Стелла Гиббонс. Неуютная ферма: Роман / Stella Gibbons. Cold Comfort Farm, 1932. Пер. с англ. Е. Доброхотовой-Майковой.— М.: АСТ, 2015. — (Англия: серьезно, но не очень) — 256 с. — ISBN: 978-5-17-085269-7

Дэвид Герберт Лоуренс

Когда тебе вот-вот стукнет тридцать, а ты еще ничего, совсем ничего не сделала, когда лучшие годы уходят на составление литературных обзоров в «бессмысленной и пошлой суете газетных редакций», рано или поздно наступает момент истины. Язвительный критик, отточивший свое мастерство на чужих ошибках, берет дело в свои руки, и из-под его пера выходит вещь как минимум неординарная.

Для Стеллы Гиббонс таким толчком послужила книга Мэри Уэбб, по которой нужно было составить очередное ревю. Бесконечная череда сочинений, описывающих жизнь и нравы английских селян, упадок и разрушение британской деревни, натолкнула на мысль о пародийном романе под названием «Cold Comfort Farm» («Неуютная ферма») – так именовалась одна усадьба в Лестершире. Годами копившаяся желчь рецензента выплеснулась на страницы книги. Так родилась история о «дочери Роберта Поста» и Аде Мрак, которая «видела мерзость в сарае для дров».

Рано осиротевшая Флора Пост стоит перед нелегким выбором – искать работу или осесть где-нибудь в провинции у одного из своих многочисленных родственников. Угрюмое имение тети Ады пробудило в ее душе культуртрегерский порыв. Действительно, любая прогрессивно мыслящая девушка увидела бы здесь широкое поле для деятельности. Бодягширская родня верна заветам предков: «Скоткраддеры живут в «Кручине», сколько она стоит». Никто из них не смеет покинуть это проклятое место, по крайней мере, пока жива его безумная хозяйка. Нужно ли говорить, что с приездом лондонской кузины быт и вкусы здешних обитателей радикально меняются? Намерение «перевоспитать их так, чтобы мне у них стало хорошо» осуществилось. Один за другим кузены и племянники отправляются на поиски своего призвания – проповедовать слово Божие, сниматься в Голливуде или просто под венец. Да и сама ферма из ветхого запущенного дома преображается в просторный нарядный особняк, где не стыдно и свадьбу сыграть. Торжественный отъезд престарелой тетушки в Париж знаменует собой полный и окончательный триумф Флоры, которая и сама уже имеет матримониальные планы.

Две параллельные вселенные, которым не суждено было пересечься, все-таки встретились. Двадцатый век приехал в гости к девятнадцатому. Рафинированная горожанка прибыла из столицы, где прочно вошли в быт видеотелефоны, престижные районы типа Мэйфэйр превратились в трущобы, в Уайтхолле расположился Государственный институт психоанализа, а после недавно отгремевших Англо-никарагуанских войн железнодорожное сообщение все сильнее теснят аэропланы. Провинциалы Скоткраддеры по-прежнему пашут землю, доят коров и не спешат расстаться с вековым укладом фермы. Не мудрено, что они с Флорой говорят на разных языках. Дело даже не в том, что жители «Кручины» тетешкают нюнечек и щигрят плошки, на плетях цветет живохлебка и поют болотные паички. Эти чудна́я речь интуитивно понятна и рождает ассоциации с хливкими шорьками и глокой куздрой. Нет, юная гостья и в меру хлебосольные хозяева поначалу с трудом понимают друг друга просто из-за того, что принадлежат к разным литературным мирам.

Флора, это воплощение здравого смысла, пришла из романов Джейн Остин. Для этого рационального книжного мирка романтические страсти и готические тайны – лишь приметы прискорбного хаоса в мыслях и делах, а наша героиня – поборница аккуратности и порядка. Среди сочинений, к которым она обращается в пору душевной смуты, наряду с ее настольной книгой «Высший здравый смысл», есть и «Мэнсфилд-парк». Она осознает свое внутреннее родство с его автором. «У меня много общего с мисс Остин. Она любила, чтобы все вокруг было опрятно, мило и аккуратно. …это главный залог счастья». Кроме того, мисс Пост собирает материал для будущей книги, которую когда-нибудь напишет. Подобную здравомыслящую особу легко можно представить на страницах «Нортенгерского аббатства», пародии на готику, очень созвучной духу и тону «Неуютной фермы». Как многие героини Остин, Флора любит устраивать судьбы близких, но не с пылом миссионера, а с прилежанием антрополога, и в этом она действительно преуспевает.

На другом полюсе – семейство, слепленное автором по канонам «сельских» романов. Ветхозаветные имена, странные фобии, любовные драмы, проклятие, тяготеющее над семьей, хлопающие двери и сведенные в немом отчаянии брови... Гиббонс собрала замечательную коллекцию литературных штампов эпохи. За этими доведенными до гротеска персонажами маячит фигура совсем другого писателя-кукловода – Дэвида Герберта Лоуренса. Не забыт и его фирменный стиль. Время от времени повествование прерывается тяжелыми, как кирпичи, неудобоваримыми кусками витиеватой прозы, так же мало связанными с остальным текстом, как и в оригинале.

Однако главная пародийная тема – идея об извечном противоборстве полов. Ее выразителем является писатель, полагающий, что знакомство с женщиной нужно начинать со слов: «Верите ли вы, что у женщин есть душа?.. Кстати, меня тоже не интересует, есть ли у них душа. Тело куда важнее». Мистер Клоп пишет роман о Брануэлле Бронте и считает, что «Грозовой перевал» написала не Эмили, а ее брат. Гиббонс как в воду глядела: авторство «Неуютной фермы» также приписывали мужчине, Ивлину Во. Идеи Лоренса о «нерассуждающем, тягучем, тоскливом, горьком нутряном напряжении» между мужчиной и женщиной подогревались еще не утратившей новизны теорией Фрейда и неутихающими спорами вокруг женского избирательного права в Великобритании. Неудивительно, что автор позволил себе подпустить не одну шпильку в адрес «наших лучших умов», которых занимают исключительно гендерные проблемы.

Всех литературных «спонсоров» романа не перечесть. Здесь и классики жанра вроде Томаса Харди, и популярные в свое время, но ныне забытые Мэри Уэбб, Шейла Кей-Смит и Констанс Холм. Спектр пародии расширяют рассуждения о «Грозовом перевале», магреализм братьев Поуис и выведенный в предисловии под именем Энтони Пукворти преуспевающий, но поверхностный писатель Хью Уолпол (кстати, высмеянный еще и С. Моэмом в романе «Пироги и пиво, или Скелет в шкафу», 1930).

Помимо собратьев-литераторов от Стеллы Гиббонс мимоходом досталось коллекционерам, религиозным проповедникам, голливудским продюсерам, лондонским интеллектуалам, «пионерам, о пионерам», жизнерадостным вдовам, любителям лакросса, разговорчивым заикам, железным дорогам, нуворишам, спиритам, венским психоаналитикам, солипсистам и многим другим.

