чуть не ослеп, а когда хрение вернулось в норму, то увидел невдалеке от себя прибитый к берегу маленький узорчатый ларчик, покрытый пеной и ракушками, который тут же схватил и побежал с ним в башню.

– Вот это уже интереснее.

– Придя к себе, я вскрыл ларчик и обнаружил там оловянную бутыль, украшенную арабской вязью, лежащую на бархатном ложе, а рядом с ней – свиток пергамента, перевязанный шёлковой зелёно-золотой нитью и скреплённой печатью, тоже на арабском.

– Так. И что дальше?

– В рукописи был рецепт удивительного эликсира, "вина волшебства", а в бутыли, соответственно, сама чудесная жидкость. Предназначалась она какому-то высокопоставленному мадридскому или сорбоннскому лицу, магистру наук или искусств, тут двух мнений быть не может. Я бережно перевёл рецепт. В пункте "дозировка и побочные эффекты" строго значилось принимать в день не более пятнадцати капель этого снадобья, иначе возможна "необратимая трансмутация телесных энергий".

– А из чего это зелье состояло?

– Это ты узнаешь из моего дневника, брат Феофан. Завещаю его тебе, ибо мне недолго осталось. Скажу лишь, что в магический эликсир входят такие редкие ингредиенты, как sarasaparilla ravennica, bostoryx almaterus и ещё dargamella volatis. Это гениальное изобретение, скажу я тебе. В первую же ночь следующего дня я нацедил с пол-столовой ложки и сел бдеть у окна. Через несколько минут мне показалось, что мою келью

наполнили фосфоресцирующие формы жизни наподобие океанических простейших, только они были вроде как эфирные по субстанции. Я обомлел и не знал, что и думать. Формы эфирной жизни колыхались вокруг и кажется, были ко мне не враждебны. Или же прост не замечали. Очевидно, сиё зелье обладает эффектом ясновидения, заключил я.

– Хммм… – нахмурился брат Феофан. – всё в руках Господних.

– Истинно так. И ты можешь меня понять, зная мою врождённую тягу к знаниям, что я не остановился на достигнутом и на следующий вечер после того увеличил дозу вдвое, а ещё через день – втрое. И так по нарастающей. Странные иллюзорные твари продолжали плавать по моей библиотеке, проходить сквозь стены, лопаться и возникать из ниоткуда вновь. Я, переборов первый свой испуг, стал делать их наброски в эскизнике и пытаться их измерять и взвешивать. Но эфирные медузы каждый раз проходили сквозь мои приборы и сквозь меня самого, стоило мне к ним применить методы физического воздействия. Я заметил, что в насыщенном озоном воздухе эта протоплазменная жизнь проявляется в большей степени, чем в обычной атмосфере. Они, кажется, сами состоят из наэлектризованных частиц, и их роскошные оттенки всех цветов радуги, с переливами… ты не поверишь, что это за прекрасное зрелище, брат Феофан!

Грегорио теперь говорил с жаром, достойным одержимого своей идеей энтузиаста, и брату Феофану стало не по себе. И ещё ему показалось, что само тело Грегорио как будто бы просвечивает, вернее лицо и руки (остальное его тело было скрыто, сами понимаете, рясой). Словно от питья эликсира ясновидения Грегорио сам стал полуматериален.

– Так вот, Феофан, исповедуюсь тебе я в грехе познания. Эти амёбы окончательно завлекли меня в свой мир. Я узнал, какова суть их структуры мышления, это мышление разумного океана, наполненное причудливыми, пластичными, текучими идеями, словно первичный бульон. Я изучал их день за днём весь этот месяц, я просто не мог позволить себе отвлекаться. Но не слова более! Сейчас я покажу тебе это чудодейственное средство на личном примере!

С этими словами полубезумный учёный брат рывком открыл комод, извлёк оттуда тускло меркнувшую в дрожащем свете свечей бутыль желтоватого металла, весьма изящной работы и презентовал её Феофану. Брат разглядел, что бутыль целиком покрывает орнамент и каллиграфия, а за место пробки у неё огромный гранёный изумруд. Но дело было не в бутыли. В каком-то неистовом возбуждении брат Грегорио сгрёб со стола ворох рукописей и книг и поставил на него бутыль и ещё две стопки.

– Выпьешь со мной ты браги сей, как завещал нам Моисей! Хэй-хой-хой-лалэй! – в порыве странного веселья выкрикнул Грегорио и плеснул немного изумрудной жидкости сначала в одну стопку, побольше, а потом в другую, поменьше, и протянул трясущейся рукой испуганному Феофану.

– Что со мной будет, брат Грегорио? И зачем это? А запах какой могучий у этого настоя, как у сиропов от простуды твоих. — брат Феофан внимательно и осторожно принюхался к налитой тёмно-зелёной жидкости. — Шалфей, алоэ, ещё что-то пряное, видимо, восточное, нотки цитруса...

– Пей, говорю тебе. – отрывисто бросил осатанелый аскет и одним залпом выглушил свою. Что потом было, брат Феофан помнит смутно, но ещё две недели после того вечера он провёл в полубредовом состоянии, борясь с чем-то столь же кошмарным, сколь иллюзорным. Его отхаживал брат Илларио, который нашёл его на полу в коридоре у двери башни-маяка. Кажется, зелье подействовало не сразу, но по нарастающей, и Феофан подумал, что сходит с ума. Вокруг него будто бы прорастала фантастическая коралловая жизнь – кораллы всех цветов земных, всех оттенков. Они были полупрозрачны и имели множество глаз на тонких трубочках, некоторые напоминали микробов с тысячами ложноножек и ресничек. Они плавали по комнате, проплывали сквозь стены и сквозь них с братом Грегорио. И что самое ужасное из отрывочных воспоминаний Феофана, так это то, что сам внешний облик брата Грегорио претерпел серьёзные изменения – видимо, он выпил столько этого эликсира за истёкший месяц, что окончательно потерял физическую форму и окончательно подверг себя диссолюции в эфирном пространстве среди этих разноцветных фантастических полипов. Грегорио сам превратился в медузу! Ряса смятым кулем лежала у стола.

Это было ужасно, и Феофан с тех пор никогда не подходил к двери главного зала аббатства, что вела в страшную башню маяка.

В тот же день, как Илларио обнаружил беспамятного Феофана, монахи во главе с настоятелем Фомой бросились в смотровую – дверь была незаперта и даже распахнута настежь, внутри всё было по-прежнему, ещё горели свечи в канделябре и стояла на столе початая бутыль колдовской жидкости. Был найден дневник исчезнувшего смотрителя, который перешёл в руки настоятеля, а затем – в его хранилище запретных книг. И более никто из братьев не желал знать, что узнал и куда пропал брат Грегорио, а смотрителем маяка стал сам настоятель, Фома, которого спустя двадцать восемь лет сменил я. История эта абсолютно правдивая и заслуживает всяческого доверия.

Аббат Сильварио де Мариньяк

* * *

Индийский матрос

Познакомился я как-то давным-давно, в славные пиратские деньки, с одной примечательной личностью с необыкновенною судьбой, дюжим интеллектом и тёмным-претёмным прошлым. Встреча произошла в одной недоброй приморской таверне у Солёного мыса, в порту Са Калобра, что на острове Пальма де Маллорка, где говорят, была найдена странная бутыль с запечатанной в ней рукописью. Да не соль, а фа-диез, тысяча чертей мне в пах, если совру. Звали лихого индийца то ли Тамир ибн Сингх, то ли Насруддин ибн Бханг, не помню, поэтому его образ у меня в голове как бы раздваивается, словно бы от крепкого кастильского gorgundy, которое там разливали за четыре золотых дублона – литр. Так вот. Был я тогда сам ещё никакой не аббат, ни монах даже, но и не безымянный белый башмачник тоже; служил я на контрабандном судне, печально знаменитой "Морской Деве", впоследствии затонувшей у Мыса Доброй Надежды, попавши в сильнейший шторм, с отменным сингапурским чёрным опием на борту, ромом, порохом и дюжиной сундуков с мавританскими зачарованными саблями. Да, славные были деньки, бес мне в брюхо.

Значит, уговорили мы с ним, этим проходимцем, два литра gorgundy пополам с ромом каждый, стоя за одной барной стойкой, и никто из нас до сих пор и глазом не моргнул. Я был тогда ещё молод, поджар, энергичен, и можно даже сказать, молодцеват, так как много занимался физическим трудом на шхуне, и глотка у меня была лужёная. Но Сингх Бханг был тоже не промах, и вскоре вокруг нас собралась порядочная толпа зевак, забулдыг и завсегдатаев этого грязного местечка. Таверна-то звалась, помнится мне, "Звезда семи морей". Вот ведь помпезное название. Однако местечко стоящее – будете проездом, обязательно зайдите, может быть, там ещё разливают gorgundy, хотя после священной герильи с английским флотом там теперь многое изменилось, поди, если таверна вообще ещё там стоит. Опять я растекаюсь мыслями по пергаменту. Вот, значит, собралась толпа, и все глядят, кто кого из нас перепьёт. Один здоровенный, хромой, тощий, одноглазый и белобрысый голландский пират по прозвищу Большой Стронгольм постоянно кричал: "Kom op, hond, fuck's sake! Meer gegoten! Kom op, jij vuile hond! Laat hem!" Причём непонятно, к кому из нас двоих он обращался, так как он кричал это и в мой черёд, и в черёд индийца. Голос у Стронгольма был довольно мерзкий, хриплый и скрежещуий, как у стервятника или ворона, так что примерно на тридцать пятой стопке (кажется, пил в этот момент Сингх), один щуплый, коренастый, но жилистый контрабандист-азиат по имени Чуй Хо Фэн, если мне не изменяет память, не выдержал и всадил Большому Стронгольму своим костлявым кулачищем в самые зубила, чтобы тот заткнулся. Тут же началась привычная кабацкая потасовка. Дым стоял коромыслом, но мы с Бхангом не особо обращали на это внимания, а продолжали перепивать друг друга, пока кто-то не ударил меня с размаху в челюсть, отчего я чуть не расшиб себе висок об стойку. Пришлось отбиваться, в то время как Сингх, не моргнув, вытащил длинный изогнутый кинжал дамасской стали с огромным рубином в рукоятке и с рыком бросился в самую гущу драки. Однако тут мне в голову ударило выпитое gorgundy пополам с ямайским ромом, и я, так сказать, выпал из сути происходящего.

Очнулся я на следующий день в доме какой-то местной знахарки, где находился вместе со мной тот самый злосчастный Сингх с несколькими ножевыми ранениями, но блаженный от опия, и ещё двумя бедолагами, сильно побитыми ребятами. Через день мне надо было отправляться в плавание на Кипр, но я не мог и пошевелить головой. Мы лежали с Сингхом на соседних кроватях в душном полумраке комнатёнки, он молчал, и я тоже молчал. Было жарко, темно и душно, как сейчас помню, а за окном слышны были обычные деревенские звуки и отдалённый шум моря с побережья. Я долго пытался повернуть забинтованную голову, наверное, прошло, несколько часов, прежде чем мне это удалось, и я увидел силуэт лежавшего неподалёку Сингха, изнывающего от жары и увечий, потом вошла знахарка и напоила нас каким-то странным отваром. Я провалился в какую-то вязкую, малоприятную дрёму, где звуки перемешивались с цветами, а асцедент сливался с акцедентом, после чего я вдруг увидел себя и Сингха сидящими в той же таверне "Звезда семи морей", вокруг всё было вроде бы то же, но немного не такое. Вокруг нас сидело и стояло довольно много народу, больше, чем в прошлый раз наяву, причём, когда я присмотрелся к некоторым из этой сумрачной братии, они произвели на меня довольно странное впечатление. Например, Большой Стронгольм, стоявший, как всегда у стойки, был весь изрублен, искромсан и истекал кровью, но это его нисколько не заботило. Я перевёл взгляд и увидел Джереми Флирса, ирландца, который уже давно погиб наяву, но теперь сидел себе с пробитой пушечным ядром грудью и играл в марсельские карты с каким-то подозрительным малайским утопленником. Вообще, атмосфера была такая, будто мы все находились где-то на глубине шестиста льё ниже уровня моря, сам окрас воздуха отдавал иссиня-зеленоватым, как бы сквозь тусклое бутылочное стекло, а по полу ползали всякие морские ежи, мурены и каракатицы.

