Нелегко приезжему в незнакомом городе. Того и гляди обдерут как липку, или хуже того – заманят в темный переулок, и поминай как звали. Откуда гостю знать, в какой ресторации рыбу лучше не заказывать и где запеканка всегда свежая? Вот и мается, горемыка, и платит втридорога, и верит всему, что рассказывают друг про друга местные доброхоты. А ведь вроде бы культурный человек, должен понимать, что все это – «легкие разговоры», призванные скрасить скуку провинциальной жизни. «Ведь мы играем не из денег, а лишь бы вечность проводить», – как сказал поэт.
В город приезжает инкогнито из Петербурга. Правда, город совсем не тот, да и герой не чета гоголевскому. Историк занимается Серебряным веком, собирает сведения о загадочной группе «Алмазный витязь» и никому не известной опере «Смерть Петрония». Он по крупицам выуживает информацию, сводит знакомства с коллекционерами, не забывая весьма обстоятельно отдавать должное местной кухне. Изыскатель и не подозревает, что вокруг него уже сплетена сеть заговора, в котором участвуют буквально все его респонденты. Жестоко подшутить над приезжим, а заодно выведать его подноготную – это ли не в духе всех старожилов?
В бесконечной праздничной сарабанде мельтешат, сменяя одна другую, сорок сороков кофеен, харчевен, закусочных и прочая, и прочая, и прочая. Кажется, что кроме них здесь и нет ничего. В этих тавернах и остериях не только с аппетитом закусывают и взахлеб обсуждают рецепты блюд, но и знакомятся, назначают встречи, делятся новостями. В сущности, именно в этом царстве чревоугодия вольготно расположилась чуть ли не половина эпизодов романа. «Умеешь ты жить, Амвросий!» В таких декорациях овеществленность и даже какая-то липкость быта, в который как в одеяло укутан герой, кажутся вполне уместными. Еще немного и почувствуешь вкус той самой чечевичной похлебки, повеет ароматом духов оперной дивы, услышишь, как хлюпает под ногами слякоть на мощеной мостовой.
Такая осязаемость прозы – не редкость для творений Марии Галиной. Потрясающая точность мазка позволяет создать красочное полотно с полным эффектом присутствия. Читатель погружается в море любовно выписанных деталей быта. Пожалуй, неподготовленный пловец может и захлебнуться в них. Благодаря этому авторскому приему (условно его можно обозначить как «овеществление») достигается важная цель – повествование обретает еще одно измерение, временнóе. Вещи – это материализованная история, обломки того прекрасного погибшего мира, который никогда не вернется. Прошлое, как известно, никуда не уходит, оно оседает в виде письма в семейном архиве, афиши в коллекции антиквара, любимой салфетки на комоде. Мир маленьких вещей милосерден, он жалеет человека, защищает своим тихим уютом от ужасов большого мира. Однако есть опасность, что эта минивселенная с солнышком в виде мейсенской тарелки подменит собой весь остальной универсум. Впрочем, в «Автохтонах» до этого не дошло, хотя в фигуре главного героя проглядывает образ завсегдатая барахолок Семена Блюмкина из предыдущего романа Галиной.
Обитатели под стать городу. Разве может в таком месте жить какой-нибудь прозаичный бухгалтер или, скажем, сапожник? В моде представители артистической богемы, мистики всех мастей, собиратели вещей, рестораторы и, прежде всего, «культурные люди». Они сложны, интеллектуальны и, встретившись впервые и заговорив, например, об «Иоланте» Чайковского, обычно понимают друг друга с полуслова. Кажется, любой официант в бессчетных кафе запросто поддержит разговор если не о Парацельсе, то хотя бы о средневековом бестиарии, а первый встречный нищий свободно владеет двумя-тремя европейскими языками. А если бы и затесался меж этими «культурными» простой человек, то, кажется, спросишь его: «а вы правда доктор наук?» и в ответ услышишь не прогнозируемое «чаво?», а неожиданно интеллигентное «что?» Хотя въедливый поклонник творчества Марии Галиной поправит: в небольшой повести из того же цикла «Город» нашлось место и сапожнику, и пирожнику («В поисках Анастасии», 2014), а вдохновитель тонкого блефа в «Автохтонах» как раз счетовод.
Декорации нарисованы, персонажи представлены, самое время начаться действу. Но зачем? Живая картина, созданная автором, и без того прекрасна, пусть и статична. Она продумана до мелочей. Персонажи расставлены в нужных точках литературного пентакля. Любое перемещение – и музыка сфер не зазвучит. Полотно совершенно и потому не нуждается в улучшении. Сюжет просто не нужен.
В какой-то момент кажется неизбежным развитие событий à la Умберто Эко – а не создаст ли Христофоров свою неуловимую оперу из ничего? Но автор лишь тонко улыбается в ответ на догадки читателя: «было бы… весьма элегантно в сюжетном плане, но вторично». Сын в конце концов нашел отца, и в этот миг навьи чары развеялись. Хотя нет, все было наоборот. Волшебство оказалось затянувшимся розыгрышем, и обыденная реальность вступила в свои права.
