9. Следующий «лемовский» материал (стр. 68-69) – статья Марека Орамуса/Marek Oramus, которая называется:

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ СТАНИСЛАВА ЛЕМА

(Dzieła Stanisława Lema)

Издательство «Wydawnictwo Literackie» избрало темную ярусельскую ночь для того, чтобы приступить к публикации второго собрания сочинений Станислава Лема (первое, имевшее заглавие «Избранные сочинения» и издававшееся также “WL”, вышло в свет в 1965 – 1976 годах – в его состав вошли 20 томов, 23 наименования и 25 выпусков).

Уже наименование первого тома предвещало перемены: трехтомный «Czas nieutracony/Неутраченное время» был урезан до первого тома, то есть до «Szpital przeminienia/Больница преображения». Вместе с тем это была единственная нефантастическая позиция серии, если не считать теоретико-философских трактатов. Согласно уведомлению издателя, в состав нового собрания сочинений должны были войти произведения, отобранные и сгруппированные самим автором. Уже одно это – путем творения вокруг нее дневниково-эсхатологической оболочки – придавало серии специальное значение. Известно было также, что автор, брезгующий соцреалистическим характером романов «Astronauty/Астронавты» и «Obłok Magellana/Магелланово облако», решил изъять их из собрания сочинений. Впрочем, он уже издавна запрещал печатать оба этих романа за границей и переиздавать в родной стране, так что этот его шаг лишь продемонстрировал твердость занятой им позиции.

Облик серии

Серия открылась в 1982 году и к настоящему времени насчитывает 14 томов, 18 наименований и 16 выпусков. Поначалу выходили из печати 2-3 книги в год, затем скорость издания снизилась. Выпуски издавались в твердом переплете (за исключением подавляющей части тиража «Соляриса») разного цвета – со временем оказалось, что доминируют серый и коричневый, что придало книжной полке расхолаживающей монотонности. В верхней части обложки тискалось во всю ширь большими буквами LEM, ниже – название (названия). Для тиснения использовались черная, белая, серебристая (один раз) и золотистая (один раз) краски. Объем выпуска составлял от 8,5 («Kongres futurologiczny. Maska/Футурологический конгресс. Маска») до 32 (вторая часть тома «Fantastyka i futurologia/Фантастика и футурология») печатных листов текста. При использовании плохой, как правило, бумаги V класса (65 г) это приводило к эффекту слишком большой толщины по отношению к формату (114 х 187 мм). Станислав Лем с сарказмом называл выпуски «маленькими пузатыми книжечками».

В начале восьмидесятых годов запрограммированная таким образом серия обещала быть более или менее привлекательной. Пять первых выпусков вышли в зеленом, черном («Śledztwo. Katar/Расследование. Насморк»), коричневом, розовом и голубом цвете, затем впечатление разнородности цветовой линейки совершенно утратилось. Наиболее привлекательным для читателя был, наверное, этот самый авторский подбор произведений, но представляла интерес также возможность собрать произведения Лема в книгах одинакового формата при однородном их графическом оформлении. И вот такая возможность была издательством безжалостно разбазарена. В течение декады изменились законы книжного рынка, относительная привлекательность серии сошла на нет, а дальнейшая судьба предприятия оказалась стоящей под большим вопросом.

В нынешнем облике серии сомнения вызываются как раз подбором произведений. Если объединение в одном томе романов «Śledztwo/Расследование» и «Katar/Насморк» не вызывает возражений, поскольку эти произведения похожи, то объединение романа «Kongres futurologiczny/Футурологический конгресс» с новеллой «Maska/Маска» кажется недоразумением. «Kongres futurologiczny» ничего не потерял бы, если бы его издали как самостоятельную позицию, потому что у него во всем творчестве Лема нет эквивалента, а «Мaska» следовало бы отнести в «Opowiadania/Рассказы». Нельзя не признать резона в объединении сборников «Doskonała próżnia/Абсолютный вакуум» и «Wielkość urojona/Мнимая величина», но уже марьяж «Solaris/Солярис» с «“Niezwyciężony”/”Непобедимый”», хоть он и освящен традицией, должен был распасться или на самостоятельные выпуски либо с объединением «Solaris» и «Golem XIV/Голем XIV». Оба этих коротких романа говорят об одном и том же: неудачном контакте с негуманоидным разумом.

Здесь надо еще вспомнить об одной неприятности, вину за которую следует возложить на издательство «WL». Вышедший в 1986 году в свет выпуск «Solaris. “Niezwyciężony”» имел, правда, типичный для серии формат, но лишь небольшая часть тиража оказалась изданной в твердом переплете, а остальная часть – в мягкой и черной, как облака над краковским издательством, обложке. Этот совершенно недопустимый маневр «угробил» собирателям серию. И вместе с тем послужил отчетливым признаком кризиса и в издательстве «WL» и в серии.

Если уж мы заговорили о выпуске «Solaris. “Niezwyciężony”», то стоит обратить внимание на то, что в этом издании Лем вернул второму роману кавычки. Название романа вновь совпадает с названием космического корабля; ранее писатель придерживался более широкой интерпретации («Непобедимый» -- это попросту человек, способный одержать победу в любой ситуции). К сожалению, развитие мировых событий сильно подорвали веру Лема в человеческий гений, выражением чего и является это изменение.

Крах серии

Я намеренно не касался в предыдущем изложении тиражей, чтобы проследить на их примере развитие серии. «Собрание сочинений» стартовало в тот момент, когда книжный рынок в Польше все еще голодал. Поэтому «Szpital przeminenia» вышел тиражом 100 тысяч экземпляров, как и следовавший за ним том «Śledztwo. Katar», но уже «Dzienniki gwiazdowe/Звездные дневники» потеряли половину тиража – 50 тысяч экземпляров. «Pamiętnik znalieziony w wannie/Дневник, найденный в ванне» -- снова 100 тысяч (кстати, это был, вероятно, самый большой одноразовый тираж этого трудного романа), «Kongres futurologiczny. Maska» -- тоже 100 тысяч, но «Głos Pana/Глас Господа» уже лишь 75 тысяч. «Dialogi/Диалоги» -- 100 тысяч экземпляров (снова событие для такого рода книги), по 100 тысяч экземпляров также «Eden/Эдем» и «Powrót z gwiazd/Возвращение со звезд». Тиражом 70 тысяч экземпляров напечатан выпуск «Doskonała próżnia. Wielkość urojona», и вновь по 100 тысяч экземпляров «Opowieści o pilocie Pirxe/Рассказы о пилоте Пирксе» и «Solaris. “Niezwyciężony”». И на дворе 1986 год.

