Как и положено эпопее, в «Тоболе» переплетены судьбы десятков героев. Неуживчивый и упрямый архитектон Ремезов и его многочисленное семейство. Губернатор, который, блюдя свой шкурный интерес, послал в степь на смерть несколько тысяч солдат. Автор не простил его, ибо нельзя простить измену из корысти, – его казнь открывает и завершает дилогию. Ренат и Бригитта, чета по-дантовски отчаянных любовников, готовых предать всех и вся, лишь бы быть вместе. Их писатель считает достойными, если не прощения, то внешнего благополучия в купе с вечными муками совести. Суровый митрополит Иоанн, благостный Филофей, шведы, сумевшие даже в плену свысока смотреть на русских варваров… Удивительная мозаика образов, позволяющая поверить даже в реальность той фантастической геополитики, в которую автор втянул своих героев (такое развитие китайских интриг в Сибири историку иначе как фантастикой сложно назвать).

Роман пестрит мифами, легендами, преданиями. Именно благодаря этому, герои выглядят порой так достоверно: автор раскрывает своих персонажей через их мифотворчество. Человек всегда создает мифы, будь то выходец из просвещенной Европы Табберт, веривший, что проник в сердце легендарной финно-угорской Биармии, джунгарский зайсанг Онхудай, убежденный, что кольчуга Ермака дарует воинскую удачу, вогульский князь-шаман, считавший, что может повелевать своими таежными божествами… Пока человек жив, он свято верит в старые и творит новые мифы. Алексей Иванов и сам в ряду таких мифотворцев, каждым новым романом выпускающих на свет божий рой новых и подновленных историй, заставляющих вспомнить то Мамина-Сибиряка, то Вячеслава Шишкова. Потому что миф – это всего лишь история, в которую верят. А в истории Иванова поверить легко.

«Кудрявый русский слог», который давно уже стал неотъемлемой частью книг А. Иванова, узнаваем – его манера живописания словом, причудливые метафоры, богатая идиомами речь героев. Вместе с тем в нем появились новые черты. Текст стал проще. Теперь уж не нужно справляться в словаре, что такое очередная «насада» или «улама», как это было при чтении «Сердца Пармы» да и «Золота бунта». Автор пошел на компромисс и сам все ненавязчиво пояснил. Это облегчило восприятие текста, но и прибавило роману объема, и усугубило его стилистическую избыточность.

Есть в романе и оборванные линии, и пришитый белыми нитками квест о ермаковой кольчуге, и неправдоподобие отдельных эпизодов. Автор по старой привычке бывалого гида травит байку за байкой, а завороженному красноречием рассказчика читателю остается лишь подобно его героям хлопнуть себя по колену и сказать с восхищением: «Эх, гладко заливает!»

Писатель вернулся к проверенному жанру большого исторического романа с элементами фантастики, и возвращение получилось, если не триумфальным, то вполне достойным.

Продвигаясь на запад, путешественники обнаруживают, что за Скалистыми горами вся земля представляет собой настоящие джунгли. Они въезжают в залитый неоновым светом Лас-Вегас, сердце этой новой Америки, где обосновался 45-й президент США Чарльз Мэнсон. Он тоже мечтает о возрождении Америки, для которого «нужны только лучшие». Как это часто бывает в книгах Балларда, Мэнсон является одновременно и двойником, и антагонистом главного героя. К своей мечте они идут разными путями. Мэнсон – бывший пациент Шпандау, психической лечебницы (еще один прозрачный намек на его фашистские взгляды и методы, ведь когда-то это место было тюрьмой для нацистских преступников). В этом персонаже соединились черты маньяка и серийного убийцы Чарльза Мэнсона, авиатора и сумасшедшего миллионера Говарда Хьюза и президента Ричарда Никсона. Объединив вокруг себя молодых мексиканцев и восстановив остатки военного арсенала, психопат надеется «создать новый народ с нуля» и в то же время отчаянно боится всего нового. В его распоряжении боевые вертолеты «Любовь» и «Ненависть», а также крылатые ракеты. Узнав о высадке новых экспедиций, в приступе паранойи он играет с Уэйном в рулетку, где на кону стоят американские города, которые испепелит ядерный удар. Последним выпадает Лас-Вегас. Маньяк погибает, Уэйн и его спутники успевают покинуть зону поражения.