Хотя что такое реальность? Автор постоянно напоминает читателю: каждый видит вокруг лишь то, что хочет видеть. «Чудо всегда робко стоит на пороге, ожидая, когда ты его заметишь». Открой дверь, впусти его в дом, и увидишь, как байкеры превращаются в чету оборотней, гопники – в псоглавцев, красавец альфонс – в сильфа. Да и сам герой понимает, что он – такая же иллюзия, как и все остальное здесь, ведь он совсем, совсем не историк… Что-то гоголевское мерещится в этой повседневности чудесного. Пропала с неба луна? Черт украл. Сгорел уникальный архив с заветной афишей? Саламандра постаралась. Первоэлементы вообще сложно приручить. Да и сама концепция «герметичного чуда» в отдельно взятом городе сродни украинской прозе Гоголя.
Обычно считается, что историческая память необходима обществу, что без нее социум просто потеряет себя. Но если история – это «грязь и кровь», «позор и предательство», если это не только ошибки, которые не хочется повторять, но и старые обиды, которые давно пора бы забыть, память превращается в обузу, гнущую к земле. Ведь все уже давным-давно кончилось. Вот тут-то на смену истории приходит миф. Выползают из щелей сознания древние существа, наконец-то дождавшиеся своего часа. Чудо с порога радостно вплывает в дом.
Неопостмодернизм почти вернулся к реализму. Ирония над иронией, пародия на пародию. Минус на минус должен дать плюс. Почти, да не совсем. Совершенно в духе постмодерна читатель может сам выбрать, какая же из двух историй нравится ему больше – вполне реалистичная, про то, как повзрослевший сын отправился на поиски отца, или страшная сказка про саламандр и сильфов.
На фоне этих оптических иллюзий и игр с реальностью почти теряется важный авторской монолог об отношениях порядочного человека и власти. До какой степени ему, умному, яркому, талантливому притворяться? Или лучше забиться в нору и просто попытаться быть счастливым? Однако эта линия – маленькая изящная табакерка в недрах большого чемодана – слабо резонирует с основным сюжетом и остается вещью в себе. Сцены из несуществующего либретто и судьба самого Петрония становятся просто еще одной фреской на стенах этой истории про Город.
Затейливо вплетены в сюжет размышления о театре, об искусстве как инструменте познания и, возможно, даже исправления жизни. Кто такой художник – создатель пустых миражей, мешающих разглядеть страшный лик мира, или мессия, заставляющий людей сбросить звериные личины? Провозвестник новой эпохи и обновленного человечества? Непростые вопросы без ответа. Еще несколько шестеренок в механизме музыкальной шкатулки.
Чуть тронешь пружинку завода, и волшебная шкатулка размером с город оживет. Но «чудо впускает в себя только детей и безумцев». Для кого-то оно так и останется набором диковинных колокольцев и молотков. Перед Марией Галиной ворота этого города всегда открыты. Впрочем, если верить Делезу, писатель по определению слегка не в себе.
Рецензия принимала участие в конкурсе Фанткритик — 2016 и вошла в короткий список.
Деревянный дом с покатой крышей-капюшоном был стар и заброшен. Он был частицей стародавней Англии.
Дэвид Герберт Лоуренс
Когда тебе вот-вот стукнет тридцать, а ты еще ничего, совсем ничего не сделала, когда лучшие годы уходят на составление литературных обзоров в «бессмысленной и пошлой суете газетных редакций», рано или поздно наступает момент истины. Язвительный критик, отточивший свое мастерство на чужих ошибках, берет дело в свои руки, и из-под его пера выходит вещь как минимум неординарная.
Для Стеллы Гиббонс таким толчком послужила книга Мэри Уэбб, по которой нужно было составить очередное ревю. Бесконечная череда сочинений, описывающих жизнь и нравы английских селян, упадок и разрушение британской деревни, натолкнула на мысль о пародийном романе под названием «Cold Comfort Farm» («Неуютная ферма») – так именовалась одна усадьба в Лестершире. Годами копившаяся желчь рецензента выплеснулась на страницы книги. Так родилась история о «дочери Роберта Поста» и Аде Мрак, которая «видела мерзость в сарае для дров».
Рано осиротевшая Флора Пост стоит перед нелегким выбором – искать работу или осесть где-нибудь в провинции у одного из своих многочисленных родственников. Угрюмое имение тети Ады пробудило в ее душе культуртрегерский порыв. Действительно, любая прогрессивно мыслящая девушка увидела бы здесь широкое поле для деятельности. Бодягширская родня верна заветам предков: «Скоткраддеры живут в «Кручине», сколько она стоит». Никто из них не смеет покинуть это проклятое место, по крайней мере, пока жива его безумная хозяйка. Нужно ли говорить, что с приездом лондонской кузины быт и вкусы здешних обитателей радикально меняются? Намерение «перевоспитать их так, чтобы мне у них стало хорошо» осуществилось. Один за другим кузены и племянники отправляются на поиски своего призвания – проповедовать слово Божие, сниматься в Голливуде или просто под венец. Да и сама ферма из ветхого запущенного дома преображается в просторный нарядный особняк, где не стыдно и свадьбу сыграть. Торжественный отъезд престарелой тетушки в Париж знаменует собой полный и окончательный триумф Флоры, которая и сама уже имеет матримониальные планы.