Я специально разместил здесь это нудноватое перечисление, чтобы подчеркнуть вывод: пора на завершение такого предприятия минула где-то на переломе 1986-1987 годов. Рынок изменялся, росли цены, страна вступала в последнюю фазу столкновения агонизировавшего коммунизма со стремившимся к самоопределению народом. Все это, конечно, отвлекало внимание от литературы. В том, что касается серии, неблагоприятная конъюнктура совпала с запланированным «WL» изданием двух (и каждая в двух выпусках) теоретических громадин: «Filozofia przypadku/Философия случая» и «Fantastyka i futurologia/Фантастика и футурология». Первая вышла в свет в 1988 году (то есть после двухлетнего отсутствия серии на рынке, чего не позволил бы себе ни один солидный себя издатель), вторая через год. Тиражами соответственно 15 и 10 тысяч экземпляров. И с тех пор серии нет на прилавках книжных магазинов. Спрашивается почему?

Так сложилось, что очередным томом должен был идти «Wysoki Zamek/Высокий Замок», обогащенный юношескими стихами. В издательстве «WL» уже долгое время господствовал кризис, проявлением которого являлись срыв планов выпуска книг и нараставшая убыточность. Около полутора лет тому назад Станиславу Лему сообщили, что эта его книжка набрана, но «WL» собирается уступить набор частному издателю. Однако цена предприятия была столь высока, что покупателя на него не нашлось. Сложилась ситуация, в которой издательство «WL» не могло ни само напечатать книгу, ни продать набор кому-то другому. Примерно в это же время книга выходила из печати в Великобритании.

Несколько месяцев тому назад Станиславу Лему сообщили, что под новым руководством издательство рассчиталось с долгом (?) и по-прежнему горит желанием издать «Wysoki Zamek», но тиражом лишь 5 тысяч экземпляров (в прежнем собрании сочинений – 40 тысяч экземпляров), потому что располагает лишь таким количеством заказов. Издательство претерпевало процедуру банкротства, поэтому и медлило с изданием книги, а теперь поставило ее в план издания на следующий год. Возможно на решение издательства о возобновлении издания собраний Лема повлиял тот факт, что в это междувременье две книги Писателя были изданы частными издательствами.

Таким образом, за минувшие десять лет «WL», считавшееся в свое время одним из ведущих польских издательств, не сумело справиться с изданием примерно 20 томов, большая часть которых сулила и продолжает сулить высокую доходность. Следует однако вспомнить, что среди прочего в изданных высокими тиражами томах собрания сочинений увидели свет новейшие произведения Лема (три романа и сборники текстов, предназначенных для «Библиотеки XXI века/Biblioteka XXI wieku»).

Будущее серии

Виды серии на будущее обусловлены ее прошлым. В 1988 году «Wydawnictwo Literackie» сыграло с Лемом злую шутку: в фирменном магазине издательства на Длинной улице (na Długiej) продавался том «Powrót z gwazd» со скидкой в 80%. Книга, оцененная в 250 злотых, стоила там тогда 50 злотых и доставалась покупателю «изукрашенной» безобразным переоценочным штампом. Это был исключительно хорошо изданный том, единственный во всей серии -- с золотистым тиснением, в остальных краковских книжных магазинах, не говоря уже об остальной Польше, его было днем с огнем не сыскать. Лем, который в то время регулярно ездил в Вену и готовился к переезду туда на постоянное место жительства, надо полагать, был шокирован таким отношением издательства к его творчеству. И на и без того уже натянутые отношения между издательством и его ведущим автором это, видимо, какое-то влияние оказало.

Так будет ли завершено «Собрание сочинений»? Станислав Лем смотрит на это со свойственным ему скептицизмом. Он считает, что книги, издаваемые в таком оформлении, на такой плохой бумаге, утратили всякую конкурентоспособность. Невзрачная обложка, малый формат – этого уже никто не купит. К тому же ему и не предлагают продолжить серию. «Напечатаем «Wysoki Zamek», а там видно будет», – говорят издатели нехотя.

Если бы все же кто-то взялся за лемовское «Собрание сочинений», что бы еще следовало бы издать? Из беллетристики остались «Cyberiada/Кибериада», «Golem XIV» и рассказы, вероятно в двух выпусках, к которым я присоединил бы «Człowiek z Marsa/Человек с Марса». Помимо «Высокого замка/Wysoki Zamek» остались также «Summa technologiae» и «Rozprawy i szkice/Статьи и очерки», наверное тоже в двух выпусках, потому что в этой области Лем продолжает творить. Следовало бы включить в серию романы восьмидесятых годов: «Wizja lokalna/Осмотр на месте», «Pokój na Ziemi/Мир на Земле» и «Fiasko/Фиаско». Завершал бы «Собрание сочинений», возможно, том «Biblioteka XXI wieku», если бы автор счел ее состав полным и окончательным.

Так или иначе, осталось издать 9 позиций (без “Wysoki Zamek”) в 10 или 11 томах, то есть отнюдь не мало. Сомневаюсь, что это по силам рахитичному издательству «WL». Изумительные беззаботность, неумелость и пренебрежительность, с которыми «WL» отнеслось к творчеству одного из величайших польских, а возможно и мировых, писателей, единственного в своем роде автора, вызывает вопрос: а стоит ли ему вообше доверять окончание издания «Собрания сочинений».

P. S. По моему мнению, Станиславу Лему нужно также снять запрет на издание «Астронавтов/Astronauty» и «Магелланова облака/Obłok Magellana». Оба этих романа подпорчены, правда, соцреализмом, но их нельзя попросту выбросить из творчества писателя. Они дают понятие о пройденном им творческом пути, условиях развития его таланта, да и назвать их лишенными всякой ценности тоже нельзя. Если из «Obłok Magellana» выбросить главу «Komuniści/Коммунисты» и слегка подретушировать описание пребывания астронавтов на мертвом американском космическом корабле, роман вполне прилично станет выглядеть (Примечание М. Орамуса).

