В книге «Колдовство против Цезаря: Полное собрание рассказов Симона из Гитты» (обложка авторства Стивена Гилбертса, Pickman's Press, 2020) читатели могут ознакомиться со всеми 12 рассказами и эссе из книги «Свиток Тота» (с сокращенной версией вступления), а также еще 4-мя бонусными новеллами, которые являются подделками или рассказами в соавторстве (также с контекстуальными эссе). Pickman's Press также выпустила роман о приключениях Саймона из Гитты, написанный Тирни, под названием Drums of Chaos (первоначально опубликованный в 2008 году, теперь доступен с обложкой Зака Маккейна, опубликованный в 2021 году), который был бы слишком большим, чтобы включать его в рассказы. Короче говоря, и Sorcery Against Caesar, и Drums of Chaos доступны в печатном и электронном виде.
Кто такой Симон из Гитты?
Для неисторических и нерелигиозных людей Симон по факту является второстепенным библейским персонажем. Деяния апостолов в христианской Библии представляют его как самаритянского волхва. Точно так же Тирни представляет Симона, мага родом из Тира (современный Ливан), но его героическое происхождение связано с тем, что он был порабощенным гладиатором. По сути, Тирни переименовал Симона так же искренне, как Карл Эдвард Вагнер сделал в случае с библейским Каином (с его рассказами о Кэйне); на самом деле, Тирни подчеркнул это, встретив двух персонажей в истории «Клинок убийцы».
Преуспев в гладиаторской карьере, Симон версии Тирни искусен во владении сикой и в рукопашном бою. В первой сказке «Меч Спартака» он сбегает из ямы и начинает учиться на мага. Честно говоря, он сам использует несколько заклинаний. Он вступает в союз со многими другими активными магами (своими наставниками) и часто применяет свои знания на практике (используя «суппорты», такие как наложение иллюзий и усиление маскировки, позволяя своим товарищам выполнять более сложные заклинания). Несмотря на то, что класс «magician» хорошо описывает нашего персонажа, он гораздо больше похож на бродячего гладиатора/сталкера/плута. Компаньоны Симона более сосредоточены на колдовстве; к ним относятся такие маги, как Досифей и Менофар, и даже ворон по имени Карбо.
«…Я изучал искусство магов в Персеполисе, но до этого я обучался на гладиатора — я был продан в эту профессию римлянами, которые убили моих родителей в Самарии, потому что те не могли платить налоги, наложенные на них коррумпированным режимом. Я сбежал после двух лет борьбы за свою жизнь, проливая кровь за римскую толпу!» — Симон Гиттянин
Симон полностью увлечен двумя целями: (1) отомстить Риму и (2) найти свою любовь по имени Елена. Злодеями обычно являются римские императоры, такие как Тиберий, Клавдий и Гай (он же Калигула), или же они являются подчиненными или сенаторами, стремящимися к ещё большей власти. Антагонисты постоянно призывают сверхъестественных богов с грандиозными ритуалами, которые совершенно чрезмерны и прекрасны (мы говорим о «колизеях, полных жертвоприношений» и «брачных ритуалах со Звездными богами»!). Когда Симон рискует, он узнает, что его Истинный Дух существовал за пределами его нынешней жизни или до нее, и что он всегда находится в паре с одной и той же спутницей, которая также пронизывает время; этот подход напоминает о «Вечном чемпионе» Майкла Муркока с его любовной линией. Несмотря на то, что каждый рассказ является самостоятельным, эти две темы сохраняются во всех.
..Следующее приключение Симона, «Барабаны Хаоса», имеют место в 33 году н.э. и составляет целую книгу. К сожалению, ограниченность места не позволила включить его в это собрание (хотя также ожидается публикация от Пикманс Пресс). В нём Симон встречает Иисуса из Назарета лично и… что ж, достаточно упомянуть лишь о том, что Иисус – это немного не тот персонаж, о котором мировая история будет впоследствии помнить, вероятно, в богохулической манере.