Две параллельные вселенные, которым не суждено было пересечься, все-таки встретились. Двадцатый век приехал в гости к девятнадцатому. Рафинированная горожанка прибыла из столицы, где прочно вошли в быт видеотелефоны, престижные районы типа Мэйфэйр превратились в трущобы, в Уайтхолле расположился Государственный институт психоанализа, а после недавно отгремевших Англо-никарагуанских войн железнодорожное сообщение все сильнее теснят аэропланы. Провинциалы Скоткраддеры по-прежнему пашут землю, доят коров и не спешат расстаться с вековым укладом фермы. Не мудрено, что они с Флорой говорят на разных языках. Дело даже не в том, что жители «Кручины» тетешкают нюнечек и щигрят плошки, на плетях цветет живохлебка и поют болотные паички. Эти чудна́я речь интуитивно понятна и рождает ассоциации с хливкими шорьками и глокой куздрой. Нет, юная гостья и в меру хлебосольные хозяева поначалу с трудом понимают друг друга просто из-за того, что принадлежат к разным литературным мирам.
Флора, это воплощение здравого смысла, пришла из романов Джейн Остин. Для этого рационального книжного мирка романтические страсти и готические тайны – лишь приметы прискорбного хаоса в мыслях и делах, а наша героиня – поборница аккуратности и порядка. Среди сочинений, к которым она обращается в пору душевной смуты, наряду с ее настольной книгой «Высший здравый смысл», есть и «Мэнсфилд-парк». Она осознает свое внутреннее родство с его автором. «У меня много общего с мисс Остин. Она любила, чтобы все вокруг было опрятно, мило и аккуратно. …это главный залог счастья». Кроме того, мисс Пост собирает материал для будущей книги, которую когда-нибудь напишет. Подобную здравомыслящую особу легко можно представить на страницах «Нортенгерского аббатства», пародии на готику, очень созвучной духу и тону «Неуютной фермы». Как многие героини Остин, Флора любит устраивать судьбы близких, но не с пылом миссионера, а с прилежанием антрополога, и в этом она действительно преуспевает.
На другом полюсе – семейство, слепленное автором по канонам «сельских» романов. Ветхозаветные имена, странные фобии, любовные драмы, проклятие, тяготеющее над семьей, хлопающие двери и сведенные в немом отчаянии брови... Гиббонс собрала замечательную коллекцию литературных штампов эпохи. За этими доведенными до гротеска персонажами маячит фигура совсем другого писателя-кукловода – Дэвида Герберта Лоуренса. Не забыт и его фирменный стиль. Время от времени повествование прерывается тяжелыми, как кирпичи, неудобоваримыми кусками витиеватой прозы, так же мало связанными с остальным текстом, как и в оригинале.
Однако главная пародийная тема – идея об извечном противоборстве полов. Ее выразителем является писатель, полагающий, что знакомство с женщиной нужно начинать со слов: «Верите ли вы, что у женщин есть душа?.. Кстати, меня тоже не интересует, есть ли у них душа. Тело куда важнее». Мистер Клоп пишет роман о Брануэлле Бронте и считает, что «Грозовой перевал» написала не Эмили, а ее брат. Гиббонс как в воду глядела: авторство «Неуютной фермы» также приписывали мужчине, Ивлину Во. Идеи Лоренса о «нерассуждающем, тягучем, тоскливом, горьком нутряном напряжении» между мужчиной и женщиной подогревались еще не утратившей новизны теорией Фрейда и неутихающими спорами вокруг женского избирательного права в Великобритании. Неудивительно, что автор позволил себе подпустить не одну шпильку в адрес «наших лучших умов», которых занимают исключительно гендерные проблемы.
Всех литературных «спонсоров» романа не перечесть. Здесь и классики жанра вроде Томаса Харди, и популярные в свое время, но ныне забытые Мэри Уэбб, Шейла Кей-Смит и Констанс Холм. Спектр пародии расширяют рассуждения о «Грозовом перевале», магреализм братьев Поуис и выведенный в предисловии под именем Энтони Пукворти преуспевающий, но поверхностный писатель Хью Уолпол (кстати, высмеянный еще и С. Моэмом в романе «Пироги и пиво, или Скелет в шкафу», 1930).
Помимо собратьев-литераторов от Стеллы Гиббонс мимоходом досталось коллекционерам, религиозным проповедникам, голливудским продюсерам, лондонским интеллектуалам, «пионерам, о пионерам», жизнерадостным вдовам, любителям лакросса, разговорчивым заикам, железным дорогам, нуворишам, спиритам, венским психоаналитикам, солипсистам и многим другим.
