Мемуары Клари и Виллардуэна забавно именно сравнивать. В изложении Виллардуэна события видны куда четче, конечно, соблюдается и хронология, и "масштаб", понятна логика и сложность происходящего (чего временами недостает Клари) — но в то же время оно значительно более сухое и не доставляет такого обилия гэгов (это не значит, что не доставляет вообще, конечно). Очевидно, что Виллардуэн при сочинении мемуаров пользовался не только собственной памятью, но, видимо, и заметками, и копиями документов (комментаторы говорит, что некоторые соглашения он пересказывает близко к тексту). Его мемуары будут полезнее для того, кто хочет действительно разобраться в хитросплетениях интриг при византийском дворе после того, как туда нагрянула толпа крестоносцев.

Другая отличительная черта Виллардуэна — это скрытая апологетика крестоносцев. Ведь по сути как вышло, собирались на благое дело, отвоевывать Гроб Господень у неверных, а сами — чисто случайно! — поперлись разграбили христианское королевство. А до этого — христианский Задар, это вообще по сути как наемные бандиты, потому что им Венеция обещала долги простить. Клари на эту тему удивляется, но не слишком. А вот Виллардуэн, который вполне понимает, что там к чему и мог бы давать моральные оценки, не дает их, более того, честит предателями тех, кто из Константинополя все-таки уплыл в Каир (он же Вавилон). Что и понятно — он был одним из руководителей всего этого предприятия, и многое вложил в то, чтобы оно в итоге состоялось именно в таком виде.

Самая интересная для меня часть в тексте Виллардуэна — продолжение истории начиная где-то с 1205 года. Клари уже об этом не пишет, а новоявленая Латинская империя продолжала вести активные войны сначала против греков, которые то там, то тут восставали, а потом — против болгарского правителя Ивана Калояна, которые по зову тех же греков приперся с огромным войском, а то время как ресурсы крестоносцев были очень ограничены. И эти бесконечные большие и малые сражения, в целом складывающиеся в кампанию по истощению крестоносцев, продолжаются вплоть до конца текста Виллардуэна 1207. Почему он закончил именно там — бог весть. Но с таким количеством войн и политических проблем вообще удивительно, что крестоносцы сумели продержаться в Византии еще 50 лет, а не были все перебиты в ближайшее время — хотя, конечно, сильно ассимилировались в итоге.

Тон Виллардуэна значительно более сдержан, чем у Клари, хотя его стилю тоже не откажешь в цветистости — но у него это происходит из наличия образования и знакомства с куртуазной литературой, а не из отсутствия, как у Клари. Чего нет у Виллардуэна — так это восторженности и преувеличений, исключительно факты, четко и по делу.

Робер де Клари был непосредственным участником Четвертого Крестового похода, того самого, когда французы с венецианцами собирались идти в Вавилон или Александрию (тоже не совсем понятно, зачем, правда), но как-то так самого вышло, что они завоевали и разглабили вполне христианский Константинополь. И положили конец цвету Византийской империи, основав на ее месте империю Латинскую.

Прелесть хроники Клари — в его изумительной, местами даже вопиющей непосредственности, которая по искренности эмоций и восторженности, а также наивности в описании событий и попытке объяснить их причины напоминает "Что я видел" Бориса Житкова, если кто читал в детстве. Комментарий сообщает, что Клари был хоть и рыцарем, но мелкопоместным, тех, кого в Пикардии называли miles, и явно не имел ни широкого кругозора, ни хорошего образования. Текст написан на пикардийском диалекте французского, и комментатор полагает, что классический французский образованных людей, не говоря уж о латыни, был автору, вероятно, недоступен. Но что самое ценное: изложение событий совершенно не политизировано, в отличие, понятно, от множества подобных воспоминаний о разных военных компаниях, написанных более образованными и разумными людьми с конкретной целью, например, оправдать себя и очернить противника. Клари не скрываясь говорит о разногласиях во французском стане, а также о многочисленных попытках договориться с венецианцами, рассказывает обо всей притронной кутерьме, которая сопровождала смену правителей в Константинополе после того, как крестоносцы появились там впервые.

