В Баварии тягостно длился голодный, разорённый, скудный 1947-ой год. Время расплаты за нацизм, за слепую веру, время Нюрнбергских процессов возмездия.
Какой-то Маршалл в Америке придумал план возрождения Европы, но пока шло иное – западные союзники вырубали леса, демонтировали заводы, запрещали всё, что помогало выжить.
Всюду расхаживали наглые гогочущие янки, готовые купить за доллар всё, даже твою честь.
От этого невыносимого существования спешила в ночь девчонка в бежевом пальто и беретике.
Чем дальше от оживлённых улиц, чем ближе к каналу Рейн-Майн-Дунай, тем отчётливее слышался частый топот её поношенных башмаков.
Так было скверно, что даже слёз не осталось в глазах. Издали слышалось манящее дыхание воды, звучали гудки буксиров, волокущих караваны барж из Австрии в Голландию или обратно.
Она старалась не утратить роковой решимости. Иначе отступишь, вернёшься домой и… всё начнётся снова. Тьма позади, тьма впереди – но впереди хотя бы не станут травить, не придётся ходить с вечно опущенными глазами, молча сносить оскорбления.
На ходу она огляделась. Безлюдно. Хотя постоянно казалось, что следом идёт кто-то… Значит, почудилось.
«Вот и отлично. Мне никто не помешает…»
Но тут из тёмного воздуха, насыщенного октябрьской влагой, раздался негромкий мужской голос:
– Эрика, я всё знаю.
Она споткнулась, чуть не упала. Чёрные мечты о канале как метлой смело. Начала быстро, испуганно оглядываться – ни души!
– Не крути головой и говори тихо. А то выглядишь как ненормальная.
Спокойный тон мужчины ничем не походил на противные, липкие голоса тех, кто пристаёт к одиноким девушкам. Судя по звуку, человек стоял рядом, но не вплотную к ней, а чуть поодаль. И не приближался. Её немного отпустило.
– Тоже мне, напугал. И так все чокнутой считают… Ты кто? Где ты? Чего привязался?
– Я справа.
– До ангела мне дальше, чем тебе до рая.
– Покажись, а?
– У нас мало времени. Вон скамейка. Сядь и послушай меня…
– …или прикоснись, что ли. Я в тебя не верю.
– Сядь.
– Не буду! Кто ты такой, чтоб мне приказывать?
– Тогда иди медленней.
– Ты голос в голове. Зачем пришёл?
– Хочу отговорить от того, что ты задумала.
Теперь тон походил на увещевания пастора. От мысли, что её намерения раскрыты, что она изобличена, у неё ослабли ноги, к горлу подступил комок, к глазам – слёзы.
– Отвяжись. Пожалуйста. Оставь меня! Где ты был раньше? Почему не помог, когда было нужно?!.. Иди назад в свою церковь, ангелок деревянный! Я тебя звала, просила, кричала, а ты?! Теперь нарочно пришёл издеваться, да? Пропади ты, тьфу! Я ухожу сегодня, и не смей за мной идти.
В ответ – молчание. Выждав – кончилось ли наваждение? – она поспешила дальше. Отшагав метров сто скорым ходом, чуть не срываясь на бег, постепенно замедлила шаг, оглянулась. Холод. Ночь, огни вдали, глухой шум машин. От канала тянет сыростью, слышен вялый плеск волн о берег. Буксир с караваном ушёл.
– Эй… – позвала она нерешительно. – Ты… тут?
– Да, – раздалось в стороне. Он нарочно отстал, чтобы не раздражать своим присутствием.
– А что там будет, когда я … – Она подошла к краю, заглянула в воду. Блики от фонарей покачивались внизу, из канала пахло тиной.
– Нельзя, Эрика.
Опустилась на корточки, обняла колени руками.
– Тогда схвати меня и оттащи домой. Сделай хоть что-то хорошее. Я боюсь.