– Эй, ахоу, где это мы, старина? – резко спросил я у Сингха, хотя и чувствовал, что это как бы не совсем по-настоящему, всё вокруг-то.

– Где-где, во сне, товарищ. – ответил мне горделивый индус, после чего пригладил свои смоляные, будто навощённые усы и эспаньолку, хлопнул рюмашку и развёл руками. – Не видишь что ли, мы на дне морском.

– А-аа, так мы что ж, значит, умерли уже? – спросил я тогда у загадочного индуса, который сидел в своей тёмно-бирюзовой чалме и раскладывал карты на столе. – А это что за рисунки у твоих карт? Никогда не видал такие раньше.

– Это старшие козыри тарока, – невозмутимо ответствовал мне индиец, – по ним знающие узнают о том, чего не узнать естественными путями, и прорицают послания звёздных богов.

– А это кто такой? – спросил тогда я, тыкнув в первого попавшегося персонажа, висящего вверх ногами на перекладине.

– Это козырь "Повешенный Человек", или, как я его называю, "Гимнаст". – только и сказал Сингх.

– А этот что за паяц? – спросил тогда я, указывая на разряженного в трико фокусника, стоящего перед столом с лежащей на нём дубинкой, саблей, чашей с водой и огромным золотым дублоном.

– Ну что, сыграем, мой европейский собутыльник? – ответил Сингх вопросом на вопрос.

– А как играть? – спросил я растерянно.

– Можно по-разному. Вся суть в том, кто первый соберёт Три Снопа.

– А что есть Три Снопа? – нахмурил я свой лоб в попытках понять подвох этого зловещего индийца-сновидца.

– Выигрывает тот, кто соберёт три набора связанных между собой арканов.

– А поподробнее? – допытывался я до неразговорчивого чародея.

– Ну смотри, у тебя есть такая (Сингх показал мне на вальяжную даму с подписью La Emperatriz), такая (Сингх показал мне на рулевое колесо, по краям которого были намалёваны разные морские черти и каббалистические фигуры, с подписью Rueda de Fortuna) и такая (Сингх показал мне на одинокого бродягу с фонарём, с подписью De Ermitaño).

– Ну и что дальше?

– Смотри. – индиец хлопнул ещё стопку, несмотря на серьёзную колотую рану на правом плече. – Вот, а у меня есть такая (показал на карту того самого ряженого со столом, с подписью De Brujo), такая (показал на карту с фонтаном в какой-то пустыне, подписанной La Fuente) и такая (показал на карту плавающей в эфире обнажённой двухголовой фигуры, держащей посохи, обвитыми змеями, окружённой четырьмя морскими ветрами, с подписью El Mundo).

– Так. И кто из нас собрал Три Снопа?

– Три Снопа собрал я.

– Ах, вот оно как.

– Точно. – осклабился Сингх, после чего ловким движением смахнул сразу все карты в одну руку, а вторым движением затасовал их в свою колоду. Кстати говоря, карты выглядели так, будто были нарисованы им от руки – большие, продолговатые картонки с твою ладонь, аляповато нарисованные и раскрашенные под марокканский стиль.

– Как же тогда в неё играть, если правила ты выдумываешь на ходу? – возмутился я.

– Эээ, умный ты человек, может быть, ты меня хочешь научить, как играть в тарок, ха? – с иронией спросил коварный индийский призрак. – Вся суть этой игры в том, чтобы понять, что логическое мышление может быть обмануто самой своей логичностью, слышишь, что я говорю тебе. Есть вещи правдивые, а есть как бы правдивые, но не совсем, а есть вещи иллюзорные. Вот смотри, у меня есть колода, и ты не знаешь, как в неё играть, а я, с твоей мысли, вроде бы знаю.

– Ну ты ведь её сам нарисовал.

– Нет, друг, не я, но то была воля Аллаха.

– Аааа… – только и сказал я. – И что из этого следует?

– Из этого следует, что даже если я не знаю, как в неё играть, ты своей верой делаешь в своих глазах меня мастером своего дела. Вот, посмотри на эту карту.

Я перегнулся через стол, чувствуя сильное головокружение, и пристально вглядываясь в карту, которая двоилась и троилась у меня в моей сновидческой голове. Я отчётливо запомнил тёмные дубовые доски, пропахшие дешёвым моряцким табачищем и неплохим ромом, изъеденные жучком-древоточцем, и на них – прямоугольник засаленной, раскрашенной индийской тушью игральной карточки.

– Вижу тут… – промямлил я.

Передо мной было изображение не слишком элегантного флибустьера с головой-черепом, затянутого в пурпурный камзол и пьющего на брудершафт с обнажённой тёмно-синей женщиной где-то в замке с плиточным чёрно-белым кафелем при полной луне. Изображение плясало у меня перед глазами и переливалось красками, как будто я смотрел на него сквозь слой воды.

"Что за дрянь. Не могу сосредоточиться." – подумал тогда я.

Вдруг фигурки явственно задвигались, а потом вконец заплясали.

– Это Смерть пирует с Луной. Двойка Чаш. Хорошее предзнаменование. Если ты видишь их танцующими danse macabre, как говорят на Ривьере, это означает, что ты не умрёшь ещё долго, будет у тебя хорошая жена и много богатства, и духовного, и мирского.

Голос Сингха слышался уже где-то сбоку, или даже издалека, всё более слабея с каждым слогом.

Я никак не мог поднять головы, потому что пляшущие на карточке человечки меня совершенно загипнотизировали. Я даже не думал тогда, что бывает гипноз во сне. Я вообще ни о чём не думал, но, кажется, всё хотел спросить, почему это Сингх решил мне всё это рассказать в этом странном дрейфующем измерении.

Тут меня похлопали по плечу весьма ощутимо. Я поднял взгляд от карты и увидел уродливое лошадиное лицо Стронгольма с огромным шрамом, идущим наискось от подбородка до края лба, что и делало этого голландского дьявола столь отталкивающим и зловещим. Он хрипло рассмеялся и выплюнул мне в лицо:

– Nou, jij en schoppen gisteren! Oh, niet je eigen moeder te vergeten. We ontmoeten elkaar weer op het rif Duivel groentje, haha.

После чего Стронгольм, из длиннющего, как корабельные стропила, тела которого так и сочилась тёмная кровь, то есть из полученных во вчерашней поножовщине ран, распрямился надо мной, покачался некоторое время и с грохотом повалился на пол, да так, что сотряслась вся палуба этой плавучей подводной таверны мертвецов.

Я подумал, что надо отсюда уже выбираться, и тут из окон хлынули потоки зелёной морской воды. Мёртвые морские волки, флибустьеры и контрабандисты, как ни в чём не бывало, продолжали шумно галдеть, обмениваться выпивкой и сальными шутками. Я посмотрел на то место, где сидел Сингх. Он, кажется, дематериализовался. Я пригубил рюмку, взял лежащую передо мной карту, запихнул её в карман сюртука и, с трудом поднявшись на ноги, отправился мимо столов к выходной двери.

Помнится, было ощущение, что я будто плыву сквозь холодный и густой рыбный суп.

Наконец, выслушав по дороге все странные выкрики, замечания и обрывочные фразы замшелых морских мертвецов, я открыл дверь – и оттуда на меня нахлынула сбивающая с ног волна вонючей застоявшейся воды. Мы действительно были на дне морском.

С трудом заперев обратно дверь общими усилиями набежавших мне на подмогу завсегдатаев таверны, мы обнаружили себя по колено в воде в огромном полутёмном зале. Теперь только я огляделся как следует и увидел, что это уже не таверна никакая, а какой-то кафедральный зал. Все мёртвые моряки расселись по скамьям, теперь на них уже были простые шерстяные робы, а головы всех венчали свежевыбритые тонзуры.

– Вот-те на. – вырвалось у меня.

В глубине зала на возвышении стоял трон какого-то морского бога, но из-за большого расстояния я не смог того как следует разглядеть. Кажется, он был громаден, бородат, с клешнями и с рыбьим хвостом, а на голове у него красовалась грандиозная раковина. По обеим сторонам от него сидели его мудрецы, жёны и дочери, все какие-то помеси человека с морскими обитателями. После более длительного вглядывания, я понял, что эта гротескная фигура — сам чёртов Ноденс, старый седой Ноденс, который ждёт всех моряков рано или поздно к себе на приём.

В зале чувствовалось уныние и торжественность, как в древних храмах. По сторонам его шли колоннады с удивительными фигурами рыбоголовых атлантов, русалок–кариатид и нереид с щупальцами осьминога вместо ног. Повсюду распространялся тяжкий запах сырости и фимиама.

Мне стало как-то не то чтобы страшно, но довольно неуютно, в то время как мёртвые морские души затянули свой торжественный молебен во славу Ноденса, а тот сидел на своём троне, как огромный древний моллюск, похлюпывал жабрами и поигрывал жемчужными низками, да клешнями ещё пощёлкивал.

Я почувствовал тогда сильнейший прилив страха, но тут один из монахов встал с ближайшей ко мне скамьи и подошёл ко мне. Им оказался не кто иной, как гордый индиец Сингх Бханг. Его глаза мерцали из-под рассечённой чалмы, а усы были непередаваемо черны.

– Слушай сюда, друг. Тебе тут делать нечего, иди давай, просыпайся, поскорей, да. Но чтобы покинуть Ноденса, тебе нужно будет совершить ему приношение. Никто не уходит от Царя Морского, не оставив у него часть себя. – так сказал мне тогда индийский матрос Сингх ибн Бханг.

Тогда я пошёл мимо рядов скамей с мёртвыми моряками через весь зал на поклон прямо к сумрачному, пахнущему водорослями ужасному богу морей, вырвал у себя шатающийся зуб и положил его в миску пожертвований, где уже лежали всякие украшения, морские раковины, жемчужины и части тел. Ноденс ощутимо заколыхался и издал трубный рёв одобрения. Тогда некая сила отшвырнула меня от трона, бросила через весь зал к гигантским дверям с причудлвыми орнаментами из простейших океанических форм, и потянула сквозь многие мили морской воды на поверхность, к моему бренному телу.

Тут же я открыл глаза и резко сел на постели, ловя ртом воздух.

– Н-нноденс… тысяча чертей… Нноддд… – заикался и захлёбывался я в ужасных судорогах, как утопающий.

Рядом со мной сидела знахарка и что-то толкла в ступке. Я сразу понял, что дама она видная, хотя и колдунья. Она резким движением уложила меня обратно, плюнула мне на лоб и дала ещё зелья.