Для переводчика такой текст – своего рода, профессиональный вызов, ибо роман стилизован под неумелый дебют новичка, подражающего признанному мэтру и помечающего звездочками особенно удачные пассажи. Простота стиля обманчива, как и у всякого опуса с «двойным дном». Дополнительную сложность придают выдуманные диалектизмы саксонского происхождения, особый говор уроженцев Сассекса. Со всеми этими трудностями Е. Доброхотова-Майкова справилась превосходно. Остается лишь жалеть, что по дороге к российскому читателю книга запоздала на целую эпоху.
Бесспорно, чтобы читать Гиббонс со знанием дела, нужно быть знакомым хотя бы с половиной источников этой довольно едкой сатиры. Говорят, судьба пародии напрямую зависит от участи тех творений, которые она высмеивает. Большинство бестселлеров первой трети XX века давно ушли в историю. Жало сатиры лишилось своей цели. Казалось бы, вне литературного контекста «Неуютная ферма» должна была превратиться в симпатичную юмореску в духе Джерома К. Джерома.
Однако что может лучше донести до нас аромат эпохи, как не понимание того, над чем она смеялась? Саркастичный взгляд очевидца, запечатленный в книге, ценен сам по себе и не зависит от состояния жанра. Забудем на миг о колючей насмешке, за которой укрылся профессиональный критик, вглядимся в его усталое, но счастливое лицо и увидим, как «из-под всегдашней маски бодрого идиотизма проступает естественное иронично-печальное выражение».
– Кончаются не сказки. Это герои появляются и уходят, когда их дело сделано.
Дж. Р. Толкин
Если верить Майклу Суэнвику, британские дети рождаются и взрослеют среди римских дорог, брохов и кромлехов, расположенных буквально у них на заднем дворе. Не случайно все три писателя, поставленных американским фантастом на воображаемый пьедестал мифургии, – Р. Холдсток, Дж. Харрисон и К. Робертс – британцы. Можно не соглашаться с предложенной Суэнвиком иерархией, но следует признать, что творить новые мифы и перелицовывать старые в туманном Альбионе любят и умеют.
Англичанин Роберт Холдсток ныне считается одним из классиков жанра мифологического фэнтези. После ряда не слишком успешных фэнтезийных циклов, он прогремел своей повестью «Лес Мифаго», впоследствии переработанной в роман. Потом были и другие эксперименты с мифом, но в историю Холдсток вошел именно как автор цикла о загадочном Райхоупском лесе.
И вот легендарный роман на русском. Сложно писать о книге, которая давно уже заняла достойное место и в фантастическом жанре, и в мировой литературе в целом. Роман переведен на многие языки. Достоинства описаны, недостатки подмечены. С именем автора связана одна из престижных наград в области фэнтези в Великобритании. Непростая задача для критика! Остается лишь, по примеру героев Холдстока, периферийным зрением ловить образы, которые, может быть, и не так четки, но глубже коренятся в ткани повествования. Ведь часто краем глаза можно заметить то, что не видно в упор.
На краю Райхоупского леса притулилась небольшая усадьба Оак Лодж. В этом странном пограничье никогда нельзя быть уверенным, кто перед тобой – человек или мифаго, призванный подсознанием обитателей дома. Вслед за Джорджем Хаксли, слишком далеко зашедшим в своих исследованиях и навсегда потерявшим себя, наступает черед его сыновей, Кристиана и Стивена, стать добровольными пленниками чащобы. Их влечет образ юной кельтской охотницы Гуивеннет, созданной воображением покойного отца. Пока Кристиан в поисках неуловимой амазонки, все больше дичая, рыщет по первобытной чаще, в тишине и покое Оак Лодж расцветает любовь Стивена и Гуивеннет. Соперничество из-за девушки – главный нерв повествования. Любовный треугольник находит свое разрешение в сердце леса. Здесь ведут отнюдь не призрачное существование выдуманные многими поколениями островитян мифаго: Робин Гуд, Кухулин и сотни безымянных созданий из позабытых саг. Становья и деревни, виллы и замки – вся история Британии собрана под сенью первозданной пущи.
Все это буйство красок и лиц мы видим глазами Стивена. Иногда в ход идут дневники отца, но всегда действие показано изнутри и никогда – со стороны. Это и понятно, ведь мыслеформы появляются из юнгианских глубин коллективного бессознательного, и внутренний монолог к лицу человеку, только что облекшему в плоть и кровь собственную фантазию.
В хороводе дубового вихря почти стираются лица людей. Колдовские чары так опутали всю семью Хаксли, что ее члены стали своего рода функциями или архетипами. Какими они были до обращения в «райхоупскую веру»? Бледными тенями себя же. Приняв крещение дубом, терновником и ясенем, они надевают маски протагонистов трагедии или участников древнего ритуала: личное уходит, остается лишь эталон, образец. «Темный» Кристиан и «светлый» Стивен становятся заклятыми врагами, потому что этого требует миф. В их подлинной жизни не было и намека на вражду.