Для переводчика такой текст – своего рода, профессиональный вызов, ибо роман стилизован под неумелый дебют новичка, подражающего признанному мэтру и помечающего звездочками особенно удачные пассажи. Простота стиля обманчива, как и у всякого опуса с «двойным дном». Дополнительную сложность придают выдуманные диалектизмы саксонского происхождения, особый говор уроженцев Сассекса. Со всеми этими трудностями Е. Доброхотова-Майкова справилась превосходно. Остается лишь жалеть, что по дороге к российскому читателю книга запоздала на целую эпоху.

Бесспорно, чтобы читать Гиббонс со знанием дела, нужно быть знакомым хотя бы с половиной источников этой довольно едкой сатиры. Говорят, судьба пародии напрямую зависит от участи тех творений, которые она высмеивает. Большинство бестселлеров первой трети XX века давно ушли в историю. Жало сатиры лишилось своей цели. Казалось бы, вне литературного контекста «Неуютная ферма» должна была превратиться в симпатичную юмореску в духе Джерома К. Джерома.

Однако что может лучше донести до нас аромат эпохи, как не понимание того, над чем она смеялась? Саркастичный взгляд очевидца, запечатленный в книге, ценен сам по себе и не зависит от состояния жанра. Забудем на миг о колючей насмешке, за которой укрылся профессиональный критик, вглядимся в его усталое, но счастливое лицо и увидим, как «из-под всегдашней маски бодрого идиотизма проступает естественное иронично-печальное выражение».

Когда в издательстве «Шиповник» в 1908 г. готовилось первое солидное собрание сочинений Герберта Уэллса, знаменитому фантасту предложили написать небольшое предисловие. «Расскажите нам о себе», – попросили меня. Но чуть я принимаюсь за это дело и пытаюсь рассказать русскому читателю, что я за человек, мне с особенной силой приходит в голову, какая страшная разница между моим народом и вашим; разница в общественном отношении и в политическом. Вряд ли можно найти хоть одну общую черточку, хоть один клочок общей почвы, на которой мы могли бы сговориться. Нет общего мерила, которым мы могли бы мерить друг друга». Эти строки были написаны в то время, когда Россия, казалось бы, твердо решила стать конституционной монархией, когда мало что предвещало роковые события 1917 г. и страна еще не была жупелом для всего западного мира. Интонация Уэллса доброжелательна, но искренна. Слегка подтрунивая над собственными стереотипами, он рисует знакомую картину – размытые дороги, набожные и терпеливые мужики, бородатые попы с иконами.

Пройдет дюжина лет и писатель, побывав в изменившейся России, увидит, что мужики уже не столь терпеливы, и многие молятся совсем другим богам. Лишь дороги остались прежними.

Слова Уэллса звучат как приговор, вынесенный прозорливым умом больше века назад.

– Но, послушайте, мистер Уэллс, вы в самом деле так считаете? – спрашивает запоздалый интервьюер. – Неужели западные фантасты всегда видели в России только чуждую восточную цивилизацию или хуже того – явного врага?

– По крайней мере, это было свойственно англоязычной фантастике. Так уж сложилось, что Британия или США гораздо чаще противопоставлялись России, чем континентальная Европа. Да и, полноте, существовала ли на континенте фантастика после Жюля Верна?

– А как же Рони-старший, Леруж, Карсак?

– Ну, во-первых, много ли эти трое месье написали о России, а, во-вторых, в противовес этим трем я вам назову три десятка английских и американских имен, известных по всему миру. К тому же, российское влияние в Восточной и Центральной Европе не позволяет говорить о чистоте эксперимента. Давайте посмотрим, какими изображали ваших соотечественников англичане и американцы. Вы следите за мыслью?

– Да, да, конечно.

– Когда-то для англоязычного мира Россия была далекой холодной страной, выделявшейся разве что своей обширностью. Ничем не примечательный медвежий угол, полуварварская восточная деспотия. Не удивительно, что титаны научного романа (scientific romance) рубежа XIX-XX веков не спешили выводить в своих сюжетах русских или переносить действие в этот незнакомый и суровый, по их представлениям, край. Французы были смелее и изредка обращались к «thème de Russie», но, в основном, также за пределами жанра. Стоило только великому фантасту Жюлю Верну мысленно перенестись на заснеженные сибирские просторы, как из-под пера вышла вполне реалистическая история – «Михаил Строгов» (1876). Это и понятно: трехсотлетняя империя Романовых не ассоциировалась ни с выдающимися научными открытиями, ни с социальными экспериментами. Династические союзы и страстное стремление в Европу самой России ничего не изменили. Для большей части западных умов ваша страна оставалась terra incognita.

Одно из первых сочинений на английском языке с русскими персонажами, «The Queen of Quelparte: A Story of Russian Intrigue in the Far East» (1902), было написано на стыке «научного» и приключенческого романа. Его автор американец Арчер Галберт был скорее историком, чем писателем. В результате полковник Иван Оренов и его дочь Дульсинея выглядят плоскими иллюстрациями идей сочинителя, эксплуатировавшего легенду о завещании Петра I. Фантастика на службе у геополитики, и ее немного – выдуманный остров в водах Желтого моря, историко-культурный слепок с Кореи. Полуостров всего лишь стал островом. Прием в те времена еще относительно новый.

Только став советской, Россия по-настоящему заинтересовала фантастов. Несколько лет ушло на осмысление этого нового явления, скрытого за аббревиатурами «RSFSR» и «USSR», вперемешку с ожиданием его скорой кончины. Первые опыты были неоригинальны и насквозь пропитаны «классовой ненавистью» к стране Советов. «Мировой пожар», который «на горе всем буржуям» обещала раздуть молодая республика, сначала забушевал на страницах книг. Русский читатель едва ли встретит в ряду авторов знакомые имена – многие из них не были профессиональными писателями, их творения не переводились на другие языки и не переиздавались. В «The Locust Horde» (1924) Стэнли Шоу Америка наводняется полчищами эмигрантов из Совдепии, участвующих в заговоре против нее. Вторжение коммунистов в Соединенное королевство в «The Man Who Could Stop War» (1929) Уильяма Пенмейера и «Menace: A Novel of the Near Future» (1935) Лесли Полларда, интервенция в США в «The Red Napoleon» (1929) Флойда Гиббонса стали общим местом в фантастике ближнего прицела. Помнит ли кто-нибудь в начале XXI века эти политизированные литературные поделки?

Это были истории на одно прочтение. Однако не все сюжеты строились на страхе как основной эмоции. Отголоском масштабных сталинских строек звучит упоминание о Ленинском подземном городке недалеко от Москвы в фантастических мемуарах «Zero to Eighty» (1937) Э.Ф. Нортрупа, который был, прежде всего, изобретателем и ученым, а в беллетристике выражал собственные инженерные идеи.

В постапокалиптической фантазии А. Ллевеллина «The Strange Invaders» (1934) ледниковый период, наступивший после мировой войны, и неизбежное одичание превращают марксизм-ленинизм на территории бывшего СССР в религию, классики почитаются как святые, а на место доминирующего вида претендуют гигантские ящеры. Довольно смелая картина для середины 30-х годов, благо жанровая тропинка была задолго до этого протоптана Джеком Лондоном.

– Извините, мистер Уэллс, но ведь, если мне не изменяет память, у вас тоже есть роман о войне с Советами?

– Действительно. Не лучшее мое произведение. Много политики, мало хорошей литературы.