По шороху подошв и близкому вздоху она поняла – невидимка сел рядом. Зашуршал коробок, чиркнула и прошипела спичка, послышался выдох – фффу, – запахло тлеющим табаком. Это больно напомнило ей об отце. Он перед казнью назвал последнее желание – выкурить сигарету. И всё было так же – шурк, чирк, пшшш, фффу…
Мимо проехал – заметила она через плечо, – какой-то парень на итальянском скутере. Он взглянул на неё, но не остановился.
«Всем на меня наплевать. Или… я уже стала прозрачной?»
Сделав несколько затяжек, невидимка молвил:
– Согласен, ситуация у тебя сложная…
– Ага. И в школе тоже. Всего три, – она всхлипнула, – три года назад все сюсюкали «Ах, наша умничка, ты будущий инженер», а теперь «Куда отца, туда и дочку». Выходит – я виновата в том, что родилась?.. Значит, меня можно запросто пнуть?.. Лживые, подлые трусы… вчера Гитлеру кадили, а теперь Дяде Сэму угождают… ненавижу всех, лучше уйти. Зря ты явился, ангелок. Не по адресу. Иди к тем, у кого есть шанс. Поздно меня утешать.
– Одумайся, Эрика. Есть выход.
– Ну, покажи его.
– В восточной зоне к детям отношение получше.
– Да-а? И там не заплюют дочь нациста?
– Назовёшься чужим именем. Сирот много, кто их всех учтёт. Скажешь, что контужена, что память потеряла.
– А как туда дойти? Сначала кордон янки, потом заставы русских…
– Проведу. Доверься.
– Почему ты обо мне заботишься?
– Долго, сложно объяснять. Ты не такая, как многие.
– Да. Изгойка проклятая. И это на всю жизнь!.. до старости! зачем такая жизнь?
Бестелесный из прозрачной темноты смотрел на Эрику. Её тело под пальто, голова в берете, ноги в чулках и башмачках – всё сияло сквозь ткань трепещущим слабым свечением.
«Я-то вижу, какова ты».
Она пыталась представить путь в восточную оккупационную зону. Без денег, одна – пока доберёшься до Тюрингии, станешь грязным чучелом. И это если не арестует полиция, не накинется маньяк, не сгребут за шиворот янки, не замёрзнешь где-нибудь в сарае. Да как ещё русские встретят голодную оборванку?.. Вдруг скажут: «Назад, в Баварию, быстро, быстро!»
– Я совсем рехнулась, – заговорила она горячо и сбивчиво. – Сижу ночью на канале, с пустотой болтаю. Уйди, а? Не стой над душой. Дай мне спокойно помолиться… хоть и зря это. Я – пропащая. Ты понимаешь или нет, каково мне – чувствовать, что я живу напрасно? что я – хуже, чем собака, меньше, чем пустое место?.. Эх, ты, небожитель… А последнее желание исполнить можешь?
– Говори. – Невидимка встал; поднялась и Эрика. Ей вдруг стало ясно – уговоры кончены, незримый попутчик замкнулся в печальном безмолвии.
«Ну, скажи ещё что-нибудь, чтобы я поверила! почему ты замолк? Удержи меня! Пообещай мне счастье, хоть соври, только не молчи!»
– Как это произойдёт? не больно?..
– Сначала удушье и ужас. Ты погрузишься в сон и будешь плыть вне времени. Всё растворится и забудется, кроме того, что ты – это ты. Потом вода отхлынет. Дальше не знаю. Меня ты не вспомнишь. А я… хотел бы плыть с тобой, чтобы увидеть – что дальше…
– Тогда… вместе? Проводишь?
– Мне нельзя. Я просто упаду в канал, буду барахтаться, выберусь весь мокрый, и придётся иметь дело с полицией.
– Мокрый ангел! – усмехнулась она, счастливая этим мгновением на грани тьмы. Затем посерьёзнела. – Поцелуй меня. Крепко-крепко. Обними.
«Кто ты, последний друг?.. Если вправду ты друг – не отпускай меня! не отпускай!»