Хронологически следующая короткая история Симона из Гитты – это «Изумрудная скрижаль» (изначально опубликованная в Strange Sorcery #24, Rainfall Books, August 2017), события в которой происходят зимой 33-34 гг. н.э., после событий в повести «Барабаны Хаоса», однако ранее того, как Симон и Менандер разделяют свои туннели реальности и Симон отправляется навстречу египетским приключениям. Она отчасти вдохновлена (среди многих других вещей) знаменитым небольшим рассказом Кларка Эштона Смита «Уббо-Сатла». В нём современный англичанин, среди прочего пыльного оккультного хлама, находит хрустальный шар древнего чародея в магазине сувениров. Глядя в него, он отправляется сквозь временной поток вспять к самой заре Земли, где ему открывается источник всей жизни на планете. Последний – это и есть Уббо-Сатла, сущность коего представляет собой по большей части колоссальное болото первобытной протоплазмы. Это по факту вполне соответствует тексту Изумрудной скрижали (приписываемого непосредственно позднеантичному божеству Гермесу Трисмегисту), который утверждает, что «все вещи берут своё рождение из этого одного [источника]». Однако что же такое есть сама Изумрудная скрижаль?
Говоря вкратце, Изумрудная скрижаль представляет собой фундаментальный текст для средневековой и ренессансной алхимии и по-прежнему сохраняет своё значение. Мы не слышали о нём ранее его упоминания в «Книге Балания Мудрого касаемо таинств творения и природы реальности». Эта книга – псевдоэпиграф, приписываемый Аполлонию («Баланию») Тианскому. Как если бы Псевдо-Аполлоний сам был автором пульп-фикшена [остросюжетных триллеров], он заявляет, что обнаружил Изумрудную скрижаль зажатой в мёртвой хватке древнего мертвеца, сидящего на золотом троне, в склепе под статуей Гермеса в его родном городе Тиане. Это двойное утверждение достоверности/авторитетности в мире античном. Аравийские тексты прорастают во времени с 6 по 8 века н.э., тогда как вымышленный автор, Аполлоний, предположительно здравствовал в 1-м в. н.э. Скрижаль же, как считалось, являла собой откровение Гермеса Трисмегиста («Триждыучёный 'Ермес»), античного божества откровений и научно-магического гносиса. Он появляется во многих герметических текстах, к примеру, в «Пэмандре» («Пастыре человечества»).
Для любознатцев мы приводим далее отсылку сэра Исаака Ньютона на англицком латинского перевода Изумрудной скрижали:
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
Сиё есть истина, совершенная и самая настоящая из всех.
То, что внизу, подобно тому, что наверху,
А то, что наверху, подобно тому, что внизу,
Сим совершается чудо одной лишь вещи.
И подобно тому, как всё сущее проявилось из единого посредством единого,
Так и всё сущее обрело своё рождение из одного лишь этого путём приспособления.
Солнце – отец его,
Луна – его мать,
Ветер носил его в чреве своём,
Земля вскормила его.
Отец всего совершенства во всём мире здесь.
Его сила или власть всеобъемлюща, если она будет обращена в землю.
Отдели же землю от огня,
Тонкое от плотного,
Нежно и с большой аккуратностью.
Оно восходит от земли к небу
И вновь спускается к земле
И получает силу вещей высших и низших.
Посредством этого ты обретёшь благодать целого мира
И любые омрачения оставят тебя.
Его сила – над всеми силами,
Ибо оно наполняет каждое тонкое тело и проницает каждое твёрдое.
Так был сотворён мир.
Из этого были и происходят счастливые приспособления,
Способы которых сокрыты здесь, в этом.
То же, что поведал я об операции Солнца, совершенно и законченно.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
The Emerald Tablet of Ubbo-Sathla
ИЗУМРУДНАЯ СКРИЖАЛЬ
Ученики сказали Иисусу, «Расскажи же нам, каков будет наш конец». Иисус ответил им, «Открыли ли вы начало, чтобы спрашивать о конце? Ибо где ваше начало, там же будет и конец ваш. Благословен тот, кому удалось достичь начала, ибо ему ведом и конец, и не вкусит он смерти.»
— Евангелие от Фомы, высказывание 18
Всё, что вверху, подобно тому, что внизу, а всё что внизу подобно тому, что вверху. Тем совершается чудо одной лишь вещи, из которой происходят все остальные вещи в неизменности своей. Это есть талисманический отец всего мира, чья сила всеобъемлюща и может быть преображена в землю.
— Tabula Smaragdina
I. Hermes Trismegistus
..Вставленные в скобы факелы освещали глубокие ряды иероглифов, весьма древних, но по большей части различимых, занимавших все четыре стены и потолок. Цвет стен, бледно-алый, переливался в мерцании света, исходящего от факелов. Единственная фигура человека сидела, скрестив ноги, на тканом коврике в центре пола. Его внимание было сконцентрировано на приземистой зелёной свече, стоящей впереди. Его пристальные глаза, не мигая, выискивали что-то поверх широких, высоких скул, подобно человеку, несущему стражу на крепостной стене.
