Рассказы из Удзи настолько несерьезны, насколько что-то может быть несерьезным. Это именно что короткие байки, из числа тех, что рассказывают гости за столом про дальних знакомых, соседей и начальство. Кого-то уносят черти, у кого-то отрастает подозрительно длинный нос, кто-то просто никак не может определиться, через какие ворота выносить покойника, если направление неблагоприятное. Среди рассказов есть и назидательные, с общей тематикой "верь и молись, и все тебе будет", но и они с какой-то насмешкой, в основном едва прикрытой. Типа, герой верил, молился, а получил — ну совсем не все. А и вовсе даже комическую ерунду. Не счесть примеров, в которых черти, разные духи и мои любимые еноты-тануки обманывают доверчивых монахов, являясь им то в образе Будды, то богини Каннон и обещая всякое. В целом много историй именно из области мифологии и религии, про духов, богов и будд, вроде и с назидательной частью, но на вполне приземленном уровне понимания. А также про хитрых и, наоборот, благочестивых монахов, наказание и воздаяние. Наконец, есть истории настолько курьезные, что неясно, куда их и отнести.

Структура книги весьма хаотична, и без длительного чтения сопуствующей статьи никакой организации или логики в ней не наблюдается — впрочем, и выявленная комментатором логика кажется скорее плодом его научного wishful thinking. И без нее хорошо. Множество мелких и преимущественно забавных историй, попутно очень четко отражающих и ментальность, и культуру того времени, прекрасно воспринимаются без всякого научного комментария. В отличие от многих других известных произведений эпохи, рассказы из Удзи — весьма "сниженный" жанр формата бытовых курьезов, с поправкой на то, что это курьезы тысячелетней давности и совершенно чужой нам культуры. Читать можно с любого места, все в них прекрасно и страшно смешно.

Не буду пытаться делать об этом самостоятельный вывод — для этого нужно внимательно читать текст и сопоставлять отрывки, а я делала это просто из удовольствия и любви к литературе того периода.

"Исэ" отличается еще и особым построением фраз и отрывков. Мало того, что в каждом неприменно есть стихи (в какой повести Хэйан их не будет половина текста?). Каждый отрывок еще начинается с более ли менее стандартного зачина "в давние времена жил кавалер", что в моих глазах придает ему какую-то сказочность. Помимо этого, переводчик, пытаясь создать у читателя верное ощущение от вывернутого синтаксиса оригинала и эмоциональных ударений, слегка выворачивает и строение русских фраз, так что местами они напоминают мастера Йоду, а местами — просто разговорную речь, когда правила языка не поспевают за мыслью. Это своеобразно, но мило и воспринимается очень живо.

Очень полезны примечания Конрада, по многим из которых приходится признать, что японские стихи не переводимы в принципе, учитывая, что их красота состоит во многом в созвучии разных понятий и игре с этими созвучиями.

Особую радость лично мне доставили завершающие фразы некоторых отрывков, целью которых, видимо, было подвести некую черту под сказанным или вывести моральный урок. К примеру:

"Вот так решительны и быстры были древние в своих поступках".

"В процинции такие вещи с ним случались беспрерывно".

"Написала она, и ее не стало".

"Так сказал он, — и она, все вспомнив, стала монахиней и удалилась в горы".

"Так сложил он, и никто больше стихов не стал слагать".

Все это так и просится в эпиграф к какой-нибудь книге))

В общем, еще одна очаровательная вещица эпохи Хэйан. Очень люблю их.

Не знаю, можно ли назвать книгу Морриса полноценным научным трудом, скорее нет, несмотря на обширную библиографию и безусловную эрудированность в своем предмете. Скорее, это такой беллетризованный комментарий к "Гэндзи" в целом, задачей которого является не двинуть науку изучения романа Мурасака (которую и без того активно двигают японские ученые уже тысячу лет), а дать читателю, в первую очередь западному, возможность разобраться получше в том, что при прочтении романа показалось странным или осталось непонятным.