– Зато какое понимание геополитической ситуации, какая великолепная ирония в «Самовластье мистера Парэма». В Великобритании к власти приходит Верховный лорд, интересный гибрид Кромвеля и Гитлера. Его вдохновенные речи вселяют в англичан уверенность, что «преуспеяние и хорошо поставленное хозяйство на огромных пространствах, принадлежащих России в Европе и в Азии, неминуемо наносит тяжкий ущерб жителям Великобритании». Противником советского государства во Второй мировой войне становится не Германия, а Британия. В конце концов, весь этот военный хаос оказывается сном мистера Парэма на спиритическом сеансе, но яркость и проработанность картины всеобщего сумасшествия делают роман прекрасным ранним образчиком альтернативной истории. И это в 1930 году, когда жанр еще только формировался.

– Благодарю за лестную оценку. Я всего лишь пытался высмеять фашистов всех мастей. Что вышло – не мне судить. Как развивались события, вы не хуже меня знаете.

Вторая мировая многое изменила в отношениях между странами и их народами. Слова Черчилля о «железном занавесе», легшем поперек Европы, прозвучавшие с фултонской трибуны, ознаменовали начало нового политического уклада. В обстановке, когда коммунистические партии были объявлены пятыми колоннами, представляющими опасность для христианской цивилизации, казалось бы, русские могли изображаться в литературе только черными красками. Действительно, фантасты, как и политики, бряцали оружием.

Под маккартистским лозунгом «Лучше быть мертвым, чем красным» писались десятки книг о нашествии орд с востока и Третьей мировой (С. Ноэл «I Killed Stalin»,1951; С. Корнблат «Not This August», 1955; Ф. Морли «Gumption Island», 1956; Г. Ричардс «Two Roubles to Times Square», 1956). Старая тема о вторжении «грязных комми» снова в деле, но с новыми акцентами. Предчувствие космической эры выносит Холодную войну за пределы Земли. У Р. Хайнлайна в повести «Человек, который продал Луну» (1950) пятнадцать человек под красным флагом высадились на Луне (пусть только в ночном кошмаре главного героя) и подали прошение о принятии ее в состав СССР. В «Зове пространства» (1959) Дж. Уиндэма на Земле началась ядерная война, советская база на Луне была разрушена и космонавты сдались соседям-англичанам.

«Ох уж эти русские, эти арабы... эти китайцы… Межконтинентальные ракеты, атомные бомбы, спутники…» – могла бы воскликнуть добрая половина англоязычных фантастов вслед за Робертом Шекли («Лавка миров», 1959), но, конечно, без его добродушной улыбки. В книгах Шекли русские персонажи не так уж часто попадают в фокус сюжета. С космополитичным идеализмом он рисует будущее, в котором нет места старым разногласиям: «была небольшая война с русскими из-за астероидного пояса... Или мы воевали с китайцами?» Не все ли равно? Ведь это все прошлом («Корпорация «Бессмертие», 1959). Пожалуй, единственный роман писателя, где конфликт в центре внимания, – «Хождение Джоэниса» ("The Journey of Joenes", другое название — "Journey Beyond Tomorrow") (1962). Едва ли написана более веселая вещь о ядерной войне! В вырезанной цензурой и не издававшейся до 1991 г. главе о путешествии в Россию выведены собирательные образы трех партийцев. При всей абсурдности этих типажей, есть в них и своя логика: туповатый маршал Тригаск олицетворяет военных, отрешенный и слабо контролирующий собственную речь тов. Славский – идеологов партии, наконец, сообразительный тов. Орусий напрямую ни с кем не отождествлен, можно только догадываться, какую структуру он представляет.

Две даты, которые не нуждаются в расшифровке, 1957 и 1961. Два события, которые для научной фантастики значили гораздо больше, чем разоблачение культа личности и Карибский кризис. «Охота на ведьм» закончилась, точнее, приобрела более цивилизованные формы. В фантастике тоже постепенно происходит поворот к новым идеям сотрудничества в космосе. Но каждая из сторон по-прежнему держит кукиш в кармане: научная станция США на Луне на самом деле военная база (Э. Гамильтон «Хранители звезд», 1960), русско-американская экспедиция проходит в обстановке взаимной подозрительности (Л. Нивен, Дж. Пурнелл «Молот Люцифера», 1977), а боевой товарищ может оказаться товарищем совсем в другом смысле (Г. Гаррисон «Звездные похождения галактических рейнджеров», 1973). В небольшом рассказе У. Тенна «Недуг» (1955) совместная экспедиция на Марс состоит поровну из русских и американцев. Царит атмосфера взаимного недоверия, обостренного странной болезнью. Все разрешается мирным путем, но автор горько констатирует: «они просто привезли его с собой на эту славную, чистую песчаную планету – недуг, который можно назвать болезнью Человечества», недуг саморазрушения.

Когда противостояние переходит в фазу идеологической борьбы, в дело вступают бойцы невидимого фронта. В лихо закрученных сюжетах Мака Рейнольдса чувствуется влияние шпионского романа. Пусть американский шпион, работающий сразу чуть ли не на полдесятка спецслужб, существует в декорациях вполне фантастических, действует он по схемам агента 007. Образам советских разведчиков не хватает глубины и достоверности, как, впрочем, и творениям Рейнольдса в целом. Глава резидентуры КГБ в Америке Илья Симонов («Тайный агент», 1969) или разведчик Александр Сисакян («Переключара», 1966), захвативший Белый дом и доложивший об этом по «красному» проводу, вызывают лишь улыбку, чего, надо думать, автор и добивался. Как развитие одностороннего образа врага и это можно считать прогрессом. Сам писатель некогда состоял в Социалистической трудовой партии Америки, но, побывав в СССР, охладел к социализму.

М. Рейнольдс не единственный выводил «русских» героев под очевидно нерусскими фамилиями. Понимание национальной неоднородности Советского Союза пришло в фантастику довольно поздно. Редкий писатель не ставил знак равенства между «русским» и «советским». Первое de facto давно перестало обозначать национальность, а переросло в политоним и стало синонимом второго. Использование украинских, армянских или иных фамилий, несущих ярко выраженную этничность, не всегда было сознательным. Стоящие за этими именами фигуры никак не оправдывают ожиданий в смысле особенностей лексики, поведения и характера. К. Воннегут в «Синей бороде» (1987) весьма здраво рассуждает об ошибках такого рода: «Раз он в Москве вырос, значит русский», – говорит он о своем герое с армянскими корнями. И не свалить эту общую неосведомленность на «железный занавес». Даже у современных литераторов не часто встретишь упоминание о других этносах на территории России. Есть исключения (У. Сандерс «Амба», 2005) и есть настоящие откровения. Этническая мозаика, созданная буйной фантазией Фармера, даже сложнее российских реалий. Родион Иванович Казна – простой российский негр из киевского гетто. Его дед – узбек, так и не выучившийся русскому языку. Скажете, смело? Создатель Мира реки на этом не остановился: черных рабов в империи несколько миллионов, а Пушкин – потомок одного из них (Ф. Фармер «Боги Мира Реки», 1983).