Отдельного упоминания заслуживает описание достопримечательностей Константинополя — все там сплошь "богатое", "из золота и парчи", и в целом это изрядно напоминает восторги любого туриста из глубинки, которые впервые куда-то выехал, еще и за границу. В целом в тексте очень много довольно комичных деталей, вроде указания, сколько в какой-то момент в каком-то городе стоили сухари и цыплята, — что для серьезного исторического хроникера, конечно, невероятно, но для восторженного туриста более чем логично; причем эти сухари и цыплята интересны ему примерно так же, как и кто будет сидеть на троне империи.

Опять же комментарий сообщает (я не настолько хорошо знаю историю, увы), что Клари периодически путается в показаниях, в смысле, путает хронологию событий, а также придумывает не совсем корректные объяснения тем или иным фактам. В частности, когда он додумывает разговоры высоких правителей, при которых, конечно, сам не присутствовал, они звучат невероятно комично. С другой стороны, вероятно, в период похода Клари был еще очень молод, вряд ли сильно страше 20, что вкупе с невеликой образованностью и провинциальным происхождением (Клари были вассалами Петра Амьенского), но большой честностью и восторженностью, а также изрядным старанием, создает очень легкий и веселый текст.

Если начать его цитировать, то невозможно будет остановиться, потому что на каждой странице маленькой книжечки наберется с пачку гэгов, но приведу мой любимый, по разделу "Занимательная этнография":

"Ну а Кумания — это земля, которая граничит с Блакией, и я вам сейчас скажу, что за народ эти куманы. Это дикий народ, который не пашет и не сеет, у которого нет ни хижин, ни домов, а имеют они только войлочные палатки, где они рождаются, а живут они молоком, сыром и мясом. Летом же там столько мух и всякой мошкары, что они не отваживаются выходить из своих палаток чуть ли не до самой зимы. А зимой, когда собираются отправиться в набег, то выходят из своих палаток и удаляются из своей страны. И мы сейчас скажем, что они делают. У каждого из них есть десяток или дюжина лошадей; и они так хорошо их приучили, что те следуют за ними повсюду, куда бы их ни повели, и время от времени они пересаживаются то на одну, то на другую лошадь. И у каждого коня, когда они вот так кочуют, имеется мешочек, подвешенный к морде, в котором хранится корм; и так-то лошадь кормится, следуя за своим хозяином, и они не перестают двигаться ни днем ни ночью. И передвигаются они столь быстро, что за одну ночь и за один день покрывают путь в шесть, или семь, или восемь дней перехода. И пока они так передвигаются, то никогда никого не преследуют и ничего не захватывают, пока не повернут в обратный путь; когда же они возвращаются обратно, вот тогда-то и захватывают добычу, угоняют людей в плен и вообще берут все, что могут добыть. А из одежды и оружия у них имеются только куртки из бараньих шкур; да еще они носят с собой луки и стрелы; и они не почитают ничего, кроме первого попавшегося им утром навстречу животного, и тот, кто его встретил, тот ему и поклоняется целый день, какое бы животное это ни было."

Кумания — это вроде та территория, на которой жили племена, известные нам как половцы.

Впрочем, византийского богатства, роскоши и культуры, вообще всего того, за что мы любим Византию, у Трапезунда не было. Формально Палеологи всегда считали трапезундских правителей своими бедными родственниками и почти вассалами и никогда не признавали за равных. Ну а трапезундцы, в свою очередь, делали в политике ставки не на Византию, а на соседнюю Грузию и мусульманские государства, успешно сплавляя шейхам своих красивых сестер и дочерей и таким образом добиваясь относительной стабильности и безопасности.