Ноздри его небольшого носа время от времени вздрагивали, как бы подчёркивая владеющие им отстранённые думы. Его волосы цвета ночи были собраны сзади бронзовым гребнем. Его одеяние состояло из грубого коричневого костюма и тёмно-зелёного плаща, драпировавшего его мускулистые плечи. Его гибкое тело, закалённое на арене, казалось, было готово в любой момент вскочить, чтобы встретить вызов. Однако в настоящий момент Симон из Гитты, известный также как Самаритянин, и ещё Филистимлянин, был погружён в трансоподобную медитацию.
Оплывающая свеча стояла между человеком и развёрнутым свитком. Симон, на манер мистиков, размышлял над тем, что он прочёл в Сефер Йецира, Книге Творения. Подобно им, он стремился восстановить самый момент творения мира, ибо это, как утверждали древние, должно быть ключом к спасительному знанию. Откуда происходят редкие Истинные Души, подобно ему? Это следует постичь, дабы возыметь возможность освободить божественную искру внутри себя. Для этой цели Симон изучил различные техники психического проникновения в запечатанное хранилище прошлого. Симон был гоэтом, магом-иллюзионистом, зарабатывающим себе на хлеб за счёт исполнения сбивающих с толку чудес для легко впечатлительных деревенщин. О да, он многое знал из наследия подлинного колдовства, что часто служило ему добрую службу в странствиях, однако было не слишком разумно снискать себе известность как обладателя подобных способностей. Эти силы столь же часто могли привлекать опасность, как и отвращать её. Однако в ещё большей степени он был философом, алкающим тайн Высшего Бытия, Абсолютного Гносиса. Именно этим он в данное время и занимался непосредственно.
Осмелившись нарушить одиночество своего наставника, юный ученик Симона, Менандер, проскользнул в комнату настолько бесшумно, насколько умел, и замер в ожидании. Спустя несколько минут он неуверенно положил свою руку на плечо Самаритянина и мягко спросил его, что же тот решил. Ему пришлось повторить это дважды, ибо Симон весьма медленно возвращался из своего кокона концентрации. Когда он наконец пришёл в себя, то ответил.
— Некоторые из путей в прошлое считаются очень опасными. Всем известна трагическая повесть о проклятом поиске Зона Меззамалеха, поглощённого Абхот. Он глядел в артефакт, который перенёс его сознание через эоны времени, пока Зон не узрел Абхот, коего иные именуют Уббо-Сатлой, первичным веществом всей подлунной жизни. Однако он так и не вернулся. И всё-таки уместно спросить, как же тогда кому-либо удалось узнать, что с ним произошло? Кто-то должен был вернуться, чтобы поведать эту историю. Именно так, при условии, что это более чем просто притча. Поэтому должен быть путь. Я владею кристаллом того злополучного мага из Мху-Тулана. Он стоил мне многих мер времени и драгоценностей, Менандер. Однако посмею ли я встретиться с его взором Медузы?
Засим Симон отпустил своего беспокойного ученика и вернулся к медитации, погружаясь ещё глубже, чем прежде.
Наконец он почувствовал, что кроме него в помещении имеется некое Присутствие. Внезапно свет стал иным. Свеча полностью выгорела, однако комната ныне была освещена даже ярче. Симон поднял свои глаза и узрел фигуру колоссальной стати, сияющую подобно высящемуся в гавани маяку. Её лик нельзя было рассмотреть из-за ослепительной яркости.
Волосы на загривке Симона встали дыбом. Он прикрыл глаза предплечьем, говоря:
— Кто ты, о Владыка?
— Я зовусь Трижды-Великим. Люди величают меня Гермесом и Тотом, третье же Имя не должно упоминаться ими. Я владею мудростью трёх состояний космоса. Я способен раскрывать суть всех вещей, истинно так. Что желаешь ты, Симон из Гитты?
— Лицезреть источник всего сущего, о божественный Гермес.
— Будешь ты удовлетворён в этом.
Тотчас же всепоглощающая тьма укрыла собой всё вокруг. Симон, полностью дезориентированный, парил посреди бурлящего хаоса, заполненного клубящимся дымом и оглашаемого раскатами грома. Затем голос зазвучал прямо из бездны: «Узри же происхождение жизни!» Тут же хаос начал возгоняться в рудиментарный порядок, и плещущееся море вязкой слизи заполнило собой всё пространство, насколько мог видеть Симон.
— Понимаешь ли ты, что зримо тебе? – спросил Трижды-Великий.
