Рецензии на фантастические книги

Этот материал размещается здесь по достаточно прискорбному поводу. Давайте все снимем шляпы по безвременно покинувшим нас журналу Питерbook и премии "Фанткритик". Выскажу робкую надежду на то, что когда-нибудь, как-нибудь, они могли бы и воскреснуть... Но то пока покрыто мраком.

А на сегодняшний момент вот. Да, это был я

Локализация Burning man для семейного круга.

Ш.Врочек, Ю.Некрасов "Золотая пуля"

ЭКСМО Серия: Сломанный миф 2019

“Золотая пуля” — важная и остро насущная книга, павшая смертью храбрых в ходе авторского эксперимента с формой подачи. Строго говоря, это обалденный, прорывной в истории жанра комикс, который авторы зачем-то написали словами. Хочется надеяться, что для такого необычного решения были не только финансовые соображения. (Просто вообразите себе, сколько стоит год-полтора работы художника, выполнившего обложку. Как говорится, эх!)

Принципиальное отличие комикса от литературного произведения — это передача настроения через оформление визуального ряда, а не через внутренние монологи или авторские языковые решения. Читатель смотрит на ряд изображений, делает по нему выводы и получает сырые впечатления, и из этих выводов и впечатлений уже компонует свое понимание сюжета. Нарратив текста, наоборот, предполагает, что визуальный ряд переработан рассказчиком. Сырой внутренний монолог Красавчика из “Хороший, плохой, злой” вряд ли можно было слушать весь фильм, полтора часа подряд: “задницу натерло. Жарко. Как мне надоел этот придурок. Может, все-таки повесить его? Лошадь хромает? Показалось. Курево кончается.”

Прямоточное, без преобразования героем и\или автором, описание картинки, “которая должна была тут быть” разрушает художественное воздействие. И добро бы речь шла о простой перегруженности текста образами, проблема глубже.

Пример. Один из важных обитателей бойни, (очаровательного зомби-парка, в котором маленький Джек начинает становиться Джеком Мормо), мерзкий писклявый людоед, обозначается героем как горлум. Горлум? Почему не мистер Коллинз? Что за неожиданное знакомство посткультурного подростка с британской литературой? То есть абсолютно понятно, имей мы дело с раскладкой для комикса, “вот тут из темноты появляется этакий горлум, дальше так его и рисуй, имя давать не будем, поймешь о ком речь — ну и хватает героя за ногу...”

В книге, да еще работая от первого лица, автор обязан соотносить прямой визуальный поток с тем, как оное первое лицо этот поток обрабатывает. Авторы же “Золотой пули” подают _вроде_бы_внутренним_монологом героя сырую визуалку, в результате чего герой отмечает, скажем, “черные арабские потеки крови”. Подождите-подождите, там замочили чернокровного араба? Но, позвольте, во всей книге нет ни одного араба, ни живого, ни мертвого, что происходит? И только с помощью мысли о том, что это — указания для художника — можно сообразить, что потеки крови напоминали арабскую вязь. Которой герой, конечно, тоже никогда не видел и опознать бы не смог.

С настроением героя та же петрушка. В кино или комиксе мы не то, что имеем право — обязаны следить за тем, чтобы заданное настроение героя акцентировалось при изображении. В тексте мы настроение задаем — а дальше либо ведем фоновый подбор лексики и действий героя, либо показываем, когда и как оно меняется.

Авторы “Золотой пули” добросовестно напоминают несуществующему художнику о том, что героя происходящее должно таращить. В результате где-то к середине текста, когда вдруг сообщается: ”Вот теперь отчаяние захватило меня целиком”, то это прям превосходит рекорд индейца по прозвищу Острый Глаз: “Я, конечно, зомби уже полсотни страниц, но до сих пор было терпимо”.