Книга Успенского написана на заре 20 века, при еще молодой советской власти. Полагаю, трапезундоведение с той поры далеко шагнуло вперед, но раз уж мне попалась эта — так и быть. Собственно, это и не полноценная история, а именно серия очерков — из нее не складывается какой-то общей картины ни начала жизни империи, ни плавного и последовательного восприятия ее политики и особенностей. Более ли менее ясно только про конец: неосторожным рыпаньем последний правитель Трапезунда заставил султана Мехмета обратить на себя внимание, и тут же поплатился — и в Трапезунде в итоге осталось не более четверти от христианского населения, да и то бедняков, которых выгнали из центра города.

Исследование Успенского очень хаотично. Оно касается и географии и топографии (как я понимаю, автор больше археолог, чем историк, и поэтому ему интересно долго расписывать, где какой камень мог лежать, только вот читать про это неинтересно), отчасти — истории, отчасти — расшифровки всяких надписей и текстов. Не образцовая историческая литература, в общем, но зато отличное снотворное.

О Пселле я впервые узнала из книжки Иванова про византийский Стамбул — и, надо отдать Иванову должное, для своего путеводителя он выбрал из Пселла все самое лучшее. Ну как лучшее — самый треш, угар и содомию. На самом деле Пселл не настолько концентрирован, хотя треша, конечно, ему не занимать. Особая прелесть этой звезды византийской историографии 11 века в том, что он описывает не просто современные ему события, а в большинстве случаев еще и те, непосредственным участником которых он был. Пселл значительную часть своей жизни провел при византийском императорском дворце, с достойной удивления стабильностью оставаясь на плаву на самом верху, притом, что сами императоры сменялись c завидной регулярностью, и минимальный срок царствования из описанных Пселлом составлял, кажется, несколько месяцев.

"Хронография" — это, собственно, история правления рядя византийских императоров, которых ,более ли менее застал сам автор — от Василия II (976-1025) до Михаила VII Дуки (1071-1078). Она небольшая по объему, и разным императорам также уделено различное внимание, больше, конечно, достается тем, кого Пселл знал лично. Особенностью именно Пселла среди прочих историков является не только взгляд на значимые государственные события "из первых рук", но и очень живой и своеобразный стиль изложения. Комментаторы говорят, что Пселл выгодно отличается от всех других историков того периода (которых я не читала), во-первых, своим выдающимся интеллектом и литературным талантом (он и правда был выдающийся, судя по всему, учитывая, что именно этим достоинствам Пселл обязан своим продвижением при дворе), а во-вторых, очень личным взглядом, а не сухим изложением незаинтересованного хронографа. Описания тех или иных императоров и событий практически всегда выходят у Пселла не просто живыми, но еще и подкрашенными его личными оценками, и тут он совершенно не стесняется. Плюс "Хронографии" — в своеобразной пристрастной беспристрастности: автор не скрывает своих оценок, но и не преследует цель очернить или обелить ту или иную фигуру, напротив, он "честно" признает, что вот здесь император молодец, а вот здесь налажал.

Еще одна особенность состоит в том, что Пселл пишет не историю империи, а именно историю императоров. Повествование у него всегда сконцентрировано вокруг личности конкретного правителя; он подробно описывает не только приход к власти или уход от оной (далеко не всегда по естественным причинам), но также и свойства характера, личную жизнь, интересы, ценности и тд. данного императора. В большинстве случаев Пселлу, видимо, можно верить, учитывая, что он общался со своими объектами непосредственно и долго. За счет этого повествование, возможно, несколько теряет в эпичности (к примеру, Пселл временами путает последовательность событий, может парой слов обмолвиться о какой-нибудь важной войне, а о том, в чем император лично не участвовал, и вовсе промолчать), зато приобретает в интересности.