— Если не ошибаюсь, мой Господь, это есть Великий Абхот, что на языке моего народа означает «отцы».
— Хорошо сказано, Симон! Ты узрел то, что содержит все вещи в потенциальности, что вмещает в себя прообразы всех существ.
Симон склонил голову.
— Тогда позволь же мне найти путь душ, из которого приходит и к которому возвращается человек.
— Как пожелаешь, сын мой. Узри же, поведаю я тебе тайну! – ответил Тот-Гермес. – Семя света, что пришло из Плеромы Света, погрузилось в набрюкший мир плотной материи. Таковы есть зародыши душ. Они в виде тонких паров пребывают в области Цикраноша, избавленные от любой опеки, не знающие даже о своей собственной благословенности. По мере того, как они опадают, подобно осенней листве, от сферы к сфере, покрываются они характерной субстанцией каждой из них, и чем ниже, тем плотнее она, как и подобает их воплощению в том мире. Когда они принимают более плотные тела, то забывают о своём небесном существовании. Таково Отпадение Душ от божественного Эфира. Они льются вниз на подлунный мир подобно градинам, падающим в грязь, рябь же от их падений превращает спящие элементы в разнообразные формы…
— Так слышал я, о Великий, но…
— Если желаешь ты лицезреть это, то я предупреждаю тебя – не используй кристалл Зона Меззамалеха, если не хочешь повторить его судьбу. Вместо него, используй сиё.
Сущность раскрыла ладонь, в которой оказалась необычного вида кованая шкатулка. Симон взял её и открыл. Внутри покоилась многогранная гемма странной формы, кроваво-красного оттенка и полупрозрачной текстуры, с мерцающим сиянием внутри неё.
— Это есть окно во все времена и измерения.
Голос затерялся во внезапном шуме ураганного ветра, хотя Симон не почувствовал никакого движения воздуха. Он огляделся, только чтобы увидеть, что его гость пропал, а его место занял вернувшийся Менандер, избегающий смотреть на гемму. Вместо этого он передал Симону не менее замечательную реликвию — зелёную кристаллическую пластину. Её поверхность покрывали незнакомые письмена.
— Возьми это, учитель. Оно защитит тебя даже в астральной форме, по крайней мере, так нам рассказывал старый Досифей.
Симон же вновь погрузился в транс, а Менандер поместил пластину в оправу и завязал её вокруг живота учителя. Действие это было подобно тому, как первосвященники древнего храма Бетеля одевали священный эфод. Одевая его, этот божественный нагрудный доспех, они, по их словам, принимали на себя природу самого Иеговы.
*******************************
публикации Тирни в Хаосиуме
II. Гнилостное море
Симону казалось, что он нисходит всё дальше и дальше в прошлое, или же, возможно, погружается на самое глубинное дно подлунного мира земной жизни. Он почувствовал, что каким-то образом находится внутри алого самоцвета. Он проходил сквозь гротескные перспективы, в которых земля поднималась выше неба, и шпили ониксовых городов обрамляли луну, словно бы желая проткнуть её, подобно громадной дыне. Были там и невероятные формы жизни с рядами голов, соединённых подобно перепонкам у амфибий, и сонмы гномоподобных существ, которые, казалось, рикошетили об невидимые преграды, исполняя безупречные и фантастически сложные узоры ритуального танца. Он наблюдал калейдоскопы событий, крупных и малых, значение которых было совершенно непостижимо для него.
Наконец он достиг Бездны Абхот, клокочущей и пузырящейся.
Сквозь джунгли из папоротников, оттеняющие берега живого, протоплазмического болота, Симон узрел то, что некогда созерцал Зон Меззамалех, и что искал он сам – Древние Хроники, гравированные некой невообразимой до-человеческой дланью. Эти скрижали, по-видимому, были утоплены в первобытном болоте, чьи перекрывающие друг друга волны то скрывали, то открывали их записанные поверхности. Симон был слишком далеко, чтобы определить природу письма. Он знал, что едва ли ему удастся взять их с собой в этой астральной форме, однако, если он приблизится к ним достаточно близко, то сможет запомнить то, что в них записано, даже на незнакомом языке. Ему были известны заклинания для улучшения мнемонических способностей человека и ещё другие, делающие постижимыми иноземные языки, и он весьма неплохо владел ими всеми.