* * *
Белая комната, конторский стол. Мягкий свет матового круглого плафона. Стеллаж с картонными папками-скоросшивателями. Единственное окно плотно закрыто жалюзи. За столом аккуратно причёсанный мужчина в строгом пепельно-сером костюме. Похож на доктора… или следователя.
– Я рад вас приветствовать, – вежливо начал он, подняв глаза от бумаг. – Надеюсь, вы уже освоились и кое-что для себя уяснили.
– Да, – ответил сидящий напротив парень. Крепкий, подтянутый, коротко остриженный, он был одет в бледно-голубой комбинезон и обут в мягкие матерчатые туфли на босу ногу. Заметно было, что парень чувствует себя неуютно, но старается это скрыть. Держался он прямо, смотрел настороженно, если не зло.
– Есть вопросы? – равнодушным голосом спросил мужчина за столом, вновь вернувшись к документам.
– Это госпиталь? Меня взяли в плен, да? Имейте в виду, я почти ничего не помню. Даже имя своё забыл. Наверно, сотрясение мозга. Так что если хотите меня допрашивать…
– Ну, а что вы помните? – Мужчина в сером не отрывался от чтения.
– Я… – Потирая лоб, парень зажмурился с напряжённой гримасой. Скоро раз уже он пытался восстановить в памяти прошлое, но ничего не получалось.
Облака внизу. За воздушной дымкой – бурая панорама земли с пятнами тёмной зелени, зеркально отблёскивающими змейками рек, искривлённые сетки жёлто-серых городских кварталов. Кисть в кожаной перчатке наклоняет ручку управления. Кто-то несётся навстречу. Вспышки, стремительные трассы снарядов – как тонкие серые молнии. Грохот ударов, скрежет металла. Мир переворачивается. И всё.
– Я летел.
– Ещё бы. – Мужчина за столом поднял голову, на губах его мимолётно расцвела довольная улыбка. – У вас это… в крови!
Казалось, он рад, словно узнал или нашёл что-то важное.
– Должно быть, я успел выброситься с парашютом. А память отшибло.
Парень ещё раз потрогал свою голову. После черепно-мозговой травмы она должна болеть. Тошнота, потеря равновесия и всякое такое. Но – голова ясная и лёгкая. Почти пустая.
– Послушайте… При мне были документы. Там написано моё имя, фамилия.
– Вам придётся как-то назвать себя, если не хотите числиться под номером.
– Как?
– Мне всё равно. Но старые детские прозвища или школьные клички не годятся. Боевой позывной – тоже. Всё это в прошлом, которого нет.
– Позывной вы могли слышать в переговорах по рации, – нехорошо усмехнулся парень. – А прозвища?
– Они глупые и примитивные. Их я угадаю сразу.
По уверенному тону мужчины парень почуял, что имеет дело с проницательным серьёзным человеком. Такого не проведёшь. Должно быть, он не первый год сидит тут за столом и встречает… кого?
– Пусть будет… Гайдзин.
– Иностранец? Отлично. Так вот, Гайдзин, восстановить вашу память – не в моих силах. В общих чертах я могу описать, как вы жили, но теперь это не имеет никакого значения, потому что часы назад не ходят. Придётся жить дальше – вперёд. У вас большие возможности.
– То есть я не военнопленный? – осторожно, как бы на ощупь, поинтересовался парень.
– Никоим образом. Вы среди друзей и среди равных. Я здесь оказался так же, как вы, только много раньше. И беседа с вами – часть моего служения.
– Так… а могу я… вернуться домой?
– А где ваш дом? – улыбнулся мужчина чуть насмешливо. – В какой стране? в какой стороне, наконец? Ваш адрес? Вы знаете, куда идти?
– Может, у меня проблемы с памятью, – упрямо заговорил парень, – но я в своём уме. Физически я здоров. Если позволите уйти, я найду родных и всё вспомню…
– Уйти? Да хоть сейчас. – Откинувшись на спинку стула, мужчина показал на окно. – Откройте жалюзи.
Гайдзин немедля встал, решительно шагнул к окну и потянул шнур.