Не говоря уж о том, что соответствующая эпоха и сама по себе крайне интересна, хотя и не всегда приятно. Реальная история Византии того периода уделывает по числу трупов, уровню интриг и высоте ставок какую-нибудь "Игру престолов" с разгромным счетом. Учитывая, что на императорском троне при определенных условиях мог оказаться практически кто угодно, в том числе даже второй раз — ранее свергнутый император, которому узурпаторы еще и нос отрезали. Так и сидел, без носа. А уж интриги вокруг трона с участием военных, городской аристократии, церкви и совершенно особого класса евнухов плелись вообще не прекращаясь. И никто из сильных того мира не мог поручиться за сохранность своих глаз и гениталий (учитывая, что ослепление и оскопление были любимыми видами наказания в христианнейшей империи, и оттуда эта мода пошла на Русь). Комментаторы пишут, что Пселл дожил до старости и умер своей смертью, видимо, только потому, что достаточно высоко все-таки никогда не поднимался и в борьбе за власть не участовал, а просто служил тому, кто сейчас император.

Забавно, что в научной литературе, признавая исключительные качества Пселла как образованнейшего человека своего времени и все его дарования, как личность его принято скорее осуждать. Хотя это неразумно, мне кажется, Пселл был классический царедворец и вел себя именно так, как предполагала эпоха, то есть льстил, лгал и радостно подталкивал падающего. В своей "Хронографии" Пселл пишет об ослеплении некоего уже свергнутого императора как о возмутительном варварстве. Комментарий сообщает на это, что именно Пселл как советник нового императора приложил руку к этому, а потом еще и написал слепому издевательское письмо с соболезнованиями. Учитывая, что мы, слава богу, не там, это скорее забавляет; в кои-то веки историк — не скучный кабинетный ученый, а средний дворцовый хищник. Не говоря уж о том, что Пселл., оставивший огромное количество работ по различным областям науки, свои занятия историей никогда особо всерьез и не рассматривал.

"Краткая история" — действительно очень краткая. Пселл перечисляет всех правителей Римской империи, начиная от Ромула и заканчивая там, где начинается "Хронография", каждому уделяется буквально одна-две странички. Комментарии сообщают, что она писалась как основа для обучения императорского наследника, а не как самостоятельный труд, собственно. Поэтому она чуть более поучительна и чуть менее трешева, чем "Хронография", но все равно местами очень забавна.

Честно признаюсь, открывая эту книгу, я не знала о ранневизантийской литературе ровным счетом ничего. До такой степени ничего, что не могла бы назвать ни одного автора-представителя, ни даже временные рамки. К концу ее, правда, мои знания *фактажа* увеличились не особо, зато общее понимание не только литературы, но и эпохи в целом — не то что улучшилось, а вообще появилось.

Если об античности все знают хоть что-нибудь, как и о Средневековье, то история Византии в той части, в которой она не пересекается с историей Древней Руси — темное пятно. По крайней мере, у меня. А уж ранняя Византия — так тем более. И совершенно неожиданно для себя я обрела в этой книге много очень полезных деталей, касающихся этой эпохи, не бытового плана, а скорее психологического или социального.

Собственно, ранневизантийский по Аверинцеву — это период примерно с первой половины 4 века до первой половины 7 века включительно, от Константина I до Ираклия I. Дальше в уютный мирой Виантийской империи вторгся недавно возникший ислам, быстренько сметя половину ее, и все пошло уже иначе. А вот за эти волшебные 400 лет Византии кроме внутренних дрязг, по большому счету, мало что мешало, империя росла и богатела, обзаводилась собственной уникальной культурой на стыке восточного деспотизма, греко-римской античности и христианской философии.

Собственно, "поэтика ранневизантийской литературы" — это очень скромно сказано. На самом деле, материал небольшой по объему книги настолько всеобъемлющ по сути, что вернее было бы назвать ее "поэтика ранневизантийского всего". Мира, культуры, философии, мироощущения людей. Из 250 страниц первые 150 про какие-то конкретные литературные произведения или авторов Аверинцев почти и не заикается — но об этом совершенно не жалеешь.