–––––––––––––––––––––––-

Через неделю я оправился, но узнал, что Сингх тем же днём, о котором мой рассказ, умер от полученных ранений и горячки. Так я и не узнал, откуда он был родом, кто он такой и зачем решил тогда помочь мне в царстве Морского Старца. Его колоду знахарка отдала мне, сказав, что последние слова Сингха были именно об этом. Двойка Чаш и сейчас служит мне постоянной закладкой для моих гримуаров и псалтырей, хотя вся уже поистрепалась до талова. А с колодой тарока так вообще множество историй. Но вернёмся к концу рассказа. Я с тоской похоронил случайного и необычайного друга на высоком морском берегу с видом на крепость графа Арагонского и вылил на его могилу добрую бутыль славного горгундского. После этого я покинул тот порт на острове Пальма де Маллорка с его недоброй таверной и отплыл на "Морской Деве" в сторону Кипра, где со мной приключилось ещё много всего. Такая вот история.

ЗАБЫТЫЕ КЛАССИКИ ПУЛЬПА

–––––––––––––––––––––––––––––

Д-р Николя и Фарос-Египтянин Гая Бусби

–––––––––––––––––––––––––––––

авторство: Уильям Патрик Мэйнард

перевод: Элиас Эрдлунг

* * *

Вам не потребуется особенно глубоко копать, чтобы понять моё увлечение Саксом Ромером. Питер Хэйнинг, как мне думается, был первым комментатором, высказавшим мысль в своём блестящем эссе, "Искусство мистических и детективных историй", что работы австралийского писателя Гая Бусби оказали известное влияние на творчество Ромера. Для начала я наткнулся на имя Бусби и на его знаменитое детище, "Д-р Николя", любезно предоставленное годнейшим сайтом Ларри Нэппа "Страница Фу-Манчу". Наконец, был ещё очень информативный кусок того выдающегося шерлокианца, Чарльза Преполека, который и убедил меня, что я должен прочесть всю серию "Николя" самолично.

Пять книг о д-ре Николя были опубликованы между 1895-ым и 1901-ым гг. Лучшие перепечатки доступны сейчас в двухтомнике "Полный д-р Николя", изданном Леонаур Пресс. Д-р Николя – криминальный гений с извратом в оккультизм. Подумайте о конан-дойловском проф-е Мориарти (преподнесённом всего за год до Николя), устрашающе предвосхищённом Алистером Кроули, и у вас сложится весьма недурственная идея об амбициях Бусби.

Подобно повальному большинству фантастической фикции викторианской эры, в книгах Бусби речь скорее идёт о тех несчастных, что пали в сети д-ра Николя, чем о зловещем учёном непосредственно.

Тот же подход мы видим в "Бракуле" Дрэма Штокера и сериале про Фу-Манчу Ромера. Книги о д-ре Николя – это также лихие кругосветки с погонями и красотками, в которых картинка стремительно меняется с Австралии на Европу, с Европы – на Египет, с Египта – на Лондон, с Лондона – на Африку, с Африки – на Тибет. Чувство мистического, которого пропитывает собой, как битум – бинты мумий, все эти экзотические сеттинги в те давно ушедшие империалистические деньки великих держав – часть ностальгической притягательности книг Бусби для пост-модернового пипла.

Гай Бусби – отнюдь не осторожный писатель, и его нарративы битком завалены несоответствиями в датах и возрастах персонажей. Сам Николя столь неотразим, когда он занимает центральную сцену каждой книги, что можно с лёгкостью простить остальные косяки автора. Исключительно одарённый, хотя и несомненно аморальный, учёный предстаёт перед нами как человек небольшого роста и узкой комплекции, с пристальным взглядом (ни дать ни взять портрет итальянского доктора магических наук Джордано Бруно?). Описание его черт, начиная с психической силы, которая заставляет персонажей цепенеть под его взором, и заканчивая вездесущим чёрным котом (влияние Э.А.По?), сидящим на его плече, вызывает в памяти одновременно Фу-Манчу Ромера и Эрнста Ставро Блофельда, или доктора Зло, Яна Флеминга. Молодое поколение, вскормленное сгущённым молоком Остина Пауэрса, никогда не сможет полностью прохавать, как такое потенциальное изображение извращённого злодейства могло восприниматься до психоделических 60-ых.

Лаборатория д-ра Николя, с её разнообразием экзотических видов насекомых и странных существ, навевающих мысли о генетических экспериментах, поражает своим чуть ли не буквальным сходством с описаниями Ромера того же заведения у Фу-Манчу в нескольких частях долгоиграющей серии про китайского демона 1930-ых. Конечно, у Фу-Манчу никогда не было кота, но его ручной мармозет (небольшая бразильская обезьянка из семейства игрунковых – прим.пер.) часто описывается сидящим точно так же на плече у Дьявольского Доктора, как и чёрный котофей д-ра Николя.

О чём я был совершенно не осведомлён до недавнего времени (ещё раз кивок в сторону эрудита м-ра Преполека), так это о том, что Бусби создал дополнительного литературного злодея, что по-новому освежает теорию касательно того, что Ромер был алчным почитателем работ Бусби. Имя вторичного персонажа вынесено в титул романа Бусби за 1899-ый год, "Фарос-Египтянин". Фарос – хитромудрый старый египтянин, с неизменной обезьянкой по имени Птахмес. Подобно Николя, Фарос – субтильной комплекции, но обладает дьявольской харизмой и психическими скиллами гораздо более высокого уровня, чем у самого д-ра Николя (не то ли мы видим в оборотной стороне Фу-Манчу – оккультном детективе Морисе Клау, будто бы списанном со своего азиатского альтер-эго гениальном эксцентрике, слывущем знатоком египетских древностей и тайных наук? – прим.пер.).

Сюжет первой части книги выстроен вокруг попыток Фароса заполучить мумию Птахмеса (в честь коего и назван его ручной питомец) у рассказчика, который унаследовал саркофаг с бесценными останками от своего покойного батюшки, известного египтолога. Исторически Птахмес был магом-жрецом, которого фараон (Тутмос III, скорее всего – прим.пер.) выставил против Моисея, как то описано в Книге Исхода. Птахмес, как известно, был повержен Моисеем, а позднее обвинён фараоном в постигших Египет казнях (а также эксплуатирован спустя несколько тысячелетий Уильямом Голдштейном в "Д-ре Файбсе"). Птахмес был похоронен заживо и проклят на вечное существование. Неудивительно, что далее выясняется, что Фарос – вовсе не слуга и даже не реинкарнация легендарного мага, но, скорее, бессмертный Птахмес собственной персоной. Обезьянка же является своего рода духом-фамильяром, с которым напрямую связаны оккультные способности Фароса, аналогично чёрному коту д-ра Николя.

Большая часть сюжетной линии ведётся от лица рассказчика, Сирила Форрестера, известного художника, и повествует о его навязчивом домогательстве к прекрасной и таинственной экзотической фигуре одарённой гурии, Валерике де Вокаль, подопечной Фароса (уж не списана ли с неё шикарная дочь Мориса Клау, Изида? – прим.пер.). Естесственно, опёка Фароса над своей прелестной и трагичной приёмной дочерью далека от обычного присмотра. Читателям раннего цикла о Фу-Манчу это должно напомнить обожание доктором Петри красотки Караманехи, которая точно так же держалась у Фу-Манчу под семью замками, как райская птичка, порабощённая его несгибаемой волей.

Персонаж Фароса раскрывается наилучшим образом, когда тот наслаждается тщательно подготовленной ликвидацией своих недругов. Поистине байроническая фигура, он впервые появляется на страницах романа, зубоскаля над одной из своих жертв, топящей себя в тёмных водах отчаяния. В своём апогее outré (с фр. странности – прим.пер.), книга предлагает нам взглянуть на Фароса, сотрясающегося в пароксизмах противоестественного ужаса перед штормовым морем, или же на временные скачки Форрестера или Валерики (буквально выражаясь, они совершают в состоянии сна путешествия сквозь века вспять под любовным присмотром Фароса).

Центральная идея "Фароса", тем не менее, более грандиозна, нежели набившая оскомину быличка XIX-го века об оживших египетских мертвецах-чародеях и их реинкарнациях: некий смертоносный вирус, выпущенный на волю египтологами (иначе – профессиональными грабителями гробниц – прим.пер.), опустошает западный мир. Форрестеру требуется энное количество времени, чтобы выяснить, что он сам является разносчиком болезни, наблюдая во время своих кругосветных вояжей, как окружающие его люди валятся замертво. Ещё больший хронометраж ему необходим, чтобы догнать, что в нём же самом заключён ключ к противоядию. Бусби фрустрирует своих читателей этими эпизодами и, в своём не поддающемся оправданию финальном крахе в попытке увязать вместе все болтающиеся концы сюжетной канвы, умывает руки от надлежащего уничтожения своего злодея. Ещё более смущающим ум выступает тот факт, что Бусби, по всей видимости, утерял из виду содержимое своего пролога, который обещает в корне иную развязку, нежели та, что описана в финале.

Тем не менее, если отбросить в сторону все эти оплошности, "Фарос" является вполне привлекательным чтивом, и хочется выразить особую благодарность Wildside Press за то, что они сделали этот редкий бриллиант пульпа вновь доступным для чтения. Книга исключительно рекомендуется всем любителям прозы Сакса Ромера, прочим эстетам пульп-классики и тем, кто заинтересован в разработке оккультного вирда и/или триллеров про криминальные золотые мозги. Будем надеяться, что какой-нибудь предприимчивый издатель наложит свои руки на оккультный триллер Бусби 1902-го, "Проклятие Змеи" и сделает его доступным ещё раз. Прощая Бусби все его нелепости, хочется отметить, что привлекательные антигерои, экзотические сеттинги, таинственные красотки, ручные фамильяры и критический взгляд на британский империализм делают его прозу читабельной спустя столетие после того, как его труды были благополучно подвергнуты забвению.

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– ––––

Уильям Патрик Мэйнард ни много ни мало предпринял авторское продолжение ромеровского цикла о Фу-Манчу, начав с "Террора Фу-Манчу" (2009, "Чёрный Плащ Пресс"). Сиквел, "Судьба Фу-Манчу", был опубликован 2 апреля 2012 года тем же издательством. Также ожидается публикация коллекции коротких рассказов с участием оригинального эдвардианского детектива, "Оккультное Досье Шанкара Хардвика" и не менее оригинальный крутосваренный детективный роман, "Лоухед". Чтобы узреть дополнительные статьи Мэйнарда, заходь на его блог по адресу: setisays.blogspot.com

–––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––––– ––––––

ПРОЛОГ

Письмо от сэра Уильяма Бетфорда, Бэмптон Сэнт-Мэри, Дорсетшир, к Джорджу Трэвелиэну, Линкольнс Инн Филдз, Лондон

"Дорогой мой Трэвелиэн! Никогда в своей жизни я не был поставлен в столь неловкое, ежели не сказать — оскорбительное, положение. Я, как вам известно, человек простой, люблю простую жизнь и простые разговоры, и всё-таки я рискую поставить свою репутацию под угрозу, адресуя вам, смею предполагать, наиболее экстраординарную и невероятную информацию, с какой вы только можете столкнуться в вашей жизни. С моей стороны, я не знаю, что и думать. Я буду ломать голову над этим вопросом до тех пор, пока не окажусь в состоянии судить справедливо. В свою очередь, вы должны взвесить очевидные для нас обоих доказательства. Прошу вас, однако, не делать поспешных выводов. In dubiis benigniora semper sunt præferenda ("В сомнительных случаях всегда предпочтильнее", крылатая латинская фраза – прим.пер.), как говорили в наши школьные годы, должно стать нашим девизом, и ему мы должны следовать при любых опасностях. Насколько я могу судить, мы столкнулись с одним из наиболее печальных – и одновременно наиболее необъяснимых – случаев, когда-либо записанных на бумаге. Сокращённый до основных фактов, он заключается в следующем: либо Форрестер свихнулся и навоображал всё это, либо он в своём уме и подвергся страданиям, которые испытали на себе лишь считанные единицы в этом мире. В любом случае он заслуживает нашего глубочайшего сожаления. И только в одном нам повезло. Зная природу человека в известной степени, мы в состоянии оценить значение обвинений, которые он вешает на себя. В одном я убеждён – более благородного существа не ходило по этой земле. Мы знакомы с ним равное время. Мы были представлены ему, и друг другу, при одном и том же случае, тому назад двенадцать лет; и за всё это время не было ни разу, чтобы кто-либо из нас двоих имел причину сомневаться в каком-то его слове или поступке. В самом деле, по моему разумению, у него был всего одни недостаток, впрочем, не столь уж и редкий в эти последние дни XIX-ого столетия. Я имею в виду его несколько болезненный темперамент и, как следствие, влечение ко всему сверхъестественному.