К 60-м годам сложился целый лагерь фантастов, в чьих сочинениях советское хоть и не означало «отличное», но, по крайней мере, имело явный позитивный оттенок. Именно к таким авторам относился Гарри Гаррисон. Возможно, не в последнюю очередь это объяснялось российскими корнями писателя по материнской линии. Он не раз бывал в России, впервые еще в конце 70-х годов. Русские на страницах его книг – частые гости. В «Падающей звезде» (1976) бывшие непримиримые враги вместе решают энергетические проблемы. Политики продажны и циничны, астронавты честны и мужественны. Американскому истеблишменту так доставалось только от Шекли. Не обошлось и без штампов – в советской половине экипажа, конечно же, нашелся тот самый космонавт, который пожертвовал собой ради остальных, а другой вдруг забился в истерике, оправдывая расхожее мнение о славянской нестабильности и неспособности к самоконтролю.

Наверняка Гаррисон и сам подшучивал над избитыми клише, намечая образ «адмирала товарища Капустина» в «Возвращении к звёздам» (1981), как две капли воды похожего на Кутузова, командира флагмана «Ленин» с его иконами, самоваром и казачьими танцами (Л. Нивен, Дж. Пурнелл «Мошка в зенице Господней», 1974). Высокие сапоги со шпорами, увешанная регалиями грудь, пара стопок перед боем, флагман «Сталин» и помощник Онегин – все это превращает роман в одну затянувшуюся шутку мастера. Гаррисон был не из тех, кто разрушает мифы. Он был из тех, кто их создает. Пусть «товарищи» в его книгах слегка шаблонны, но они не похожи на зомбированных партией «комми» предыдущих десятилетий.

У Артура Кларка русские также почти исключительно связаны с темой космоса. От первых смутных образов в рассказах начала 50-х годов до произведений 90-х дистанция огромного размера. Если в рассказе «Ненависть» (1961) еще слышится эхо войны, то вторая часть «Одиссеи» (1982) рисует ситуацию, в которой соперничество в космосе превращается в синергию. Объединение усилий США и СССР – вынужденный шаг, ведь на пятки им наступает быстро развивающийся Китай. Это коалиция чуждых друг другу стран и режимов против еще более непонятного конкурента. Интересно, что и нишу трагически гибнущего, но до конца верного своему долгу космонавта занимает не русский, а китаец. Характеры уже не всецело зависят от политической составляющей: американец может быть весьма неприятным типом, а его советский коллега – симпатичным интеллигентом. Лексические штампы едко высмеиваются: на борту ведется бюллетень «Долой англо-русский язык!», где отмечают все ошибки в речи личного состава (в том числе избыточно частое «tovarisch»).

Надо ли говорить, что этой позитивности способствовали неоднократные встречи автора с советскими космонавтами – Гагариным, Леоновым, Ляховым – на Цейлоне, в Вене и Ленинграде, переписка с И.А. Ефремовым. Однако судьба романа в России складывалась непросто. После появления первых глав на страницах журнала «Техника – молодежи» цензура разглядела, что членам экспедиции даны имена диссидентов, и дальнейшая публикация была запрещена.

От «Одиссеи Два» рассказ У. Гибсона и Б. Стерлинга «Красная звезда, орбита зимы» (1983) отделяет всего год и целая вечность. У Советов больше нет денег на разорительный орбитальный проект. Экипаж станции выходит из-под контроля, объявив забастовку, а потом и вовсе сбежав на челноках от бдительного ока партии. Два совершенно разных портрета советских космонавтов крупным планом символизируют скорый приход в научную фантастику нового поколения и новых тем.

Даже в разгар Холодной войны находились фантасты, которые подобно Гаррисону и Кларку, писали о том, что русские вообще-то похожи на американцев, вот только правительство у них… (К. Саймак «Исчадия разума», 1970), что диалог возможен и нужен обеим сторонам. Правда, эта точка зрения высказывалась на свой страх и риск, поскольку герои многих коллег по цеху на вопрос «а как, по-вашему, стоило бы нам поступить с русскими?» по-прежнему отвечали: «Если бы решение зависело от меня, я вообще бы всю Азию забросал атомными бомбами» (А. Ван Вогт «Репликаторы», 1966).

«Милитарист» и антисоветчик Р. Хайнлайн предельно ясно высказался еще в «Кукловодах» (1951): «Слишком большая страна, чтобы оккупировать, и слишком большая, чтобы не обращать внимания. Третья мировая война не решила никаких связанных с Россией проблем, да и никакая война не сможет их решить». Russia значит «угроза», как Pravda значит «правда». При этом сами русские в его романах вполне могут быть положительными героями, слово «товарищ» навсегда вошло в лексику жителей Луны, а теория и практика революции по В.И. Ленину взяты на вооружение лунарями («Луна – суровая хозяйка», 1966).

«Русская» фантастика Пола Андерсона больше земная, чем космическая. Фокусы со временем и яркие экскурсы в российскую и всемирную историю выделяются на фоне бесконечных триллеров о Третьей мировой и захвате Манхэттена. Русские герои писателя – новгородец Олег («Танцовщица из Атлантиды», 1971), бессмертная киевлянка Свобода («Челн на миллион лет», 1989) и… Николай Лобачевский, вселившийся в сознание героя, которому, ну, очень нужно было разобраться в неэвклидовой геометрии («Операция «Хаос», 1971). Этот довольно нестандартный набор персонажей удачно дополняется роскошными новгородскими видами – кремль, Святая София, Корсунские врата («Мы выбираем звезды», 1993). Такая редкость, тем более ценна, что Андерсон не жалел красок.

Если с высоты птичьего полета окинуть взглядом англоязычную НФ, много ли мы увидим авторов, знакомых с русский историей и выводивших ее деятелей в своих сочинениях? Иван Грозный (Г. Каттнер «Механическое эго», 1951), Борис Годунов (А. Бестер «Дьявольский интерфейс», 1975) и неизбежный Распутин (К. Ньюман «Мертвяки-американы в московском морге», 1999) – образы вырваны из исторического контекста и использованы сочинителями в своих целях.

Вне конкуренции В.И. Ульянов-Ленин. Упоминания о нем довольно часто служат фоном для сюжета о «russkie»: легендарный герой из далекого прошлого (Л. Нивен, Д. Пурнелл «Мошка в зенице Господней», 1974), идейный вдохновитель будущих революций (Р. Хайнлайн «Луна – суровая хозяйка», 1966) и просто гений в своем деле (К. Воннегут «Синяя борода», 1987). Порой поводом вспомнить об Ильиче служил мавзолей, вызывающий в западном сознании ассоциации с древним язычеством. Эпитафия от Желязны перещеголяла всех: «Здесь покоится с миром благородный Макбет... древний вождь, наигнуснейшим образом убивший своего предшественника, благородного Дункана. А также многих других» (Р. Желязны «Кладбище слонов», 1964). С расцветом жанра альтернативной истории Владимир Ильич стал появляться в сюжете лично, нередко на пару со столь же харизматичным Сталиным (М. Муркок «Повелитель воздуха», 1971; Дж. Зебровски «Ленин в Одессе», 1990).