Стремительный и неожиданно оптимистичный финал. «Былые фантазии рассеялись; Мэнсон вместе с Микки Маусом и Мэрилин Монро принадлежали старой Америке, старому азартному городу, который вскоре будет стерт с лица земли. Настало время новых идей, достойных настоящего будущего…» Этой фразой автор словно подводит итог всей книге (прием, нередкий у Балларда), оставляя героям необозримый простор для реализации их мечтаний.

Маньяк, облеченный всей полнотой власти, тянущийся к ядерной кнопке, – именно от такого будущего предостерегает писатель. Политический аспект романа достаточно важен. Небольшая армия из 44 роботов-президентов США до смерти забивает 45-го. Это однозначный приговор автора не только действующему главе американского государства, но практически любому политическому лидеру эпохи Холодной войны. Книга писалась во времена премьерства М. Тэтчер, а вышла в первый год президентства Р. Рейгана. В этом царстве консерваторов такое предупреждение было более чем уместно. Ирония фантаста, писавшего о том, что «некоторые из последних президентов, похоже, были завербованы прямо из Диснейленда», оказалась пророческой.

Тем не менее, едва ли правильно было бы считать роман только политической сатирой. Он был написан на американском материале, поэтому в ход пошло все национальное достояние США – и Линкольн с Никсоном, и кока-кола, и Дональд Дак. Таким замысловатым способом Баллард пытался донести до общества призыв к обновлению, необходимому не только Америке, но и всему остальному миру.

В книге есть сюжетные ходы, перекликающиеся с романом Х. Томпсона «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» (1971), где герои тоже едут в Лас-Вегас, который является для них символом Америки в гораздо большей степени, чем Вашингтон или Нью-Йорк. Есть и совпадения с «Противостоянием» (1978) С. Кинга, в котором Лас-Вегас становится центром «темной» Америки и все заканчивается ядерным взрывом. Впрочем, самый азартный город США не случайно называли «Atomic City»: полигон располагался всего в сотне километров от него и соответствующие темы напрашивались сами собой. Идеи же обновления, отстаиваемые Баллардом, созвучны, скорее, «Новой волне» (хотя, надо признать, Томпсон тоже предлагал собственный вариант катарсиса).

Перевод М. Стрепетовой по большей части выглядит добротно. Не обошлось, правда, без досадных мелочей вроде оборота «почитая присутствием своего мрачного силуэта» и ряда неточностей («нравилось разделять энтузиазм» вместо «потакать энтузиазму», «glad to indulge»), что слегка портит общее впечатление.

Фантаст остался верен своему литературному методу: выдвинуть теорию, подчас гротескную и парадоксальную, а затем планомерно облекать ее в плоть и кровь сюжета, поверяя реальностью. «Привет, Америка!» – это сплав всего, что писатель наработал за тридцать лет творчества: идей, сюжетных ходов, психологических типов, стилистических приемов. Почти четыре десятилетия спустя читатель имеет сомнительное преимущество сравнить роман с тем, что было написано до него, и тем, что появилось после. Вероятно, у автора были более успешные и яркие произведения, но «Привет, Америка!» и по форме, и по содержанию является очень узнаваемым баллардианским романом.

