В нашей стране подобные споры занимают особое место – особенно среди советских учёных, востоковедов и – что смотрится довольно забавно – русистов. Дедушка Маркс, конечно, о кочевниках в своих работах не забывал, и упоминал о них, но вскользь. Не включив, конечно, их в свою туманную схему «Produktionsweisen». Поэтому изгонялись историки как могли. Asiatischeproduktionsweise здесь искать бесполезно, поэтому сделали упор на Feodalischeproduktionsweise. Вариант, казалось бы, безотказный – существуют вассально-ленные отношения, сеньор наделяет вассала средствами производства – землёй, и тот проводит планомерную эксплуатацию подчинённого населения… Красиво, понятно, стройно – для примера можно взять старенькую книжку Владимирцова, «Монгольский кочевой феодализм» (1934). Что служило объектом ленного пожалования, источником богатства? «Земля!» — так уверенно говорили и монголовед Владимирцов, и специалист по уйгурам Златкин, и известнейший арабист Першиц, прибавляя к «феодализму» слово «патриархальный». Да, действительно, глупый же вопрос, всё очевидно?

Но не всё спокойно в научном мире – почти сразу начали раздаваться голоса против. В 1955 г. этим голосом стал С. Толибеков, оспаривающий наличие феодализма у казахов дороссийского периода. Дискуссия была бурная, и достаточно плодотворная, однако большая часть кочевниковедов всё равно осталась на своих позициях, которые Толыбеков в недостаточной степени раскритиковал.

Однако наиболее чувствительный удар по «кочевому феодализму» нанёс историк и этнолог Геннадий Марков, автор книги «Кочевники Азии» (1977). Он рассмотрел социально-экономическую структуру четырёх наиболее крупных общностей – монголов, казахов, туркмен и арабов. Для всех этих общностей, как было установлено на множестве примеров, был характерно объединение на основе рода, или – реже – индивида, то есть – личностных отношений. На этом строится социум. Если большим массам людей нужно объединиться для экономических нужд, они делят между собой скот, а уже потом рассуждают о местах его выпаса. Если, скажем, монгольскому вельможе или арабскому шейху нужно будет наградить своего подчинённого, то он даст определённое количество голов животных. А где же земля? Ни источники права, ни немногочисленные нарративы, ни что иное не говорят о каких-то особых правах на пастбища. В праве кочевников нет понятия о размежёвке владений, нет понятия обмена и купли продажи. Земля, вернее, то, что из неё растёт, источники воды и торные дороги – всё это было общим, в большинстве случаев.

О каком феодализме в этих условиях может идти речь? И уж тем паче, о «восточной деспотии»? Но тогда возникает резонный вопрос – как можно обозначить этот весьма специфический способ производства, в котором, безусловно, сквозит что-то общее, заложенное не в абстрактных «формационных» категориях, а в самой хозяйственной необходимости? Увы – Марков не даёт ответа. Социальное кочевников было очень подвижным. Это явно не «военная демократия», поскольку знатность рода, богатство и определённые привилегии никто не отменял. Доклассовое общество? Тоже нет – слишком явно было выражено разделение между процветающими и выживающими. Да и словечко «патриархальный уклад» тоже не очень идёт, так как далеко не везде объединения возникали по крови.

Вопросы остались открытыми, и Марков на них не ответил. Но он смог показать главное – что в основе кочевничьей социальной реальности лежат спорадические личностные и экономические связи, которые далеко выходят за рамки привычных схем. Структуры этого общества настолько аморфны, что составить какую то модель очень сложно, хотя что-то общее у них есть, безусловно… А вот называть это общество «протоклассовым» очень сложно – во первых, классы, пусть даже и очень аморфные, существовали и у туркмен, и у арабов, и у прочих. Во вторых – сложно называть многотысячелетний социальный котёл «процессом образования классов» — слишком уж сложна реальность для таких глобальных обобщений и сведения всех процессов к «переходному периоду».