Дядюшка Джо в англоязычной фантастике – это поэма в прозе. Вот уж кто претерпел от фантастов! В 50-е начиналось все вполне пристойно и даже реалистично: «во время войны я вырезал Дядюшку Джо и Рузвельта из журнала и приколол их на стенку. Да, это были мои парни!» (Д. Лессинг «День, когда умер Сталин», 1957). Но годы шли, и вот уже монах-расстрига Джугашвили и анархист Нестор Иванович Махно возглавляют казачий бунт на юге Союза Славянских Республик (М. Муркок «Стальной царь», 1981). Еще страшней, еще чуднее: Иосиф Виссарионович – бывший глава мафии в по-прежнему существующей Российской империи (К. Ньюман, Ю. Бирн «В свободном полёте», 1991). Сталин становится президентом США (Г. Тертлдав «Джо Стил», 2003). И, наконец, – круг замыкается – контролирует всю Европу и рвется к мировому господству (Р. Конрой «Red Inferno: 1945», 2010). Однако альтернативная история России – тема для отдельного разговора, ведь об одной только Второй мировой войне написаны десятки книг.

Тот, кто пришел после Отца народов, удостоился разве что юмористической зарисовки. Как избавиться от заколдованного автомобиля, который заставляет владельца говорить правду, только правду и ничего кроме правды? Надо продать его главе СССР – тот как раз наносит визит в США (Р. Серлинг «Только правда», 1962).

Наряду с политиками выводились и люди науки. Но гораздо чаще Н. Лобачевского и прочих реальных личностей на страницах книг фигурировал обобщенный образ русского ученого. От ранних гротескных характеров (К. Смит «Нет, нет, не Рогов», 1959) к более оригинальным опытам – предположениям о природе тунгусского феномена (А. Азимов «Сумасшедший ученый», 1989), путешествию по мозгу гения (А. Азимов «Фантастическое путешествие II: Цель – мозг», 1987), слепоте как главному условию проявления гениальности (К. Робинсон «Слепой геометр», 1986) – фигура ученого затворника все больше приобретала объем и достоверность. Конечно, эти образы собирательны, но можно с уверенностью выделить, как минимум, два прототипа – Петр Капица и Андрей Сахаров. А ведь были еще математики и другие физики, увенчанные нобелевскими лаврами, а чуть раньше – физиологи во главе с И.П. Павловым.

Практически развеял миф о гениальном отшельнике, не выходящем из кабинета, Ф. Дик: «Все советские ученые безоговорочно подчиняются приказам еще с пятидесятых годов, со времен чистки Академии наук, устроенной Топчиевым. Он… лично загнал в лагеря сотни ведущих ученых. Вот почему они отстали от нас в области космических исследований» («Свободное радио Альбемута», 1985).

В конце 80-х – начале 90-х в литературе произошла смена вех. Сначала перестройка, а затем распад Советского Союза сделали русскую тему вновь актуальной. В фантастике о России расцвели новые жанры: альтернативная история, киберпанк, стимпанк (С. Вестерфельд «Левиафан», 2009).

Киберпанковая Россия – это Россия Гибсона и Симмонса. У первого ее представляют то мордастый бизнесмен, бывший директор алюминиевого завода, после приватизации ставший его владельцем, то хакер, написавший очередную вредоносную программу. Русско-китайско-японские криминальные структуры, фантастика, перемешанная с детективом – все это реальность «Нейроманта» (1984). Дешевое оружие и русские Наташи наводняют мир, правительство коррумпировано, страна стала рассадником преступности и т.д. в «Виртуальном свете» (1993) и «Идору» (1996). Пожалуй, единственное действительно интересное произведение о России, смесь киберпанка и альтернативной истории Крымской войны в «Машине различий» (1990), инородно для творчества Гибсона.

Во «Флэшбэке» Дэна Симмонса (2011) Россия, напротив, умеренно процветает. Залог ее преуспевания – почти неистощимые запасы нефти и газа и бессменный глава Владимир Путин. Искусственный разум, воспроизводящий мышление Путина, – постоянный советчик одного из героев. На этом оригинальный зачин романа себя исчерпывает, и начинается довольно вялый детективный сюжет.

Но есть у Симмонса одна небольшая вещица, в которой не найти ни киберпанка, ни кислого клюквенного привкуса. «Конец гравитации» (2002) заявлен как киносценарий о поездке журналиста в «логово постмарксистских гиперкапиталистов и возможно антисемитски настроенных технократов», то есть в Россию. На самом деле ничего похожего на сценарий здесь нет, а представлены визуальный ряд Москва-Байконур и размышления о космосе и человечестве, о жизни и смерти. Жаль, что автор не развил этот сюжет: более аутентичной картины не встретить во всей современной НФ.

– Что же в сухом остатке?

– Странный получается образ. Добродушный детина богатырского сложения, от которого ожидаешь шаляпинского баса. Русые волосы, рябое лицо, глаза – два голубых камешка, на подбородке – густая щетина, недокуренная папироса на нижней губе. Любит играть в шахматы. Это у русских что-то вроде бейсбола или футбола. Не слишком умен, но время от времени ему приходят в голову гениальные идеи, которые он отдает задешево или вовсе – дарит.

– Русь-Матушка, балалайка и водка?

– Это все мифы. Хотя последнее, пожалуй... – мистер Уэллс многозначительно и политкорректно умолкает.

– Так, значит, ничего общего? Ни одной общей черточки?

– Ну, что вы! Масса общего – два глаза, один нос. Как говорится, нет ни эллина, ни иудея … ни русского, ни китайца.

Статья принимала участие в конкурсе Фанткритик — 2015 и вошла в шорт-лист.

Одним из условий конкурса было ограничение объема 25-ю тыс. знаков. В результате за кадром остались многие достойные внимания авторы. Например, Джордж Гриффит, писавший о России на заре НФ, по популярности в Великобритании соперничавший с Уэллсом, но никогда не переводившийся на русский. Или Норман Спинрад, еще в 1991 г. в романе "Русская весна" предсказавший русско-украинский конфликт. Материала было собрано на порядок больше, чем удалось отразить в статье, да и за прошедшие с тех пор полтора года "русская коллекция" столь изрядно пополнилась, что по "тоннажу" тянет уже на монографию. Впрочем, как показал опыт Фанткритика, тема воспринимается неоднозначно, так что, писать или не писать — вот в чем вопрос....

Роберт Холдсток. Лес Мифаго: Роман / Robert Holdstock. Mythago Wood, 1984. Пер. с англ. А. Вироховского. — [Издательство в книге не указано], 2014. — 332 с.

– Кончаются не сказки. Это герои появляются и уходят, когда их дело сделано.

Дж. Р. Толкин

Если верить Майклу Суэнвику, британские дети рождаются и взрослеют среди римских дорог, брохов и кромлехов, расположенных буквально у них на заднем дворе. Не случайно все три писателя, поставленных американским фантастом на воображаемый пьедестал мифургии, – Р. Холдсток, Дж. Харрисон и К. Робертс – британцы. Можно не соглашаться с предложенной Суэнвиком иерархией, но следует признать, что творить новые мифы и перелицовывать старые в туманном Альбионе любят и умеют.

Англичанин Роберт Холдсток ныне считается одним из классиков жанра мифологического фэнтези. После ряда не слишком успешных фэнтезийных циклов, он прогремел своей повестью «Лес Мифаго», впоследствии переработанной в роман. Потом были и другие эксперименты с мифом, но в историю Холдсток вошел именно как автор цикла о загадочном Райхоупском лесе.