Структурно, на самом деле, эта работа больше всего напоминает "Осень Средневековья" Хейзинги, только Аверинцев берет не какие-то конкретные культурные проявления, а скорее разные социологические аспекты. К примеру, наиболее впечатлившая меня глава посвящена тому, что считалось унижением и как воспринималось человеческое достоинство в ранней Византии. При этом он приводит очень яркие сравнение с подходом к этому же вопросу в античном мире, на фоне которых трансформация в византийском периоде просто потрясает. Скажем, в античности, говорит Аверинцев, гражданам гарантировалось право на неприкосновенность тела, даже врагам государства давали умереть, совершив пристойное самоубийство и произнеся при этом соответствующие красивые и значимые речи. Сюда же относятся и культ тела и красоты, физического здоровья, и уважение к достойному самоубийству. Христианство перевернуло это полностью: чего только не делали с мучениками первых веков империи, да те и сами не ценили телесную красоту и здоровье; к тому же христианство категорически осуждает самоубийство. Это наблюдение о полном изменении подхода к данному вопросу можно экстраполировать с легкостью на все аспекты культуры, в том числе на литературу.

Другая замечательная глава — о культе школы и школьного, библиотечного знания, культе письма и писарей, книжных червей в Византии. Греки и римляне, конечно, тоже были образованными людьми, но при этом письмо и книжничество как таковое у них совсем не культивировались, даже напротив, осуждались как занятие, неприличные доблестному мужу, который должен демонстировать свои интеллектуальные способности за счет ораторского искусства и прямого общения с согражданами. Византия того периода, как следует из Аверинцева — это страна для меня, поскольку нигде не было больше в таком почете неприкладное книжное знание и книги как вещи. Тут, кстати, автор очень интересно и неожиданно цитирует именно литературные произвдения, разбирая "книжную" метафорику — подчас совершенно странную, но очень знаковую.

В целом каждая глава небольшой книги посвящена такому своеобразному пласту духовной жизни византийского общества, который напрямую находит свое отношение и в литературе тоже, но который на самом деле намного больше литературы. Аверинцев пишет не только про Византию, но также про ее предшественницу Римскую империю, про культуру греческих городов и соседних восточных деспотий, пытаясь проследить, откуда пришел тот или иной подход и как трансформировался. Я темно объясняю, но Аверинцев куда понятней и четче. Он вообще очень конкретно, живо и образно пишет, и местами очень ясно проступает фигура автора-человека (не как личный отпечаток на профессиональном мнении, а как хороший лектор, на которого еще и смотришь, а не только слушаешь). В целом это ужасно здорово.

По соотношению объема и информативности это, пожалуй, одна из лучших работ не столько по литературоведению, сколько по культурологии, что я читала. С учетом огромного разбираемого материала и очень широкого разброса отсылок и сравнений текст не просто компактный, а идеально уложенный, концентрированный и очень ясный.

Что до собственно ранневизантийской литературы — Аверинцев возвращается к своему "официальному" предмету примерно в последней трети и, несмотря на то, что это так же хорошо написано, эта часть куда менее интересна. То есть, возможно, любителям сабжа она понравится — но я из цитат и их разборов убедилась только в том, что читать это по доброй воле может либо специалист, либо какой-то совсем безумный фанатик. Местами не просто темно и многословно — а темнота и многословие уделывают все скандинавские кеннинги разом. С другой стороны, кроме Романа Сладкопевца и Нонна Панополитанского, Аверинцев никого из авторов детально и не разбирает. Очень интересен еще, кстати, анализ "Акафиста Богородицы" (от которого, собственно, и пошло слово "акафист" как церковный жанр) исключительно с литературной точки зрения — но тут я слишком мало разбираюсь в предмете, чтобы сделать для себя какие-то внятные выводы.

В общем, всячески рекомендую эту книжку именно как культурологическое исследование по ранней Византии.