Пожалуй, второй важный вопрос – происхождение кочевничества. И опять же – Марков не даёт однозначного ответа на вопрос о том, откуда оно взялось. Но версию даёт вполне рабочую – о многоукладности хозяйства, в условиях ухудшающихся климатической условиях в горно-степных зонах Азии, когда земледельческо-скотоводческие племена постепенно приходили к мысли о сезонных перекочёвках. Первоисточники такой интересной перемены остаются загадкой, однако мысль о сложном генезисе кочевничества через хозяйственное объединение групп людей с разными типами экономик заслуживает внимания.

Итог: я не знаю даже, стоит ли эту книгу рекомендовать начинающему «интерессанту». В наше время они с огромным трудом продираются сквозь социально-экономические труды, предпочитая политику и культуру. С другой стороны – что ещё показывает, как жили люди, как договаривались между собой, что ели и пили? Так что попробуйте прочитать эту вещь. Она заслуживает самого пристального внимания.

Большинство людей, достаточно отдалёно знакомых с историей Средних веков, и, кстати, историей вообще, ищут какие-то столпы, основания, на которых можно делать широкие обобщения. Так делали достаточно часто. Примеров – несть числа, можно хотя бы вспомнить хрестоматийные «зарубы» на тему «феодализма», когда локальную, жёсткую систему общественных отношений экстраполировали на всю человеческую цивилизацию.

Также повезло и достаточно известным в своё время католическим мыслителям – Адальберону Ланскому и Герарду Камбрейскому. Их сочинения о Tripartitio стали для многих поколений историков идеальной социологической схемой всего Средневековья, вписывающуюся не только в концепции «феодализма», но и отвечающему космологическим построениям Жоржа Дюмезиля. Стоит, пожалуй, напомнить, что Tripartitio – система, разделяющая общество на три «ordines» — «oratores» — молящихся, «bellatores» — воюющих и «laboratories» — трудящихся. Но – как было на самом деле? Есть ли нечто такое, что остаётся в подсознании общества, заставляет вновь и вновь строить свою жизнь вокруг священного числа «три»? Но… Дюби марксист. То есть – материалист. И понятие «коллективного бессознательного» его мало трогает. Интересный поворот для тех, кто знает школу «Анналов» по Ле Гоффу, не так ли? Между тем – разделение на oratores, bellatores и laboratories созрело не на пустом месте. Если это не психологически зревшая в умах конструкция – то что?

Рассмотрим поподробнее. Место действия – Северная Франция, время – XI – XIII вв. Методология? Во французской историографии это именуется histoire-probleme («проблемная история»), объект – по сути, идеология становления истинной христианской королевской власти как помазанника, то есть – отчасти продолжение линии исследования Марка Блока и его «Les rois thaumaturges». В принципе, и интерпретация проблемы у француза лежит в схожей области, в области политическо-социальной идеологии – как части «новой политической истории», «истории идей».

Может быть, сами церковники сотворили подробный конструкт? Да, Дюби пишет об этом достаточно много. Идеально сбалансированное общество не раз всплывает в сочинениях теологов самых разных мастей – идеи, близкие идеям ordines. Иногда их два, а иногда – и три. Естественно, для монахов, корпевших над нравоучительными трактатами, куда важнее было доказать, что их, духовный ordines стоит неизмеримо выше. Но монашество, как показывает развитие мысли тех времён, терпит поражение в борьбе за умы. По мнению Дюби, место главного «виновника» закрепления Tripartitio занимает именно королевская власть.