В последней трети текста нагромождение визуальной составляющей слегка ослабляется, и акцент смещается с картинки на действия. Смещается, вроде бы, не так уж сильно, но степень читабельности происходящего подскакивает почти по экспоненте. Все так же блещут синие очки, все так же завешено волосами лицо безногого индейца, все так же ярко текут струйки крови по ногам висящей в глухой ночи девочки — но хоть что-то начинает происходить по законам текста. В начале ни Роб, ни Медведь никак не обращают внимания на то, что Аэлита — метиска (голая нога из красного платья куда важнее), а в конце этот момент подан точно и без какой-либо избыточности.

В последней трети и начинает, наконец, что-то постижимое происходить, частично объясняя предыдущую фантасмагорию. С переменой декораций авторы слегка теряют к ним интерес — ну зима, ну лес, что вы, леса зимнего не видели? Зато становится яснее, что герои считают отсчетом желательного, что нормой, а что — хорошим концом. Превращаются в метафоры густые эдипальные лавкрафтианства, типа невидимой веревки, связывающей Джека и Гнилого (“да, я очень привязан к папе”) или матери, рожающей черную нефтяную лягушку (“боже, кого они могут зачать в свои сорок?”). Ну и наконец становится можно поговорить о том, ради чего городился весь утомительный огород.

К сожалению, нельзя сказать, чтобы авторы, таща такую громоздкую преамбулу, были совсем уж неправы. Как говорил фронтмен, кажется, “Металлики” — перед тем, как спеть искреннюю и беззащитную песню, ты должен страшным голосом прорычать альбомов девять, иначе ни черта тебе никто не поверит.

Доказав себе и всем окружающим, что заподозрить их в мягкотелости и ванильности нельзя, авторы наконец говорят о том, что сепарирующийся подросток и даже взрослый самостоятельный дядька могут любить родителей. Что тот момент, когда твой отец впервые оказывается не суперменом — это большое горе. Что любовь матери к отцу может перехлестывать ее любовь к детям и это открытие тоже является большим ударом для детей. Что каждое действие любви, которое совершил человек, которого ты называешь папой, дает тебе ресурс силы на всю оставшуюся жизнь.

Тема Отца в отечественной литературе вообще, как мне кажется, не поднималась чуть ли не с лет Анатолия Алексина. Сыновняя позиция — ну что это, разве это достойно внимания, ты чо, сынок ваще. Включи Цоя, садись в седло и вали, их не догнать, их уже не догнать, нас не догоняяяяят.

Соответственно, при сепарации, толкуемой как обнуление прошлых привязанностей и детского опыта, никакие родители как значимые персонажи не существуют. Однако, человек, прошедший через бойни взросления, поймавший в себе то, как мгновения голубой чашки становятся могучим оружием, когда ты должен был уже сдаться — этот человек должен вернуться изменившимся и сказать родителям, чем он в результате стал, и во что их дары преобразовались внутри него. Это задача, которая абсолютно не стоит перед подростком. Это работа для взрослого, одна из составных частей взрослости — встретить своих родителей заново. Отделить токсичные паттерны от здоровых. Вспомнить моменты, когда родителям удавалось проглотить отдельные куски смерти и не передать детям “по идее, я должен сейчас тебя выпороть. Но...Иди уж”; сообразить, насколько тяжелая это была работа и принять как факт, что справлялись они не всегда. Заново построить границы и правила между собой и ними — уже из понимания, насколько эти люди (или воспоминания о них) вообще вменяемые. Бывает, что и нет.

Только по окончании этой работы старая магия подросткового апокалипсиса окончательно отменяется, сгорает со всеми распятыми мальчиками, хрипящими черепами одноглазой коровки (влезь мне в правое ушко, Хаврошечка) и прочей нажористой нефтью. В отечественной фантастике проблема выхода из пубертата не то, чтобы имеет какую-то популярность (“так далеко мы еще не заходили”), но когда-то ж надо начинать! Наши мальчики и девочки уже то и дело выходят на пенсию, а взрослеть мы так и не умеем. Многие, многие так и шляются по лабиринтам горящего подсознания, меняя роли с маленького братика на однорукого бандита, но так и не выползая во взрослые люди. А идея того, что надо вернуться домой — осталась где-то в литературе прошлого и позапрошлого века, без экскаватора и не откопаешь.

