Сон Философа или Гипноэротомахия

Элиас Эрдлунг

<Рассказ на конкурс Фантазмы и Протуберанцы>

**************************

       ...Одним хорошим мартовским вечером один малость рассеянный и неопрятный, средней юности химический натурфилософ Пётр Семёнович надышался этилового спирта вкупе с медицинской ртутью и алкалоидным растворителем над своими ретортами и крепко уснул прямо в лаборатории, которую ему выделили старшие коллеги в одном из пустующих цехов НИИДАР, что на Преображенке. Вокруг на стенах были развешаны постеры старых рок-групп 70-ых и сисястые девахи из Playboy. В воздухе чувствовались излишняя сырость ранней весны и свежий оттенок терпентина, за окном во дворе что-то сверлили и колотили технари-затейники, весело переругиваясь.

Явилась нашему алхимику-неофиту дева неземной красоты в развевающихся алых и лазурных одеяниях, с кадуцеем в одной ручке и стеклянной сферой – в другой, сказала она ему нечто непотребное, а затем превратилась в обыкновенный стул. Стул затем превратился в элегантное кресло с ротанговыми подлокотниками, кресло – в изысканную кровать с балдахином эпохи Тюдоров, а она уже – в поле для гольфа, на котором резвились какие-то зайцеподобные. За дальним концом поля проявились лучащиеся в солнечном великолепии прибрежные скалы, как на фотографии из Крыма, формирующие собой естественную арку, в глубине которой блистала безупречная гладь морского простора. Над скалами в гламуре водных брызг на облаке парил хор энохианских ангелов с непроизносимыми именами и атрибутами, распевавших «Санта Марию де лас Сьеррас». В проёме арки из брызг и клочков воздуха соткались ажурные ворота. Философ жадно вглядывался, покусывая в напряжении свои невидимые губы на невидимом лице. Он испытывал одновременно крайнюю степень любопытства, испуга, замешательства и сексуального возбуждения.

Вот филигранные створки распахнулись, из-за них выпорхнул лучащийся радугой, крылатый шестиногий чудоконь Слейпнир, а на нём верхом – грозный ас-вещун Вотан, со свитой завывающих валькирий, вооружённых до зубов холодным оружием и закованных в кольчуги, ладно сидящие на их стройных девичьих станах. Одноглазый бог-пророк на скаку метнул в заспавшегося Петра Семёновича своё разящее рунное копьё – легендарный Гунгнир, подарок от ловкача Локи! – прямо тому в грудь, правда, с приличного расстояния в двести или около того шагов. За Гунгниром рванулись огромные вороны Хуни и Муни со злобным клёкотом. Пётр Семёнович, перепугавшись не на шутку, вскочил и бросился бежать куда глаза глядят, чувствуя, что копьё, словно баллистическая самонаводящаяся ракета, вот-вот проткнёт его спину насквозь, стоит ему только чуть замедлиться. Трубный зов неописуемой торжественности раздался позади убегающего алхимика со стороны крылатого воинства, громом отдавался перестук шести копыт могучего коня Вотана; валькирии улюлюкали и выкрикивали боевые кличи, бряцая мечами и копьями о щиты, в общем, стоял непередаваемый шум. Незадачливый философ-сновидец, одетый в какое-то груботканое рубище, запутался в ногах, поскользнулся на влажном дёрне поля и упал, здорово ударившись зубами о грунт. Гунгнир просвистел прямо над его головой и воткнулся в дёрн совершенно вертикально. Под копьём тут же образовалась лунка и в неё закатился рифлёный шарик, посланный метким ударом какого-то известного гольфиста с рыжими волосами с другого конца поля. Пётр Семёнович попытался встать, но понял, что лежать ему как-то спокойнее. Вороны Хуни и Муни тем временем подлетели к философу, ухватили его за плечи когтистыми лапами и мигом подняли ввысь. Пётр Семёнович стал стремительно удаляться от земли, сердце его замирало от страха высоты, но вместе с тем он испытывал некую форму экстаза от ощущения полёта. Поле для гольфа вместе с прибрежными скалами и какими-то городскими трущобами и промзонами поодаль стало отдаляться, и у Петра Семёновича перехватило дух.