Ему открылся сияющий простор – ледяные вершины громадных гор, ослепительно синее небо, бездонные провалы ущелий. Ослепительное солнце – сверкающий диск в яркой синеве, – отбрасывало непроницаемо чёрные тени.
Насколько простирался взгляд, виднелись только горы. И он смотрел на них с одной из вершин. После мгновенного ошеломления Гайдзин по пилотской привычке обвёл глазами весь доступный обзор. Ниже окна из гранитного склона горы козырьками выступали крыши, крыши, крыши. Казалось, весь обозримый склон горы усеян жилищами, словно гнёздами ласточек. Местами на черепичных крышах лежал снег. Гайдзин заметил редкие фигурки людей в длиннополых шубах и островерхих шапках – похоже, они обметали крыши. Над трубами, словно клубящиеся белые колонны, поднимался дым и рассеивался в прозрачном воздухе. В стороне, на скальном выступе, высились решётчатые мачты с медленно вращавшимися винтами – широкие лопасти, размах как у ветряной мельницы.
– Высоко… – вырвалось у него.
– Шесть с половиной тысяч над уровнем моря, – уточнил мужчина сзади.
– Где я?..
– Город номер один. Здесь вы в безопасности. Будь помоложе, угодили бы в другое место. И я тоже.
– Отсюда нет выхода? – резко обернулся к нему Гайдзин.
Тот печально покачал головой:
– В одиночку, без благословения и снаряжения… Метров на пятьсот вы спуститесь, а там… Вы захотите спать. Там, под снегом, уже спят те, кто захотел уйти. Мы зовём их – «чёрные путники». Высохшие, вымерзшие как мумии. Здесь никого не задерживают. Наружные двери – без запоров. Но уйти может лишь благословлённый.
– Ладно. – В Гайдзине что-то надломилось. – Чего вы от меня хотите?
– Служения. Сейчас вы надеетесь притворно согласиться с нашими условиями и удрать. Напрасно. Стоит вам изменить данному слову – и благословение покинет вас.
– И что?
– Ничего. Просто жители деревушки – там, в предгорьях, – сдадут вас в полицию. Оттуда вы попадёте в дом умалишённых. Или в тюрьму военной разведки, где вас будут долго и нудно выспрашивать о том, что вы напрочь забыли. Вашу дальнейшую судьбу мне лень предсказывать. Ближе к уровню моря всегда можно заработать на кусок хлеба. Грузчиком в порту, например. Дробить камень. Воровать. Просить милостыню. Ваш навык пилотировать истребитель там никому не нужен. На родину вы не вернётесь, потому что не знаете, где она. Потом, если поймёте безнадёжность такой жизни, вы попытаетесь вернуться к нам. Мы примем. Но подниматься в горы вам придётся самому, без посторонней помощи. Трудней всего будет преодолеть Привал «чёрных путников».
Всё это мужчина проговаривал скучным голосом, словно в сотый раз, и сами слова ему давно надоели. Заметив, что севший на стул Гайдзин как-то поник и сгорбился, он добавил чуть более сочувственно:
– По крайней мере, я сумел пройти Привал и достичь города. С тех пор у меня нет пальцев на ногах. Отморожены. А руки я отогревал во рту по очереди.
– Тоже пытались бежать? – Гайдзин вскинул голову, ощутив к мужчине некоторую симпатию.
– Имел глупость.
– А кем вы были… до города?
– Солдатом в Иностранном легионе.
– Что я должен делать?
– Сложный вопрос… – Мужчина вернулся к бумагам, зашелестел ими. – Шестнадцати лет вы поступили в школу подготовки лётчиков-резервистов. К двадцати четырём совершили боевых вылетов… сбили самолётов противника…
Затаив дыхание, Гайдзин с жадным любопытством слушал о самом себе то, что исчезло из памяти.
– …награждёны боевым мечом «За воинскую доблесть». Хм. А прочему таки гайдзин?
Он смутился, как застигнутый врасплох.
– Эээ… кажется, мой отец… он был из-за моря. Больше не помню.