Скажу ещё раз поднадоевшую уже сентенцию: Дюби – марксист. И культура для него, прежде всего – часть идеологии, насаждаемой классом эксплуататоров… Помните его знаменитую цитату: «феодализм – это средневековый менталитет»? В данном случае я бы поменял слова местами. Исходя из этого, можно сказать, что для Дюби Tripartitio – очередное звено в борьбе за влияние в опасном мире расцветающего феодального строя. X – XI вв. – время «феодальной революции», образование средневекового социального строя во всей красе, и создание системы ordines призывало людей к упорядочиванию, к порядку. В особенности – королевская власть, ведь французский король выступал как Помазанник, стоящий над всей системой… Невероятную выгоду эта система имела и для феодалов – ведь она чётко и логично обосновывала массам крестьян, почему они должны кормить эти бесчисленные орды то ли воинов, то ли разбойников, периодически развлекающихся грабежами и грызней.

Дюби, нужно сказать, в своих построениях очень убедителен – он очень подробно и глубоко рассматривает источники своего времени, касается и популярного «Elucidarium» Гонория Августодунского (XII в.), автобиографии Гвиберта Ножанского и аббата Сугерия, другие источники. Однако, стараясь осмыслить материал, анализируемый Дюби, поневоле приходишь к выводу, что идеологической составляющей здесь дело не ограничивается. В сочинениях представленных авторов – кстати, не только французских, но и англосаксонских – система ordines представлена очень по разному. Конечно, это можно списать на поиски путей формирования идеологии, но… Если бы идея о разделении общества на структурные единицы было бы идеологическим, строго говоря – наносным (впрочем, здесь Дюби на этом вовсе не настаивает), то оно не продержалось бы несколько столетий. Не проявлялось бы снова и снова, в разных вариациях, в разных текстах. Значит, где-то в уголках душ присутствовала эта идея – идея о чётком и объяснимом делении мира, делающим его спокойным, устойчивым и постоянным? Безусловно, это – вопрос. Проблема mentalite человека средневековья слишком зыбка…

Но Дюби всё же пытался найти истоки Tripartitio – правда, исключительно во Франции, не залезая далеко ни за её границы (сделав, впрочем, исключение для Англии времён Альфреда Великого), ни уходя глубоко в прошлое. Занятно, однако, что в рамках Каролингского Ренессанса подобные идеи не высказывались – ни Алкуином, ни Рабаном Мавром, ни Павлом Орозием никем иным. Отчего? Потому что Император Запада не нуждался тогда в подобных подпорках? Потому что круг каролингской «интеллигенции» был закрыт от светских проблем, и не занимался тварным? Или Tripartitio действительно ещё не созрело? Нужно исследовать, изучать опыт других регионов и стран. Возможно, компаративистика сможет дать внятный ответ…

В результате – очень сильная книга, тщательно и дотошно проработанная, честно и открыто выставляющая сам механизм работы историка. Вопрос о соотношении идеологии и, скажем так, «устремлений народа» — тема невероятно сложная и открытая, и Жорж Дюби подпёр её весьма внушительным, едва ли не «замковым» камнем.

Как известно, бренное тело распавшейся Римской империи дало жизнь современной Европе, сохранило и трансформировало античное наследие, образовав на таком густом замесе культуру современности. Синтез римского и варварского создал причудливый облик Европы средневековой – яркой и страшной цивилизации, переполненной, с одной стороны, кровью и насилием, с другой – невероятной социальной динамикой и духовными взлётами.

Истоками этой цивилизации послужили эфемерные варварские королевства, покрывшие своими границами остатки романского населения, вбираю потихоньку их культуру и обычаи. Однако как это происходило? В процессе становления Европы много неясного. Каким образом, в нескольковековом промежутке, отделяющем бурный расцвет Medieval Avum, сложились государственные институты, социальные слои, духовные учения, одновременно и похожие и непохожие на предшествующие?