Ворон слева гаркнул Петру Семёновичу в левое ухо, чуть не оглушив его нафиг:

— — ВИТРИОРРРК! В АССГАРРРДЕ НЫНЧЕ ХЕРРРРОВО КОРРРМЯТ!

Ворон справа, соответственно:

— ИНТЕОРРРО ПОСТЕОРРРО! ХОРРРОШАЯ БЫЛА ДЕВКА, СИСЯЯЯСТАЯ! А ТРРРРАХАЛАСЬ!

Тут глазам Петра Семёновича открылся славный град Асгард, высящийся прямо на радужном мосту, и сонмы крылатых альвов и прочих астральных существ с любопытством стали кружить вокруг них, однако угрюмые вороны Вотана, не теряя хватки, отпугивали их прочь, а кого-то даже ловили и поедали прямо на ходу.

Вот гигантские ворота Асгарда распахнулись рукой могучего белого аса Хеймдалла, и Петра Семёновича с помпой…

…выбросил в явь какой-то чересчур громкий строительный скрежет за окном. Натурфилософ резко выдохнул, сморгнул и протёр глаза – перед ним был заваленный всякой параферналией лабораторный стол, на горелке пузырилась колба с вонючими реактивами.

— Что за дичь? – ругнулся Пётр Семёнович, встал, нетвёрдой походкой прошёл в спальню, она же подсобка, и, не раздеваясь, рухнул на железную кровать как подкошенный. Голова у него раскалывалась, руки и ноги потели, в животе что-то крутило и очень хотелось спать. Налицо были все признаки химического отравления. Его чёрный питомец, кот-даэдрот Амадеус, спрыгнул с нагретой подушки, оставив после себя запах серы с примесью аммиака и мускуса. Пётр Семёнович тут же ушёл в Страну Имбирных Кореньев и Гвоздичных Листьев и узрел себя в буддийском святилище, вырубленном в горной породе либо созданном из естественной пещеры (да какая, к мандрагоре, разница?)

Наш философ встал с коленей – он лежал лицом вниз, точно так, как рухнул наяву на постель – отряхнулся, извлёк вывалившийся зуб мудрости, повертел его в руке, затем поднял его в торжественном жесте Инвокатио – и зуб воссиял будто неземной светоч, рассеивая чернильные сумерки. Вокруг слышались странные шорохи, какая-то тихая речь с напевами и ещё злорадное бормотание и хохотки. Философ прислушался и уловил слабый писк летучих мышей. Ему стало как-то боязно, но делать нечего – взяв в руку валявшуюся рядом швабру и подняв повыше Зуб Мудрости в другой руке, он двинулся в темноту. На нём был шерстяной балахон с капюшоном, как у средневекового монаха-бенедиктинца, и какие-то не очень удобные сандалии.

Пещера представляла собой вытянутую галерею с высоченными потолками, терявшиеся в темноте своды поддерживались мощными колоннами с буддийскими орнаментами. В стенных нишах стояли многорукие мрачные статуи гневных йидамов в обрамлении красных и чёрных толстенных свечей, между колоннами попадались наваленные в кучи тибетские гонги, трубы, караталы, колокольчики, костяные канлинги, костяные чётки, капалы, мриданги, кхатванги, ваджры, килы и прочие экзотические музыкальные и ритуальные инструменты, повсюду высились пирамиды из черепов, с перекрытий свода свешивались истлевшие многометровые тханки, медленно колыхавшиеся на призрачном ветру. Освещение в этой грандиозной пещере представляло собой рассеянный серовато-дымчатый нуар и как будто присутствовало везде без видимого источника, а свечи, канделябры и факелы, укреплённые на колоннах, служили скорее для антуража. В воздухе как будто постоянно висел приглушённый, но густо вибрирующий рокот огромного гонга в сочетании со священными слогами буддистов ОМ-А-ХУМ. Шаги Петра Семёновича вызывали многократное эхо, повсюду носились какие-то неясные тени, за ним определённо наблюдали со всех сторон тысячи любопытных и голодных глаз. В целом, было достаточно жутковато. Наконец, к нашему алхимику пришло понимание, что это никакой не храм, а самый что ни на есть склеп. Единственной своей защитой Пётр Семёнович видел сейчас свой Зуб Мудрости, уже обратившийся по дороге в Кристалл Света, неярко, но ровно пульсировавший у него в правой руке. Пётр Семёнович остановился, встал поудобнее на разбитых пыльных плитах, покрытых орнаментом из перекрещенных ваджр и лотосов, огляделся, поймав периферийным зрением несколько убегающих за колонны теней, прислушался к доносившимся отовсюду зловредным шепоткам и, собравшись с духом, крикнул:

— Эй, вы, кто там, черти тибетские! Выходите, будем биться, плевать я на вас!..

Тут дыхание у нашего алхимика малость перехватило, ибо из-за колонны на зов вышагнула одна из тех хихикающих теней. Ею оказалась женская фигура, и выглядела она как одна из тех статуй гневных йидамов, только ожившая. Демоница крутанулась на месте, звеня ножными колокольчиками и размахивая железным шестом с черепами и ваджрами на концах, хохотнула, лукаво и хищно глядя на похолодевшего сновидца, облизнула ярко-красные губы длинным раздвоенным языком и стала исполнять какой-то ритуальный танец, вышагивая и притоптывая, как механическая кукла. От ударов её голых ступней по плитам пола ощущалась заметная дрожь земли. Пританцовывая в меру округлыми бёдрами, эта полуобнажённая бесовка неземной красоты и страхоты, с черепами каких-то шакалов и обезьян в высокой, заплетённой в чёрные дредлоки копне спутанных волос, татуированная хной даже на лобке и покрытая с ног до головы пеплом, медленно приблизилась к философу на расстоянии вытянутой ноги и встала на одну ногу, облокотившись на шест одной рукой, а другой протянув Петру Семёновичу чашу из спиленного черепа человека с алой жидкостью, очевидно, кровью.

Наш алхимик, замерев на месте, был словно загипнотизированный и лишь с большим трудом смог помотать головой в знак отрицания.

Тогда чертовка отложила шест и чашу с кровью в сторону, затем подняла одну руку к языку, а вторую опустила в промежность и сделала одновременное движение кистями рук, после чего протянула их к лицу философа, с очевидным предложением то ли понюхать, то ли облизать её когтистые пальцы.

Философ задумался, затем спросил:

— Кто ты, чудное виденье? Уж не дурное ль наважденье, аль ангел чистой крипоты?

Бесовка ответила не сразу.

— Я твой йидам, смертный, или дакини, или ваджрайогини.

— Аааа… — протянул философ.

Едва он произнёс это, как дакини, одним движением подобрав свой боевой шест с пола, оттолкнула его ногой в грудь, так что он упал навзничь на голый каменный пол, весьма болезненно, затем той же ступнёй опустилась на его промежность и немного позабавилась с ней.

— Ждал меня? – лукаво спросила та.

Философ молчал, прикусив язык от боли и изощрённого наслаждения.

Тогда эта бесовка внезапно оскалилась, как дикая кошка, и издала низкий утробный рык, а её третий глаз заполыхал яростным огнём. Философ струхнул не на шутку. Дакини распрямилась всем своим гибким станом, размахнулась своим шестом с ваджровым набалдашником и резким толчком ударила Петра Семёныча в солнечное сплетение, отчего тот с резким выдохом повалился наземь, не успев даже осознать сей факт. Дакини напрыгнула на него и оседлала, после чего придвинула свой лик вплотную к испуганному лицу философа. Она несколько мгновений гипнотизировала его как кобра – кролика, затем разразилась довольным ведьмовским хохотом. От её дыхания исходил тошнотворный аромат тухлого мяса. Философ вспомнил, что такие сущности в тантрическом буддизме чаще всего выступают людоедками, и содрогнулся своими худосочными телесами. Но бесовка, состроив дьявольскую гримасу, твёрдо возвышалась над ним и, судя по всему, не собиралась давать спуска.