Комикс останавливается на взрыве. Ровно за секунду до того, как на очищенную землю сможет вернуться тот, кто споет “Все в порядке, мама”. Индейцы назвали нам его имя.

«Мне нелегко об этом говорить, – сказал он наконец. – Я осознаю, что процесс закономерный. Литература умерла потому, что не ужилась с прогрессом. Но вот дети, вы понимаете… Дети! Литература была тем, что формировало умы. Особенно поэзия. Тем, что определяло внутренний мир человека, его духовность. Дети растут бездуховными, вот что страшно, вот что ужасно».

Проникновенная история о современных тенденциях в обществе. Мир без литературы мне, как читающему человеку, представить сложно. Однако современный ритм жизни всё ускоряется, времени на себя остаётся катастрофически мало. Мы куда-то бежим и в этой гонке забываем сначала позавтракать, а потом почитать… Нет, я не думаю, что нас ждёт будущее без книг, как в рассказе, однако без книг бумажных – вполне может быть. Мир меняется, меняются реалии – это неизбежно. А оттого пророчески звучат как строки Пастернака, так и рассказ Гелприна.

Свеча – ёмкий и многогранный образ, скорее даже символ, встречающийся едва ли не у каждого поэта и писателя. Символ, исполненный глубины смысла: в нём и надежда, вера в будущее, вера в человечество, возрождение и пробуждение. Но в первую очередь, она символизирует свет – свет во тьме жизни, свет ученья, свет духовности.

Рассказ лапидарный, всё в нём на своём месте. Живо прописан Андрей Петрович – этакий классический неудачник, но знаком плюс. С одной стороны, жаль, что он не смог устроиться после того, как его профессия канула в небытие, с другой – есть досада за то, что он не захотел приложить усилий, чтобы адаптироваться к новым реалиям времени. Он закоснел в своём книжном мире, и книги стали ему дороже людей. Однако импонирует то, что он самозабвенно предан своему делу и верит, что существуют люди со схожими взглядами, пусть и не предпринимает он попыток их отыскать или нести литературу в массы. Слишком нерешителен и мягок Андрей Петрович. Возможно, в силу своего консерватизма, а может, из-за слепой радости, обуявшей его от осознания, что есть кто-то, разделяющий его точку зрения, он и не разглядел в Максиме робота. Или не захотел…

Этот короткий рассказ трогает до глубины души. Казалось бы, что мир безнадёжен, что из него ушла духовность. Без литературы мир словно осиротел, потускнел, но никто этого не заметил в гонке за прогрессом и технологиями. Однако пока существуют такие Андреи Петровичи, у мира есть шанс.

Алексей Сальников. Опосредованно. – М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2019.

Третий роман Алексея Сальникова «Опосредованно» про то, как хорошая девушка Лена сочиняет «стишки» с убедительным «приходом», не стал доказательством тотального превосходства литературного дарования автора над талантами остальной пишущей братии. И слава богу! Хорошо, что Сальников не старается ничего доказывать. Главное, что екатеринбургский писатель не изменил себе, при нём осталась уже узнаваемая поклонниками (да, они у Сальникова появились) манера ненавязчиво, без надрыва, с юмором описывать и вполне рутинные, и достаточно неожиданные жизненные обстоятельства героев. Не исчезло и желание автора (очень важное для меня) вносить в сюжет вполне себе реалистического произведения фантастическое допущение, помогающее высветить обыкновенную жизнь под необыкновенным углом. Борис Стругацкий называл это «фантастическим реализмом» (уверен, ему понравились бы книжки Сальникова).