Его отец был, пожалуй, самым выдающимся египтологом своего времени; человек, чьи ум и существо целиком были пропитаны любовью к этой древней стране и её загадочному прошлому. Неудивительно, таким образом, что его сын должен унаследовать его вкусы и что его жизнь должна быть подвержена влиянию той же своеобразной пристрастности. Говоря, однако, что он имеет склонность к сверхъестественному, я ни в коем случае не допускаю, что он является, используя вульгарный термин, спиритуалистом. Ни на мгновение не поверю, что он когда-либо открыто такое заявлял о себе. Его ум был слишком сбалансирован и в то же время слишком здоров, чтобы позволить себе подобное восторженное объявление своих интересов. Со своей стороны, полагаю, что он просто увлекался данной областью, как он мог бы сделать это, скажем, применительно к кинетической теории газов или истории разрушенных городов Машоноланда

цитата

регион в северной части Зимбабве, юго-восточная Африка – прим.пер.

В тот день я охотился и оказался дома только в промежутке между половиной седьмого и семью часами. В то время у нас дома было полно гостей, помнится, некоторые из которых приехали вместе со мной, и гонг к одеванию (специальный колокольчик в доме эпохи короля Эдварда, сообщавший (обычно около 7 часов pm), что все домочадцы и гости должны переодеться к восьмичасовому ужину – прим.пер.) уже прозвучал, когда мы сошли с лошадей у крыльца. Было ясно, что если мы хотим сменить наши костюмы и присоединиться к дамам в гостиной перед ужином, у нас не оставалось лишнего времени. Соответственно, мы бросились в наши раздельные комнаты со всей возможной скоростью. "Не существует ничего более приятного или освежающего после долгого дня в седле, чем принять тёплую ванну." Я как раз был полностью поглощён этим приятнейшим досугом, как в дверь вдруг постучали. Я спросил, кто это был.

"Это я, сэр – Дженкинс." – ответил мой слуга. – "Там, внизу, лицо, которое крайне желает вас увидеть."

"Видеть меня в такой час?" – ответил я. – "Как его зовут и что ему надобно?"

"Его зовут Сильвер, сэр." – ответил слуга; и, как бы желая оправдать столь поздний визит, он продолжил: "По-мойму, это какой-то иностранец, сэр. По крайней мере, он достаточно смугл, и говорит совсем не так, как пристало англичанину."

Я на мгновение задумался. Мне не было известно никого с именем Сильвер, который к тому же имел любую возможную причину лицезреть меня в 7 часов вечера.

"Спускайся вниз и узнай, что у него за дело." – сказал я наконец. – "Скажи ему, что я этим вечером занят. Но если ему будет удобно позвонить мне утром, я приму его."

Мой слуга отправился с поручением, и к тому времени, как он вернулся, я уже вновь оказался в своей гардеробной.

"Он очень сожалеет, сэр." – начал он, как только прикрыл за собой дверь. – "Но он сказал, что должен успеть вернуться в Бэмптон, чтобы попасть на экспресс до Лондона в 8:15. Он не доложил мне о своём деле, только заверил, что это что-то исключительной важности, и он будет глубоко признателен, если вы выделите ему время для беседы этим вечером."

"В таком случае," – сказал я, – "полагаю, что просто обязан увидеть его. Он ничего больше тебе не сказал?"

"Нет, сэр. По крайней мере, это было не совсем так, как он выразился. Он сказал, сэр, «Если господин по-прежнему не желает меня видеть, сообщи ему, что я прибыл к нему от м-ра Сирила Форрестера. Тогда, полагаю, он изменит своё мнение.»" Как человек, кто бы он ни был, предугадал, я действительно изменил своё мнение. Я тут же велел Дженкинсу вернуться и сообщить посетителю, что я буду готов принять его в течение нескольких минут. Соответственно, как только я оделся, то оставил свою комнату и спустился в кабинет. Огонь горел ярко и настольная лампа стояла на письменном столе. Остальная часть комнаты, однако, находилась в тени, но не столь густой, чтобы не позволить мне выделить из неё тёмную фигуру, устроившуюся между двумя книжными стеллажами. Он поднялся, когда я вошёл, и поклонился мне с подобострастием, что было, слава Богу, едва ли в английской манере. Когда он заговорил, хотя речь его была грамматически правильна, его акцент выявлял тот факт, что мой гость не был уроженцем наших Островов.

"Сэр Уильям Бетфорд, я полагаю." – начал он, когда я вошёл в комнату.

"Меня так зовут." – ответил я, в то же время выкручивая колёсико у лампы и зажигая свечи на каминной полке, чтобы я мог разглядеть его получше. – "Мой слуга доложил мне, что вы желаете со мной переговорить. Он также заметил, что вы прибыли от моего старого друга, м-ра Сирила Форрестера, художника, который в настоящее время находится за рубежом. Так ли это?"

"Совершенно верно." – отвечал он. – "Я пришёл по просьбе м-ра Форрестера."

К этому времени свечи давали достаточно яркий свет, и, в результате этого, я мог видеть своего гостя более отчётливо. Он был среднего роста, очень худощав, на нём было длинное пальто из какого-то тёмного материала. Его лицо имело определённо азиатский тип, хотя точную национальность я не мог определить. Возможно, он мог быть родом из Сиама.

"Значит, говорите, от Форрестера," – сказал я, когда уселся, – "тогда вы можете сообщить мне его нынешний адрес, ибо я не имел ни слуху, ни духу ни о нём, ни от него самого вот уже больше года."

"Я сожалею, что не могу предоставить вам желаемую информацию." – ответил человек вежливо, но твёрдо. – "Мой инструктаж касательно этого момента в высшей степени категоричен."

"Выходит, вы пришли ко мне по его поручению, но по инструкции не можете сказать мне его адрес?" – сказал я с естественным удивлением. – "Это довольно необычно, не находите? Помните, что я являюсь одним из его старейших и, конечно же, надёжнейших друзей."

"Несмотря на это, мне было поручено не раскрывать вам его настоящее местоположение." – ответил мужчина.

"Тогда какое же у вас ко мне дело, любезнейший?" – более уязвлённые его словами, чем старался показать.

"Я принёс вам пакет," – сказал он. – " касательно которого м-р Форрестер чрезвычайно настаивал, что он должен быть доставлен лично вам в руки. Внутри – письмо, оно должно объяснить вам всё. Мне также поручено получить от вас расписку, которую я должен буду ему передать."

Сказав это, он нырнул рукой в карман своей шинели, достал оттуда свёрток и положил на стол с какой-то торжественностью.

"Вот этот пакет." – сказал он. – "Теперь, если вы будете столь любезны, чтобы дать мне расписку в получении, я вынужден буду вас покинуть. Строго необходимо мне успеть поймать экспресс до Лондона, и если я желаю этого, то впереди у меня ожидается довольно быстрая прогулка."

"Будет вам расписка." – ответил я и, взяв лист бумаги из ящика стола, я написал следующее письмо:

«Грэнж, Бэмптон Сент-Мэри, 14-ое декабря-месяца, 18**

Дорогой мой Форрестер, в этот вечер я был удивлён визитом человека по имени…»

Здесь я приостановился и спросил имя у своего гостя, ибо на данный момент его забыл.

"Оноре де Сильва," – ответил он.

«…по имени Оноре де Сильва, он передал мне пакет, для верификации о получении коего я пишу тебе сейчас это письмо. Я пытался узнать у него твой адрес, но это оказалось невозможным. Очень мило для старого друга получить известие от тебя, но не иметь возможности связаться с тобой. К чему вся эта таинственность? Если ты попал в беду, кто ещё способен разделить её с тобой, как не старый друг? Если требуется помощь, кто ещё сможет её с такой охотой предоставить? Неужто все годы, что мы знаем друг друга, ничего не стоят? Доверься мне, и я думаю, тебе известно, что я не буду злоупотреблять твоим доверием.

Твой добрый друг, Уильям Бетфорд.»

Промокнув письмо, я положил его в конверт, направив его к Сирилу Форрестеру, эсквайру, и передал его де Сильва, который аккуратно положил его во внутренний карман и поднялся, чтобы попрощаться со мной.

"Итак, ничто не способно поколебать вас в нежелании открыть фактическое место пребывания вашего нанимателя?" – спросил я. – "Заверяю вас, что мне крайне хотелось бы доказать ему свою дружбу."

"Мне легко в это поверить." – ответил он. – "Он часто говорил о вас в самых тёплых чувствах. Если бы могли слышать его, уверяю вас, у вас не осталось бы на сей счёт никаких сомнений."

Как ты можешь себе представить, я был сильно взволнован, услышав это заверение и, приободрившись, позволил себе ещё один вопрос:

"Хотя бы в одном пункте вы можете успокоить моё любопытство?" – сказал я. – "Счастлив ли м-р Форрестер?"

"Это человек, который завязал со своим счастьем, как вы это понимаете, раз и навсегда и никогда больше его не увидит." – торжественно ответил он.

"Мой бедный старый друг." – сказал я, наполовину себе, наполовину – своему гостю. А потом добавил:

"Неужели не существует способа, каким я могу ему помочь?"

"Нет." – отрезал де Сильва. – "Но я не смею вам более ничего сказать, так что прошу вас не задавать мне более вопросов."

"Но, конечно, вы можете ответить мне на ещё один вопрос." – продолжил я, чуть ли не с мольбой в голосе. – "Вы можете хотя бы сообщить, где, по-вашему, мы, его друзья, вновь сможем с ним увидеться, если, конечно, он не намерен провести остаток своей жизни в эмиграции?"

"На это у меня есть точный ответ. Нет! Вы никогда более его не увидите. Он не вернётся ни в эту страну, ни к людям, которые знали его здесь."

"Тогда пусть хранит его Бог, и утешит его, ибо действительно горьки его неприятности!"

"Это практически невыполнимо." – сказал де Сильва с той же торжественностью, а затем, взяв свою шляпу и откланявшись, направился к двери.

"Я рискую задать последний вопрос. Скажите мне, свяжется ли он со мной снова?"

"Никогда." – ответил посетитель. – "Он велел мне передать вам, если вы спросите, что отныне вы должны считать его за человека, которого уже нет в живых. Вы не должны пытаться найти его, но обязаны предать его забвению, ибо в нём он только и способен обрести упокоение."

Прежде, чем я что-либо успел ещё произнести, он открыл дверь и прошёл в холл. Мгновение спустя я услышал, как входная дверь закрылась за ним, шаги зазвучали по гравию под моим окном, я же продолжал стоять на коврике у камина, глядя на лежащий на столе пакет. Затем прозвучал гонг, и я сунул свёрток в ящик стола. Удостоверившись, что надёжно запер последний, я поспешил в гостиную, чтобы встретить своих гостей.