Поскольку я чем дальше, тем больше проникаюсь литературой этой прекрасной эпохи, и при этом читаю ее исключительно с дилетантских позиций ("ой, принц и министр обменялись штанами на подкладке, хаха!"), мне было очень интересно. Тем более, что Моррис не скован научной сухостью, и позволяет себе и пошутить, и высказаться критически, и вообще делать широкие обобщения.

Книга разбирает последовательно все ключевые аспекты "мира Гэндзи", от общего обзора эпохи и политической обстановки в Японии около 1000 г н.э. до вопросов религии, отношения полов и культа красоты. Очень удобно, что по прочтении складывается пусть и не слишком глубокая, не на уровне серьезного ученого, но полная и логичная картинка того, как обстояли дела в высшем японском обществе эпохи Хэйан и почему они обстояли именно так. А также некоторых аспектов, о которых Мурасаки умалчивает (например, о начале экономической стагнации или о том, кто на самом деле правил в Японии того времени (не император)). Я узнала действительно много нового и в части "общего впечатления", и отдельных деталей.

К примеру, что к началу эпохи Хэйан Япония уже давно как прекратила дипломатические отношения с Китаем (откуда приходила раньше вся мода и вся культура) и "варилась в собственном соку", пережевывая китайские моды сто- двухстолетней давности. Это дало интересный эффект: все китайское как было, так и оставалось самым модным, культурным и вообще лучшим в глазах высшего света, только это было изрядно устаревшее китайское, да еще и переиначенное за прошедшее время на японский манер. И при всем своем восхищении китайской поэзией или музыкой ни Гэндзи, ни кому-либо из его круга и в голову не приходило, что в Китай можно съездить или как минимум узнать у редко приезжающих торговцев что-нибудь новое. При всей показушной тяге к "современности" им все это было совершенно не надо, и они прекрасно сидели у себя в гнезде, то есть в столице.

Еще смешной момент — про расстояния. Помните в последней части Гэндзи историю про девушку из Удзи, по которой складывается впечатление, что Удзи — какая-то невероятная тьмутаракань типа Анадыря, куда за сто рублей на такси не доедешь. Между тем, как сообщает Моррис, Удзи находится, если не вру, милях в десяти от Киото (он же — столица эпохи Гэндзи, город Хэйан-кё). Я понимаю, конечно, что мы в России по-другому оцениваем расстояния, чем в маленькой Японии, но десять миль может пройти пешком (!) за день любой человек без особого напряжения, а наши аристократы добирались в Удзи на лошадях и все исстенались при этом.

Мне еще очень понравилась попытка Морриса объяснить, почему притом, что литературно образованными в эпоху Хэйан были представители обоих полов (и мужчины даже более, поскольку это требовалось для продвижения по карьерной лестнице), все великие произведения литературы того периода (да и вообще всей истории японской литературы) были созданы именно женщинами. А тот факт, что "Повесть о Гэндзи" — вершина японской литературы, вроде никто не оспаривает. Так вот, Моррис пишет, что мужчины писали на китайско-японском "суржике", более официальном и, разумеется, де-факто мертвом и казенном языке. Женщинам же общественной моралью дозволялось пользоваться языком попроще, слоговой азбукой именно японского языка, той речи, на которой все говорили, что обеспечило их сочинениям и большее распространение, и понятность, и славу в веках.

Очень милы также заметки относительно сложных отношениях полов, видов браков, якобы сексуальной распущенности и вообще всего того, что составляет основу всей этой великой и очень женской литературы. Хотя должна признать, что изыскания Морриса относительно политических аспектов жизни и того, как пришел и удерживал власть клад Фудзивара, не менее интересны.

Горячо рекомендую книгу всем, кто любит "Повесть о Гэндзи".

Очаровательная вещь, с одной стороны, вполне в духе других моногатари, что я читала (Гэндзи и "Дупла"), с другой — разительно отличается от них в части кровожадности и действия. А то по Гэндзи можно составить впечатление, что в средневековой Японии только и делали, что любовались луной и слагали стихи, привязывая их к веткам разных деревьев.