Столь сильно Симон был сфокусирован на объектах своего поиска, что не сразу заметил приближение новой волны существ, сырых, влажных и красноватых по причине быстро ветвящихся и соединяющихся вен. Существа не плавали в жидкости, скорее, они выделялись из неё, обретая форму прямо на его глазах! Некоторые из них, наделённые мигающими шарами, с любопытством похрюкивали у его обутых в сандалии ног. Прочие, имеющие более крупные формы, двигались вслед за первыми, очевидно, намереваясь напасть и пожрать его. Диктовали ли им это их собственные инстинкты или же они были лишь придатками самого Абхот, желающего сохранить свои тайны от пришельца?
Симон потянулся за своей сикой, которую он по обыкновению одел перед входом в транс. Однако он тут же усомнился, ведь подобно его одеянию и эфоду, оружие должно быть столь же лишено физического присутствия, как и он сам в этой астральной форме. Будет ли от него вообще какой-то прок здесь? Неуверенный удар сикой прояснил ситуацию. Симона озарила мысль, что в этой архаичной эре сама материя ещё не сгустилась в свою нынешнюю плотность. В древнем Манускрипте Сензара было сказано об этом достаточно. Посему его сика и его мышцы были столь же реальны, как и существа, которые ему противостояли ныне. Он взялся за дело с энтузиазмом, успешно рубя и кромсая химерных тварей, несущихся на него. Многие из них имели общие схожести с известными зверями, подобно тем, с которыми Симон сражался в пору своей карьеры гладиатора – медведями, львами, леопардами. Однако они всё ещё находились в процессе созревания, обрастая мехами и отращивая когти.
Не прошло и нескольких минут, как он понял бесплодность своих попыток, ибо разрубленные тулова убитых тварей быстро срастались заново, если только они не падали обратно в содрогающуюся массу Абхот, подобно дождевым каплям, возвращающимся в море.
Симону показалось, что он услышал шёпот. Да! Это был знакомый голос его ученика и иной раз боевого товарища Менандера.
— Симон! Изумрудная Скрижаль!
Мгновенное замешательство Симона отступило, когда он интуитивно ощутил, что должен соединить силу эфода с его гравированным сигилами клинком. К нему приближалось нечто, напомнившее ему легенду о Минотавре. Симон как раз нашёл момент, чтобы прикоснуться навершием рукояти своей сики к изумрудной поверхности, висящей на его животе, одновременно направив сику в сторону приближающегося монстра. Из её острия сверкнул зелёный луч, который, поразив минотавра, обратил того в чёрную, дымящуюся горсть пепла. Когда останки чудовища упали обратно в болото Абхот, протоплазменная масса мучительно вздыбилась, создав изгибающиеся волны, устремившиеся ввысь. По мере того, как Симон испепелял одного отпрыска Абхот за другим, волнения первичной массы слизи увеличивались по экспоненте. Сожжённые останки уничтоженных чад были определённо не по вкусу Бездне.
********************************
Барабаны Хаоса!
III. Потерянный призрак колдуна
Поcле того, как эти выплески биомагмы оседали на берегах Бездны Абхот, они тут же воссоздавались в дрожащие глыбы, увеличивающиеся в размерах. Это происходило потому, что каждый из них заново вбирал в себя ещё больше отвратительного желатина. Симону пришла мысль о свечах, в обратном времени растущих из оплывающего воска всё выше и выше. Какую форму они выстраивали ныне?
Человеческую. Отбросы спешно принимали узнаваемые антропоморфные очертания. Симон ожидал увидеть что-нибудь вроде мощных воителей, несущих оружие. Однако вместо этого, завершённые формы имели вид согбенных, пожилых бородатых мужчин! У одного или двух имелись конусоидные головы, которые напомнили Симону конические шляпы некоторых чародеев. Смутные и мешковатые контуры других фигур, вероятно, соответствовали многослойным мантиям, носимым ими при жизни. Симон наконец осознал, что это, должно быть, слепки с чародеев, которые, подобно Зону Меззамалеху, стали одним целым с Абхот в своих попытках узреть тайны, скрываемые им! Такова была судьба, которую он едва не разделил с ними. И даже сейчас Симон испытывал страх ввиду непосредственной опасности для души. Тем не менее, ни одно из этих ужасных чучел не предпринимало каких-либо угрожающих манёвров; они просто брели в его направлении.
Когда же он увидел туманное первобытное солнце, отблески которого играли на некоем небольшом объекте, зажатом в конечности одного из неуклюже бредущих големов, безумная мысль захватила Симона. Мог ли это быть призрак Зона Меззамалеха собственной персоной, держащего тот самый кристалл, чьи магнетические чары привели столь многих в эту паучью сеть душ?