Тут бы герою перестать сомневаться в себе, преуспеть в воинских искусствах и спасти чудо-остров от неминуемой гибели, а потом вернуться в свой мир, разметать осадивших родной дом проходимцев и зажить тихо и счастливо, никому не рассказывая о приключениях на Авалоне (все равно никто не поверит). По счастью, Джеральд Бром далек от таких штампов. Он их тех писателей, что не щадят ни протагонистов, ни созданные миры. В «Похитителе детей» много насилия и смерти. Автор нигде не скругляет острые углы, не подыгрывает любимым героям. События идут так, как должны идти. Бром лишь бесстрастный летописец. По его мнению, человек ограничен, он не может судить ни о справедливости своих поступков, ни об их последствиях. У Пожирателей плоти своя правда, у «дьяволов» своя, и автор, кажется, в равной степени сочувствует обеим сторонам. Что бы ни делал Питер ради спасения острова, он только вернее губит его. Как бы ни стремился Капитан уничтожить Авалон, его действия далеко не всегда идут во вред эльфам и их Владычице. «Все относительно», – говорит автор. Добро и зло так трудно различимы, так легко меняются местами, что сами эти понятия стираются, сходят на нет. Эта принципиальная позиция писателя отчасти выводит роман за пределы литературы young adult, рисующей мир черно-белым и приучившей читателя к неизбежности счастливой развязки. В то же время взрослому читателю, пожалуй, будет недоставать намеков, над которыми можно посидеть и подумать, гадая, что же имел в виду писатель. Остается лишь лихорадочно перелистывать страницы вдогонку вскачь несущемуся действию, отложив размышления о целевой аудитории книги «на потом».

В фокусе сюжета клан «Дьяволов», более двадцати человек, набранных Питером за долгие столетия борьбы с Капитаном и его людьми. Правда, большинство ребят известны читателю только по имени. Мы почти ничего не знаем о них, их образам явно не хватает объемности. Товарищи Ника, дети, недавно попавшие на Авалон и еще не принятые в клан, – единственные проработанные персонажи, оживляющие повествование. Прочие же мифологические и фольклорные образы – скорее воплощенные функции, чем живые герои.

О мире Питера Пэна написано множество свободных продолжений, где главному герою довелось побывать и вампиром, и панком, и персонажем игры. И, разумеется, Бром создавал свою книгу не ради сомнительного удовольствия развенчать образ отказавшегося взрослеть ребенка или поразить читателя количеством отсеченных конечностей и фонтанами крови. Все это уже было сделано до него. Под маской фэнтези неожиданно обнаруживается сюжет с глубоко социальным подтекстом. На страницах книги почти все дети, включая самого Питера, – отщепенцы, брошенные родителями, загнанные в угол нищетой, обстоятельствами. Каждый из них по-своему пытается разобраться в отношениях с родителями, и только Питер Пэн переосмысливает ситуацию в полной мере. Роман – настоящий гимн сыновней любви, но главное, что в итоге понял Питер, ни сыновняя, ни какая иная любовь и преданность не должны быть слепы. Ведь клан «Дьяволов» ничем не лучше подростковой банды с улиц Нью-Йорка со своим кодексом чести и беззаветной верой в вожака. Любой поступок, включая убийство, можно оправдать интересами группы. В детское сознание эти жесткие установки особенно легко внедрить. Здесь «Похититель детей» явно перекликается с «Повелителем мух» Уильяма Голдинга и с романом «Дом, в котором…» Мариам Петросян, где дети тоже находятся на своего рода острове отчуждения с группировками и собственной моралью.

В сюжете органично соединены персонажи и мотивы оригинального цикла Барри, английского фольклора и кельтских мифов. Авалон со священной белой яблоней, сломанный меч и Владычица Озера соседствуют с Капитаном и Вендлин, лишь промелькнувшей в одном из эпизодов, а Питера Пэна запросто можно перепутать с Паком, и это сочетание выглядит вполне жизнеспособным. После экспериментов Джона Краули в романе «Маленький, большой, или Парламент фейри» и Нила Геймана в «Американских богах» появление в Новом Свете европейских богов и демонов уже никого не удивляет, хотя сатиры и эльфы среди небоскребов большого города выглядят, как минимум, эксцентрично, но таков уж Бром.