P.P.S. Орамус словно в воду смотрел, предсказывая дальнейшую судьбу этого «Собрания сочинений». Оно так и не было завершено – даже «Высокий Замок» не был напечатан. К чести «WL» следует признать, что это издательство все же выпустило хорошо подготовленное и прекрасно напечатанное «Собрание сочинений» своего ведущего автора – но случилось это гораздо позже, в конце 1990-х годов… W.

8. Следующий «лемовский» материал (стр. 65) – это небольшое эссе Леха Енчмыка, которое называется

СУЩЕСТВУЕТЕ ЛИ ВЫ, МИСТЕР ЛЕМ?

(Czy pan istnieje, mister Lem?)

Philip K. Dick to the FBI, September 2, 1974

«I am enclosing the letterhead of Professor Darko Suvin, to go with information and enclosures which I have sent you previously. This is the first contact I have had with Professor Suvin. Listed with him are three Marxists whom I sent you information about before, based on personal dealings with them: Peter Fitting, Fredric Jameson, and Franz Rottensteiner who is Stanislaw Lem's official Western agent. The text of the letter indicates the extensive influence of this publication, SCIENCE-FICTION STUDIES.

What is involved here is not that these persons are Marxists per se or even that Fitting, Rottensteiner and Suvin are foreign-based but that all of them without exception represent dedicated outlets in a chain of command from Stanislaw Lem in Krakow, Poland, himself a total Party functionary (I know this from his published writing and personal letters to me and to other people). For an Iron Curtain Party group — Lem is probably a composite committee rather than an individual, since he writes in several styles and sometimes reads foreign, to him, languages and sometimes does not — to gain monopoly positions of power from which they can control opinion through criticism and pedagogic essays is a threat to our whole field of science fiction and its free exchange of views and ideas. Peter Fitting has in addition begun to review books for the magazines Locus and Galaxy. The Party operates (a U.S.] publishing house which does a great deal of Party-controlled science fiction. And in earlier material which I sent to you I indicated their evident penetration of the crucial publications of our professional organization SCIENCE FICTION WRITERS OF AMERICA.

Their main successes would appear to be in the fields of academic articles, book reviews and possibly through our organization the control in the future of the awarding of honors and titles. I think, though, at this time, that their campaign to establish Lem himself as a major novelist and critic is losing ground; it has begun to encounter serious opposition: Lem's creative abilities now appear to have been overrated and Lem's crude, insulting and downright ignorant attacks on American science fiction and American science fiction writers went too far too fast and alienated everyone but the Party faithful (I am one of those highly alienated).

It is a grim development for our field and its hopes to find much of our criticism and academic theses and publications completely controlled by a faceless group in Krakow, Poland. What can be done, though, I do not know».

Филип К. Дик в ФБР, 2 сентября 1974 года.

«Прилагаю письмо профессора Дарко Сувина как дополнение к информации и документам, посланным вам ранее. Это первый мой контакт с профессором Сувиным. Прилагаю также <имена> трех марксистов, о которых я сообщал вам ранее, основываясь на личных контактах с ними: Питер Фиттинг, Фредрик Джеймисон и Франц Роттенштайнер, который является официальным агентом Станислава Лема на Западе. Текст письма указывает на экстенсивное влияние этого журнала -- «SCIENCE-FICTION STUDIES».

Дело здесь не в том, что эти лица являются марксистами per se, или даже не в том, что Фиттинг, Роттенштайнер и Сувин -- иностранцы, а в том, что все они без исключения представляют собой преданных (outlets) в цепи распоряжений, поступающих от Станислава Лема из Кракова (Польша), который сам является ведущим партийным функционером (я знаю об этом из его опубликованных сочинений и личных писем ко мне и другим людям). Если эта партийная ячейка из-за железного занавеса -- Лем, вероятно, скорее целый комитет, чем конкретный человек, поскольку он пишет различными стилями и иногда демонстрирует знание иностранных языков, а иногда – нет – захватит монопольные властные позиции, с которых сможет контролировать общественное мнение посредством критических и педагогических публикаций, это станет угрозой всей сфере нашей научной фантастики и свободному обмену мнениями и идеями внутри нее. Питер Фиттинг вдобавок к этому начал готовить книжные обзоры для журналов «Locus» и «Galaxy». Эта партия управляет (в США) издательским домом, который публикует много контролируемой ею научной фантастики. В посланных вам ранее материалах я уже указывал на очевидное их проникновение в ключевые публикации нашей профессиональной организации, «Science Fiction Writers Of America».

Основного успеха им удалось достичь в области <публикации> научных статей, книжных рецензий и, возможно, через нашу организацию, в контроле над присуждением в будущем премий и почетных званий. Я думаю, однако, что сейчас их кампания по возведению Лема в ранг главного романиста и критика теряет под собою почву и начинает получать серьезный отпор: сегодня кажется, что творческие способности Лема были преувеличены; Лем в своих грубых, оскорбительных и совершенно невежественных нападках на американскую научную фантастику и на американских писателей научной фантастики зашел слишком далеко и оттолкнул от себя всех, кроме верных членов партии (я – один из тех, кого он оттолкнул в наибольшей степени).

Это ужасно для нашей сферы <деятельности> и для ее чаяний – обнаружить, что значительная часть нашей критики, диссертационных работ и научных публикаций полностью контролируется некоей анонимной группой из Кракова (Польша). Однако что с этим делать, я не знаю».

Дик послал по меньшей мере 21 такое письмо в лос-анджелесское отделение ФБР (столько их сохранилось). Станислав Лем предстает в них могущественным агентом КГБ, а может быть, лишь условным наименованием целой организации, действующей в таинственном Кракове. Когда французское телевидение пригласило Дика в Париж, чтобы взять у него там интервью, он тут же решил, что это очередная интрига Лема. «Я поеду в Париж, там меня похитят и отправят в Варшаву, а потом в Краков, а потом Бог знает куда», -- жаловался он ФБР.

