сабж

"Современная идиллия"

Щедрин все-таки удивительный писатель: ни в ком больше нет столько злобы и столько прозорливости вместе. Он мог бы стать, пожалуй, великим мирововым классиком формата Тостого и Достоевского, не будь в нем столько прозорливости — это отталкивает, как всякая *неприятная правда*, русских, а иностранцам и вовсе непонятна, наверное. Щедрина нельзя поймать на лжи: все, о чем он пишет, существует. Но все же остается вполне справедливое впечатление, что это рассказ Кая, которому попал в глаза осколок волшебного зеркала: все уродливое, глупое и отвратительное становится очень заметным, выпирает, заявляет о себе, — а кроме этого, ничего и нет. Вопрос о том, действительно ли кроме этого ничего нет — это вопрос, которым задается вечный противник Щедрина, Достоевский, и так удачно отвечает, что именно своим ответом заслуживает место среди мировых классиков. Зрение Щедрина, пусть и более точное, и более ограниченное; это такой негативный микроскоп. Временами глядеть в него полезно, но не стоит делать это постоянно, а то захочется выйти в окно.

"Идиллия" начинается как злая пародия: два не обремененные житейскими проблемами молодые человека решают стать "благонадежными", что в контексте и их времени, и любого времени означает приобретение двух качеств: непроходимой душевной тупости и чинопочитания. Они перестают читать, думать, занимаются сутками только вопросами еды, заводят дружбу с квартальными надзирателями и проникаются духом такой феерической пошлости и глупости, что невольно удивляешься, как им удалось. Героям очень быстро удается освинячиться почти до крайности, при этом сохраняя внешний вид полноценных граждан, и местное полицейское начальство, конечно, чуть ли не ставит их в пример. Все это скорее противно, чем смешно, но занимательно. С другой стороны, таких людей без всяких усилий вполне достаточно, увы, и достаточно было во все времена, и, конечно, они ни на секунду не задумываются, что это с ними не так. Щедрин подает это "облагонадеживание" очень тонко, но так точно, что его реалии можно переложить на реалии современные, или СССР, или 18 века, без малейших затруднений, но при этом, увы, нельзя составить точный список того, что является признаками этой пошлости (кроме глупости, демонстративной необразованности и лебезения перед власть предержащими).

Кажется, в гранях этого падения и пройдет весь роман, и они довольно быстро наскучивают — но во второй половине текст поворачивает в неожиданную сторону: герои отправляются в путешествие по России. Ну как, в путешествие. Сначала их занесло в один городишко Тверской губернии, потом в другой. Но в описании путешествия пародийность переходит совсем уже в фарс и гротеск, и сочетанием безумия и типажности эта часть если не уделывает "Мертвые души", то приближается к ним. По мере движения герои знакомятся с местными жителями и начальниками, оказываются под судом, навещают заброшенное поместье одного из них и вообще всячески развлекаются. Особенно зло и метко описаны местные нравы и обычаи провинции: мелкие чиновники, больше всего боящиеся, "как бы чего не вышло", полусумасшедшие изобретатели, пройходи-торгаши, которые держат в кулаке всю деревню. И тут, если смотреть сквозь осколок, тоже ничего особенного не изменилось, кроме разве масштабов бедствия. Попадаются и вовсе гениальные моменты, которые без малейших скидок применимы к современности. Например, прекрасное описание, как в городе Кашине делают местное вино:

"Оказалось, что никаких виноградников в Кашине нет, а виноделие производится в принадлежащих виноделам подвалах и погребах. Процесс выделки изумительно простой. В основание каждого сорта вина берется подлинная бочка из-под подлинного вина. В эту подлинную бочку наливаются, в определенной пропорции, астраханский чихирь и вода. Подходящую воду доставляет река Кашинка, но в последнее время дознано, что река Которосль (в Ярославле) тоже в изобилии обладает хересными и лафитными свойствами. Когда разбавленный чихирь провоняет от бочки надлежащим запахом, тогда приступают к сдабриванию его. На бочку вливается ведро спирта, и затем, смотря по свойству выделываемого вина: на мадеру — столько-то патоки, на малагу — дегтя, на рейнвейн — сахарного свинца и т. д. Эту смесь мешают до тех пор, пока она не сделается однородною, и потом закупоривают. Когда вино отстоится, приходит хозяин или главный приказчик и сортирует. Плюнет один раз — выйдет просто мадера (цена 40 к.); плюнет два раза — выйдет цвеймадера (цена от 40 коп. до рубля) ; плюнет три раза — выйдет дреймадера (цена от 1 р. 50 к. и выше, ежели, например, мадера столетняя). Точно так же малага: просто малага, малага vieux и малага très vieux, или рейнвейны: Liebfrauenmilch, Hochheimer и Johannisberger. Но ежели при этом случайно плюнет высокопоставленное лицо, то выйдет Cabinet-Auslass, то есть лучше не надо. Таковы кашинские вина".

Все, что вы не хотели знать об импортозамещении, краткий курс)) В Питере, видимо, сыр делают по этому принципу, судя по результатам.

В общем, "Идиллия" — чтение одновременно забавное и угнетающее.