Незачем говорить, что моя манера поведения за столом не была отмечена сколько-нибудь значительным градусом веселья. Диалог с де Сильва совершенно меня расстроил; и хотя я старался играть роль радушного хозяина, мои попытки были весьма плачевны. Я обнаружил, что мои мысли постоянно возвращаются к этой любопытной беседе в кабинете и к пакету, который оказался в моём распоряжении столь таинственным образом, секрет, хранящийся в нём, не давал мне покоя.

После ужина мы перешли в бильярдную, где провели вечер; это продолжалось до тех пор, пока мои гости друг за другом не пожелали мне доброй ночи и не разошлись по своим комнатам. К тому времени было уже далеко за 11 часов, когда я, наконец, посчитал себя свободным удалиться в свой кабинет.

Вернувшись туда, я развёл огонь в камине, подкатил к нему кресло-качалку, настроил лампу для чтения таким образом, что свет от неё падал на бумагу через моё левое плечо, и, закончив с этими приготовлениями, отпёр ящик и достал оттуда переданный мне от де Сильва пакет. Я ощущал смесь боли, небольшой доли любопытства, но больее всего – опасения относительно того, что должно было мне открыться внутри, пока разрезал нить и ломал печати. Внутри я обнаружил записку и рулон рукописи, исполненный тем прекрасным и деликатным почерком, который мы так хорошо знаем. После поспешного осмотра, я отложил рулон в сторону и открыл письмо.

Послание, что я нашёл в нём, адресовано тебе, Трэвелиэн, в той же мере, что и мне самому, и вот что оно гласит:

«Мои дорогие старые друзья!

В числе многих других вы, должно быть, задаётесь вопросом, что за обстоятельства могли побудить меня покинуть столь внезапно Англию, чтобы лишиться успеха, который я заслужил после стольких лет упорной работы, и, прежде всего, чтобы проститься с жизнью и искусством, что я любил так преданно и, да будет мне прощено сиё высказывание, от коих у меня были столь радужные ожидания. Я отсылаю тебе, Бетфорд, через своего доверенного посыльного, ответ на этот вопрос. Я хочу, чтобы ты прочитал его и, сделав это, отправил его Джорджу Трэвелиэну, с просьбой, чтобы он сделал то же самое. Когда вы осилите мою рукопись, вы должны общими усилиями предоставить её какому-либо издательству, чтобы оно выпустило его в мир, не опуская ничего из написанного, и никоим образом не пытаясь выдвигать любые оправдания моего поведении. Однажды мы втроём были лучшими друзьями, и для меня это было столь же давно, как эпоха неолита. Ради этой дружбы, я умоляю вас оказать мне эту услугу. Если вы надеетесь на милосердие в тот Последний Великий День, когда будут судимы грехи всех людей, сделайте то, о чём я вас сейчас прошу. Как сильно я прегрешил против человечества – в невежестве, воистину – вы узнаете, когда прочитаете мою рукопись. Тут не может быть сомнения – эффект от содеянного лежит на моей душе, словно свинец. Если у вас есть желание облегчить этот груз, выполните мою просьбу, что я изложил здесь вам. Поминайте меня также в своих молитвах, не как человека живущего, а как душу, что уже давно бродит среди теней смертных. Пусть Бог благословит и хранит вас – таково последнее желание вашего несчастливого друга,

Сирила Форрестера

P.S. – Мэттью Симпфорд, из Стрэнда, держит у себя две моих картины. Когда-то они считались одними из моих лучших работ. Я прошу вас, каждого, взять по одной, и, когда будете смотреть на них, старайтесь думать так добро, как это возможно, про друга, который покинул вас навсегда.»

* * *

Так много для одного письма. Вполне возможно, что найдутся люди, которые будут язвительно улыбаться, читая это, что же касается меня, то слёзы стояли в моих глазах, когда я закончил чтение, так что я едва мог разобрать буквы на бумаге. Ты, Трэвелиэн, должен лучше кого бы то ни было понять мои эмоции. Да и почему меня не должно было это тронуть? Я и Форрестер были добрыми друзьям в старые деньки, и это вполне достойно и прилично случаю – оплакивать потерю моего друга. Красивый, щедрый, умный – кто мог его не полюбить? Я не мог, это точно.

Письмо подошло к концу, я запихнул его в конверт и обратил своё внимание на манускрипт. Когда я начал чтение, стрелки на часах, висящих над камином, стояли на 11:20 pm, и они достигли четверти шестого утра, когда я закончил свою задачу. Всё это время я читал, не останавливаясь, полный изумления от истории, что излагалась моим бедным другом, и поглощённый великой скорбью за его блестящую карьеру, должную завершиться столь неблагоприятным образом. Теперь, исполнив свою долю задачи, объявленной в письме, я посылаю рукопись со специальным человеком тебе. Прочитай её, как того требует Сирил, и, сделав это, дай мне знать о твоих мыслях по данной проблеме. Тогда я прибуду в город, и мы вместе организуем последнюю часть завещания нашего бедного друга. В то же время,

Остаюсь твоим вечнопреданным другом,

Уильям Бетфорд"

* * *

"Шесть месяцев спустя.

Трэвелиэн и я выполнили поставленную перед нами задачу. Мы прочитали рукопись Форрестера и мы также нашли издателя, согласившегося опубликовать её. Далее, как говорится, время покажет."

* * *

ГЛАВА X

Уже практически стемнело, когда яхта вошла в гавань Порт-Саида, хотя небо в задней части города до сих пор сохранило последние тусклые цвета заката, делавшие этот вечер одним из самых красивых в моей жизни. Для человека, хорошо знакомого с северным побережьем Средиземного моря, каким был я, было в новинку созерцать южные берега его, и что более важно, впервые ощутить на себе дыхание незапамятного Востока. В прежние дни мне неоднократно приходилось слышать от бывалых путешественников, что Порт-Саид – место не только лишённое какого-либо интереса, но и полностью проигрышное в художественном плане. Я беру на себя смелость не согласиться со своими информаторами во всём. Порт-Саид встретил меня свежестью новой жизни. Раскраска и причудливая архитектура домов, голосистые лодочники, монотонный напев арабских пароходов, цепочка верблюдов, наткнуться на которых можно, просто повернув за угол любой отдалённой улочки, мальчишки-погонщики ослов, суданские солдаты на баррикадах, и последнее, но отнюдь не наименьшее по важности – многоликая толпа в гавани; всё это представляет собой картину, полную неизбывного интереса, как и полагается новым впечатлениям.

цитата

Порт-Саи́д (араб. بورسعيد‎, Бур-Саид) — город на северо-востоке Египта. Порт на Средиземном море у северного окончания Суэцкого канала. Административный центр губернаторства Порт-Саид. Город был основан в 1859 году на песчаной косе, отделяющей Средиземное море от солёного прибрежного озера Манзала. Первоначально строился, как часть инфраструктуры канала. В городе сохранилось множество домов постройки XIX века. — прим. пер.

Как только мы встали на якорь и необходимые портовые формальности были соблюдены, слуга Фароса, человек, который сопровождал нас от Помпей и кто взял меня на борт в Неаполе, пробрался на берег, откуда он вернулся менее чем через час, чтобы сообщить, что организовал для нас специальный поезд, идущий прямо до пункта назначения. Так что мы попрощались с нашей яхтой и её экипажем и были транспортированы к железнодорожной станции, примитивному зданию на окраине города. Здесь локомотив и одиночный вагон ожидали нас. Мы заняли свои места, и пять минут спустя уже мчались через плоскую песчаную равнину, которая граничит с Суэцким каналом и отделяет его от солончаков.

Со времени шторма и того неприятного аспекта, открывшегося мне в характере Фароса по его причине, наши отношения были несколько напряжёнными. Как и предсказывала фрейлейн Валери, стоило ему восстановить своё самообладание, он возненавидел меня за то, что я был свидетелем его трусости. В течение оставшейся части круиза он едва ли появлялся на палубе, но проводил большую часть своего времени в собственной каюте, хотя чем он мог там заниматься, я не мог себе представить.

Теперь, когда мы тряслись в нашем паровом составе на пути в Каир, глядя наружу на тоскливый ландшафт, с его невыразительными просторами воды – с одной стороны и высоким берегом Канала, время от времени прерывающимся проблесками проходящих станций – с другой, мы были поставлены в положение неизбежного контакта и, как следствие, наши отношения несколько улучшились. Но даже и так нас едва ли можно было принять за счастливую компанию. Фрейлейн Валери сидела по большей части молчаливо и имела озабоченный вид, глядя на двигатель в правом углу; Фарос, наглухо завёрнутый в своё тяжелое меховое пальто и плед, со своим неизбежным компаньоном, прижимавшимся к нему, занял место напротив фрейлейн. Я сидел в дальнем углу, наблюдая их обоих и смутно удивляясь странности своего положения. В Исмаилии нас ожидал следующий поезд, и когда мы погрузили себя и свой багаж в него, путешествие продолжилось уже по настоящей пустыне. Жара была едва выносима и, что ещё хуже, как только стемнело и зажглись лампы, тучи москитов выбрались из своих укрытий и облепили нас. Поезд пролагал, трясясь и раскачиваясь, свой путь сквозь пустынные земли, проезжая места сражений Телль-эль-Кебир и Кассассин, а Фарос и девушка напротив него по-прежнему не меняли своих положений, он – откинув голову назад, с тем же самым мертвенным выражением на своём лице; она – так же глядя в окно, но, бьюсь об заклад, не замечая ровным счётом ничего из лежащей вокруг нас местности. Было уже далеко за полночь, когда мы достигли столицы. Вновь нам прислуживал тот же подобострастный слуга. Экипаж, сообщил он, ожидает нас у выхода со станции, и в нём мы будем доставлены в отель, где для нас забронированы комнаты. Каким бы нелицеприятным ни казался иной раз Фарос, одно можно было сказать с уверенностью – путешествие с ним было весьма комфортным занятием.

Из всех впечатлений, которые я получил в тот день, ничто не поразило меня с большей силой, чем наша поездка от станции до отеля. Я ожидал увидеть типичный восточный город; вместо этого я натолкнулся на нечто, крайне напоминающее Париж, чьи широкие, тенистые улицы, уставленные по бокам аккуратными зданиями, были заполнены людскими потоками насколько хватало глаз. Не был исключением и наш отель. Это оказалось грандиозное строение, искусно оформленное по египетской моде и изобилующее, как гласили рекламные афиши, всеми возможными современными удобствами. Сам хозяин встретил нас у входа, и тот факт, что он известил Фароса, со всем возможным уважением, что его старый комплект номеров был сохранён для дорогого гостя, позволил мне заключить, что они были старыми знакомыми.

цитата

По всей видимости, речь идёт о знаменитом в конце XIX – нач. XX вв. отеле Шепард, расположенном в центральной части Каира, рядом с садом Эзбекийя – прим. пер.

– Наконец-то мы в Каире, м-р Форрестер, – сказал последний с уродливой усмешкой, когда мы достигли нашей гостиной, в который для нас был накрыт стол, – и мечта вашей жизни осуществилась. Спешу преподнести вам мои поздравления.

Лично у меня были известные сомнения касательно значения поздравлений для человека, оказавшегося в подобной компании. Я, однако, дал надлежащий ответ, после чего помог фрейлейн Валери избавиться от её дорожного плаща. Когда она закончила с этим, мы сели за еду. Долгое железнодорожное путешествие заставило наши животы урчать; но, хотя я знал, что он не держал во рту и маковой росинки за последние восемь часов, Фарос не разделил с нами трапезы. Закончив с ужином, мы пожелали друг другу доброй ночи и разошлись по номерам.