– Впрочем, это не существенно. – Зарыв папку скоросшивателя, мужчина в задумчивости побарабанил по ней пальцами. – Ума не приложу, куда вас определить.
– У вас есть авиация? – спросил Гайдзин со слабой надеждой.
– Зачем она здесь?.. – досадливо отмахнулся бывший легионер. – Я о другом. Вы стали отличным пилотом, но больше ничего не умеете. Даже стряпать. Дома вас кормила мама, в армии – повара. Разве что поручить вам уборку… но уборщиков у нас много. Или отдать в ученики горному мастеру?
– В смысле – рыть тоннели? – Гайдзин в душе ужаснулся. Подземелья всегда пугали его.
– Да. Город растёт внутрь горы.
– Если можно отказаться, я бы отказался.
– Так я и думал… Но, может, у вас есть какие-нибудь увлечения? склонности? Любите что-нибудь? Любовь к девушкам не в счёт, – сразу оговорился мужчина, – я говорю о бескорыстных привязанностях.
Такие сложности чуть не загнали пилота в тупик. Какие у военного могут быть склонности, кроме вредных привычек? Выпивка, курево, картёжная игра… и, конечно, милашки, куда же без них. Ну, ещё танцы и кинематограф. Иногда театр, если там представляют что-то весёленькое. А, ещё спорт! Или – выращивать деревца в горшочках? собирать открытки?.. Хоровое пение…
– Да ничего такого, – смущённо сказал он. – Занимаюсь гимнастикой.
Тоску на лице мужчины не мог скрыть даже его навык изображать сухаря-чиновника в унылом кабинете.
– С детьми гораздо легче. – Он вздохнул. – У них и любовь чище, и интересы шире. Наверно, люди с возрастом черствеют, будто сморщиваются. А вас вдобавок войной обкатало. Жаль, что меня к детям не приставили. Но со мной та же история, что с вами – я убивал. Причём лицом к лицу.
Гайдзин прибавил, хотя после слов мужчины это не играло роли:
– Люблю детей. И кошек.
– Вы же холосты, какие дети?
– У меня была… – Как слепой, он провёл рукой по воздуху, словно хотел погладить по голове кого-то маленького, стоящего перед ним, но память опять отказала. – Сестра. Имя забыл. Надеюсь, она жива… Наш город бомбят…
– Акико, – прочитал мужчина, заглянув в бумаги.
– Да! Вы там посмотрите, – заёрзал Гайдзин на стуле, не решаясь встать и поглядеть лично, – как она, в порядке?
– Зелёный цвет имени. Ей ничто не угрожает.
– Спасибо! Спасибо вам! – вскочив, парень дважды поклонился.
– Дети… – Мужчина хмыкал, листая подшивку. – Допускать вас к этому запрещено. Но… Могу предложить работу с детьми. Если вы действительно к ним хорошо относитесь…
– Какая работа?
Бывший солдат внимательно всмотрелся в Гайдзина, будто сомневаясь в чём-то, взвешивая «за» и «против».
– Ужасная.
Затем он изложил суть работы.
Даже в коридоре были слышны возмущённые крики Гайдзина:
– Нет! Ни за что на свете! Я не могу быть синигами! Не хочу! Давайте к горному мастеру или снег сметать!.. да хоть помои выносить!
– Но поймите, кто-то должен заниматься этим. Равнодушному, бесчувственному человеку поручать нельзя – он не способен утешить, облегчить боль, дать надежду.
– А я что – способен?! Я истребитель! Убийца!
– Надо попробовать. Если у вас есть способности, они откроются. Договоримся так – вы делаете одну попытку, а потом мы примем окончательное решение. Никто вас не заставит совершать это помимо воли.
– Да как я смогу подойти с… с такой целью?.. Другого посылайте, я отказываюсь.
– У нас мало служителей этого профиля. А кому попало дело не доверишь. Вы подходите.
– Что, – прищурился Гайдзин с подозрением, – меня сюда нарочно затащили, чтобы втравить в это дельце?