Отчасти на этот вопрос ответила книга Марка Блока «La feodale social». Она показала эпоху IX-XIII веков как время невероятной социальной динамики, настоящего цивилизационного взрыва. Изданная в 1940 году книга определила направление исследования для многих историков и Франции, и других стран. Несмотря на то, что школа «Анналов» частенько обходила стороной исследования подобного толка, определённые круги историков продолжили это комплексное исследование социума. В середине 60-х гг. историки Р. Бутрюшь и П. Лемерль запустили серию «Nouvelle Clio», посвящённые самым значительным процессам в истории. Тему становления Европы, конечно, не могли обойти, и предложили историку-германисту Люсьену Мюссе написать пару обобщающих томов по этой проблеме. Так возникла знаменитая трилогия Мюссе, посвящённая межэпохальным миграциям…

Надо отдать должное французу – поставленную задачу он понял правильно. Не стал растекаться мыслью по древу, а просто деловито, сжато и по пунктам набросал общую картину состояния изучения того, как складывалась политическая, социальная, вообще цивилизационная специфика Европы. Без методологии здесь нельзя, и Мюссе взял за отправную точку проблему синтеза варварского и римского, пришлого и устоявшегося. Книга, которую я сегодня описываю, рассказывает нам об эпохе с IV по VII вв., основной волне германских нашествий.

Сначала, конечно, политическая история, событийная. Мюссе пытается максимально чётко подробно выудить из источников сведения о переселениях германцев через limes, о том, где, кому в каких границах римляне давали право на поселение (feadus), а кто просто приходил и брал – по праву сильного. Историку удалось классифицировать переселения в три этапа:

1. Гунны, аланы, готы (IV-V вв.)

2. Франки, аламанны, бавары (V-VI вв.)

3. Лангобарды, авары (VI-VII вв.)

Отдельно автор рассматривает проблему морской миграции в Британию, становление Англосаксонской цивилизации короля Артура.

В целом, конечно, этот раздел найдёт своих читателей – здесь максимально сжато и чётко показаны перипетии становления и развития варварских королевств, их история – часто ярка и короткая – и судьба. Конечно, здесь Мюссе касается и вопросов права – коротко – для того, чтобы показать, как выстраивалась линия взаимоотношений пришлый и местных, ведь далеко не всегда успевал начаться процесс интеграции.

Как бы то ни было, вторая часть – заметно интереснее. Политическая история варварских королевств была восстановлена в общих чертах историками-позитивистами позапрошлого столетия, а отдельные аспекты методологии изучения были предложена Марком Блоком. Здесь же Мюссе говорит о том, какие в дальнейшем могут быть перспективы исследования, какие проблемы стоят перед историком его времени. Конечно, прежде всего – проблема соотношения варварского и римского – во всех аспектах. Причём проблема эта – вовсе не однозначна. Нам сложно установить границы непосредственно народов германского языка, понять, какие взаимоотношения они имели друг с другом. Какова доля пришлого, германского варварства, и исчезло ли до конца варварство галльское, иберийское, бриттское? Что из себя представляли сами германцы – до и после пересечения Рейна? Какова роль арианства в истории элит варварских королевств, насколько сильно было его распространение и влияние? Как происходила организация населения, на разных социальных и этнических уровнях? Как действовало право германское и право римское, какие были здесь точки пересечения? Вопросов – море, ответов – с озерцо, и вывод Мюссе неутешителен, но строг – понадобиться ещё не одно поколение исследователей, масса региональных и проблемных работ, чтобы сделать хоть примерные обобщения…

Стоит помнить, что перед нами – книга 1965 года, то есть – пятидесятилетней давности. Уровень знаний, конечно, за полвека вырос, активно копают в Германии, Франции, Испании, Англии, открыты новые способы классификации топонимики, пытаются по новому взглянули на давно известные письменные источники. Несмотря на солидный возраст книги, её следует прочитать даже тем, кто считает себя великим специалистом в вопросах германского варварства. Во первых, здесь содержится одна из самых лучших реконструкций варварских нашествий – наиболее чётко структурированная и ясная. Во вторых – это замечательная возможность познакомится с методологией исследования истории. Мюссе сторонник комплексного анализа, и вопросы, им заданные, прекрасно показывают те методы, к которым пришли и западные, и наши, отечественные историки за годы практических исследований.