— Это тебе за накопленные кармические грешки, хехехе! – она размахнулась узкой когтистой ладонью розового цвета и наотмашь хлестнула философа по мордам. Тот взвыл в негодовании и ярости и произвёл попытку высвободиться, но крепкие бёдра демоницы плотно сомкнулись вокруг его таза и ног. Бестия словно приросла к нему, и не было от неё никакого спасения. Сидя на нём верхом, с высунутым языком и кроваво-алыми губами, дакини, продолжая гипнотизировать беднягу Петра Семёныча, стала совершать некий волнообразный танец своего пирсингованного живота, затем подняла руки над головой и добавила к животу танец шеи, на которой висело множество обручей, чёток, ожерелий, цепей и амулетов. Философ забыл обо всём и внимательно – завороженно следил за телодвижениями бесовки, которая, видимо, решила взять его измором. Она продолжала свой нечестивый богохульный эротический танец, неотрывно сверля свою жертву всеми тремя глазами. Философ углом своего смятённого ума смекнул, что если он не хочет быть сожранным этой демоницей, ему нужно усилием воли проснуться, либо как-то совладать с ней или обхитрить. Дакини, кажется, прочла всё это в его уме за долю секунды и разразилась гневным хохотом.

— Никуда ты не уйдёшь, голубчик! Будешь услаждать мою ненасытную йони в соответствии со своей грязной кармой ещё несколько тысячелетий!

Наш алхимик взвыл и яростно взбрыкнул, сократив мышцы брюшины, бёдер и кистей рук. Дакини на миг потеряла равновесие, но тут же восстановила его и всем своим худощавым, однако тяжёлым, словно бы каменным, телом навалилась на философа, а из её синего горла исходил низкий утробный рык разъярённой львицы. Философ опять больно ударился головой о камень пещеры; дакини рывком подскочила на нём и вдавила его руки своими коленями. Философ лежал на холодной скальной породе, вне себя от гнева, страха, унижения и негодования на своё положение беспомощного дитяти. Дакини, видя, что её жертва более-менее угомонилась, тоже будто смягчилась, лукаво посмотрела на Петра Семёныча сквозь полусомкнутые ресницы (а они у неё были изрядной длины), взяла в свою когтистую ладошку свою же наливную грудь, вымазанную в пепле, склонила головку чуть набок, высунула свой ярко-розовый язычок длиною в добрый локоть и стала его кончиком массировать набухший сосок, поглядывая с хитрецой на лежащего под нею горе-сновидца. Тот почувствовал в который раз за свой сон сексуальное желание, и его фалл зашевелился, как змея, между крепких ягодиц бесовки, пока не принял полностью боевой вид. Дакини, продолжая левой ладонью играться со своей грудью и не отрывая змеиного взгляда от своего партнёра/жертвы, аккуратно приподняла свою узкую тазовую область, обхватила напрягшийся лингам пальчиками и, немного поводив головкой члена по своим влажным половым губам и клитору, медленно ввела его внутрь до самого упора. Философ затаил дыхание. Дакини испустила протяжный стон, от которого под сводами пещеры стали носиться с испуганным писком маленькие крылатые вампиры, и откинулась назад, изогнувшись как в асане. У неё закатились глаза, оставив одни белки, и раскрылись пунцовые губки. Философ обхватил её ягодицы, освободив руки из-под её костистых коленей – а ягодицы у демоницы были горячи и упруги, как раскалённые спицы, а кожа была словно бархат. (Далее непотребство)

Тут она схватила его за мошонку и с силой сжала, а пальцами другой руки надавила на середину его промежности, отчего философ почувствовал, как его кундалини молниеносно распрямилась из области копчика, будто пружина, и, раскрутившись вдоль позвоночного столба, ударила ему прямо в черепную коробку. Его словно ослепило от жуткой боли, и философ в ужасе проснулся на влажных простынях в своей пустой спальне-подсобке с рваными обоями, ящиками с реактивами и орущим некормленым котом.

— Фу ты блин, надо завязывать с этиловыми парами, — сказал сам себе вслух наш натурфилософ Пётр Семёныч, откидывая насквозь влажное одеяло с худых своих ног и приподнимаясь на локтях, — чёрт побери эти астральные приключения. Фуух… а ведь какая бесовка была!

Fin 03.02.19