– Откуда нам знать заранее?.. Вас и так-то отыскали, как жемчужину в навозе. Некогда было разбираться, на что вы годитесь. Надо было выхватить вас раньше, пока вы не замарались… но что есть, то есть.
– Ну… только один раз, – вымолвил Гайдзин после долгого молчания. – Не стану на будущее зарекаться – сперва взглянем, что получится. И навсегда условимся – не посылать меня к Акико. Если она у вас помечена, значит… да?
Мужчина не ответил.
Запомнив символы на корешке папки, Гайдзин поклялся себе заглянуть в неё, как только представится случай. Этот случай выпал через пару недель – проникнуть ночью в кабинет труда не составило. Но все листки в папке были испещрены теми же бессмысленными закорючками, что и на корешке – значками, похожими на ладони, изображающие жесты языка немых.
* * *
В отличие от детей, выбранных городом номер один, он перемещался как есть – пароходом, поездом, самолётом или автобусом. Брал напрокат легковую машину. Город наложил на него два запрета – самому пилотировать, даже авиетку, и прикасаться к оружию.
– Если возьмётесь за штурвал, за пистолет, за ручку управления, – сказал бывший легионер, в городе звавшийся Скаутом, – проснётся память убийцы. Это – конец, тут всё пойдёт насмарку. Заслуги собирают по крупицам, а теряют вмиг. Берегитесь.
С первого выхода «в поле» Скаут стал его начальником и принимал отчёты о проделанной Гайдзином работе. Телеграммы выглядели как доклады о закупках удобрений или сельскохозяйственной техники, но посвящённый читал в них совсем другое. Отправлялись они на адрес последней телеграфной станции у подножия гор, дальше бланк везли на лошадях, потом на косматых яках, а как послание миновало Привал «чёрных путников», Гайдзина не интересовало.
Дело городских служителей – одно и общее, хотя у каждого своя работа. Одни ищут, другие переправляют, третьи заботятся. Скаут трудился в третьей группе. Гайдзин сразу попал во вторую, хотя вполне годился и для первой. В последнем его убедила Пека, рыжая сорвиголова, хват-девка, попавшая в город прямо из безобразной поножовщины в притоне, где-то в Мексике. Само её городское имя по-испански значило Веснушка и… вообще эти конопушки на скуластом лице делали её неотразимой.
– Смотри на меня, – велела она, картинно лёжа в кровати с распущенной гривой, сверкая зелёными глазами. – Что видишь?
– Свою любовь.
– Дурак. Внутрь смотри! Ты должен чётко отличать меня от всех. Не по внешности и не по голосу. Ищи, что во мне особенного.
Гайдзин внимательно вгляделся, стараясь полностью отрешиться от зрелища обнажённой красавицы и вникнуть в её сущность.
– Где-то тут… ниже груди, под сердцем. Как бы свет, не видимый, но ощутимый.
– Отлично! Только учти – он в разных местах проявляется. Голова, плечи, даже низ живота или ноги. А кто весь светится, о том сразу телеграфируй в номер первый. Это особая добыча.
– А у меня как?
– Шея. Ты будто в светящемся воротнике. Интересно, кто тебя выследил?..
Рано утром Пека, вызвав такси, умчалась по делам, оставив записку с отпечатком напомаженных губ: «Я с тобой потеряла десяток заслуг, но совсем не жалею!» Вот шалая!..
«Может, нам стоит работать в паре? Чтобы уж вместе так вместе».
Приняв душ и заказав завтрак в номер, Гайдзин перечитал вводные на следующее задание. Въезд в зону оккупации США – не проблема. Правда, в Нюрнберге не на что смотреть, западные союзники в руины разбомбили старый город. Разве что посетить здание суда присяжных, где судят наци.
К указанному времени он был там, где следовало – у канала Рейн-Майн-Дунай.
Смерклось, ненастная ночь накрыла город чёрным пологом, когда Гайдзин пошёл за торопливо идущей девчонкой в бежевом пальтишке и беретике. Чтобы не смущать её чувств, и без того напряжённых как струна перед разрывом, он замысловатым жестом призвал благословение и стал прозрачен.