Достигнув своей комнаты, я распахнул окно и выглянул наружу. Едва ли мог я поверить, что был сейчас в том же самом месте, где мой отец ощущал такой восторг и где он провёл столь много счастливейших часов жизни.

Когда я проснулся, моей первой мыслью было изучить город из окна своей спальни. Было восхитительное утро, и пейзаж передо мной как нельзя более соответствовал ему по красоте. С места, где я стоял, мне открывался вид на плоские крыши домов, гребни пальм и на простирающуюся до горизонта голубую даль, где, к моему восторгу, можно было разглядеть пирамиды, высящиеся над Нилом. На улицах внизу были видны, как на ладони, рослые арабы, мальчишки-погонщики и почти что все разновидности нищих; и пока я так смотрел, гвардейский караул шотландских горцев, с волынщиком, раздувающим меха в голове колонны, промаршировал в сторону штаб-квартиры Армии Оккупации, как живая эмблема смены административной власти в стране.

цитата

имеется в виду британская оккупация ("протекторат") Египта с 1882-года по 1922-ой год в целях укрепления режима хедива против роста национализма; естественно, национализм египетский был сменён на национализм британский – прим. пер.

Как обычно, Фарос не показался, когда подавали завтрак. Соответственно, я и фрейлейн сели за стол наедине. Покончив с едой, мы прошли в холодную каменную веранду, где уселись, и я получил разрешение выкурить сигарету. Что у моей визави было что-то на уме, не могло быть и тени сомнения. Она держалась нервно и неловко, и я не единожды заметил, как после каких-то моих ремарок она бросала на меня испытующий взгляд, как будто надеялась получить приглашение к тому, что хотела мне высказать, но затем, находя, что я лишь комментирую величавость некоторых арабских прохожих, прекрасный вид голубого неба, доступный нам в проёме между двумя белыми зданиями напротив или же изящную листву пальмы, нависающей над соседней стеной, она издавала вздох и так же нетерпеливо отворачивалась от меня.

– М-р Форрестер, – произнесла она наконец, когда уже не могла более сдерживать себя, – я намеревалась поговорить с вами вчера, но не имела возможности. Тогда, на борту яхты, вы сказали мне, что не существует такого, чего бы вы ни сделали ради меня. Теперь же у меня есть веская причина просить вас об этом. Готовы ли вы помочь мне?

Теряясь в догадках о причинах её искренности, я заколебался, прежде чем ответить.

– Не лучше ли будет, чтобы принятие окончательного решения стало делом моей чести, когда вы сперва расскажете мне всё по порядку? – спросил я.

– Нет, вы должны прежде пообещать мне. – ответила она. – Поверьте, я имею это в виду, когда говорю вам, что исполнение моей просьбы сделает меня счастливее, чем я была в течение некоторого прошедшего времени. – при этих словах она вся зарделась, как роза, словно бы при мысли, что сказала слишком много. – Или, возможно, моё счастье не тяготит вас?

– О, оно весьма меня тяготит, – ответил я, – и именно по причине этого я не могу дать вам своё слово вслепую.

Услышав это, она, казалось, несколько разочаровалась.

– Не думаю, чтобы вы мне отказали, – сказала она, – так как то, о чём я собираюсь просить вас, касается вашего же собственного блага. М-р Форрестер, вы ведь видели кое-что на борту яхты, что свидетельствовало о риске, коему вы подвергаетесь, пока связаны с Фаросом. Вы вновь находитесь на земле и сами себе хозяин. Если вы хотите сделать мне приятное, то воспользуетесь возможностью и уйдёте. Каждый час, что вы проводите здесь, только усугубляет ваше положение. Критический момент не за горами, и тогда вы обнаружите, что слишком долго пренебрегали моим предупреждением.

– Простите меня, – ответил я, на этот раз с такой серьёзностью, о какой она не могла и мечтать, – если скажу, что нисколько не пренебрегаю вашим предупреждением. Ибо вы так часто указываете мне на него, что, присовокупив к этому мой личный опыт знакомства с характером старого джентльмена, мне вполне кажется возможным, что он способен на любые подлости; но, если вы ещё раз простите мне напоминание об этом, то вам уже известно моё решение по данному вопросу. Я готов, нет, скорее мне не терпится уйти отсюда, при условии, что вы сделаете то же самое. Если всё же вы откажетесь, что ж, я остаюсь. Большего, нежели это, я не желаю, а меньшего – не могу обещать.

– То, о чём вы просите – невозможно, об этом не может быть и речи. – продолжала она. – Как я уже вам не раз повторяла ранее, м-р Форрестер, я привязана к нему навечно, цепями, которые никакая человеческая сила не способна разрушить. Более того, даже если бы я сделала то, о чём вы меня просите, это было бы бесполезно. В тот момент, когда он захочет меня, будь это хоть за тысячи миль отсюда, стоит ему только выдохнуть моё имя, я должна буду забыть вашу доброту, мою свободу, его жестокость – по факту, всё на свете – и вернуться к нему. Разве вы не видели уже достаточно, чтобы понять, что если он чего-то требует, то у меня нет своей воли, чтобы отказать? Кроме… Но я не могу вам сказать большего! Пусть этого будет достаточно для оправдания, почему я не могу исполнить вашу просьбу.

Вспоминая диалог, подслушанный мною прошлой ночью на борту яхты, я не знал, что сказать. То, что этот Фарос имел на неё влияние, как она только что сама сказала, не подлежало сомнению. И всё же, в свете нашей трезвой повседневной жизни, это было уму непостижимо! Я смотрел на красивую, одетую по последней моде женщину, сидящую передо мной, поигрывающую серебряной ручкой парижского зонтика, и спрашивал себя, уж не снится ли мне всё это и не должен ли я сейчас проснуться в своей уютной лондонской спальне, ожидая прихода своего слуги с водой для бритья.

– Я думаю, что вы весьма жестоки! – сказала она, когда я не нашёлся с ответом. – Конечно, вам должно быть известно, сколь отягчится моя и без того непростая доля при мысли о том, что ещё одна жертва увязла в его сетях, и всё же вы отказываетесь сделать то единственное, что только и может облегчить мой ум.

– Фрейлейн, – сказал я, поднимаясь и встав перед ней, – с первой нашей встречи я знал, что вы несчастны. Я чувствовал, что червь некой тяжкой скорби гложет ваше сердце. Я мечтал о том, что смогу вам помочь, и сама Судьба распорядилась, чтобы мы с вами встретились. После, пройдя через устрашающую серию совпадений, я был удостоен стать очевидцем вашей личной жизни. Я обнаружил, что моё первое впечатление не подвело меня. Вы несчастны, как – и слава Богу! – немногие человеческие существа когда-либо были. В ту ночь, когда мы ужинали с вами в Неаполе, вы предупредили меня об опасности общения с Фаросом и умоляли спастись как можно скорее. Когда же выяснилось, что вы связаны им по рукам и ногам, разве вас удивляет, что я отказался от бегства? С той поры я имел дальнейшие возможности убедиться в том, на что похожа ваша с ним жизнь. Ещё раз вы просите меня спастись, и ещё раз я вынужден вам ответить то же, что и раньше. Если вы будете меня сопровождать, я готов выступить хоть сейчас, и коли вы уходите со мной, то клянусь Богом, что буду хранить и оберегать вас, как только то в моих силах. У меня достаточно влиятельных друзей, которые почтут за честь принять вас в свои семьи, пока мы не придумаем что-либо получше, и с ними вы будете в безопасности. С другой стороны, если вы отказываетесь уходить, то даю вам слово, что до тех пор, пока вы будете в его компании, буду в ней и я. Никакой аргумент не поколебает мою решимость, и никакие мольбы не сдвинут меня с принятого решения.

Я поискал в её лице какой-либо знак молчаливого согласия, но не нашёл ничего. Оно было совершенно бескровно в своей бледности, и всё же так прекрасно, что в любое другое время и в любом другом месте я был бы столь поглощён любовью, которую испытывал к ней – любовью, которая, как я знаю теперь, была сильнее самой жизни – что заключил бы её тотчас в объятия и сказал бы, что она единственная женщина для меня во всём мире, что я буду защищать её, не только от Фароса, но от самого его хозяина, Аполлиона. Теперь же подобное признание было невозможно. В нашем нынешнем положении, среди подстерегающих нас со всех сторон опасностей, говорить ей о своей любви было бы ненамногим разумнее, чем оскорблять её.

– Какой же ответ вы мне дадите? – спросил я, видя, что она молчит.

– Только то, что вы жестоки. – ответила она. – Вы знаете мою несчастность, и всё же усугубляете её. Разве я вам не сказала уже, что стала бы более счастлива, если бы вы оставили нас?

– Вы должны простить мне мои слова, но я не могу в это поверить. – сказал я, с таким дерзновением и тщеславием, что это удивило меня самого. – Нет, фрейлейн, давайте не будем идти друг другу наперекор. Очевидно, что вы боитесь этого человека и считаете себя в его власти. Мои чувства говорят мне, что всё не так плохо, как вам кажется. Давайте взглянем на это с трезвой точки зрения и вы скажите мне, как же это возможно? Представим, что вы оставите сейчас его и мы уедем, скажем, в Лондон. Вы сами себе хозяйка и совершенно вольны идти куда хотите. В любом случае, вы не его собственность, чтобы он мог распоряжаться вами, как ему вздумается, так что если он последует за вами и продолжит вас донимать, есть много способов заставить его прекратить подобные действия.

Она покачала головой.

– И вновь я повторяю, как мало вы знаете его, м-р Форрестер, и как плохо оцениваете его силы! Раз уж вы настаиваете на этом, позвольте мне рассказать вам, как я дважды пыталась сделать то, что вы предлагаете. Один раз – в Санкт-Петербурге и один раз – в Норвегии. Он был ужасен, и я поклялась, что лучше умру, чем ещё раз увижу его лицо. Чуть ли не впроголодь, поддерживая себя исключительно своей музыкой, я добралась до Москвы, оттуда – до Киева, затем в Лемберг и через Карпаты – в Будапешт. Некоторые старые друзья моего отца, к которым в конечном счёте я вынуждена была обратиться, приняли меня к себе. Я оставалась с ними около месяца, и за это время не слышала ничего ни о, ни от самого монсеньора Фароса. Затем, в один из вечеров, когда я сидела в одиночестве в своей спальне, после того, как мои друзья удалились на отдых, странное чувство, что я не одна в комнате, возникло у меня – ощущение, что что-то – не могу сказать, что именно — стояло у меня за спиной, убеждая меня оставить дом, выйти в лес, который примыкал к нему, чтобы встретиться с мужчиной, которого я боялась больше, чем нищеты, больше, чем голода, даже больше, чем смерти.

Не в силах игнорировать или даже спорить с самой собой, я поднялась, накинула плащ на плечи и, спустившись по лестнице, отворила дверь и быстрым шагом пошла вниз по тропе в сторону темнеющего леса, про который я только что упомянула. Может показаться невероятным, но я не была обманута. Фарос был там, сидя на поваленном дереве, ожидая меня.

— И что же случилось дальше?