Верил ли Дик в то, о чем он писал? Рэй Нельсон, друживший с ним на протяжении многих лет, утверждает, что Дик свято верил во все, что он писал. В романах – тоже. Основой для создания теории лемовско-краковского заговора послужило издание «Убика» в серии «Stanisław Lem poleca». Дик, живший в то время в крайней нужде, вообразил себе, что издание книги в Польше его обогатит, а когда пережил разочарование, решил, что Лем присвоил все его деньги.

Станислав Лем, отвечая на упреки Дика, написал, что не следует публиковать письма Дика, потому что ими должны интересоваться лишь психиатры.

Но все же связь между психикой писателя и его произведением стоит исследовать. Говоря о Дике, я неоднократно сравнивал его с Ван Гогом и Достоевским, как с людьми, которые бывали за гранью нашего мира, но сумели прислать оттуда странные, правда, но весьма дельные сообщения. У Дика этот переход за грань миров постоянно чувствуется.

Интуиция, советовавшая проводить сравнение этих трех очень разных творцов (все нормальные люди похожи друг на друга, а сходит с ума каждый по своему), неожиданно получила поддержку со стороны американских психиатров. Они утверждают, что открыли болезнь, которой дали название “temporal lobe epilepsy”. К ее симптомам относятся галлюцинации, религиозные мании и неудержимое стремление писать. Типичными представителями хворавших этой болезнью называют… Достоевского, Ван Гога и Льюиса Кэрролла. Дик к этим типичным симптомам добавил изрядную охапку своих, оригинальных. Помимо прочих его всю жизнь преследовала мысль о сестре-близняшке, которая умерла в возрасте шести недель. Дик представлял себе, как его сестра, брюнетка, растет вместе с ним, он вводил ее в свои романы, а теперь она лежит рядом с ним в одном гробу в Форт-Моргане, штат Колорадо.

Дик верил, что в 1974 году его, как и святого Павла, пронзил фиолетовый луч, который помимо прочего сообщил ему латинское название болезни сына. (Врачи и в самом деле скорректировали свой диагноз). Дик считал, что он является воплощением пророка Илии и что был физически перенесен в древний Рим. Он был уверен в том, что Гаррисон Форд, с которым он познакомился на съемках фильма “Бегущий по лезвию бритвы”, собирается его убить. В этой ситуации убеждение в том, что Лем – это условное наименование марксистской ячейки, намеревающейся захватить американский рынок НФ, следует признать одной из незначительных маний Дика. Жизнь этого человека представляла собой ад, а писательство было единственной терапией. И в том-то и заключается чудо литературы и искусства вообще, что из мучений художника рождается жемчужина, которой мы затем можем восхищаться.

P.S. Я позволил себе привести в этой сетевой публикации оригинальный вариант письма Дика и свой его перевод, в котором отчасти использованы некоторые удачные находки предшественников. Как и этим самым предшественникам (см., например, “Компьютерра”, № 15 от 17.04.2001), мне не слишком-то удался перевод одного маленького, но довольно-таки важного фрагмента письма. Хитрец Енчмык при переводе письма на польский язык попросту пересказал этот фрагмент своими словами. W.

7. Следующий материал в «лемовском» блоке (стр. 64) – небольшая статья Мацея Паровского, которая называется:

ЛЕМ И КИНО

(Lem i kino)

В опубликованном в журнале «Kino» (№ 8/1968) интервью Станислав Лем говорит, что не видел такого научно-фантастического фильма, который не был бы заурядным или смешным. И добавляет, что при экранизации его прозы из нее неминуемо испаряется все для него наиболее важное. Например, в романе «Солярис» есть эпизод, в котором герой читает в библиотеке тщательно продуманные писателем фрагменты соляристической литературы. Воистину философские изюминки. На экране из всего этого останется лишь некий тип, пялящий глаза на книжку, как баран на крашеные ворота. Воистину, в этом мало хорошего кино. А Лема -–еще меньше.

Прозе Лема покровительствуют порядок и логика, это литература интеллектуальных проблем, апеллирующая прежде всего к разуму. Современное научно-фантастическое кино обращается, скорее, к чувствам, атакует подсознание зрителя наркотическим ритмом образов, поэтической и психоделической изобразительностью. Поэтому Лем не любит кино, за что и поплатился – за экранизацию его прозы брались заурядные или попросту равнодушные к научной фантастике режиссеры. Согласно самому Лему, лучший лемовский фильм – это «Слоеный пирог» Вайды. Лем сам написал сценарий, вещь искусная, Кобеля симпатичный, но... зрелищность экранизации, увы, близка к зрелищности радиопостановки.

Самый титулованный из поставленных по произведениям Лема фильм – это «Солярис» Андрея Тарковского, который получил премию в Каннах.

Ну и что из того, если это творение поссорило обоих творцов. Тарковский и Лем -- весьма контрастные по характеру личности, вдобавок они встретились на территории, чуждой им как в художественном, так и в интеллектуальном отношении.

Лем: «Сценарий подменил трагический конфликт прогресса неким видом биологического, циклического начала и сводит проблемы познавательных и этических противоречий к семейной мелодраме».

Тарковский: «“Солярис” – мой наименее удачный фильм, потому что мне не удалось уклониться от сходства с научной фантастикой (…) трюков, мигающих лампочек и блесток, многих нелепостей, не имеющих ничего общего с искусством».

Лем: «Тарковский напоминает мне поручика эпохи Тургенева – он очень симпатичный и ужасно обаятельный, но в то же время все видит по-своему и практически неуловим. Его никогда нельзя “догнать”, так как он всегда где-то в другом месте. (…) Он в любом случае все переделает по-своему».

Тарковский: «<Он> считал, что мы должны в сценарии подделываться под его роман, иллюстрировать его. Чего я сделать не мог. Быть может, вовсе того не хотел. Но он протестовал, когда мы удалялись от четкого хода действия, а когда придумывали новые сюжеты, попросту негодовал. Меня занимала внутренняя проблематика, так сказать, духовная тема, а его интересовало столкновение с Космосом, с Неведомым».