Думаю, что «Опосредованно» обязательно станет для кого-то из заинтересовавшихся читателей своеобразным интерфейсом взаимодействия с большой, настоящей поэзией, ведь внутри романа полно будоражащих воображение строчек из необъятного отечественного поэтического массива. Яндекс и Гугл им (любопытным читателям) в помощь! Вызывающие строки Бродского «Что готический стиль победит, как школа, как способность торчать, избежав укола», отчасти передающие суть книги, хороши, но будет весьма полезно и полностью это стихотворение прочесть… Не зря ведь один из героев романа (писатель-фантаст, между прочим) считает, что стихи это – «попытка понять и выразить словом то, как ощущает себя не разум, но психика, как она входящие сигналы принимает, как она себе представляет, что вокруг творится».

В одном из недавних интервью Алексей Сальников вспоминает, что «дописал «Опосредованно» до середины и вдруг узнал, что выходит сорокинская «Манарага». Схватился за голову, но знал о чём она, и успокоился». Писатель опасался, что Сорокин использовал аналогичную идею наркотического применения «литры». И всё-таки успешное использование похожей фантастической придумки в литературе было... Я говорю сейчас о замечательном романе Виктора Мартиновича «Мова» (2014), в котором автор сделал сильнейшим наркотиком беларуский язык (буква «а» и одно «с» в слове «беларуский» — не ошибка, я образую это прилагательное не от «Белоруссии», как когда-то, а от нынешней Беларуси). У Мартиновича мощнейший несубстанциальный психотроп это – колдовская и певучая беларуская мова, у Сальникова – кайфовый экстаз вызывает русская стихотворная речь. Правда, Мартинович в своей альтернативной вселенной отчётливо заостряет внимание на политических проблемах, Сальников же в реальности «Опосредованно» от них сознательно дистанцируется. Всё внимание писателя, особенно в части взрослой жизни Лены, сосредоточено на её семейных делах. И это – абсолютно выверенная позиция. Что защищает, спасает нас от интенсивно сходящего с ума внешнего мира? Только наши близкие. Любимые люди, дети. Любимые друзья. Любимая работа, творчество. Хотя… Абсолютно не исключаю, и здесь поработало стихосложение, стихотворный дар Елены, пусть и не самый выдающийся. Возможно именно её поэтическая речь «устраивает необыкновенные встречи, рифмует чем-то похожих людей друг с другом, заставляет их делать необыкновенные поступки, чем-то похожие на стихотворный приход».

Я собирался добавить к написанному ещё несколько строк специально для тех, кто уже начал бурчать про «автора одной книги». Хотел сказать, что книг у Сальникова и так уже больше трёх, и он обязательно не одну ещё напишет. Но за меня ответил сам Алексей в своём очередном интервью: «Я упрямый человек и буду писать, пока не сдохну. Потому что меня увлекает это, мне нравится придумывать истории и записывать их. Мне нравится придумывать человека и смотреть на мир его глазами».

Честно признаться, я не особо люблю рассказы. Как правило, мне просто жалко тратить время на чтение коротких историй, которые не успев начаться, уже спешат закончиться. Поэтому уже много лет я не притрагивался к малой прозе, хотя и понимал, что она наверняка содержит в себе немало литературных шедевров.

Однако совсем недавно я все-таки решил пересилить себя и взялся за чтение сборника произведений Джона Коннолли "Ночные легенды". На это у меня было сразу несколько причин. Во-первых, я уже давно хотел познакомиться с творчеством данного писателя. Во-вторых, меня заинтриговало наличие приличного числа положительных отзывов. Ну и в-третьих, номинация сборника на "Премию Международной Гильдии Ужаса" косвенно указывала на то, что он, как минимум, получился выше среднего.

Сразу могу сказать, что "Ночные легенды" меня не разочаровали, хотя и какого-то огромного восторга не вызвали. Но, обо всем по порядку.