Лишь на её последнее желание пришлось снять оболочку-невидимку.
Почти все они так просят, чтобы не быть одинокими в последний час. Наверное, Эрика хотела, чтобы отец сдержал её от шага вниз, избавил от плавания во мраке сна. Кого она видела в Гайдзине?..
Пека говорила, что мальчишки зовут её «мамой».
«И я рыдаю с ними вместе, так им легче. Но знаешь, Гай, я плачу и о себе тоже. Нас не пустят туда, куда мы их отправляем. Ни тебя, ни меня. Мы слишком выпачкались в этом мире… И ещё, должно быть, мои слёзы – от радости. Потому что эта мелкота избавлена от здешней мерзости. Они будут жить лучше, чище. Что потом?.. тут и зануда Скаут разведёт руками. А я… я бы всё отдала, чтобы хоть издали увидеть город, где хорошо».
* * *
Может быть, Эрика была готова передумать – но поздно, трижды отказалась, больше предлагать спасение нельзя.
После поцелуя и объятий она не произнесла ни словечка. Очень спешила, словно подгоняла себя. Зачем-то разулась, сбросила наземь берет, потом расстегнула пальто, но снять его не решилась. Только раз оглянулась, с жалкой улыбкой сделала рукой «Пока!»
И начала плавно падать с края.
Он замедлил время, чтобы успеть всё сказать. Протянул руку к падающей, открывая путь колеблющемуся светлому потоку:
– Эрика Рауш, я отдаю тебе моё благословение. Пусть оно сохранит тебя в долгом пути к новому берегу. Ом!
Полы пальто медленно развевалось в падении. Гайдзин видел расширившиеся глаза, открытый в крике рот.
– Пусть изгладится имя твоё, пусть покинут тебя боль души и страдание тела, пусть очистится твой разум от грязи мира. Ом!
Падение тела подняло венец брызг. Взметнулись руки, в попытке ухватиться, удержаться – но не за что.
– Я, Гайдзин, провожаю тебя в счастливый путь. Плыви как рыба, ты свободна. Ом!
Вода сомкнулась над Эрикой. Возникло бурление, словно она боролась, молотя руками и ногами, но вскоре всё стихло.
«Как она назовётся там, куда прибудет? – гадал Гайдзин, шагая к городу. – А, без толку, тут даже Скаут ошибётся!.. Ещё одну отправил, можно пропустить кружечку пива. Я становлюсь циником… Надеюсь, Эрика, ты встретишь там славных людей, которые не попрекнут тебя ничем, и примут такую, какая ты есть – очищенную водой от зла и горя. Аминь!»
Без благословения, отданного девчонке, он стал обычным иностранцем. Его, не по сезону легко одетого, пробирало холодком и сыростью – нет больше оболочки, защищавшей от капризов погоды. Больше никаких шуток с ходом времени, никакой невидимости и прочих маленьких чудес, которые есть в арсенале благословлённых. Теперь, случись столкнуться с уличным грабителем, придётся вспомнить навыки дзюдо… да, и увернуться от машины лихача будет куда сложнее.
А благословение по телеграфу не передаётся! Изволь ехать в ближайший разрешённый тебе город, чтобы восстановить его. Потому что в номер первый добираться долго, и брести ввысь через Привал «чёрных путников» как-то неохота.
***
Полицейские на джипе, как водится, явились с опозданием. С ними прикатил и парень на скутере, который теперь кусал губы и мысленно казнился: «Ну почему я не затормозил? Зачем не спросил, что с ней? Это я, я виноват…»
Поводив лучами ручных фонарей, стражи порядка быстро нашли женские ботинки и берет. В одном из ботинок, словно подкладка, лежало смятое прощальное письмо.
– Смотри-ка. – Рукой в перчатке один поднял сигаретный окурок, понюхал. – Свежий. А вот и горелая спичка… Малый, ты не заметил – она курила?
– Нет… точно, нет.
– Одна была?
– Да, совсем одна. И вообще здесь никого не было, кроме неё.