Художник приходит на помощь к писателю: авторские иллюстрации делают мир осязаемым, образы обрастают плотью, замысел приобретает еще одно измерение. Не исключено, что возможность изобразить героев с помощью кисти отчасти повлияла на довольно скупое описание их внешности в тексте. Язык Брома прост и аскетичен, и благодаря Дмитрию Старкову в русском переводе роман, кажется, ничего не потерял.

Мир Питера Пэна в «Похитителе детей» также реален, как Нью-Йорк, к берегу которого приплыл колдовской остров. В отличие от Нигдешнего острова в книгах Джеймса Барри все его беды – не выдумка, не детская игра, а продолжение настоящих проблем детства, которые автор поставил в центр своей истории, закамуфлировав их фэнтезийными декорациями.

Рецензия принимала участие в конкурсе Фанткритик-2018 и прошла в короткий список.

На этом цепь довольно странных случайностей не заканчивается: хотя бывший король и попадает в руки повстанцев, которые явно одерживают верх в гражданской войне, великодушные враги прощают его и даже предлагают пост губернатора отсталой провинции, где под его опекой будут жить вырванные из лап работорговцев ребятишки, некогда проданные своими родителями, не нужные никому, кроме Кельдерека-играй-с-детьми. Медвежий культ обретает новый смысл – почитание «Шардика, который умер за детей».

Создается впечатление, что такая развязка принципиальна для автора. Вся фабула в целом несет отпечаток вторичности, подчиненности самодостаточной идее. Сюжетные ходы, по словам Адамса, «не являлись сами собой, легко и просто; …приходилось усердно их выискивать».

В результате случай становится основным сюжетообразующим началом, а отступления от логики возведены в принцип. Такова уж философия писателя, вынесенная в один из эпиграфов: «Суеверие и случай суть проявления Божьей воли». Цитируя Юнга, он подчеркивает, что совершенно осознанно допускает такое нагромождение маловероятных событий как взятие столицы процветающей империи толпой дикарей, спасение заговорщика буквально из рук палача и освобождение зверя из прочнейшей клетки, не имеющей дверей. Вектор сюжета задается совершенно стихийно – бредет обожженное огнем и израненное человеком животное, а вслед за ним шествуют прочие персонажи и само повествование.

Глубоко эмоциональная идея здесь явно победила. Душевный надлом Кельдерека, чувство вины, готовность страдать, чтобы расплатиться за собственные ошибки, – все это рождает ассоциации не с XXI и даже не с XX веком, а с литературой девятнадцатого столетия. «Шардик» гораздо больше похож на русский классический роман с его метаниями героя и проблемой нравственного выбора, чем на прочие произведения автора. Вспомним хотя бы, как болезненно звучит «детская» тема в «Бесах» или в «Преступлении и наказании». Адамс также не склонен щадить читателя. Видимо, неспроста книга посвящена девочке-подростку, которую семья писателя приютила как раз в то время, когда создавалась эпопея.

Может быть, именно в силу своей духовной близости с этим пластом культуры «Шардик» неоднозначно оценивается сейчас. Ведь то, что воспринималось как должное в Литературе Больших Идей, современнику ставится в упрек. Тут и стилистические длинноты – нагромождение образов без действия, – и утомительное в своей неспешности развитие сюжета, и лирические отступления, благодаря которым в эту реальность «вторгаются» Атлантида и шекспировский Банко, Анды и Элевсин. Но многословность оправдывается детализацией, без которой не оживить выдуманный мир, а неторопливая поступь сюжета делает текст почти поэтическим.