Мифаго, напротив, изначально ярче и живее людей. Вот уж кто не похож на бледную немочь фантазии! Один их запах может свалить с ног, не говоря уже о стрелах и копьях. Несмотря на заданность их ролей, самые проработанные образы далеки от шаблона. Все-таки миф не настоящий, а постмодернистский, и его героям под силу разорвать сети рока. Гуивеннет, своего рода, Хари бронзового века, осознает свою чуждость реальному миру и пытается измениться. Другое творение отца, получеловек-полувепрь, преследующий братьев, тоже слишком сложен, чтобы быть только ходульным фрейдистским символом ненависти к сыновьям.
И всех их, и людей, и мифаго, втягивает в свое коловращение старый лес. Он настолько одухотворен и подчинен единой воле, что кажется, будто он и есть главное действующее лицо книги. «Это древнейшая дубовая страна… последний остаток того великого леса, который покрывал всю Англию». Непосвященному вход заказан: незримая сила выталкивает или водит его кругами. Райхоуп сродни Броселианду и Фангорну. Это сгусток первобытной магии, которую не одолеть силой разума.
Столкнувшись с этим иррациональным миром, герои вынуждены отодвинуть строгую логику в дальний уголок сознания. Первородный хаос отвергает порядок, он не хочет, чтобы его измеряли и наносили на карту. В структуре романа автор небрежно намекнул на это: там, где действие развивается в привычном мире, вместо заглавий мы видим лишь числительные, но как только оно переносится в царство мифа, каждая глава обретает полноценное название.
«Лес Мифаго» «вырос» не на пустом месте. Старый как мир мотив: волшебная страна, где время и пространство существуют по иным законам, а разнообразие существ, населяющих ее, ограничено исключительно фантазией творца. Вот только, мифаго создает не автор, а его персонажи, и в этом чувствуется дыхание постмодерна. Более того, герои не просто попадают в заповедные дебри, полные мифов, они пишут свой собственный сюжет («Наконец-то мои смутные догадки подтвердились. Я сам стал частью легенды»). Вспоминается бессмертный вопрос Сэма Гэмджи: «Но всё-таки интересно, попадём ли мы когда-нибудь в песню или сказку?» И совсем в другом ключе задается тем же вопросом Гарри Китон, спутник Стивена в его приключениях: «Неужели будут рассказывать легенды о Родиче и его спутнике, которого назовут Ки, или Киттон, или еще как-нибудь изменят имя?.. Неужели мы станем настоящей частью истории?» Помещение героя в сюжет и сотворение им собственной истории в эру постмодернизма не редкость. Хотя в сочинениях самого маэстро почти ничего не предвещало обращения к этой теме, идея витала в воздухе. Эту линию можно найти и у Урсулы Ле Гуин («Порог», 1980), и у Джона Краули («Маленький, большой, или Парламент фейри», 1981). Незримое присутствие Дж. Р. Толкина на страницах книги также остро ощущается, но это повод для отдельного исследования, поскольку взаимодействие двух писателей явно не исчерпывается перечнем общих тем.
Другой мотив, тоже весьма значимый для романа, – глубокая связь микрокосма и макрокосма. Мысль, родившаяся в сознании человека, может стать реальностью, не менее вещественной, чем он сам. Иногда это даже ставят в упрек Холдстоку – уж слишком материальны его мифаго. Но в то же время они не бессмертны, ибо сделаны из сучьев дуба и гнилых листьев, скрепленных чувствами и памятью людей. А если последние иссякают, то творение превращается в прах. В этом замысел Холдстока перекликается с творчеством другого любителя переделывать старые сказки на новый лад – Нила Геймана. Им обоим близка киплинговская парадигма: мифы хиреют и чахнут, если их перестают помнить, но стоит у камелька рассказать историю-другую и они вновь оживут. Не случайно, именно предисловие Геймана предваряет юбилейное англоязычное издание романа.
* * *
Мифологические аллюзии и психологические игры, как правило, нелегко расстаются с языком оригинала. Переводчик «Леса Мифаго» определил сложность текста как 0,85, если за единицу взять «Поминки по Финнегану». Надо отдать должное: А. Вироховский очень терпеливо распутал этот клубок мифологем, а попутно еще и ввел новую единицу сложности перевода – 1 Финнеган.
Между тем, судьба цикла Холдстока на русском языке по-прежнему под вопросом. Даже та книга, которая послужила поводом для рецензии, является всего лишь неофициальным малотиражным изданием. Прочие же части этого уникального фэнтезийного сериала – а в него входят шесть романов и одна повесть – не переведены и не изданы. Будем надеяться, что эта печальная, но отнюдь не уникальная ситуация в ближайшем будущем изменится.
Рецензия участвовала в конкурсе Фанткритик — 2015 и заняла второе место.