Лем: «Тот эмоциональный соус, в который Тарковский погрузил моих героев, не говоря уже о том, что он полностью ампутировал сайентистический пейзаж и ввел массу странностей, для меня совершенно невыносим».

И все же, как бы там ни было, «Солярис» можно смотреть, он и сегодня производит впечатление. А «Test pilota Pirxa/Испытание пилота Пиркса» Марека Пестрака (по рассказу «Rozprawa»), хоть и не вызывал споров в процессе постановки, совершенно не запомнился … «Нет в фильме ни “изюминки”, ни запала, -- говорит Лем. – Все там получилось каким-то провинциальным и напоминает мне окрошку».

К фильму «Больница преображения» Эдварда Жебровского (считающемуся наиболее совершенным в художественном отношении, но, к сожалению, не фантастическому) писатель выдвигает много претензий. Сгруппированные в одной главе (в томе интервью, взятых Бересем), они поражают своей чрезмерной мелочностью. Это выглядит так, словно Лем физически не может принять свойственной кино техники сжатия, превосходства синтеза над частностью, эмоции над рациональностью. Лем злится, требует от кино рационализма, то есть того, чего кино чаще всего дать не может.

Другая проблема Лема в кино – стоимость фильмов. Экранизации «Футурологического конгресса» (чем хотел заняться Вайда), «Дневника, найденного в ванне» могли бы стать великими, но, к сожалению, так и не состоялись из-за их дороговизны. «Я по-прежнему считаю, что это было бы очень интересно, но для этого мне пришлось бы найти какого-нибудь Кубрика, чтобы возникло духовное родство между автором сценария и режиссером фильма» -- с ностальгией в голосе сказал писатель в 1982 году. То есть с 1968 года его взгляд на кино все же несколько эволюционировал.

Лему не везло с кино, но из этого не следует, что он понес ущерб. Утверждение о том, что хорошие фильмы получаются из плохих книг, во многом соответствует истине. В кино не везло также Кафке, Конраду, Камю; что-то не слышно, чтобы кто-то собирался снять киноленту по «Мыслям» Паскаля. Интеллектуальная литература находит себе опору не на экране, а в наших головах. И если уж зашла речь о головах, то элементы «мышления Лема» можно отыскать во многих выдающихся научно-фантастических фильмах; например, в «Космической одиссее» Кубрика, в «Звездных войнах» Лукаса, в «Чужом» Скотта.

(Продолжение следует)

6. Блок «лемовских» материалов открывает рецензия Дороты Малиновской и Мацея Паровского на фильм «Science and Fiction» режиссера Адама Устыновича/Adam Ustynowicz (Польша, 1991) (стр. 61-63). Рецензия иллюстрирована кадрами из фильма, на которых, к сожалению, представлены в основном игровые фрагменты киноленты. На самом нижнем снимке на стр. 63 – автор фильма Адам Устынович.

ПОРТРЕТ НЕЗНАКОМЦА

(Portret nieznajomego)

До сих пор Станислав Лем неохотно открывал себя иначе, чем через книги – прозу и эссеистику. И хотя такое положение в последнее время несколько изменилось (из Лема многое вытащил Бересь, Лема систематически показывало Польское телевидение), наши знания о писателя остаются отрывочными и несколько безликими. А ведь это самый знаменитый польский писатель НФ – как на Родине, так и за границей. Это человек, которому прочили Нобелевскую премию. Мастер, отвергающий потенциальных учеников и привлекающий к себе на протяжении многих лет остальных читателей.

Показать Лема не как эксперта, но как Личность, Писателя и Явление дерзнул молодой режиссер Адам Устынович/Adam Ustynowicz. Предшествовавшие контакты писателя с кинематографистами не были удачными. Экранизации его романов были неинтересными или – как это было в случае фильма «Солярис» -- расходились с авторской концепцией. Телевидение, в свою очередь, показало некогда Лема на фоне псевдонаучно-фантастической обстановки, что сталкивало его на позицию своего рода клоуна НФ. Поэтому уверенности в том, что Лем рискнет в очередной раз открыться перед кинокамерой, не было. Как это ни странно, он сказал: «ДА» … и сейчас не жалеет о таком своем решении.

В результате полугодовых встреч возник увлекательный фильм-эссе об удивительном писателе и человеке, выходце из очень интересной эпохи. Устынович исходит из восхищающей Лема теории случая. Он показывает автобиографические признания автора «Соляриса», «Сказок роботов» и «Высокого Замка» на фоне старых хроник, запечатлевших эмоции и события, сопутствовавшие рождению прекрасного и вместе с тем страшного ХХ века.

Теория случая. Следует ли из нее, что Лем потому интересный писатель, что ему довелось родиться в благоприятствовавшем творческим порывам Львове и жить в интересные времена? Устынович, показывая связь лемовских навязчивых идей и сюжетов с острыми историческими событиями, доказывает, что одной только исторической инспирации, даже самой настойчивой, не достаточно. Чтобы стать Лемом – писателем великим и оригинальным – нужны прежде всего огромные знания и восхищение миром. Научно-фантастическая литература родилась из веры в будущее, в технику, в прогресс, в могущество науки, в ее способность воздействовать на судьбы обществ и отдельных личностей. Лем обладал такой верой, вероятно в результате сознательного выбора, но также неуловимой склонности, созданной генами, игрой случая и Бог знает чем еще.

Поэтому он не понимает людей, пишущих сказки в то время, когда действительность интереснее. И именно по этой причине не воспринимает творчество молодого поколения фантастов, пишущих главным образом фэнтези. Те, кого с детства кормили фантастическими книжками, способны лишь на вращение в замкнутом кругу одних и тех же тем и схем. Лем всегда исходил из знаний, перерабатывая их в литературу.

Великолепная сцена фильма, в которой конденсируются многие черты личности писателя: Лем рассказывает о себе, двенадцатилетнем мальчике, который получил в подарок первую пишущую машинку и открывает для себя радость творчества. Смеется, очарованный возможностью творения на листе бумаги не существующих миров. И в то же время он слишком восхищается окружающей его действительностью, чтобы создавать совершенно абстрактные ситуации. Ощущение созидательного всемогущества и вместе с тем осознание накладываемых действительностью ограничений, нежелание рассказывать сказки и искушение заниматься именно этим – это тоже правда о Леме.