Общество, изображенное в «Шардике», – поистине шедевр эклектики. Если перевести ортельгийские реалии на земной «язык», то здесь намешаны средневековье, античность и первобытная древность. Спору нет: прогресс – вещь противоречивая и ни коим образом не линейная, но все же тотемическая религия и гуманизм редко соседствуют. Конечно, творец в своей вселенной хозяйничает, как хочет. Он даже может задать для нее иные законы развития. Тем не менее, раз уж Ортельга и Бекла так похожи на земные государства, а привычные нам флора и фауна лишь отчасти дополнены неведомыми растениями и животными, вопросы к автору остаются.

Портреты действующих лиц достаточно условны. В сущности, герой в этом романе только один – богоискатель Кельдерек. Остальные фигуры часто выглядят плоскими, обозначенными одной-двумя характерными чертами. Жрица тугинда мудра, повстанец Эллерот смел и благороден, работорговец Геншед – просто отвратительный садист, к тому же чуть ли не единственный действительно «плохой человек». По Адамсу, зло чаще всего заключено не в конкретном индивиде, а в ситуации.

Можно ли считать полноценным персонажем Шардика? Едва ли. Он воплощает непредсказуемую космическую силу без какого-либо личного начала. Мы так и не узнали, что творилось в его косматой башке. В отличие от «Обитателей холмов» здесь животные совсем не антропоморфны и мало вовлечены в эмоциональную стихию истории.

Роман действительно велик. Работа над такой объемистой вещью является чем-то вроде марафонского забега для автора. Адамс писал его почти три года. Русский перевод «Шардика» производит впечатление в целом добротного и скрупулезного. Правда, есть несколько, на мой взгляд, неудачных решений, возможно, отчасти спровоцированных оригиналом. Местный правитель назван «бароном» («baron»), кожаная куртка – «жакетом» («tunic»), а узкое ущелье – «дефиле» («bottleneck»). Это рождает ассоциации или с европейским средневековьем, или с лексикой еще более поздних эпох, что кажется не вполне обоснованным, особенно в сочетании с просторечными выражениями («всяко придется пройти через это дефиле»).

В книге есть один удачный образ: большие весы, спроектированные мастером Флейтилем, местным Будахом. На таких можно взвесить разом целую телегу вместе с волами. Роман Адамса, как неповоротливый доверху нагруженный идеями воз, взвешен и найден весьма существенным. «Шардик» – серьезный гуманистический роман, не слишком современный, но оттого не менее своевременный.

Рецензия принимала участие в конкурсе Фанткритик-2017 и заняла первое место.

Попробуем за разветвленной фабулой разглядеть идеи, которые заставили писателя вызвать из небытия несколько десятков персонажей и с отменной точностью, до последней заклепки продумать созданный им мир. В центре внимания концепция коллективного разума. Агрессор, нанесший удар по Земле, представляет собой глобальный интеллект, который либо уничтожает вновь открытые расы, либо ассимилирует их, приспосабливая к своим нуждам и насильственно «коллективизируя». Автору не удалось передать эту мысль событийно, через поступки героев. Целостная картина возникает лишь благодаря длиннейшему монологу, из которого выясняется, что Роза и Червь являются самостоятельно действующими эмиссарами «галанета». Расходятся они и в методах, и в том, какую степень свободы нужно даровать человечеству. В интервью Ибатуллин сравнивает два пути приобщения к единому интеллекту с плановой и рыночной экономикой.

Есть еще один кандидат на роль диктатора-объединителя – Максвелл Янг. Он маниакально стремится взять человечество под свою руку, и в его распоряжении замечательное средство консолидации – рой «светлячков», искусственный множественный разум с чудовищной поражающей способностью. Видимо, роза на картине и на эмблеме Космофлота появилась не случайно. До конца не понятно, действует ли он осознанно или им манипулируют знакомые нам кукловоды. Между тем на Земле в бункере под Уральскими горами уже сложилась собственная форма группового мышления. А значит не мытьем, так катаньем роду Homo суждено шагнуть в коллективистское будущее. Открытый финал оставляет простор для читательского воображения.