С момента написания рецензии ситуация с наследием Холдстока в России стала чуть лучше: переведен и издан еще один роман цикла — "Лавондисс", но по-прежнему мизерным самиздатовским тиражом.
Нил Гейман. Океан в конце дороги: Роман / Neil Gaiman. The Ocean at the End of the Lane, 2013. Пер. с англ. В. Нуриева. — М.: АСТ, 2013. — 320 с. — ISBN: 978-5-17-079158-3
Плещется Океан, который на самом деле всего лишь утиный пруд позади старой фермы. Льет холодный свет полная луна, хотя в действительности она давно уже на ущербе. Под мерный плеск этих волн, в серебристых лучах ночного светила в Стране Одиноких Детей появился еще один житель.
У него есть родители, но они заняты своими взрослыми делами. Он окружен сверстниками, но никто не приходит к нему на день рождения. Книги – его убежище, ведь они надежнее людей. Самоубийство случайного человека приводит в мир тварь из Древнего Края. Люди хотят денег и она готова дать их. А взамен ей нужен весь мир… В облике няни она вторгается в дом, разрушает и подчиняет.
Вместе с врагом появляется и настоящий друг – Лэтти, младшая из семейства Хэмпстоков. Тех самых Хэмпстоков, чей пруд – океан, чья луна урожайна. К ним бежит несчастный ребенок от тирании няни-оборотня, от предательства отца, от слепоты матери.
Рядом с ними он в безопасности: старая миссис Хэмпсток вырежет все лишнее из ткани событий и подлатает время, ее дочь Джинни накормит и обогреет, а Лэтти не пожалеет себя, чтобы спасти его.
Щемяще-грустный финал: повзрослевший герой возвращается на ту самую ферму, к тому самому пруду, и события из детства ненадолго всплывают в его памяти. Но стоит ему выйти за ворота, как он вновь забывает все.
Ох уж эта забывчивость взрослых! Испокон веков было известно, что только детям открыто подлинное видение мира, а взрослые смотрят, но не видят. Велико искушение и в этой книге искать лишь собрание стереотипов. Тем более, что Нил Гейман заслуженно пользуется репутацией автора, любящего и умеющего обыгрывать старые истины. Однако в этих волнах кроется совсем иное. Не все дети на страницах этой книги обладают способностью видеть суть вещей. Младшая сестра героя полностью подпадает под влияние «няни» Урсулы Монктон и нежный возраст не делает ее прозорливее. Безымянный семилетний мальчик – исключение из многих правил. Именно его книжное одиночество открывает дорогу в край неведомого (очередное Задверье, страну по Ту сторону). Итак, перед нами не мир детей, которые все видят и помнят, и взрослых, которые все забыли. Перед нами лишь один ребенок, которого коснулась тайна.
Это прикосновение было мощным и стремительным как океанский прибой. Океан – сама воплощенная мистерия. Окунувшись в его воды, герой все понимает, все сознает. Он чувствует сопричастность всему на свете. Океан – это всеединство, неразделенность, монистичность. Но нельзя долго находиться в его среде и оставаться собой, иначе придется стать всем. Океан – это колыбель мира и даже его утроба. Частичка его струиться в жилах каждого живого существа и зовется кровью («Вы же не выпьете воды из моря?.. Это все равно, что пить кровь»). Океан не только в конце дороги, он и в начале ее. И, похоже, эта дорога водит кругами.
Кому же, как не женщине, быть рядом с колыбелью-утробой? Символический ассоциативный ряд продолжается. Три дамы Хэмпсток соотносимы со многими триадами и троицами, но, прежде всего, они олицетворяют триединую космическую Богиню-мать. Хотя у семейства и есть некая предыстория появления в этом мире, но эта туманная прелюдия никак не меняет ни функций, ни ниши Хозяек мира, которым все по плечу и ничего не слишком. В этом монистической вселенной нет сил добра и зла в христианском понимании. Есть порядок и его блюстители и есть нарушитель, превращающий космос в хаос. Его нужно водворить на место, но не покарать. Собственно, невольным свидетелем довольно неуклюжей попытки водворения и стал семилетний герой.
Некоторые семантические мотивы уже знакомы читателям Геймана: монета-апотропей ограждает героя от злой воли, жертвоприношение служит прологом магического действа («Американские боги»), кошки с необычными глазами и нездешним видом, как водится, гуляют сами по себе по страницам его книг («Коралина», «Звездная пыль»). Да и образ ребенка, окруженного странными друзьями, сквозной для автора.
Интересно, что в книге много безымянных персонажей, начиная с главного героя и его семьи. Такая абстрактность кажется продуманным ходом, намеком на обобщение, архетипичность. Имена зачастую условны – ни Хэмпстоки, ни «няня» Урсула не являются их подлинными носителями. Это заменители, скрывающие истинную природу их обладателей. И только второстепенные персонажи, многие их которых вовсе не влияют на развитие событий, щедро одарены автором и именами, и фамилиями.