Писатель сознается, что, садясь за письменный стол, никогда не имел в голове готового плана будущего произведения. Книги создавались в ходе работы, развивались вместе с их героями, по горячим следам, как жизнь, как сон. Роман «Солярис» был написан за один месяц.

Устынович сумел показать писательство Лема как результат удивительного и редкого сочетания великого ума со свежим взглядом на мир. И даром превращения действительности в литературу. И способностью играть с фактами – иногда с серьезной целью, иногда забавы ради: пусть пересыпаются, как разноцветные стеклышки в калейдоскопе. Пожилой человек признается перед камерой, что он всегда любил и сейчас любит игрушки. Тот, кто читал о Трурле и Клапациусе, знает – иначе и быть не может.

Режиссер пользуется тем же, лемовским, методом, превращая своего героя в экранный образ. Он сочетает фиксацию с инсценировкой, вымысел с документом и, не заботясь о жанровой сплоченности, творит на пленке запись полиморфного фильма-эссе. Подобным образом под пером Лема проза превращалась иногда в трактат, а трактат – в прозу. Устынович умело распоряжается высказываниями Лема, отрывками из его книг, документами, литературными текстами; а также фрагментами фильмов, поставленных по прозе Лема. Кажется, что теория случая добровольно опекает высказывания Лема и работу его портретиста – подогревает фильм до нужной интеллектуальной температуры и задает направление кинематографическому повествованию.

При создании биографических фильмов легко попасть в ловушку скуки, излишне долго экспонируя «говорящую голову» героя. И чем интереснее герой, тем сильнее такое искушение. Другое искушение – заслонить героя собственными инсценировками, отклонениями от темы и лишить его возможности высказаться. Устыновичу удалось не поддаться обоим этим искушениям. Мы получили умный, формально уравновешенный, но внутренне страстный портрет. Все известные нам зрители фильма «Science and Fiction» после его просмотра испытывали непреодолимое желание немедленно почитать какую-нибудь из книг Лема. Наверное для того, чтобы проследить те связи между жизнью и литературным произведением, которые раскрывает Устынович. Лучшей рекомендации для фильма трудно найти.

(Продолжение следует)

(Яцек Инглет -- окончание)

Возвращаясь к Станиславу Лему, следует сказать, что он был одним из самых умных «данников» в польской литературе того периода. Несмотря на официальные декларации относительно превосходства соцреализма над всеми иными видами литературы, он делал все возможное для того, чтобы избегнуть в своей практике непосредственного вовлечения в это передовое литературное направление. Примером может служить роман «Астронавты», написанный уже после щецинского съезда.

Основным сюжетным мотивом книги является международная экспедиция на Венеру, а не борьба нового со старым. Такой ход, впрочем, объясняется тем фактом, что «уже много лет прошло с тех пор, как пало последнее капиталистическое государство» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 17), вследствие чего автор мог чествовать господствующую идеологию лишь немногочисленными вставками в высказывания героев, вроде такой: «эпоха эксплуатации, ненависти и борьбы наконец закончилась несколько десятков лет назад победой свободы и сотрудничества между народами» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 44). Также симптоматичны некоторые ситуации, например тот факт, что все важнейшие научные центры находятся в Ленинграде или Берлине. В международном экипаже «Космократора» нет представителя США (и такого государства, судя по тексту романа, и вовсе не существует), а его замещает особа довольно-таки странного происхождения. «Мой дед, Ганнибал Смит, приехал в Советский Союз еще в 1948 году, но до конца дней тосковал по Америке, хотя ничего, кроме плохого, там не видел: он был коммунистом и негром – двойной грех, за который ему пришлось страдать» (Stanisław Lem. “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 107) – исповедуется пилот экспедиции, Роберт Смит. Это однако лишь единичные «украшения», функционирующие по принципу «цветочек на кожушочек», не оказывающие влияния на фантастико-приключенческое содержание книги.

Несомненно, наиболее будоражащим является как бы ненароком брошенный намек профессора Чандрасекара на то, что виновником гибели венерианской цивилизации может быть капитализм. «Разве это не машина посылала людей на войну – безумная, хаотично работающая машина общественного строя, капитализма?» (Stanisław Lem “Astronauci”, "Czytelnik", Warszawa, 1951, s. 333) -- спрашивает он. Эта по сути дела побочная реплика не удовлетворила рецензентов, требовавших от автора, чтобы он без обиняков заявил, что источником всякого зла в космосе является капитализм (Ср. Stanisław Bereś “Rozmowy ze Stanisławem Lemem”, WL, Kraków, 1987, s. 27).

Так же, хоть и несколько иначе, обстоят дела с первым сборником рассказов Станислава Лема «Sezam/Сезам». Сам автор считает этот том худшей из своих книг и не разрешает ее переиздавать (Ср. Stanisław Bereś “Rozmowy ze Stanisławem Lemem”, WL, Kraków, 1987, s. 27-28), что, по-моему, не совсем справедливо.

Откровенно говоря, единственное совершенно неудобоваримое произведение в этой книге – рассказ «Topolny i Czwiartek/Топольный и Чвяртек», и тот не столько из-за соцреализма, сколько из-за неумелого и схематичного повествования – дань социалистическому реализму в виде нареканий молодых польских физиков на американскую цензуру в этом контексте просто смешит.

Несколько бóльшую дань соцреализму приносит следующий рассказ, где мы имеем дело с классическим уже мотивом происков мирового империализма вокруг бактериологической войны с использованием насекомых в качестве носителей возбудителей болезни. Но и тут этот сюжетный мотив уходит на второй план, будучи заслоненным увлекательным рассказом о царстве белых муравьев. Кроме того, этот рассказ очень даже неплохо написан. Титульный рассказ – это по сути дела научно-популярное введение в кибернетику, хотя сам этот термин, являющийся измышлением буржуазной науки, в тексте, конечно же, не употребляется. Следующий рассказ: об американском профессоре, падающем жертвой изобретенной им машины правды, а также текст под названием «Hormon agatropowy/Агатропный гормон»: об острове, на котором гонят из кактуса эликсир любви к ближнему (жертвой эликсира падает в конце концов сам главный американский коммунистоед, министр обороны Даллес) – это ведь предвозвестники той характерной лемовской «хватки», которая полностью проявилась в «Дневнике, найденном в ванне» и «Футурологическом конгрессе». Также в «Сезаме» впервые появились фрагменты приключений Ийона Тихого, ставшего позднее одним из главных героев польской фантастики.