Сказки Щедрина значительно веселее, и не только потому, что короче. Дело в том, что в "Идиллии" автор был скован косноязычностью языка и разума героя-повествователя, а в сказках говорит уже за себя, и слог его в основном гораздо чище и лучше. Кстати, заметила забавный момент: Щедрин был первым мастером своего века в той области, в которой сейчас старательно делает карьеру Сорокин, а именно пародийного канцелярита. Но если у Сорокина другого голоса просто нет, то у Щедрина их в достатке, хотя пародийный канцелярит и удается ему отлично, и изряное число сказок написаны именно так. Впрочем, от такого слога быстро устаешь, быстрее, чем успеваешь оценить прилежность автора.

Я смотрю как ребенок, может, но меня правда развлекают сказки про животных, которые погрязли в бюрократии, как люди. "Медведь на воеводстве", скажем — вообще лучшая типология плохих начальников, что я видела, исчерпывающее описание, как не надо делать. Вообще хороши только те истории, где Щедрин не берется воспитывать и наставлять сам, а позволяет делать это событиям и характерам, которых более чем достаточно. Назидательного же рода сказки, как и все назидательное, довольно скучны. Зато его "лесной" гротеск решительно прекрасен, и "Орел-меценат", и "Чижиково горе" ну сильно жизненны))

сабж

Почему-то у меня с детства сложилось странное мнение, что Щедрин — всего лишь автор злобной и смешной сатиры, не более. Но после прочтения "Головлевых" внезапно осознала, что он — вполне себе "большой" писатель, уровнем и серьезностью ничуть не уступающий Достоевскому.

"Головлевы" — история, своим трагизмом ФМ ничуть не уступающая, но при этом, если задуматься, даже более страшная. В конце концов, драмы в духе Достоевского в жизни встречаются, слава богу, довольно редко, да и характеры такие — тоже. А драмы в духе семейства Головлевых — сплошь и рядом. И счастлива та семья, в которой ни один член ее в какие-то моменты не играет роль "Иудушки", который на словах весь елей, а будешь помирать, так стакан воды не подаст.

"Головлевы" — это история несчастной семьи. Точнее даже не несчастной, а несчастливой — потому что несчастными себя чувствовали далеко не все, а уж несчастливыми в этой семье были все до единого, от первой жертвы до последнего подлеца Иудушки, которому, как ни странно, тоже досталось (такие очень долго выплывают, когда вокруг все остальные тонут, но в итоге накрывает и их). Все началось со властной матери четверых детей, которая троих благополучно сжила со свету, а четвертый так хорошо выучился ее науки, что сжил со свету ее самое — при этом до последнего сохраняя благообразную личину сыновьей почтительности. Вся история — начиная с матери и ее брака с пьяницей и тряпкой, и заканчивая печальным финалом актерской карьеры внучек — удивительна и поучительна одновременно. Казалось бы, но не может же быть такого, чтобы небедные люди (дворянского рода, с неплохими поместьями) в таком количестве, все до единого не просто пошли по плохой дорожке, а закончили самым худшим образом из всех возможных. На восемь человек — три самоубийства, и это еще те, кто "вырвался" из этой ужасной жизни с наименьшими потерями.

Самое сложное — обяснить, что, собственно, в головлевской жизни столь ужасного. Сначала — жесткая, властная и нелюбящая мать, потом — елейный подонок "Иудушка", младший сын, никому не делающий зла напрямую, но ловко пьющий изо всех кровь украдкой. Казалось бы, ничего особенно ужасного, не смерть, тюрьма и яма, вполне можно было бы с этим справиться, но практика как раз показывает, что ко злу внутри семьи люди оказываются особенно не подготовлены, беззащитны перед ним. С другой стороны, этот проклятый век дворянских трутней, "сначала на забаву, а потом на убой". В наше время человеку достаточно вырваться из-под крыла такого семейства и начать самому устраиваться в жизни, найти себе компанию по душе — и можно спокойно жить дальше. Но ведь эти трутни ничего сами не могут и не умеют, мысль и "честном труде", посетившая было из всех детей только двух внучек, обернулась для них так, что лучше б дома в деревне сидели. Потому что в 1860-х для бедной дворянки без связей и опыта никакого "честного труда" еще не было, только "бесчестный", увы. Вот и начнешь задумываться о пользе революции. Кстати, еще о нашем обществе "равных возможностей" — точнее, конечно, менее неравных. С одной стороны, есть шанс, что Головлевы, кроме матушки Арины Петровны, в нем сошли бы на нет еще быстрее. С другой стороны, Арина Петровна могла бы развернуться по полной и, но ее детям и внукам это вряд ли помогло бы.

Получается, самое жуткое, что с переменой времени "головлевские" проблемы никуда не деваются. Проблемы семей, в которых не просто нет любви между членами семьи, а ни у кого из них ни разу в жизни ее не было. Проблемы людей, которые живут по привычке, механически, движимые каким-то застарелым и давно не актуальным расчетом. Проблема пошлости, наконец. "Пошлость имеет громандую силу; она вседа застает свежего человека врасплох, и, в то время как он удивляется и осматривается, она быстро опутывает его и забирает в свои тиски". Кто никогда не пасовал перед скандалящими тетками, лезущими без очереди, перед грозными гардеробщицами, перед ханжеским лицемерием, прикрытым маской дорбродушия, кто никогда не думал, что проще уж уступить, чем "связываться". Главное — потом убежать достаточно быстро, пока это уступничество не завело далеко.