"Скачет раковый ковбой". Любопытная и ладно скроенная повесть о загадочном незнакомце, путешествующем по США и несущем смерть всякому, кто встретится ему на пути. Несмотря на небольшой объем текста, автор успел уделить время и характерам персонажей, и их окружению, и экшену, полному сочных нелицеприятных подробностей. Иными словами, проделал отличную работу.

"Демон мистера Петтингера". Простенькая и откровенно проходная зарисовка на тему столкновения священнослужителя с потусторонней силой. У сюжета определенно был хороший потенциал, но Коннолли не стал утруждаться и наращивать "мышцы" на его скелет в виде интересных мыслей и подробностей. Что крайне прискорбно.

"Ольховый король". Сказка об обитающем в лесу монстре прекрасно подошла бы для экранизации Гильермо дель Торо. Поэтому если вам нравится творчество этого мексиканского режиссера, то можете смело браться за чтение.

"Новая дочь". Во многом стандартная история о переезде семьи в новый дом, расположенный по соседству с логовом древней нежити. В целом, рассказ мне понравился, за исключением открытого финала. В этом плане концовка картины "Проклятая" (The New Daughter, 2009), снятой по мотивам, порадовала меня сильнее. С одной стороны, в ней присутствует недосказанность оригинала, но с другой, есть и жирный намек на дальнейшую судьбу персонажей.

Волшебные мотивы лондонского тумана, или Островная империя повелителей духов

Джинн Бартимеус за долгие тысячелетия жизни повидал столько, что удивить его чем-либо представлялось почти невозможной затеей.

Юный ученик волшебника Натаниэль за свои 12 лет не был знаком ни с чем, кроме дома учителя и пары десятков магических фолиантов.

Однако невозможное стряслось. Сакару аль-Джинни пришлось удивиться. Ведь мало кто в столь юном возрасте способен правильно провести ритуал вызова джинна. Оставшись при этом в живых. И не допустить ни одной ошибки, подчиняя демона своей воле.

Но еще больше удивления испытал бы Бартимеус, если б знал, к чему приведет сложное, но выполнимое задание по краже Амулет Самарканда.

Краже, которая столкнет с места целый девятый вал, в котором смешаются месть и ненависть молодого волшебника. Похищения артефактов, буквально захлестнувшие в последнее время Лондон. Интриги и коварство. Загадочное Сопротивление, ненавидящее магию.

И прочие события способные изменить сам ход истории Великой Британской империи.

Джонатан Энтони Страуд родился в 1970-м в провинциальном британском городке Бедфорде. Писать начал еще в детстве, когда болезненный семилетний мальчик был частым гостем местных больниц.

Со временем Энтони окреп и вырос. Но, даже окончив Йоркский университет по специальности английская литература, не позабыл о своем детском увлечении. Поспособствовала писательскому развитию Джонатана и работа редактором в издательстве Walker Books.

Уже в то время Страуд создал пару игровых книг для детей, и явно задумывался над более серьезной формой. В мае 1999 года в свет выходит дебютный роман Страуда — «Тайный огонь», подростковый ужастик о борьбе с темной магией. Затем еще пара книг для разминки руки.

И, наконец, в 2003-году грянуло. Страуд открывает нам магическую Британию.

Мир, ставший основной «фишкой» трилогии Бартимеуса. Мир, находящийся на довольно высоком уровне технического развития (автомобили, телефоны, пресса), но при этом переполненный волшебными созданиями. И волшебниками.

Волшебниками, способными на весьма ограниченное количество магических действий, основным из которых выступает призыв и подчинение существ из Иного Места. Родины духов.

Духов имя которым – легион.

Тут и мелкие бесы, использующиеся для слежки и курьерской службы. И фолиоты, способные служить подсобными рабочими или охраной. И хорлы с утукку, в основном использующиеся как стража. И джинны, разнообразных уровней, от лица одного из которых мы в основном и будем знакомиться со вселенной Страуда. И тяжелая артиллерия: мариды с афритами. И…