И последняя книга, замыкающая у Лема этап приношения дани социалистическому реализму, это «Obłok Magellana/Магелланово облако».

И в этом случае автор, как и в «Астронавтах», «увернулся» от классовой борьбы, перенося действие романа в далекое будущее, спустя многие века после окончательной победы коммунизма. Написанная в начале книги идиллическая картина радует глаз: Земля уверенно ступает по дороге научно-технического прогресса, нет ни границ, ни народностей, каждый занимается тем, что ему по душе, но эти занятия всегда сообразуются с разумом и логикой и к тому же общественно полезны. От частной собственности нет и помина, общественное достояние столь велико, что каждому хватает, а разнузданное потребительство давно уже не в чести. Все это, однако, лишь фон, на котором разворачивается главный сюжет: рассказ о земной экспедиции, летящей в сторону созвездия Центавра на гигантском космическом корабле «Гея»; и этот рассказ тут и там уснащается соцреалистическими вставками, количество которых, сожалению, значительно превышает количество подобных вставок в «Астронавтах». Даже беглое прочтение позволяет выявить три главные вставки такого типа. Первая – это сказка Калларлы об атлантах – жутких людях, живших некогда на Земле и мечтавших об уничтожении другой половины мира, высвободившейся из-под их власти. «Они накапливали с этой целью яды, радиоактивные и взрывчатые вещества, при помощи которых можно было бы отравить воздух и воду» (Stanisław Lem “Obłok Magellana”. "Iskry", Warszawa, 1956, s. 235). Всем этим должна была заняться специально построенная машина, называемая Автоматом Тюринга или просто Тюрингом, которая, вместо того, чтобы ответить на вопрос одного из атлантов: «Зачем мы живем?», разражается демоническим смехом – и вот сам этот смех, надо сказать, как-то совершенно не соцреалистичен.

Вторая вставка такого рода – эта рассказанная Тер Хааром для отрезвления и ободрения готовой взбунтоваться команды история о жившем некогда в прошлом человеке по имени Мартин. «Мартин был, однако, человеком, а не машиной, у него были родители, брат, любимая девушка. Он понимал, что отвечает за всех людей на Земле, за судьбу тех, кого убивают, и тех, кто убивает, за близких и далеких. Такие люди назывались тогда коммунистами» (Stanisław Lem. “Obłok Magellana”. "Iskry", Warszawa, 1956, s. 273). Ну, тут все ясно.

Мы возвращаемся к страшным атлантам, когда экипаж «Геи» натыкается в созвездии Центавра на затерявшуюся в космическом пространстве американскую военную станцию, битком набитую урановыми и бактериологическими бомбами. Оказывается, что она была построена в конце ХХ века и, сойдя из-за каких-то неполадок с околоземной орбиты, прилетела аж сюда. Посетивших станцию астронавтов более всего прочего поражают развешанные на ее стенах постеры из «Плэйбоя», что свидетельствует о том, что грядущий коммунизм будет таким же пуританским, как и сталинский. Сам заплутавший спутник тем более мерзок, что вдобавок ко всему прочему заражает своими вирусами одного из членов экипажа «Геи».

Кроме этих историй в тексте можно найти и другие, более мелкие, вроде того, например, что астронавтам случается ни с того ни с сего спеть на собрании «Интернационал», а буржуазная как-никак кибернетика называется механоэвристикой. Но, тем не менее, нужно отчетливо указать, что главное ударение поставлено на чем-то другом: на космическом полете и его технических и психологических обусловленностях. Образы героев выразительные, показанные в развитии, психологически достоверные. В книге во всей своей полноте проявляется повествовательный талант Лема, благодаря чему «Магелланово облако» является действительно лучшей научно-фантастической книгой того периода.

Другая космическая эпопея, показывающая путешествие к созвездию Центавра, это роман Кшиштофа Боруня и Анджея Трепки «Загубленное будущее», впервые напечатанный отдельным книжным изданием в 1954 году. Но сколь же разительно отличается ее стиль от стиля лемовской эпопеи!

К указанной звездной системе летит американский космический корабль «Целестия» с примерно пятью тысячами людей на борту. Они составляют общество, разделенное на три класса: негров, «серых» и «праведников». Нетрудно заметить, что это перенесенная в космос структура Соединенных Штатов, тем более что во главе ее стоит президент, некий Саммерсон. Хуже всех прочих живется, конечно, неграм. «Бог сотворил людей по Своему образу и подобию, дабы они послушны были установленной по Его милостивому соизволению государственной власти и жили счастливо на “Целестии”. А дабы помочь в трудах их, Он даровал им негров в рабство на вечные времена» (K. Boruń, A. Trepka “Zagubiona przyszłość”. "Iskry", Warszawa, 1954, s. 166) – так во всяком случае гласит распространяемая на «Целестии» Библия, подделанная «праведниками».

Библия объясняет также, откуда взялась, собственно, в космосе «Целестия». Оказывается, в незапамятном прошлом Землю захватили существа, называемые «красными дьяволами». Бог, однако, не оставил Своими заботами «праведников» и наказал им построить корабль, на котором они смогут долететь до Ювенты – чудесной планеты в созвездии Центавра, обещанной Им «праведникам» во владение. Нетрудно усмотреть в этой истории искаженную версию мифа о Ное.

Итак, обитатели «Целестии» имеют фальсифицированное прошлое и живут в авторитарном государстве, только вот авторитаризм этот какой-то странный, поскольку на борту работает независимая от государства телестанция – то есть существует свобода информации; а среди «праведников» действует официально дозволенная оппозиция, вследствие чего догадывающийся о фальсификации философ Хосдилер живет на воле, хоть и лишенный государственной материальной поддержки. Позже, однако, авторы, спохватившись, вводят в роман образ другого ученого, Розенталя, уничтоженного Саммерсоном. Президент, впрочем, по мере развития сюжета набирает все больше и больше демонических черт.