"Повесть о доме Тайра" — это такая японская средневековая Война алой и белой розы, причем практически в буквальном смысле этого слова, учитывая, что она рассказывает о длительном и очень кровавом противостоянии двух могущественных кланов, Тайра и Минамото, причем цветом Минамото был белый, а цветом Тайра — красный (а еще об этом поет БГ). Довольно длинная история начинается с того момента, когда страной фактически управляет Правитель-инок из дома Тайра (в роли канцлера при номинальном Государе-иноке), а заказчивается — спустя длительное кровопролитие — падением дома Тайра и почти полным его истреблением, включая младенцев, от руки вышедших из опалы Минамото. Честно скажу, буквально вся древняя японская литература, что я читала раньше, и моногатари, и дзуйхицу, меня к этому не готовили — к такому красочному и длинному описанию бессмысленной жестокости и бессмысленного самопожертвования, я имею в виду. Все, что я читала до этого, было исключительно "плюшевое" и потому, кстати, вызывало определенные сомнения в достоверности. Когда буквально все персонажи огромного романа наперебой соревнуются в благородстве, утонченности и прочих прекрасных качествах, начинаешь подозревать, что автор таки привирает. В "Повести о доме Тайра" это, конечно, тоже есть, но в значительно меньшем объеме, и в основном ключевые действующие лица ведут себя как нормальные люди, хитрые, довольно злобные, местами трусливые, в общем, понятные, от этого история становится значительно достоверней. Да и в других аспектах, кажется, "Повесть" в меньшей степени следует каким-то классическим канонам, предписывающим изображать исключительно идеальных людей в идеальных ситуациях; в ней много мелких живых и реалистиных деталей в части взаимоотношений людей, которые в том же "Гэндзи" показались бы неуместно низко-штильными.

Удивила необычайная воинственность японских монахов — история для христианских людей, наверное, немыслимая, когда монахи из каких-то монастырей, на что-то обидевшись на государя, пошли на него настоящей войной, пролив много своей и чужой крови. И вообще монахи предстают в "Повести" как более чем реальная военная сила; их гнев и огранизованность вполне можно противопоставить самурайской дружине, и герои этим вовсю пользуются. Другие герои активно мстят им за это, вовсю сжигая монастыри вместе с разными объектами культа. Не то чтобы у нас в Древней Руси никогда монастырей не сжигали, я думаю, но тут все высокопоставленные лица как-то вообще относятся к монашеству и религиозным лидерам без особого почтения.

Еще очень показательный момент: император царствует, но не правит. Формально все признают его власть и, так сказать, духовный авторитет, но при этом канцлер или кто там сейчас у реальной власти может посадить императора под домашний арест в убогом дворце, забрав у него всех слуг, да и приказы императора все исполняют только тогда, когда они подкреплены силой собственных войск. В этой фактически феодальной войне император, хоть он и продолжает на протяжении всей истории занимать трон, выполняет роль красивой куклы, заложника обстоятельств — и никому не приходит в голову оспаривать это. Не император решает, что надо укротить зарвавшихся Тайра — это начинают Минамото по своему почину. И когда под конец совсем зарываются уже Минамото, устраивая среди бедных детей Тайра настоящее избиение младенцев — император тоже ничего не делает. По большому счету, он вообще ничего особо не делает и, кажется, никто от него ничего такого и не ожидает.

"Повесть" довольно большая, но читается легко, легче, чем другие моногатари — может, дело в том, что в ней много реального действия и мало ***страданий. Несмотря на это, герои, конечно, то и дело слагают стихи, а также совершают другие странноватые для войны поступки. Причем на общем фоне достаточно жестоких и "современных" боевых действий эти моменты кажутся особенно странными.