И вот легендарный роман на русском. Сложно писать о книге, которая давно уже заняла достойное место и в фантастическом жанре, и в мировой литературе в целом. Роман переведен на многие языки. Достоинства описаны, недостатки подмечены. С именем автора связана одна из престижных наград в области фэнтези в Великобритании. Непростая задача для критика! Остается лишь, по примеру героев Холдстока, периферийным зрением ловить образы, которые, может быть, и не так четки, но глубже коренятся в ткани повествования. Ведь часто краем глаза можно заметить то, что не видно в упор.

На краю Райхоупского леса притулилась небольшая усадьба Оак Лодж. В этом странном пограничье никогда нельзя быть уверенным, кто перед тобой – человек или мифаго, призванный подсознанием обитателей дома. Вслед за Джорджем Хаксли, слишком далеко зашедшим в своих исследованиях и навсегда потерявшим себя, наступает черед его сыновей, Кристиана и Стивена, стать добровольными пленниками чащобы. Их влечет образ юной кельтской охотницы Гуивеннет, созданной воображением покойного отца. Пока Кристиан в поисках неуловимой амазонки, все больше дичая, рыщет по первобытной чаще, в тишине и покое Оак Лодж расцветает любовь Стивена и Гуивеннет. Соперничество из-за девушки – главный нерв повествования. Любовный треугольник находит свое разрешение в сердце леса. Здесь ведут отнюдь не призрачное существование выдуманные многими поколениями островитян мифаго: Робин Гуд, Кухулин и сотни безымянных созданий из позабытых саг. Становья и деревни, виллы и замки – вся история Британии собрана под сенью первозданной пущи.

Все это буйство красок и лиц мы видим глазами Стивена. Иногда в ход идут дневники отца, но всегда действие показано изнутри и никогда – со стороны. Это и понятно, ведь мыслеформы появляются из юнгианских глубин коллективного бессознательного, и внутренний монолог к лицу человеку, только что облекшему в плоть и кровь собственную фантазию.

В хороводе дубового вихря почти стираются лица людей. Колдовские чары так опутали всю семью Хаксли, что ее члены стали своего рода функциями или архетипами. Какими они были до обращения в «райхоупскую веру»? Бледными тенями себя же. Приняв крещение дубом, терновником и ясенем, они надевают маски протагонистов трагедии или участников древнего ритуала: личное уходит, остается лишь эталон, образец. «Темный» Кристиан и «светлый» Стивен становятся заклятыми врагами, потому что этого требует миф. В их подлинной жизни не было и намека на вражду.

Мифаго, напротив, изначально ярче и живее людей. Вот уж кто не похож на бледную немочь фантазии! Один их запах может свалить с ног, не говоря уже о стрелах и копьях. Несмотря на заданность их ролей, самые проработанные образы далеки от шаблона. Все-таки миф не настоящий, а постмодернистский, и его героям под силу разорвать сети рока. Гуивеннет, своего рода, Хари бронзового века, осознает свою чуждость реальному миру и пытается измениться. Другое творение отца, получеловек-полувепрь, преследующий братьев, тоже слишком сложен, чтобы быть только ходульным фрейдистским символом ненависти к сыновьям.

И всех их, и людей, и мифаго, втягивает в свое коловращение старый лес. Он настолько одухотворен и подчинен единой воле, что кажется, будто он и есть главное действующее лицо книги. «Это древнейшая дубовая страна… последний остаток того великого леса, который покрывал всю Англию». Непосвященному вход заказан: незримая сила выталкивает или водит его кругами. Райхоуп сродни Броселианду и Фангорну. Это сгусток первобытной магии, которую не одолеть силой разума.

Столкнувшись с этим иррациональным миром, герои вынуждены отодвинуть строгую логику в дальний уголок сознания. Первородный хаос отвергает порядок, он не хочет, чтобы его измеряли и наносили на карту. В структуре романа автор небрежно намекнул на это: там, где действие развивается в привычном мире, вместо заглавий мы видим лишь числительные, но как только оно переносится в царство мифа, каждая глава обретает полноценное название.

«Лес Мифаго» «вырос» не на пустом месте. Старый как мир мотив: волшебная страна, где время и пространство существуют по иным законам, а разнообразие существ, населяющих ее, ограничено исключительно фантазией творца. Вот только, мифаго создает не автор, а его персонажи, и в этом чувствуется дыхание постмодерна. Более того, герои не просто попадают в заповедные дебри, полные мифов, они пишут свой собственный сюжет («Наконец-то мои смутные догадки подтвердились. Я сам стал частью легенды»). Вспоминается бессмертный вопрос Сэма Гэмджи: «Но всё-таки интересно, попадём ли мы когда-нибудь в песню или сказку?» И совсем в другом ключе задается тем же вопросом Гарри Китон, спутник Стивена в его приключениях: «Неужели будут рассказывать легенды о Родиче и его спутнике, которого назовут Ки, или Киттон, или еще как-нибудь изменят имя?.. Неужели мы станем настоящей частью истории?» Помещение героя в сюжет и сотворение им собственной истории в эру постмодернизма не редкость. Хотя в сочинениях самого маэстро почти ничего не предвещало обращения к этой теме, идея витала в воздухе. Эту линию можно найти и у Урсулы Ле Гуин («Порог», 1980), и у Джона Краули («Маленький, большой, или Парламент фейри», 1981). Незримое присутствие Дж. Р. Толкина на страницах книги также остро ощущается, но это повод для отдельного исследования, поскольку взаимодействие двух писателей явно не исчерпывается перечнем общих тем.

Другой мотив, тоже весьма значимый для романа, – глубокая связь микрокосма и макрокосма. Мысль, родившаяся в сознании человека, может стать реальностью, не менее вещественной, чем он сам. Иногда это даже ставят в упрек Холдстоку – уж слишком материальны его мифаго. Но в то же время они не бессмертны, ибо сделаны из сучьев дуба и гнилых листьев, скрепленных чувствами и памятью людей. А если последние иссякают, то творение превращается в прах. В этом замысел Холдстока перекликается с творчеством другого любителя переделывать старые сказки на новый лад – Нила Геймана. Им обоим близка киплинговская парадигма: мифы хиреют и чахнут, если их перестают помнить, но стоит у камелька рассказать историю-другую и они вновь оживут. Не случайно, именно предисловие Геймана предваряет юбилейное англоязычное издание романа.

* * *

Мифологические аллюзии и психологические игры, как правило, нелегко расстаются с языком оригинала. Переводчик «Леса Мифаго» определил сложность текста как 0,85, если за единицу взять «Поминки по Финнегану». Надо отдать должное: А. Вироховский очень терпеливо распутал этот клубок мифологем, а попутно еще и ввел новую единицу сложности перевода – 1 Финнеган.

Между тем, судьба цикла Холдстока на русском языке по-прежнему под вопросом. Даже та книга, которая послужила поводом для рецензии, является всего лишь неофициальным малотиражным изданием. Прочие же части этого уникального фэнтезийного сериала – а в него входят шесть романов и одна повесть – не переведены и не изданы. Будем надеяться, что эта печальная, но отнюдь не уникальная ситуация в ближайшем будущем изменится.