…Давным-давно, где-то в начале 70-х гг. прошлого века, итальянский учёный, русский еврей по происхождению, Карл Львович Гинзбург, копался в архиве итальянского Фриули. За его спиной уже было несколько книг, одна из которых посвящена народным ересям позднего Средневековья, таким как benandanti, и историк искал новый, рыбный для себя материал. Тут он наткнулся на весьма объёмный комплекс инквизиторских протоколов конца XVI в., причём вся эта внушительная кипа была посвящена одному единственному человеку. Гинзбург вчитался в эти протоколы, и увидел то, о чём мечтает любой историк культуры – след живого человека. След думающей личности.

Казалось бы – зачем целому штату инквизиторов поганить огромное количество бумаги, тратить бездны своего времени – и всё только для того, чтобы копаться в мозге одного-единственного человека? И тем не менее. Его долго допрашивали, и в первый раз даже не стали сжигать – обошлись тюремным заключением. Он удивил инквизиторов – никак не вписывалось мышление этого человека в привычные еретические и протестантские бредни.

Это не ересиарх, не образованный книжник, не священник, не аристократ. Это простой деревенский мельник, по имени Доменего Сканделла, по прозвищу Меноккьо. Не имеющий церковного образования, хотя и умеющий читать на итальянском языке. В своей родной деревеньке он слыл изрядным чудаком, который, словно Сократ, постоянно вступал с крестьянами и приезжими в религиозные диспуты. Само собой, нашлись добрые люди, которые написали донос на Меноккьо, и так он оказался в застенках инквизиции…

Вообще, тотальная жестокость инквизиторов, как водится, сильно преувеличена. Смешно слушать наших «православных сталинистов», рассуждающих о том, сколько благ страна получала от работы НКВД, и в тоже время – кричащих о миллионах сожжённых в Европе. Как и всегда, многое зависело от конкретных людей – не все были подобны Торквемаде. Вот и Феличе да Монтефалько, ведущий следствие, заинтересовался необычным «книжным мельником», каждый допрос которого ставил образованнейших францисканцев в тупик.

У Меноккьо было хобби – он любил читать книжки. По богословию – других не было. На основе нескольких прочитанных книг, а также дальнего эха ритуально-магических представлений италийских крестьян, он выдвигал собственные теории о происхождении и мироустройстве Вселенной.

Почему книга называется «Сыр и черви»? Потому что это – суть концепции Меноккьо. Доменего был нормальным человеком, для которого высокие материи вроде «божественного слова» были пустым звуком. Можно даже сказать, что он был своего рода «материалистом», берущим примеры из простой крестьянской жизни. Итак…

Четыре земных элемента не были отделены друг от друга, и образовывали «закваску». Из этой закваски постепенно образовался мир – «сыр». В постоявшем сыре образовываются черви – правильно? Вот и в этом «макрокосмическом formagqio» образуются Ангелы Небесные, один из которых становится Богом, с чего и начинается история нашего мира.

Меноккьо читал самые разные книги – популярные «Цветы Библии», «Путешествия Джона Мандевиля», «Светильник», «Декамерон» и несколько других сочинений — и весьма вольно и своеобразно интерпретировал их содержание, выдирая целые куски из контекста, вписывающиеся в его мировоззрение (Гинзбургу пришлось прочитать все эти издания, чтобы поймать ход мысли Меноккьо).

Вот здесь и раскрывается по настоящему метод работы Карло Гинзбурга с материалом, который называется «микроистория». Ему повезло – он нашёл такой редкий и ценный материал, след мышления человека другой эпохи. Взяв за основу постулаты, которыми пользовался Меноккьо в своих диспутах с инквизиторами, он начал разматывать их нить. Через искажённые цитаты, ненароком оборонённые мельником, неосторожные слова, запутанные концепции, которые он произносил на суде – всё это послужило толчком для исследования. Гинзбург нашёл все книги, читанные Меноккьо в те годы, обнаружил там источники его мысли. После этого он поместил не в меру болтливого мельника в широкий контекст эпохи, осветив бродящий по Италии «призрак протестантизма», с одной стороны, с другой же – глубокий пласт народной культуры (ну да, Бахтина Гинзбург читал и относился с уважением, хоть и не без скепсиса), эдакий синкретический «материализм» крестьянина, который служил и источником любимых Карло benandanti.