К примеру, Минамото собирались в очередной раз напасть на Тайра, и преимущество было на их стороне, "но, услыхав, что в этот день исполняется годовщина смерти Правителя-инока [бывшего лидера Тайра], отложили наступление, дабы не мешать поминальной службе. Пятый день тоже пришлось пропустить — направление на запад сулило неудачу. В шестой день и вовсе не следовало предпринимать никаких начинаний". Поэтому они столько лет с ними и валандались

С другой стороны, циничных и цинично-комичных эпизодов тоже в достатке:

"- Темно, хоть глаз выколи! — взроптали тут воины, и Куро Ёсицунэ спросил:

— Где же наши привычные факелы?

— И то правда! — воскликнул Дои и поджег крестьянские хижины в долине Онохара, а потом пустил огонь и в горы, и на поля".

И — изобретательность

Особенно хороши, конечно, описания боев и того, как самураи пытаются отличитья в них.

"С этими словами он в мгновение ока послал подряд двадцать три стрелы из своего лука, сразив наповал двенадцать и ранив одиннадцать воинов Тайра. Затем он отбросил лук, отшвырнул прочь колчан, хотя там оставалась еще одна стрела, скинул с ног башмаки из медвежьего меха и, босиком прыгнув на балку моста, бегом побежал вперед. Никто другой не осмелился бы ступить ногой на узкую перекладину, но Дзёмё бежал так смело, будто то была не тонкая балка, а широкой проезд Первой или Второй дороги в столице" Он сколис алебардой пятерых ихотел уже поразить шестого, но тут рукоять алебарды расщепилась надвое. Тогда он отбросил прочь алебарду и обнажил меч. Окруженнй врагами, он разил без промаха, то рубил мечом вкруговую, то крест-накрест, то приемом "паучьи лапы", то "стрекозиным полетом", то "мельничным колесом", и, наконец, будто рисуя в воздухе замысловатые петли "ава". В одно мгновение уложил он восьмерых человек, но, стремясь поразить девятого, нанес слишком сильный удар по шлему врага..."

В общем, теперь мы знаем, чем вдохновляется современный Болливуд. Кстати, комментарий говорит нам, что вышеприведенный отрывок — исторически первое описания боевых приемов в японской литературе.

Еще герои очень изобретательны в способах самоубийства. Я ожидала, что в "Повести" будет парад харакири, но нет, не так уж и много, народ по большей части топится или морит себя голодом. А вот еще пример редкой виртуозности: "Вложив кончик меча в рот, он прыгнул с коня вниз головой, так что меч пронзил его насквозь". Долго тренировался человек, наверное.

Но мои любимые моменты связаны с Правителем-иноком (лидером дома Тайра), который, судя по всему, был реально незаурядной личностью.

"Однажды ночью в опочивальню Правителя-инока внезапно просунулась огромная, чуть ли не во весь покой, рожа и в упор воззрилась на князя. Но Правитель-инок, ничуть не дрогнув, устремил на нее суровый взгляд, и привидение исчезло".

Еще был, Правитель-инок был глава дома Тайра, и пока он был жив, все Минамото сидели по кустам. Это такой аналог Тайвина Ланнистера вообще. С ним происходило вообще много странного (единственная мистика во всей "Повести", кажется, связана именно с ним), но он неизбежно побеждал всякую нечисть своей чистой суровостью.

"Однажды утром Правитель-инок, встав с постели, отворил раздвижные двери, выглянул во двор, а там видимо-невидимо черепов, целая куча, с громким стуком катаются взад-вперед, верхние — вниз, нижние — вверх. Те, что с краю, катятся к середине, те, что в середине, откатываются к краям <...> Внезапно все черепа соединились в один, такой громадный, что он заполнил собой весь двор, набоподие горы высотой не меньше четырнадцати или пятнадцати дзё, и в этом огромном черепе появилось вдруг несчетное множество живых глаз — пристально, не мигая уставились они на Правителя-инока. Но Праивтель-инок и тут нисколько не оробел, а лишь грозно взглянул в ответ, и огромная голова бесследно исчезла под его взглядом".