Рецензия участвовала в конкурсе Фанткритик — 2015 и заняла второе место.

С момента написания рецензии ситуация с наследием Холдстока в России стала чуть лучше: переведен и издан еще один роман цикла — "Лавондисс", но по-прежнему мизерным самиздатовским тиражом.

Нил Гейман. Океан в конце дороги: Роман / Neil Gaiman. The Ocean at the End of the Lane, 2013. Пер. с англ. В. Нуриева. — М.: АСТ, 2013. — 320 с. — ISBN: 978-5-17-079158-3

У него есть родители, но они заняты своими взрослыми делами. Он окружен сверстниками, но никто не приходит к нему на день рождения. Книги – его убежище, ведь они надежнее людей. Самоубийство случайного человека приводит в мир тварь из Древнего Края. Люди хотят денег и она готова дать их. А взамен ей нужен весь мир… В облике няни она вторгается в дом, разрушает и подчиняет.

Вместе с врагом появляется и настоящий друг – Лэтти, младшая из семейства Хэмпстоков. Тех самых Хэмпстоков, чей пруд – океан, чья луна урожайна. К ним бежит несчастный ребенок от тирании няни-оборотня, от предательства отца, от слепоты матери.

Рядом с ними он в безопасности: старая миссис Хэмпсток вырежет все лишнее из ткани событий и подлатает время, ее дочь Джинни накормит и обогреет, а Лэтти не пожалеет себя, чтобы спасти его.

Щемяще-грустный финал: повзрослевший герой возвращается на ту самую ферму, к тому самому пруду, и события из детства ненадолго всплывают в его памяти. Но стоит ему выйти за ворота, как он вновь забывает все.

Ох уж эта забывчивость взрослых! Испокон веков было известно, что только детям открыто подлинное видение мира, а взрослые смотрят, но не видят. Велико искушение и в этой книге искать лишь собрание стереотипов. Тем более, что Нил Гейман заслуженно пользуется репутацией автора, любящего и умеющего обыгрывать старые истины. Однако в этих волнах кроется совсем иное. Не все дети на страницах этой книги обладают способностью видеть суть вещей. Младшая сестра героя полностью подпадает под влияние «няни» Урсулы Монктон и нежный возраст не делает ее прозорливее. Безымянный семилетний мальчик – исключение из многих правил. Именно его книжное одиночество открывает дорогу в край неведомого (очередное Задверье, страну по Ту сторону). Итак, перед нами не мир детей, которые все видят и помнят, и взрослых, которые все забыли. Перед нами лишь один ребенок, которого коснулась тайна.

Это прикосновение было мощным и стремительным как океанский прибой. Океан – сама воплощенная мистерия. Окунувшись в его воды, герой все понимает, все сознает. Он чувствует сопричастность всему на свете. Океан – это всеединство, неразделенность, монистичность. Но нельзя долго находиться в его среде и оставаться собой, иначе придется стать всем. Океан – это колыбель мира и даже его утроба. Частичка его струиться в жилах каждого живого существа и зовется кровью («Вы же не выпьете воды из моря?.. Это все равно, что пить кровь»). Океан не только в конце дороги, он и в начале ее. И, похоже, эта дорога водит кругами.

Кому же, как не женщине, быть рядом с колыбелью-утробой? Символический ассоциативный ряд продолжается. Три дамы Хэмпсток соотносимы со многими триадами и троицами, но, прежде всего, они олицетворяют триединую космическую Богиню-мать. Хотя у семейства и есть некая предыстория появления в этом мире, но эта туманная прелюдия никак не меняет ни функций, ни ниши Хозяек мира, которым все по плечу и ничего не слишком. В этом монистической вселенной нет сил добра и зла в христианском понимании. Есть порядок и его блюстители и есть нарушитель, превращающий космос в хаос. Его нужно водворить на место, но не покарать. Собственно, невольным свидетелем довольно неуклюжей попытки водворения и стал семилетний герой.

Некоторые семантические мотивы уже знакомы читателям Геймана: монета-апотропей ограждает героя от злой воли, жертвоприношение служит прологом магического действа («Американские боги»), кошки с необычными глазами и нездешним видом, как водится, гуляют сами по себе по страницам его книг («Коралина», «Звездная пыль»). Да и образ ребенка, окруженного странными друзьями, сквозной для автора.

Интересно, что в книге много безымянных персонажей, начиная с главного героя и его семьи. Такая абстрактность кажется продуманным ходом, намеком на обобщение, архетипичность. Имена зачастую условны – ни Хэмпстоки, ни «няня» Урсула не являются их подлинными носителями. Это заменители, скрывающие истинную природу их обладателей. И только второстепенные персонажи, многие их которых вовсе не влияют на развитие событий, щедро одарены автором и именами, и фамилиями.

Архетипы «Океана» не составляют системы, автор лишь лениво поигрывает символами, не задаваясь целью создать альтернативную картину мира. Как это часто бывает у Геймана, загадок и смутных теней больше, чем объяснений и четких силуэтов. В конце этой дороги еще и туман.

При всей своей внешней обособленности «Океан в конце дороги» с полной очевидностью примыкает к «Звездной пыли», в послесловии к которой автор говорил о нем, как о еще ненаписанном романе. Место, выбранное автором для своего таинства, – пограничье двух миров. Еще один излюбленный прием автора – поместить героев на фронтир реальности и волшбы. История о парне из Застенья, деревушки времен юной королевы Виктории, происходит в стране По Ту Сторону стены, действие же «Океана» разворачивается, в основном, в реальных декорациях сельского Сассекса. Но нет сомнений – та единственная тропа, что вела из Застенья в сторону Лондона, за полтора столетия превратилась в дорогу, в конце которой Океан.

Множество тоненьких ниточек-намеков связывает обе книги: котенок с колдовскими глазами, подаренный юному Торну, семейство Хэмпстоков, к которому принадлежала приемная мать Тристрана, вредная сестренка, вечно дразнящая и провоцирующая героя. Наконец, недалеко от викторианской деревеньки имеется озеро. Конечно, и Хэмпстоки совсем не та матриархальная семья, что в «Океане», и котенок не той масти, и озеро далеко не пруд. Однако если уж целый океан может показаться прудом, то озеру это сделать гораздо проще.

Роман, который больше похож на повесть, в творчестве Нила Геймана в хорошем смысле маргинален. С первых же страниц слышна новая интонация, глубоко искренняя, честная, даже исповедальная, разбивающая привычные стереотипы о стиле автора. «Океан» – в значительной мере книга размышлений, в которой портрет героя не менее важен, чем его поступки. Автор и сам признает, что сюжет прост до чрезвычайности, в то время как «центр тяжести» приходится на реконструкцию игр памяти – чистого детского взгляда на жизнь через призму воспоминаний взрослого. Из попытки передать эту сложную ретроспективу и выросла стилистика романа: длинные сложные мысли взрослого и простые эмоциональные детские.