Гораздо более удачной, хотя и менее серьезной, представляется религиозная концепция земного сообщества. Здесь сохранились традиционные конфессии, прежде всего, ислам. Купола православных церквей тоже маячат где-то на периферии религиозного пейзажа. Подлинным творческим успехом является создание секты реалиан, все адепты которой считают себя героями придуманной кем-то игры. В вирте, как полагается, есть коды, позволяющие справится почти с любой ситуацией кроме фатального стирания без сохранения, происков Темного Разработчика. Ирония чувствуется и в отсылках к действительно существующим играм, и в образе гейммастера Валериана, корыстного, лицемерного, но глубоко верующего. На поверку он оказывается чуть ли не единственной фигурой, в которой угадывается не обобщенный типаж, а живой человек. Сразу представляется православный батюшка, успешно окормляющий паству, но и о себе не забывающий. Религиозная тема не доминирует в сюжете, но весьма его украшает. Авторскую позицию в этом отношении можно определить как осторожный скептицизм.

Земной повествовательный пласт чуть «мягче», гуманитарнее, чем космический. Психологизм – отнюдь не самая сильная сторона книги, но все же земляне живут, дышат, страдают, им можно сопереживать, чего не скажешь о «космиках», чьим ходульным образам явно не хватает твердой почвы под ногами. Автор и сам это понимает, потому и пытается найти оправдание в постепенном движении цивилизации к коллективному разуму, ведь первый шаг давно уже сделан – вшиты импланты, дающие возможность мгновенно обмениваться мыслями и иметь доступ к любой информации, что заставляет их носителей слегка поглупеть. Но это не объясняет карикатурности характеров семейства Янгов, Гвинед Ллойд и прочих жителей Венеры и астероида Рианнон.

Если речь идет о Земле, Роберт Ибатуллин предпочитает описывать знакомые места – Москву, Поволжье, Уфу, правда, от них осталось немного. Не упускает случая поддеть матушку-Русию – государство в среднем течении Волги, где и по прошествии пяти столетий по-прежнему господствуют бюрократизм и чинопочитание. Это несколько сглаживает впечатление от романа как от теоретического конструкта, плода долгих размышлений, но эмоционально совершенно нейтрального: будто писатель порылся где-то в настройках и отключил эмоции, как часто поступают его персонажи. В целом же, книга напоминает пищу «космиков»: голод утоляет, но со вкусом – беда.

А теперь представим, что на весь этот довольно пухлый том об освоении Солнечной системы нет ни одного восхода на Венере, заката на Марсе. Да что там на Марсе! В космосе больше нет тайны, красоты, величия, зато есть клубок интриг, борьба самолюбий и деловитое копошение роботов и индивидов, специально выращенных для конкретной цели в условиях нулевой (или любой другой) гравитации. С одной стороны, описано все: мы буквально можем проследить траекторию полета каждого снаряда в сражении. С другой стороны – ничего, ибо нам мало объективных данных, нам нужен человеческий субъективизм. Перед нами не картина, а фотография. Точнее собрание формализованных текстов – протоколов, отчетов, меморандумов. Такое разнообразие способов подачи информации, бесспорно, делает честь автору, но в то же время позволяет ему скрыться в тени всех этих машинных текстов и сделать собственный техно- и интернет-сленг их логическим продолжением.

Мир, придуманный Робертом Ибатуллиным, интересен, но смотреть на него хочется не через объектив камеры, фиксирующей все с равной четкостью, а глазами человека, пристрастного, заблуждающегося и потому понятного и небезразличного нам. Не вызывают сомнений уникальность романа в жанровом отношении и разносторонняя эрудиция автора. Однако при его явном пиетете к техническим и естественным наукам и пренебрежении науками гуманитарными, «Роза и червь» остается лишь интересной попыткой беллетризировать некий футурологический сценарий.

Рецензия принимала участие в конкурсе Фанткритик — 2017 и вошла в короткий список.