Архетипы «Океана» не составляют системы, автор лишь лениво поигрывает символами, не задаваясь целью создать альтернативную картину мира. Как это часто бывает у Геймана, загадок и смутных теней больше, чем объяснений и четких силуэтов. В конце этой дороги еще и туман.
При всей своей внешней обособленности «Океан в конце дороги» с полной очевидностью примыкает к «Звездной пыли», в послесловии к которой автор говорил о нем, как о еще ненаписанном романе. Место, выбранное автором для своего таинства, – пограничье двух миров. Еще один излюбленный прием автора – поместить героев на фронтир реальности и волшбы. История о парне из Застенья, деревушки времен юной королевы Виктории, происходит в стране По Ту Сторону стены, действие же «Океана» разворачивается, в основном, в реальных декорациях сельского Сассекса. Но нет сомнений – та единственная тропа, что вела из Застенья в сторону Лондона, за полтора столетия превратилась в дорогу, в конце которой Океан.
Множество тоненьких ниточек-намеков связывает обе книги: котенок с колдовскими глазами, подаренный юному Торну, семейство Хэмпстоков, к которому принадлежала приемная мать Тристрана, вредная сестренка, вечно дразнящая и провоцирующая героя. Наконец, недалеко от викторианской деревеньки имеется озеро. Конечно, и Хэмпстоки совсем не та матриархальная семья, что в «Океане», и котенок не той масти, и озеро далеко не пруд. Однако если уж целый океан может показаться прудом, то озеру это сделать гораздо проще.
Роман, который больше похож на повесть, в творчестве Нила Геймана в хорошем смысле маргинален. С первых же страниц слышна новая интонация, глубоко искренняя, честная, даже исповедальная, разбивающая привычные стереотипы о стиле автора. «Океан» – в значительной мере книга размышлений, в которой портрет героя не менее важен, чем его поступки. Автор и сам признает, что сюжет прост до чрезвычайности, в то время как «центр тяжести» приходится на реконструкцию игр памяти – чистого детского взгляда на жизнь через призму воспоминаний взрослого. Из попытки передать эту сложную ретроспективу и выросла стилистика романа: длинные сложные мысли взрослого и простые эмоциональные детские.
«Океан» тем и ценен, что позволяет не только приобщиться к еще одному сюжету Геймана, но и взглянуть на его «мир образца 1968 года» изнутри, заглянуть вместе с автором за поворот той пресловутой дороги. Роман написан и комментируется автором с позиции «все было и ничего не было». «Было»: волшебная поляна, куст рододендрона, любимые книги и многие другие памятные мелочи, дорогие уже потому, что ушли навсегда. Самоубийство в машине тоже было. «Не было»: ничего, что случилось с героем и его семьей. Все книги в определенной степени отражают личность творца, но те, что позволяют заглянуть в закулисье – редкий подарок от автора. Пожалуй, о рождении нового жанра – «автобиографическое фэнтези» – говорить рановато.
Когда между тобой нынешним и тобой семилетним неожиданно образовалось почти полвека, когда от детства в вещественном измерении не осталось ничего, порой хочется окунуться в океан памяти, в котором есть все – и старый дом, и любимые книги, и долгая дорога длиною в жизнь впереди.
Японская фантастика в России остается тайной за семью печатями. Публикации редки и во многом случайны. Приятным исключением являются антологии "Он" и "Она" от составителей Г. Чхартишвили с российской стороны и М. Нумано с японской. А вот Ясутака Цуцуи издается, издавался и, видимо, ничего не поделаешь, будет издаваться. И за что его только любят российские издатели?..
Японская фантастика под острым соусом
Ясутака Цуцуи. Паприка: Роман / 筒井康隆 / Tsutsui Yasutaka. パプリカ / Papurika, 1993. Пер. с японск. А. Замилова. — М.: Эксмо, СПб.: Домино, 2012.— 384 с. — (Интеллектуальный бестселлер). — ISBN: 978-5-699-56508-5
Позвольте пригласить вас на мастер-класс корифея японской фантастики Ясутаки Цуцуи. Сегодня сэнсэй расскажет нам о некоторых секретах национальной фантастической кухни. Итак, мэтр в студии, преданные поклонники, залпом проглотившие "Сальмонельщиков с планеты Порно", замерли в ожидании. Встречайте — "Паприка".
Чтобы приготовить научно-фантастическое блюдо под острым соусом из паприки, от которого сведет скулы любому интеллектуалу, возьмите одну часть японского колорита (бэнто, нори, Роппонги...) и смешайте ее с двумя частями шизоидного бреда. К полученной смеси добавьте немного ницшеанства — оно удачно сочетается с первым и выгодно оттеняет второй. Обильно пропитайте психоанализом. Не жалейте фрейдизма! Благо, этот ингредиент в современной Японии можно приобрести на каждом углу.
Но какой же психоанализ без преодоления сексуальных табу? Поэтому для усиления вкуса смело подмешивайте эротики, все равно, во сне или наяву, можно даже с элементами насилия — это только раздразнит аппетит читателя.