Однако главная привлекательность книги всё же не в этом. Пожалуй, наконец-то у историка получилось найти в истории живого человека. Ведь образ Меноккьо остаётся удивительно знакомым и поныне. Сколько у нас таких же знакомых, которые рассуждают обо всём и ни о чём, прочитав пару книжек? Сколько людей, обладающих таким пластичным, живым и открытым умом, как фриульский мельник? Доменего Сканделла выступает перед нами как яркая личность, который даже после первого суда и тюремного заключения не перестал говорить о своей «правде», защищая свою «картину мира», хотя и понимал, чем это грозит.

Конечно, в своём роде, найденные Гинзбургом протоколы – это маленькое чудо. Сколько людей, подобных Меноккьо жили на протяжении веков, сколько ушло в небытие, не оставив следа? Суть истории не всегда в том, чтобы раскрывать глобальные процессы. Без живых людей они всё равно обезличены, мертвы. И любая попытка вдохнуть в прошлое жизнь – оправдана, пусть даже и спорна.

Мне бы хотелось рассказать ещё о двух произведениях Арона Гуревича, связанных со скандинавской тематикой. Одна посвящена сугубо источниковедению, другая – социально-экономическо-политической истории.

1. История и сага (1972). Читая лекции по скандинавистике, Гуревич разработал небольшой спецкурс, где рассматривал одно из произведений известнейшего исландского скальда Снорри Стурлусона (1178-1241). Это «Heimskringla» — «Круг земной», свод скандинавских саг, то ли сочинённых, то ли просто записанных автором. Уникальнейшее сочинение, представляющий собой гигантскую хронику истории Исландии и Норвегии, во многом именно он служит источником сведений о политической истории Скандинавии. За исследование этого непростого памятника взялся в своё время и Арон Гуревич. Впрочем, именно в этой книге он не делал каких-то далеко идущих выводов, не стоил теорий – просто узнавал, что это за источник, и чем сможет помочь в изучении средневекового общества.

Во первых, сага, по мнению Гуревича, сказание, максимально претендующее на объективность. В списке качеств «правильной» саги содержится критерий истинности – она должна рассказывать об описываемом событии так, как оно случилось, при сомнении – всегда упоминать об этом (помните, в арабских хрониках постоянное «нам рассказал (тот-то)… ему передал (тот то)… а Аллах знает лучше…» — так и здесь). Впрочем, это важное, но не основное, к чему Гуревич хотел обратиться…

В тот же год, 1972, вышли «Категории средневековой культуры», рассматривающие средние века через призму человеческой мысли. Так и здесь – «Круг земной» — это прежде всего носитель специфики мышления людей XIII века. Любимое направление Гуревича – изучение глубоких пластов архаичного мышления, скрытых под лёгким налётом христианизации. Здесь оно проявляет себя в полной мере – Снорри, казалось бы, христианин, однако его «картина мира» вмещает в себя и скандинавскую эсхатологию. Правда, для этого ему пришлось сделать асов вполне земными существами, правителями далёкой страны времён «ВПН», однако это не уничтожило его веры в их могучую силу. Сохранялось странное соотношение к понятию «удача», специфические восприятие вещих снов и самой смерти. Для Гуревича важно не то, что делают люди – он внимательно смотрит, как они ведут себя в той или иной ситуации – какие эмоции испытывают, как реагируют на судебные решения тинга, вообще, как они видят окружающий мир. Весьма интересные подробности повествуют об отношении к конунгской власти, непомерно укрепившейся к XIII веку, в которой смешивались, опять же, христианская традиция почитания государя, с другой – свободолюбие исландских и норвежских бондов.