Вы как хотите, но по-моему, это прекрасно. Я так и представляют себе такого древнеяпонского Кнорозова с классической фотки, который с укором смотрит на черепа и рожи так, что тем сразу становится неловко и они убирают, где намусорили

Еще о могуществе правителей (хотя Правителя-инока никому не уделать, разумеется):

"Император Дайго, гуляя в саду Божественного Источника, заметил на берегу цаплю. "Поймай и принеси сюда эту цаплю!" — приказал государь одному из придворных шестого ранга. "Как же ее поймать?!" — подумал тот, но, не смея ослушаться приказания, направился к цапле. Птица стояла неподвижно, сложив крылья. "По велению государя!" — сказал придворный, и цапля распласталась в поклоне. Придворный взял ее и принес. "Ты повиновалась императорскому приказу, это похвально! Жалую тебе, цапля, пятый придворный ранг! — сказал государь. — Будь же отныне царем над всеми цаплями!" — И, велев написать указ на табличке, он повесил табличку на шею цапле, после чего отпустил ее на волю".

Вот так и изобрели кольцевание птиц, замечу

Ну и напоследок — немного про шмотки (а то как в классическом японском романе — и без описания, какого цвета на ком были штаны). "Повесть о доме Тайра" в этом плане совсем не такая нажористая, как "Гэндзи", но все же одежда знатных воинов перед битвой периодически описывается, причем, судя по описаниям, они не видят особой разницы между битвой и дефиле.

"На всаднике светло-зеленый панцирь, книзу переходящий в темно-зеленый, на кафтане вышиты журавли, на голове двурогий шлем, у пояса меч с золотой насечкой и серый в яблоках конь под седлом, украшенным позолотой."

"В тот день Ёсицунэ облачился в красный парчовый кафтан и панцирь, пластины коего скреплял шнур лилового цвета, книзу переходивший в темно-лиловый. Двурогий шлем был туго завязан под подбородком, у пояса висел меч с золотой насечкой, а под мышкой он держал красный лакированный лук."

По этому поводу у меня тоже есть видео

В общем, "Повесть о доме Тайра" — прекрасная зажигательная вещь. Возможно, по степени безумия и национального колорита она и не сравнится, скажем, с "Повестью о дупле", но зато она куда интереснее в плане событий и персонажей, и читать мне было значительно легче и веселее.

Я долго грызла этот кактус, и догрызла, и страшно горда собой

На самом деле, от легендарной "Повести о Гэндзи" я ожидала какой-то большей глубины, что ли. Связной истории, которая не представляла бы собой череду любовных похождений различных героев, а имела бы какой-то сюжет, развитие характеров, движение куда-то. Но нет, вся суть движения сводится к тому, что герои постепенно становятся старше, а некоторые и умирают. Во втором томе моего издания, собственно, нет уже самого Гэндзи — в ход пошли различные его младшие родственники, но суть историй осталась та же самая — это любовные приключения прежде всего. По большому счету, "Повесть о Гэндзи" — это такой японский "Декамерон" 10 века, только в соответствюущих реалиях и с еще большим количеством действующих лиц.

Не то чтобы это было плохо, нет, конечно, но довольно однообразно, и с учетом объемов книги довольно быстро устаешь. Мурасаки сконценрирована исключительно на любовных отношениях героев. Гэндзи постепенно становится важным государственным сановником, его окружают такие же люди, вершащие судьбы простого населедния, но об этом не говорится ни слова — такое впечатление, что все свое время и силы он тратит на отношения с женщинами. И если поначалу это забавляет, то потом довольно быстро приедается.