Наконец, настает черед главного компонента — Паприки. О, это, действительно, ингредиент с большой буквы! Паприка острая и нежная. Благородная, полусладкая и деликатесная. Какую бы разновидность не использовал опытный кулинар, все одинаково хороши. Именно благодаря ей все составляющие нашего блюда перестают быть мешаниной и соединяются в настоящую симфонию вкуса. Перемешайте и дайте настояться.
Блюдо готово к употреблению.
Однако не все так просто. Настоящая фантастика — это не только смешанные в нужной пропорции приправы. Это еще и Идея. Можно ли смешивать кислое с пряным, гуманитарное начало сталкивать с высокими технологиями, а проблемы человеческой психики решать с помощью технологических средств? Или помочь человеку может только человек?
Проблема не нова. Уже не первое десятилетие говорят о том, что технологический прогресс слишком скор, что человек не может поспеть за ним, осмыслить в гуманитарном ключе. Понятие этики девальвируется, поскольку этические нормы складываются десятилетиями, а мир технологий развивается все стремительнее, мчась к точке сингулярности.
Ацуко Тиба ("Паприка"), сотрудник НИИ клинической психиатрии, убеждена: достаточно маленького электронного прибора, позволяющего проникать в сны и даже становиться их героем, чтобы вылечить любую дисфункцию психики в считанные дни.
Все, кто не согласен с Паприкой, и лечит по старинке, — коварные интриганы и ренегаты, люди без чести и совести, нечистоплотные в интимной сфере. Тайные эллинистические обряды, перекликающиеся с ритуалами православной церкви, мировой заговор против Системы, священная война сверхлюдей, практикующих сакральный гомосексуализм, — вот, что достается им в удел от щедрого автора. Антигерой Сэйдзиро Инуи — "спаситель" в мире психиатрии, отрицающий "порочные технологии" в сфере медицины душ. Однако он почему-то не отрицает возможность использования главного артефакта, вокруг которого и разгораются страсти в романе, — мини-коллектора "Дедал" — в деле "возвышения духа нации".
Идеи Ницше в Японии — это тема отдельного разговора. В начале XX в. им зачитывались многие образованные японцы, но к концу века его наследие по понятным причинам было критически переосмыслено. В этом ключе преподносит ницшеанство и Цуцуи, делая антагонистов главных героев его приверженцами.
Поразительно другое. Насколько автор негативно оценивает ницшеанство, одаряя его идеями "плохих" персонажей, настолько же он некритичен по отношению к идеям и методам психоанализа. Отчасти это объясняется тем, что психоанализ в Японии после Второй Мировой войны поистине расцвел. Тем или иным боком он затронул не только Цуцуи, но и Мисиму, и раннего Кавабату и многих других.
Идея нового гуманизма, не страшащегося слишком быстрого прогресса, подана прямым лобовым ударом, достойным потомка самураев, — в виде долгих объяснений кто есть кто в начале второй части. Идейная же нагруженность остальных глав совершенно не обременительна.
От главы к главе реальность становится все более непредсказуемой и абсурдной. А как же иначе? Ведь маленький шустрый приборчик дает возможность перенестись не только из реальности в страну грез, но и в обратном направлении. И, как в любой книге о снах, герой далеко не всегда точно знает, спит он или бодрствует, поскольку сон перетекает в явь, а явь оборачивается кошмаром. Предметы и люди перестают быть послушны законам физики. Они могут перемещаться во времени и пространстве почти без ограничений. В конце концов, даже изображение на экране телевизора оживает и втягивается в реальность зрителей. Избыточность и беспорядочность фантазии автора превращает повествование в настоящий карнавал оживших фантомов, наводнивших улицы Токио.
Меняются и герои. Их поступки все более нелогичны. Они вполне могли бы сказать о себе словами одного из героев Юкио Мисимы: "Недаром мы все поголовно прошли курс психоанализа и совершенно избавились от сексуальных комплексов".
Язык героев не претендует не только на научность, но даже на наукообразность, несмотря на то, что постулируется и их развитый интеллект, и осведомленность, и даже погруженность, в проблемы человеческой психики.
Едва ли не каждый эпизод оставляет по себе некоторое недоумение — то ли в загадочной японской душе, то ли в своеобразии авторского подхода, то ли сумбуре сна кроется разгадка всех коллизий книги.
Спешим предупредить, что далеко не каждый гурман оценит все изыски вкуса этого экзотического блюда, как и не всякий желудок способен переварить столь пикантную закуску. Однако если вы любитель японской кухни и вас не испугали ни острота этого кушанья, ни эксцентричность кулинара, то роман Цуцуи — это как раз то, что нужно, чтобы хоть немного заглушить интеллектуальный голод читателя, который не так уж часто имеет возможность приобщиться к фантастике Страны восходящего солнца.
Рецензия принимала участие в конкурсе Фанткритик — 2013 и вошла в шорт-лист конкурса.
облако тэгов