— Дальше случилось то, что мне не суждено было вернуться в дом и в моей памяти не сохранилось никаких воспоминаний о том, что было сказано там, в лесу. Следующее, что я помню – мы в Париже. Спустя месяцы я узнала, что мои друзья перерыли всё сверху до низу в тщётных попытках найти меня и в итоге пришли к выводу, что моя тоска побудила меня наложить на себя руки. Я написала им, что со мной всё хорошо и что я прошу прощения у них за мою пропажу, но ответа так и не дождалась. Следующий случай произошёл в Норвегии. Во время нашего пребывания там молодой норвежский пианист подпал под чары Фароса. Но груз страданий для него оказался непереносим, и он покончил с собой. В одно из своих жестоких затмений ума Фарос поздравил меня с успехом, какой сопутствовал моей роли приманки. Осознав свою часть вины, что я сыграла, пусть и бессознательно, в этой драме, и понимая, что бежать в любом другом направлении невозможно, я решила последовать примеру несчастного юноши. Я устроила всё так тщательно, как только может сделать женщина на грани отчаяния. Мы жили в то время рядом с одним из самых глубочайших фьордов, и если бы мне только удалось добраться до места незамеченной, я без раздумий бы бросилась в воду пятистами футами ниже. Со всеми приготовлениями было покончено, и, в уверенности, что Фарос спит, я прокралась из дома и направилась вдоль грубой горной тропы к месту, где надеялась распрощаться с моей жалкой жизнью раз и навсегда. Многими днями изводила я себя мыслью о предстоящем. Достигнув места, я встала на краю обрыва, глядя вниз в тёмную бездну подо мной, думая о своём бедном отце, к которому ожидала вскоре присоединиться и гадая, когда моё искалеченное тело будет найдено. Затем, подняв руки над головой, я уже собиралась шагнуть в пустоту, когда голос позади меня приказал мне остановиться. Я узнала его, и, хотя мне было ясно, что прежде, чем он сможет подойти ко мне, я успею осуществить задуманное и оказаться за пределами даже его власти, но была не в силах сдвинуться с места.

«Иди сюда,» — сказал он, и вы, зная его, можете себе представить, как это было произнесено, — «это второй раз, когда ты пыталась перехитрить меня. Сначала ты искала спасения в бегстве, но я вернул тебя. Теперь ты пыталась совершить суицид, но я вновь победил тебя. Усвой это, ибо как в жизни, так и в смерти ты останешься подвластна моей воле.» После этого он повёл меня обратно в отель, и с того времени я убеждена, что ничто не может освободить меня от цепей, что связывают меня.

Ещё раз я припомнил разговор, подслушанный мною через окно иллюминатора на борту яхты. Какое утешение должно было дать ей или какой ответ, я не знал. Я продолжал обдумывать это в своём уме, когда она поднялась и, предоставив какие-то извинения, оставила меня и ушла в дом. Когда она ушла, я сел обратно в своё кресло и попытался осмыслить то, что она мне рассказала. Казалось невозможным, чтобы её история была истинной, и всё же я знал Валери достаточно хорошо к этому времени, чтобы быть уверенным в её искренности. Но существование такого человека, как Фарос, в наш прозаический девятнадцатый век, и, что ещё более странно, моя в него вера, моя, Сирила Форрестера, который всегда гордился ясностью своей головы, были абсурдны. То, что я начал думать об этом, в некотором смысле, только доказывало обратное. Я, однако, решил, что при любых грядущих перипетиях буду держать свой интеллект при себе и стремиться перехитрить его, не только ради самого себя, но и ради женщины, которую я любил, которую не мог убедить спастись бегством, пока у неё есть возможность.

Во второй половине дня я не видел Фароса. Он заперся в своих апартаментах, и только его бесстрастный слуга, о котором я уже не раз говорил, имел к нему доступ. Однако, этому дню не суждено было пройти просто так. Фрейлейн Валери и я провели вечер в прохладе центрального зала отеля, но, утомившись, она пожелала мне доброй ночи и удалилась в свою спальню довольно рано. Едва ли зная, чем себя занять, я направился наверх в свой номер, когда внезапно дверь апартаментов Фароса распахнулась и на пороге показался сам старик. Он был готов для променада – на нём были его длинная меховая шуба и забавная шапочка. Увидев его, я отступил в тень дверного проёма, и мне посчастливилось сделать это прежде, чем он обнаружил моё присутствие. Как только он прошёл мимо, я перешёл к балюстраде и стал смотреть, как он спускается по лестнице, гадая, что могло быть причиной его столь позднего выхода в свет. Чем больше я думал об этом, тем более меня это интриговало. Меня охватил великий соблазн последовать за ним и всё разузнать. Будучи не в силах противостоять этому порыву, я побежал к себе в комнату, схватил шляпу, сунул в карман револьвер на всякий пожарный и отправился следом за стариком.

Выйдя в центральный зал, я оказался как раз вовремя, чтобы увидеть, как тот ставит ногу в экипаж, очевидно, заказанный им заранее. Извозчик щёлкнул кнутом, лошади рванулись, и к тому времени, когда я стоял на крыльце, повозка отдалилась уже довольно далеко вниз по улице.

— Мой друг только что уехал? – окрикнул я швейцара, сделав вид, будто только что сбежал вниз в надежде увидеться с Фаросом перед отъездом. – Я передумал и хотел бы сопровождать его. Вызовите мне кэб как можно скорее.

Одна из аккуратных маленьких викторий, курсирующих по улицам Каира, была немедленно доставлена к дверям отеля, и я вскочил в неё.

цитата

Возможно, имеется в виду двухколёсный конный экипаж типа «hansom», популярный вид городского транспорта в XIX веке – прим. пер.

— Скажите человеку, чтобы он следовал за тем экипажем, — сказал я портье, — так быстро, как это возможно.

Швейцар что-то сказал на арабском кучеру, и мгновение спустя мы устремились в погоню.

Был прекрасный вечер, и после дневного зноя езда сквозь прохладный воздух бесконечно освежала. Не раньше, чем мы одолели милю вверх по дороге, и первое волнение от поездки несколько поутихло, ко мне пришло понимание всей глупости моего поступка, но даже это не заставило меня повернуть обратно. Раз уж наша связь с Фаросом зашла так далеко, то мне было просто необходимо разузнать о нём и о его повадках как можно больше, прежде чем позволить ему заключить меня в свои лапы. Меня будто осенило, что, если мне удастся выяснить сущность его сегодняшнего предприятия, я смогу узнать, как противостоять ему. Так что я стряхнул с себя сомнения и, скользнув рукой в карман, чтобы убедиться, что револьвер был на месте, я позволил своему извозчику беспрепятственно продолжать погоню. К этому времени мы проезжали казармы Касра-на-Ниле, после чего загремели по Большому Нильскому мосту. Для меня становилось ясно, что в чём бы не заключалось дело, вызволившее старого плута из дому, оно не имело никакого отношения к Старому Каиру.

Пересёкши остров Булак и оставив караванные склады по левую руку, мы направились вдоль проспекта раскидистых акаций-леббеков по дороге к Гизе. Сперва я подумал, что он намеревался посетить музей, но эта идея был развеяна, когда мы пронеслись мимо больших ворот и круто свернули вправо. Подняв свои часы к лампе нашей пролётки, я обнаружил, что до 11 часов оставалась всего пара минут.

цитата

Имеется в виду знаменитый Каирский музей древностей, основанный в 1858 году французским египтологом Огюстом Мэрриетом, как временное хранилище; до середины XX века Каирский музей назывался Булакским, так как располагается на этом острове – прим. пер.

Хотя по-прежнему затенённая с двух сторон леббеками, дорога больше уже не бежала между человеческими жилищами, только лишь вдалеке по правую и левую руки несколько мерцающих огоньков заявляли о существовании феллахинских деревень. Ни одного пешехода не встретилось нам, и за исключением случайного крика ночной птицы, воя собаки в отдалении и стука наших колёс, едва ли слышались иные звуки. Постепенно тракт, поднимавшийся на несколько футов над окружающей местностью, стал забирать вверх, и как только я стал задаваться вопросом, какого призрака мы преследуем и к чему это может привести, он завершился резким тупиком; и в свете звёзд я различил две вещи, возвышающиеся передо мной и развеявшие все мои сомнения, они будто сказали мне со всей ясностью, что наша поездка окончена. Мы достигли пирамид Гизы. Как только это дошло до меня, я показал жестом кучеру, что желаю выйти и, со всем возможным красноречием пытаясь донести до него мысль, чтобы он дождался моего возвращения, спешился и отправился к пирамидам на своих двоих.

Держа шедшего впереди Фароса в поле зрения и стараясь не дать ему повода заподозрить, что за ним следят, я начал долгое восхождение на плато, на котором расположены крупнейшие из этих грандиозных памятников. К счастью для меня, песок не только предотвращал любой мой звук от достижения до его ушей, но и благодаря своему цвету позволял мне отчётливо видеть его фигуру. Дорога от отеля «Мена Хауз» до Великой пирамиды не слишком длинна, но её небольшое расстояние с лёгкостью компенсируется её крутизной. Ни секунды не теряя Фароса из виду, я поднимался вверх. Достигнув верхней части плато, я отметил, что мой знакомец двинулся прямо вперёд к основанию огромной массы и, когда оказался от неё на расстоянии 60-ти футов или около того, окликнул кого-то зычным голосом. Едва его зов утих, как из теней вышла фигура и присоединилась к нему. Опасаясь, что они могут заметить меня, я бросился вниз на песок, укрывшись за большим каменным блоком, откуда мог наблюдать за ними, сам оставаясь невидимым.

Насколько я мог судить, вновь прибывший был, несомненно, арабом и то, как он возвышался над Фаросом, говорило о его гигантском росте. В течение нескольких минут они держали серьёзный разговор. Затем, оставив место встречи, они направились вперёд к великому строению и стали взбираться по его стене. Через некоторое время я потерял их из виду и, ощущая уверенность, что они вошли внутрь пирамиды, я поднялся на ноги и решил отправиться следом.

Великая пирамида, как известно во всём мире, состоит из огромных гранитных блоков, каждый около трёх футов высотой, расположенных в виде гигантских ступеней. Вход в коридор, ведущий внутрь пирамиды, расположен на тринадцатом уровне, что равняется примерно пятидесяти футам над землёй. Добравшись до него, я немного помедлил перед входом с благоговейным чувством, которое вполне может быть понятно каждому. Я не мог знать, на пороге какого открытия стоял. Более того, мне пришло в голову, что если Фарос обнаружит, что я слежу за ним, то, скорее всего, мне придётся расплатиться за это своей жизнью. Моё любопытство, тем не менее, превозмогло мою рассудительность, и утвердившись в решении, что раз уж дело зашло так далеко, то нет смысла возвращаться обратно, не изучив всё как следует, я собрался с духом и, нагнувшись, вошёл в проход. Когда я говорю, что коридор имеет в высоту менее четырёх футов, а в ширину – чуть более того, и что в первом отрезке пути проход идёт под откос под углом 26°, то надеюсь, что смутная идея о неуютности этого места может посетить читателя.

цитата

В настоящее время положение дел особо не изменилось, разве что теперь провели вентиляцию и поставили электролампы – прим. пер.

Но если я к тому же добавлю, что всё движение происходило в полнейшей темноте, без малейшего понятия, что скрывается впереди меня или как мне удастся найти обратный путь назад, то безрассудство данного предприятия станет ещё более очевидным. Шаг за шагом, с осторожностью, которую я едва ли мог преувеличивать, я двигался вниз по наклонной, пробуя каждый дюйм, прежде чем перенести на него свой вес, и внимательно ощупывая стены каждой рукой, чтобы быть уверенным, что никакой боковой проход не ответвляется вправо или влево. После того, как я, казалось, преодолел бесконечное количество пространства и времени (на деле же не могло пройти и пяти минут), мой спуск был остановлен сплошной каменной стеной. На мгновение я оказался в нерешительности, как поступить. Затем мне удалось обнаружить поворот в коридоре, и проход, вместо того, чтобы продолжать нисхождение, начал подниматься вверх; я же, по-прежнему двигаясь наощупь, продолжил свою разведку. Жара стояла удушливая, а гадкие существа, что только и могли быть летучими мышами, не один и не два раза хлопали своими крыльями рядом с моим лицом и руками, обдавая меня холодной дрожью. Если бы я только на секунду задумался о той огромной массе камня, которая возвышалась сейчас надо мной, или о том, что моя судьба может быть предрешена выпавшим позади меня из кладки камнем, который заблокирует обратный путь, то уверен, что со мной всё было бы кончено раз и навсегда. Но, каким бы я ни был охвачен страхом на тот момент, ещё больший ужас ожидал меня впереди.