К счастью, не все на «Целестии» так плохо, поскольку среди «серых» действует организация «несгибаемых», нечто вроде предшественника коммунистической партии – ведь от диалектики нельзя вот так вот попросту улететь в космос. Вдобавок к этому к «Целестии» приближается космический корабль «Астроболид», в котором летят «красные дьяволы»…

Другим достойным внимания соцреалистическим мотивом является образ главного героя – правительственного конструктора Крука, иллюстрирующий тезу о непременности показа героев в их эволюции от негатива к позитиву. Вот и Крук, хоть он и имеет правильное происхождение (из «серых»), занимает важный пост в технической администрации, а кроме того облечен доверием президента – тот поручает ему выполнение архиважного задания: перестройки дезинтеграционных двигателей в оружие, способное уничтожить «Астроболид». Крук, однако, частично сам, частично по наводке «несгибаемых», докапывается до истины и переходит на сторону последних, учиняющих открытый бунт. Бунт этот имеет все признаки социальной революции – то есть «праведников» настигает то, от чего они в свое время сбежали с Земли.

Революция одерживает победу благодаря братской помощи экипажа «Астроболида», который составляют ученые, также направляющиеся к созвездию Центавра. Новые власти проводят референдум (определенно нечто знакомое) в результате которого решают повернуть «Целестию» носом к Земле.

«Загубленное будущее» в версии 1954 года – это плоть от плоти соцреализма, в этом нет ни малейшего сомнения. На это указывает стилистика, настроенная на показ в исключительно черном цвете правящих структур и сочувствие судьбе угнетенных «серых» (белых рабочих) и негров. Кроме эволюционирующего под диктовку авторов Крука, все действующие лица статичные, плоские, мотивированные банальностями – «праведники» думают только о деньгах, а «несгибаемые» -- лишь о счастье рода человеческого. Откровенно говоря, все вышеназванные «ошибки и недостатки» тогдашней литературы собраны в романе Боруня и Трепки в единое целое, словно солнечные лучи в двояковыпуклой линзе. Мотив космического путешествия оказался у них вытесненным на периферию мотивом классовых и политических состязаний. Этим авторы, сами того не желая, предвозвестили жанр social fiction – давайте вспомним хотя бы «Без остановки» Брайана Олдисса или «Сонных победителей» Марека Орамуса.

Во втором, исправленном в 1957 году, издании авторы объясняют в приложенной к тексту справке, что версия 1954 года является результатом редакционных правок. По их словам, лишь это, второе, издание сближено с авторским текстом. И действительно, в книге кое-что исправлено с целью ослабления соцреалистической едкости романа. Прежде всего, в рассказах об исповедуемой на «Целестии» религии Бог заменен на Владыку Космоса, что несколько притупило их антирелигиозную остроту. Произведены также некоторые стилистические изменения, например там, где в версии 1954 года имеем «темное грязное стадо» и «черно-белое стадо» (так Саммерсон отзывается о «серых» и неграх) во втором издании напечатана лишь «темная толпа». Несколько изменен также сюжет, новый вариант допускает в какой-то момент коалицию «несгибаемых» с частью врагов Саммерсона из стана «праведников». Эти изменения, однако, не затрагивают соцреалистических корней романа.

И здесь вроде бы можно поставить точку – в 1955 году начался постепенный демонтаж соцреализма, а в следующем году этот процесс обрел лавинообразный характер. Наконец-то было признано, что постулированную модель литературы невозможно внедрить – чем точнее следуют писатели канону, тем кошмарнее получаются книжки. И это никого не должно удивлять, потому что соцреализм был с самого начала внутренне противоречивой идеей. Его вдохновители и теоретики, предлагая крайне жесткую модель, в то же время требовали творить в ней целые вселенные новой литературы. Это напоминало стремление залить океан в купальную ванну. Навязывая схемы, они в то же время поносили результаты строгого им следования. Не удивительно, что эта искусственная конструкция в конце концов разлетелась вдребезги.

Вместе с прочей литературой изменялась и фантастика. Избавившись от необходимости поклонения соцреалистическому идолу, она наткнулась на новые проблемы. Станислав Лем писал об этом так: «Я не настаиваю на будущем, как на рае с золотыми вратами, ведущими к вечному счастью, и в космонавтике не вижу панацеи на все людские заботы. Технология, не будучи ключом к вратам рая, не может быть также источником сомнений (…) Технология ставит существенные вопросы – не метафизические, но очень конкретные, требующие мысленной работы и отважных решений – но об этом как-нибудь в другой раз» (Stanisław Lem “Obrona pisarza”. "Życie Literackie", nr 6/1956). В польской научной фантастике начиналась «эра Лема».

И лишь одно заставляет задуматься – что побуждало людей к участию в этом политическом безумии? На сколько это было вопросом чистой веры, идеологического обольщения, коньюнктуральной уступчивости или расчетливо ведущейся игры на выживание? Сегодня мы не сумеем уже определить, кто под каким натиском поддавался, сколько в этой уступчивости было обыкновенного страха и сколько преклонения. Таинственной мглы, окутывающей те времена, сквозь которую я попытался на миг проникнуть лишь на маленький участочек литературы, нам, рожденным и живущим много позже этих событий, никогда не удастся окончательно рассеять. Вот что на самом деле думал Лем, когда писал следующее: «Великое, прекрасное, счастливое коммунистическое общество еще только рождается. (…) Дорога трудна, но мы наверняка ею дойдем. Направление укажет новый, пятилетний план Советского Союза» (Stanisław Lem “Technika a wyzwolenie człowieka. W świetle wielkiego planu”. "Nowa Kultura", nr 41/1952)? И что это -- так и есть на самом деле? Или так будет? Простите, но я в это не верю.

P.S. Хочу особо выразить свою благодарность пану Яцеку Изворскому за помощь в сборе материалов для этой статьи.