Опять же, я ни разу не феминистка, и, видимо, в Японии того времени это было принято и нормально, но женщины в романе предстают исключительно жертвами — общепринятым является, что они сначала скрываются и не показывают ни лица, ни даже лично не разговаривают с мужчинами, включая родных братьев, а потом мужчины умудряются наконец проникнуть, часто силой или обманом, к ним за ширму — и тут-то все и происходит. Причем во всех случаях Мурасаки пишет, что бедная женщина ни жива, ни мертва от ужаса, чуть не падает в обморок, не смеет и слова сказать против, не говоря уж о том, чтобы сопротивляться. Мужчина после этого спокойно тайком выбирается обратно и может о женщине больше не думать, а если хочет, а бедняжка остается страдать и думать, как бы ей скорее умереть. Я понимаю, конечно, что отчасти это все такая игра в слабость, которая на самом деле чрезмерно преувеличена, и все у них гораздо более сбалансированно было в отношениях полов — иначе ведь просто жить невозможно. Но это постоянное "ах, изнасиловали нежную фиалку и теперь она мечтает умереть" очень уж раздражает. Редкие исключения, когда между мужчиной и женщиной складываются отношения, близкие к тому, что у нас считается нормальным, как, например, между Гэндзи и его "основной" супругой Мурасаки, весьма радуют. Хотя легализованное многоженство, притом, что брак, как я поняла, никак особо не оформляется, достаточно просто мужчине начать "посещать" какую-то даму, кажется немного странным. Тем более, что сами "посещения" ни к чему мужчину не обязывают, и это его решение — придать отношения огласке или нет. Точно так же он может рассказывать, а может не рассказывать о связях на стороне основной жене — ревность с ее стороны в любом случае будет предосудительна.

С другой стороны, отсутствие формального института брака и даже формального статуса "встречаются", дает сторонам большую свободу — если бы только свобода женщин изначально не была так сильно ограничена: никаких самостоятельных решений, никаких передвижений, сиди за ста ширмами и упражняйся в каллиграфии. Так что когда к тебе тайно и насильно проникает мужчина, это, должно быть, все развлечение. Подозреваю, что женщины более низших слоев куда меньше заморачивались в этом плане, но в "Повести о Гэндзи"-то речь о самых высокопоставленных лицах.

Это, кстати, тоже забавный момент: достоинства человека напрямую связываются с его происхождением и придворными успехами, при этом достоинства являются следствием знатности, а никак не наоборот. Недостаточно знатный человек по дефолту не может быть умным или красивым, скажем. А вот знатный — априори является таковым. У самого Гэндзи все отлично в этом плане, он является сыном Государя, хотя тот и не признал его в качестве принца. Также к вопросу о предубеждениях — презрительное отношение высококультурных столичных жителей к "грубым провинциалам", не имеющим вкуса и ужасным на вид. Недостатки провинциалов презюмируются, точно так же как и уточненности жителей столицы, причем чем ближе к особе правителя, тем круче.

И, конечно, письменная культура, культ почерка и умения быстро сочинить складное стихотворение "на случай". Достоинства человека, и женщины в особенности, определяются в первую очередь по красивому почерку — звучит безумно, но если подумать, что им нечем другим было заняться в жизни, плохой почерк, очевидно, отображал лень и неряшливость — если уж со всем досугом ты не смогла хотя бы научиться красиво писать. Впрочем, критерии, по которым герои отделяют хорошие стихотворения от плохих, мне все еще недоступны — начинаю подозревать, что для этого нужно знать язык и быть куда более глубоко погруженной в эту культуру. "Материальные" детали, связанные с оформлением писем, тоже замечательные: учитывается цвет и качество бумаги, а также нужно обязательно не забыть привязать письмо к ветке какого-нибудь дерева, и чтобы цвет гармонировал.

И все эти письменные ритуалы были супер-важны в той культуре; с другой стороны, сколько же всякой смешной хрени, значение которой безмерно преувеличено, в любой культуре, хоть в нашей современной — только нам кажется это естественным, а на самом деле — все то же привязывание писем к веткам.

Немного обидно, что за разностью культур перипетии жизни Гэндзи и его окружения совершенно не задевают эмоционально — поэтому роман кажется еще длиннее, и читателю по большому счету все равно, одна женщина или другая. Я чуть больше развлеклась только на последних историях книги — про двух девушек-страдалец из Удзи, одна из которых померла от своих п..достраданий, а вторая — неудачно утопилась. Это так ужасно, что уже смешно, честное слово! Но в целом — рада, что наконец домучила эту историю. Следующая моногатари на очереди — "Повесть о доме Тайра", надеюсь, она будет поживее.