В целом, эта небольшая работа Гуревича – достаточно интересный экскурс в глубины исторического источника, где в качестве препарирования использовались, наряду с классическими искусствоведческими методами, приёмы культурологии.

2. Свободное крестьянство феодальной Норвегии (1967). Опять же – несколько другой коленкор. Это вторая часть докторской диссертации Гуревича, где он рассматривает преимущественно социальные процессы XII-XIII вв., складывание централизованного государства и прочие нудные и скучные для обывателя вещи. Когда Гуревич задумывал написать работу о Скандинавии, он просто хотел провести некие параллели между социально-экономическими структурами англосаксонской Англии Норвегии времён складывания феодального государства, чтобы лучше понять специфику английской истории. Вышло, однако, по иному. Историк с головой ушёл в богатый скандинавский материал, и его основной целью стало показать, насколько специфичны пути складывания феодального строя (в существовании которого Гуревич не сомневается тогда) на Севере Европы.

Впрочем, можно не пугаться – классической аграрной истории здесь немного. Специфику хозяйства, самоорганизация населения, взаимоотношение классов между собой – всё это Гуревич оставил на монографию «Норвежское общество», которая появится в 1977 году. Здесь же описывается проблема складывания системы новых социальных взаимоотношений под эгидой власти. Здесь нет описаний церковного землевладения или крупных «латифундиальных» владений. Гуревич прямо указывает на то, что централизация и контроль над государством шли «сверху», а не наоборот.

Попробуем проследить за логикой автора. Итак, он рассматривает для начала важнейший вопрос – социальное положение «арендаторов» земли – лейлендингов. Несмотря на то, что он является держателем господской земли, он лично свободен, способен сам распоряжаться своим имуществом и землёй, выкупать её в odal по прошествии поколений, и представлять свои интересы в суде. Это уже несколько необычно и как-то не по-феодальному. Смотрим дальше. По сути, после того, как Харальд Прекрасноволосый (пр. 870-940) произвёл в масштабах государства реформу «отнятия odal», согласно которому бонды обязывались передавать ему часть произведённого ими продукта (само собой, реализовывалась подобная мера не без скрипа). Реализация такого института проходила через vejzla – сбор дани, угощения-пиры, и – особенно важно – через древний обычай «обмена дарами». Позже, с формированием определённого круга сторонников конунга, эти «кормления», как их именует автор, стали передаваться им, то есть право сбора дани. По мере укрепления королевской власти стал усилятся контроль за тинговой системой округов, а также назначением прямых королевских представителей – сюсломанов и лангманов. Ограничение прав бондов вызывало ответную реакцию – восстание «биркебейнеров», лапотников. Впрочем, основными представителями этого движения как раз были «могучие бонды», те, кому было что защищать. Череда крупных восстаний закончилась своеобразным компромиссом, status quo, который держался ещё несколько веков.

Впрочем, Гуревич не рассматривал более позднее время, где влияние римского права становилось всё сильнее и сильнее. Нет здесь и описания процесса складывания крупного землевладения, которое всё же сложилось, несмотря на все запреты. Несмотря на эти недостатки, книга чрезвычайно полезна – она показывает специфику становления государственной системы в обществе, основанном на спорадических личных связях.

3. «Феодальное средневековье – это такое?» (2002). Поздняя статья Гуревича, интересная в контексте «Свободного крестьянства…». Смотря на средние века через призму истории культуры, историк приходит к выводу, что само понятие «феодализм» безнадёжно устарело, и предлагает вовсе отказаться от его использования. Мысль, конечно, далеко не новая, однако рассмотреть аргументация всё же стоит.

В итоге можно сказать, что этот сборник заслуживает самого пристального внимания.