– Обычная история… Надо связаться с шлюзом – пусть там ловят тело. И вызывать водолазов.
Письмо приобщили к делу в одной из бесчисленных канцелярских папок, тело захоронили в неосвящённой земле – на этом земная история Эрики Рауш была окончена.
* * *
Удар. Вогнутая неровная стена, покрытая рельефом из выпуклых переплетающихся жил, хрустнула как ледяная, пошла быстрыми трещинами – и обвалилась. Наружу хлынула зеленоватая вода, и вместе с потоком на пол выбросило сжавшуюся, захлёбывающуюся кашлем темноволосую девчонку.
Когда она очнулась и открыла глаза, над ней склонились головы, увенчанные светящимися нимбами, висящими в воздухе выше макушек.
«До ангела мне дальше, чем тебе до рая», – выплыло изнутри и вновь забылось.
– Привет! Ничего не бойся, мы все – твои друзья.
«Ты встретишь там славных людей, они не попрекнут тебя ничем», – нашёптывал из глубины далёкий голос.
– Помнишь свой сон? что ты видела во сне?
– Я… кажется… это больница?
– Мы зовём его – Старый дом. Тебе здесь понравится.
– Кто-то провожал меня. – Она провела пальцами по губам, потом облизнулась и ощутила вкус табака, такой знакомый. Вон, та девушка с длинными прямыми волосами, строгая и хмурая на вид, у неё сигарета во рту…
А что это у них за спинами? Кры… крылья?
– Помнишь его… или её?
– Н-нет… даже не видела.
– Многих провожают, хоть и не всем везёт, – проронила курильщица, стряхнув пепел. – Из этого имя не сделаешь. Постарайся ещё что-нибудь вспомнить, хорошо?
– Я плыла в воде. Как рыба.
– О! – восхитилась светловолосая девочка в круглых очках. – По-моему, просто чудесно – Кана, Речная рыба. Что скажете?
– Неплохо, – снисходительно кивнула длинноволосая.
– Ей подходит, – улыбнувшись, зевнула в ладошку девушка с мягким добрым лицом, обрамлённым слабо вьющимися прядями. – Давай знакомиться?
* * *
Много позже, в поисках запчастей осматривая нежилые комнаты – в Старом доме можно отыскать что угодно! – Кана нашла в шкафу пожелтевший альбом с акварелями. Наверное, он был из тех ненужных вещей, которые попадали в город, чтобы сразу угодить в лавку старьёвщика, а потом оказаться в Старом доме или в городской библиотеке – причудливые, выпавшие из иного мира и случайно задержавшиеся здесь.
На второй странице обложки встретилась надпись «Приобретено Курамори в личное пользование». Ах, вот оно чьё… Самая заботливая, Курамори давно ушла в полёт – но зачем скрыла акварели здесь?
Хотя Кана недолюбливала всякие художества и предпочитала механизмы, одна из акварелей глубоко тронула её – там был нарисован крепкий черноволосый мужчина, чуть раскосый, милая женщина с пышными рыжими волосами и двое детишек лет семи, похоже, двойняшек.
Подпись пером под акварелью читалась странно:
«Здравствуй, Эрика, где бы ты ни была. Мы с благословением посылаем привет по сети букинистов, чтобы он нашёл тебя и передал нашу любовь. Гайдзин и Пека, 1957, Пальма-де-Майорка, Испания».
Тут всё было неузнаваемо – имена, лица, названия, – но почему-то акварель так взволновала Кану, что она, всегда такая энергичная и бодрая, вдруг обмякла и расплакалась. Чтобы избавить от расстройства серокрылую подругу, Рэки отобрала у неё альбом; больше его никто не видел. Хикари несколько раз пыталась расспросить Рэки – куда делись картинки, вызывающие потоки слёз? – но та отнекивалась или огрызалась. Так и осталось неизвестным, сожгла она альбом в мусорной печке или припрятала у себя в мастерской. Скорее, второе – она с большой нежностью относилась ко всему, что принадлежало Курамори.
облако тэгов