После того, как некоторое время я продвигался вверх по проходу, до меня стало доходить, что он постепенно растёт в высоту. Воздух становился прохладнее, и, осторожно поднимая голову, чтобы не удариться ею об потолок, я нашёл, что в состоянии выпрямиться в полный рост. Я поднял руку, сначала на несколько дюймов, а после – уже во всю длину, но крыша всё ещё была вне пределов моей досягаемости. Тогда я немного передвинулся вправо от того места, где стоял, чтобы выяснить, могу ли коснуться стены, а потом — влево. Но и в этот раз мне встретился только пустой воздух. Было очевидно, что проход остался позади и я теперь нахожусь в каком-то просторном помещении; но, так как мне ничего не было известно о внутреннем устройстве пирамиды, я не мог сказать, что это за место или где оно расположено. Придя к убеждению, что я пропустил нужный поворот, так как за всё время не услышал и не увидел ничего, что бы относилось к Фаросу, я развернулся на месте и пошёл в сторону, где, по моему мнению, должна была находиться стена; но, хотя я продвигался шаг за шагом, вновь ощупывая каждый дюйм своего пути ногой, прежде чем поставить её наземь, мне показалось, что я покрыл не менее пятидесяти ярдов, прежде чем мои кулаки коснулись камня. Найдя стену, я стал идти вдоль неё в надежде, что таким образом наткнусь на дверной проём, через который вошёл сюда; но, хотя я потратил на это занятие значительное количество времени, никаким успехом оно меня не вознаградило. Я остановился и постарался припомнить, в каком направлении происходило моё движение, когда я сделал открытие, что больше не нахожусь в проходе. В темноте, однако, любое направление похоже на другое, а я крутился вокруг своей оси столько раз, что было совершенно невозможно сказать, каким же было оригинальное. О, как горько я теперь раскаивался, что покинул отель! С другой стороны, всё, что мне было известно, заключалось в том, что я бродил в какой-то подземной камере, которую никогда не посещают ни бедуины, ни туристы, откуда мои слабые крики о помощи не могут быть услышаны и в которой я могу оставаться до тех пор, пока смерть не сжалится надо мной и не освободит меня от страданий.

Сражаясь с ужасом, поднимавшимся из моего сердца и грозившим уничтожить меня, я ещё раз предпринял попытку ориентировки по стенам, но опять безуспешно. Я считал свои шаги назад и вперёд в надежде определить своё местоположение. Я шёл прямо, рискуя натолкнуться на дверную притолоку, без всякой системы, но всё сводилось к одному и тому же результату. Идя наперекор голосу рассудка, я пытался убедить себя, что нахожусь вне какой-либо опасности, но это было бесполезно. Наконец, сила духа оставила меня, липкий пот выступил у меня на лбу, и, вспомнив, что Фарос тоже был где-то здесь, я громко закричал, прося о помощи. Мой голос скакал и рикошетил в этой гнетущей камере, пока повторение его не начало сводить меня с ума. Я внимал, но ответа не приходило. Я позвал ещё раз, но с тем же успехом. Наконец, едва ли сознавая себя в приступе террора, я побежал куда глаза глядят вдоль помещения, в темноте, ударяясь о стены и всё время истошно крича о помощи. Только когда у меня не осталось ни сил, чтобы двигаться, ни голоса, чтобы звать, я прекратил тщётные попытки и осел на землю, раскачиваясь взад и вперёд в беззвучной агонии. Бессчётное количество раз я проклинал себя и собственную глупость, решившись оставить отель и последовать за Фаросом. Я поклялся защищать мою возлюбленную, но при первой же возможности испортил всё, позволив себе действовать подобным беспечным образом.

Ещё раз я вскочил на ноги и отправился на свои бесконечные поиски. На этот раз я шёл гораздо тише, тщательно ощупывая свой путь, делая психическую отметку о каждой неровности на стенах. Потерпев неудачу, я вновь начал осмотр, и вновь безрезультатно. Затем ужасная тишина, мертвенная атмосфера, хлопанье крыльев летучих мышей в темноте и мысли об истории и возрасте места, в котором я оказался заперт, должно быть, затронули мой мозг, и на время, полагаю, я впал в безумие. В любом случае, у меня сохранились смутные воспоминания о том, как я носился по кругу в этом отвратительном узилище снова и снова и, в конце концов, свалился в изнеможении на пол, твёрдо уверившись, что пробил мой последний час. Тогда мои чувства оставили меня, и я впал в беспамятство.

Как долго я оставался в таком состоянии, не могу сказать. Всё, что знаю – это то, что когда я открыл глаза, то обнаружил, что камера наполнена светом от факелов и не кто иной, как Фарос склонился передо мной. Позади него, но на почтительном расстоянии, выстроились в ряд арабы, и среди них был человек, чей рост был не менее семи футов.

цитата

То есть, около 213 см – прим. пер.

— Встань, – сказал Фарос, обращаясь ко мне, — и пусть это будет для тебя предупреждением на будущее никогда не пытаться шпионить за мной. Не думай, что я не знал о твоём шнырянии за мной по пятам, или что неправильный выбор поворота с твоей стороны был делом случайности. Время нашего общения загадками закончилось; наша комедия подходит к концу, и в скором будущем ты станешь моей собственностью и будешь делать то, что я пожелаю. У тебя не будет воли, кроме моего повеления, не будет мыслей, кроме тех, что я прикажу тебе исполнять. Встань и следуй за мной.

Сказав это, он сделал знак факелоносцам, которые сразу направились в сторону двери, которую в настоящее время было достаточно легко отыскать. Фарос последовал за ними, и более мёртвый, нежели живой, я пошёл следом, в то время как верзила, про которого я уже упоминал, замыкал шествие. В таком порядке мы прокладывали себе путь вниз по узкому проходу. Теперь мне раскрылось, что я допустил ошибку на входе. Случайно ли, или же по воле Фароса, как ему хотелось, чтобы я верил в это, было ясно, что я взял неверный поворот и, вместо того, чтобы идти дальше в Комнату Царя, где, вне сомнений, я должен был бы найти человека, которого преследовал, я повернул налево и вошёл в комнату, которую принято ошибочно именовать Палатой Царицы.

цитата

автор немного путает – в комнату царя ведёт центральная эскалаторовидная галерея с двумя боковыми лестницами, проход же в камеру царицы расположен у подножия этого туннеля, точно по центру – прим. пер.

Было бы трудно переоценить мою благодарность, когда я вновь почувствовал свежий воздух. Каким сладким показался прохладный ночной ветер после тесной и удушающей атмосферы пирамиды, не могу и надеяться донести до вас. И всё же, если бы я только мог знать заранее, было бы лучше, гораздо лучше, чтобы меня так и не нашли и моя жизнь подошла бы к концу, когда я упал без чувств на пол в той комнате.

Когда мы вышли наружу и спустились по стене к пескам, Фарос велел мне следовать за ним и, шествуя впереди вдоль фундамента пирамиды, он провёл меня вниз по склону, по направлению к Сфинксу.

Полных тридцать лет я старался предугадать момент, когда мне придётся встать перед громадным памятником и попытаться разгадать его загадку; но в своих самых диких мечтах я никогда бы не додумался сделать это в такой компании. Глядя на меня в свете звёзд, сквозь бездну минувших столетий, Он, казалось, улыбался презрительно над моими крошечными горестями.

— Этой ночью, — провозгласил Фарос, тем же самым необычайным голосом, которым он пользовался четверть часа назад, когда велел мне следовать за ним, — ты войдёшь в новую фазу своего существования. Здесь, пред очами Стража Хармахиса, ты причастишься мудрости древних.

цитата

Hrw-em-3ht, или «Хор Горизонта» — название утренней ипостаси Солнца у древних египтян, с лёгкой руки греков его стали применять по отношению к Большому Сфинксу (греч. Harmakis) — при. пер.

По сигналу высокий человек, с которым они встретились у подножия пирамиды, прыгнул вперёд и схватил меня сзади за руки железной хваткой. Затем Фарос извлёк из кармана небольшой ящичек, в котором лежал пузырёк. Из последнего он нацедил несколько ложек какой-то жидкости в серебряный кубок, который поднёс к моему рту.

— Пей. – сказал он.

В любое другое время я бы отказался выполнить подобную просьбу; но на этот раз я настолько подпал под его влияние, что бессилен был ослушаться.

Опиат, или что это такое было, должно быть, обладал мощным воздействием, потому что я едва успел его проглотить, как приступ головокружения охватил меня. Контуры Сфинкса и чёрная масса Великой пирамиды слились в общую темноту. Я слышал, как ветер пустыни поёт в моих ушах, а голос Фароса бормочет на незнакомом языке какие-то слова рядом со мной. После этого я сполз на песок и перестал обращать внимание на что-либо вокруг.

Как долго я оставался без сознания, не имею понятия. Могу лишь заключить, что с почти ошеломительной внезапностью я обнаружил себя проснувшимся и стоящим на оживлённой улице. Солнце ярко светило, а воздух был мягок и приятен. Великолепные здания, архитектура которых была мне уже давно известна благодаря моим художественным занятиям, выстроились с обеих сторон, в то время как проезжая часть была заполнена экипажами и пышно украшенными паланкинами, сзади и спереди которых бежали рабы, громко выкрикивая имена своих господ, чтобы освободить дорогу.

Из положения солнца на небосводе я заключил, что уже, должно быть, полдень. Толпа увеличивалась ежесекундно, и пока я шёл, дивясь красоте зданий, меня штормили туда и сюда и часто призывали отойти в сторону.

То, что это волнение было вызвано чем-то необычным, было вполне очевидно, но что это могло быть, для меня, как чужака, оставалось тайной. Звуки плача приветствовали меня со всех сторон, и на всех лицах, которые я видел, была печать невыносимого горя.

Внезапно ропот удивления и гнева пробежал сквозь толпу, и она поспешно расступилась направо и налево. Мгновение спустя в образовавшемся проходе появился человек. Он был мал ростом и любопытно деформирован, и, пока он так шёл, то закрывал лицо рукавом своей мантии, словно бы убитый горем или стыдом.

Обращаясь к человеку, стоящему рядом со мной и казавшемуся ещё более возбуждённым, чем его соседи, я спросил, кем был этот новоприбывший.

— Кто ты, чужестранец? – ответил он, резко оборачиваясь ко мне. – И откуда ты пришёл, что не знаешь Птахмеса, начальника царских магов? Знай же, что он свалился со своего высокого насеста, поскольку он присягнул перед Царём, что первенец Его не должен будет пострадать от заклинаний этого израильского колдуна, Моисея, которые тот наслал на землю египетскую. Теперь же царское дитя погибло, как и все новорождённые по всему Египту, и сердце Царя ожесточилось против слуги Его, Он наказал его и изгнал прочь от своего дворца.

Когда мой сосед закончил говорить, тот опальный убрал ткань со своего лица, и мне открылась поразительная вещь, что Птахмес Маг и Фарос Египтянин не были предком и потомком, но были одним и тем же лицом!