«Океан» тем и ценен, что позволяет не только приобщиться к еще одному сюжету Геймана, но и взглянуть на его «мир образца 1968 года» изнутри, заглянуть вместе с автором за поворот той пресловутой дороги. Роман написан и комментируется автором с позиции «все было и ничего не было». «Было»: волшебная поляна, куст рододендрона, любимые книги и многие другие памятные мелочи, дорогие уже потому, что ушли навсегда. Самоубийство в машине тоже было. «Не было»: ничего, что случилось с героем и его семьей. Все книги в определенной степени отражают личность творца, но те, что позволяют заглянуть в закулисье – редкий подарок от автора. Пожалуй, о рождении нового жанра – «автобиографическое фэнтези» – говорить рановато.

Когда между тобой нынешним и тобой семилетним неожиданно образовалось почти полвека, когда от детства в вещественном измерении не осталось ничего, порой хочется окунуться в океан памяти, в котором есть все – и старый дом, и любимые книги, и долгая дорога длиною в жизнь впереди.

Рецензия участвовала в конкурсе Фанткритик — 2014, заняла второе место и была опубликована в сборнике Фанткритик: 10 ярких лет.

Японская фантастика в России остается тайной за семью печатями. Публикации редки и во многом случайны. Приятным исключением являются антологии "Он" и "Она" от составителей Г. Чхартишвили с российской стороны и М. Нумано с японской. А вот Ясутака Цуцуи издается, издавался и, видимо, ничего не поделаешь, будет издаваться. И за что его только любят российские издатели?..

Ясутака Цуцуи. Паприка: Роман / 筒井康隆 / Tsutsui Yasutaka. パプリカ / Papurika, 1993. Пер. с японск. А. Замилова. — М.: Эксмо, СПб.: Домино, 2012.— 384 с. — (Интеллектуальный бестселлер). — ISBN: 978-5-699-56508-5

Чтобы приготовить научно-фантастическое блюдо под острым соусом из паприки, от которого сведет скулы любому интеллектуалу, возьмите одну часть японского колорита (бэнто, нори, Роппонги...) и смешайте ее с двумя частями шизоидного бреда. К полученной смеси добавьте немного ницшеанства — оно удачно сочетается с первым и выгодно оттеняет второй. Обильно пропитайте психоанализом. Не жалейте фрейдизма! Благо, этот ингредиент в современной Японии можно приобрести на каждом углу.

Но какой же психоанализ без преодоления сексуальных табу? Поэтому для усиления вкуса смело подмешивайте эротики, все равно, во сне или наяву, можно даже с элементами насилия — это только раздразнит аппетит читателя.

Наконец, настает черед главного компонента — Паприки. О, это, действительно, ингредиент с большой буквы! Паприка острая и нежная. Благородная, полусладкая и деликатесная. Какую бы разновидность не использовал опытный кулинар, все одинаково хороши. Именно благодаря ей все составляющие нашего блюда перестают быть мешаниной и соединяются в настоящую симфонию вкуса. Перемешайте и дайте настояться.

Блюдо готово к употреблению.

Однако не все так просто. Настоящая фантастика — это не только смешанные в нужной пропорции приправы. Это еще и Идея. Можно ли смешивать кислое с пряным, гуманитарное начало сталкивать с высокими технологиями, а проблемы человеческой психики решать с помощью технологических средств? Или помочь человеку может только человек?

Проблема не нова. Уже не первое десятилетие говорят о том, что технологический прогресс слишком скор, что человек не может поспеть за ним, осмыслить в гуманитарном ключе. Понятие этики девальвируется, поскольку этические нормы складываются десятилетиями, а мир технологий развивается все стремительнее, мчась к точке сингулярности.

Ацуко Тиба ("Паприка"), сотрудник НИИ клинической психиатрии, убеждена: достаточно маленького электронного прибора, позволяющего проникать в сны и даже становиться их героем, чтобы вылечить любую дисфункцию психики в считанные дни.

Все, кто не согласен с Паприкой, и лечит по старинке, — коварные интриганы и ренегаты, люди без чести и совести, нечистоплотные в интимной сфере. Тайные эллинистические обряды, перекликающиеся с ритуалами православной церкви, мировой заговор против Системы, священная война сверхлюдей, практикующих сакральный гомосексуализм, — вот, что достается им в удел от щедрого автора. Антигерой Сэйдзиро Инуи — "спаситель" в мире психиатрии, отрицающий "порочные технологии" в сфере медицины душ. Однако он почему-то не отрицает возможность использования главного артефакта, вокруг которого и разгораются страсти в романе, — мини-коллектора "Дедал" — в деле "возвышения духа нации".

Идеи Ницше в Японии — это тема отдельного разговора. В начале XX в. им зачитывались многие образованные японцы, но к концу века его наследие по понятным причинам было критически переосмыслено. В этом ключе преподносит ницшеанство и Цуцуи, делая антагонистов главных героев его приверженцами.

Поразительно другое. Насколько автор негативно оценивает ницшеанство, одаряя его идеями "плохих" персонажей, настолько же он некритичен по отношению к идеям и методам психоанализа. Отчасти это объясняется тем, что психоанализ в Японии после Второй Мировой войны поистине расцвел. Тем или иным боком он затронул не только Цуцуи, но и Мисиму, и раннего Кавабату и многих других.

Идея нового гуманизма, не страшащегося слишком быстрого прогресса, подана прямым лобовым ударом, достойным потомка самураев, — в виде долгих объяснений кто есть кто в начале второй части. Идейная же нагруженность остальных глав совершенно не обременительна.

От главы к главе реальность становится все более непредсказуемой и абсурдной. А как же иначе? Ведь маленький шустрый приборчик дает возможность перенестись не только из реальности в страну грез, но и в обратном направлении. И, как в любой книге о снах, герой далеко не всегда точно знает, спит он или бодрствует, поскольку сон перетекает в явь, а явь оборачивается кошмаром. Предметы и люди перестают быть послушны законам физики. Они могут перемещаться во времени и пространстве почти без ограничений. В конце концов, даже изображение на экране телевизора оживает и втягивается в реальность зрителей. Избыточность и беспорядочность фантазии автора превращает повествование в настоящий карнавал оживших фантомов, наводнивших улицы Токио.

Меняются и герои. Их поступки все более нелогичны. Они вполне могли бы сказать о себе словами одного из героев Юкио Мисимы: "Недаром мы все поголовно прошли курс психоанализа и совершенно избавились от сексуальных комплексов".

Язык героев не претендует не только на научность, но даже на наукообразность, несмотря на то, что постулируется и их развитый интеллект, и осведомленность, и даже погруженность, в проблемы человеческой психики.

Едва ли не каждый эпизод оставляет по себе некоторое недоумение — то ли в загадочной японской душе, то ли в своеобразии авторского подхода, то ли сумбуре сна кроется разгадка всех коллизий книги.

Спешим предупредить, что далеко не каждый гурман оценит все изыски вкуса этого экзотического блюда, как и не всякий желудок способен переварить столь пикантную закуску. Однако если вы любитель японской кухни и вас не испугали ни острота этого кушанья, ни эксцентричность кулинара, то роман Цуцуи — это как раз то, что нужно, чтобы хоть немного заглушить интеллектуальный голод читателя, который не так уж часто имеет возможность приобщиться к фантастике Страны восходящего солнца.

Рецензия принимала участие в конкурсе Фанткритик — 2013 и вошла в шорт-лист конкурса.