Астральная форма Симона содрогнулась, как только воздух вокруг него сотрясся от внезапного раскатистого эха чьего-то голоса. Не было похоже, чтобы он шёл с какого-то источника вообще. Его звук ударил по ушам Симона подобно кузнечному молоту по наковальне. Повинуясь рефлексу, Гиттянин поднял свои глаза, силясь найти говорящего, однако не было такого. И всё же не могло быть ошибки в личности источника голоса – в этот раз им был не Менандер, но сам божественный Тот-Гермес!
— Симон! Ты должен уничтожить кристалл Зона Меззамалеха! Сейчас, или же случится непредвиденное!
В этом был свой резон, ведь гемма со всей очевидностью являлась источником многих преступлений и неудач. Однако нечто заставило Симона не поддаваться внушению. Пока он бездействовал, прогремел раскат грома. Слизневой фантом мага из Мху-Тулана подошёл ближе, всё ещё держа самоцвет. Он стал говорить, и чудовищные тон и тембр его голоса вызвали холодный озноб по телу Симона, душа же его затрепетала. Однако он внимал.
— О сын живых, слушай же и прими к сведению! Не должно тебе повиноваться гласу громовому! Я буду краток, ибо эта форма не может долго удерживать свои элементы вместе! – Тут он поднял кристалл выше. – Этот древний камень издавна пленял души искателей и учёных. Шар этот – разумная сущность, и он соблазняет тайны Древних Хроник искать и захватывать этих высоких духов. Он сводит их, нас, до уровня инертной материи, абсорбируя их в зловонную массу Абхот. Таким образом демиург Абхот и сотворяет своих отпрысков, т.е. всю жизнь на земле. О! О, моё время истекает!
Голос древнего мага становился неуверенным, искажённым. Он поспешил закончить мысль:
— Эти избранные души не подвержены смерти, но вынуждены переходить от одного материального носителя к другому, от эпохи к эпохе, пока, придя к познанию самих себя, они не будут способны в конце концов отбросить приторные оковы плоти и вознестись к давно утерянной Плероме Света, откуда некогда изошли они. Если же ты уничтожишь кристалл здесь, на заре жизни, то ты пресечёшь и будущее, включая твоё собственное!
Симон рискнул задать экстренный вопрос.
— Если так всё обстоит, тогда почему?..
— Разве не ведомо тебе третье Имя того, кто указывает тебе? Ибо это никто иной, как Ньярлатофис, Ползущий Хаос! С давних времён оплакивает он рождение Порядка посреди его возлюбленного Хаоса и желает воспрепятствовать этому. И это должно было быть исполнено тобой…
Слизневый фантом Зона Меззамалеха утерял всякую целостность своих составных частей и распался, что было неминуемой судьбой всех материальных существ, и чужеродный гром вновь прокатился над Бездной, а затем настала тишина.
Что же до Симона из Гитты, то потерял он сознание в одном мире и в тот же момент восстановил его в другом, в то время как Менандер тряс его, приводя в чувство в заполненной иероглифами катакомбе под Великой Пирамидой в Египте.
Как только двое вернулись извилистым путём прочь из подземного лабиринта обратно в их шатёр, Симон улыбнулся своему верному ученику, а затем провалился в глубокий, полноценный сон. Его визионерское путешествие истощило его силы, как телесные, так и духовные. Он проспал несколько дней; когда же наконец проснулся, Менандер был подле него.
— Учитель, ты отвратил ужасный рок, нависший над человечеством. Но, увы, тебе не удалось вызволить одну из тех желанных Древних Скрижалей!
— Разве не удалось, Менандер? – вдовесок он приподнял Изумрудную Скрижаль, которую носил на манер грудной пластины. – Мне посчастливилось увидеть, что гравировано на одной из них. Текст был тот же самый, что и на ней. Это – одна из Древних Хроник, возможно, единственная из сохранившихся. Именно так, до тех пор, пока однажды мы не найдём другую!
Примечания переводчика
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
цитата
1. Сика — короткий меч или кинжал, который использовали древние фракийцы и даки, а также гладиаторы в Древнем Риме. Изготавливался из меди, бронзы, позднее — из железа. По названию данного ножа получила наименование первая террористическая группа «Сикарии». Есть упоминание в библейских и околобиблейских текстах. Первоначально это оружие выглядело как изогнутый меч с клинком длиной 40—45 см. А в случае облома клинка кузнецы превращали меч в кинжал. Многие экземпляры были найдены на территории нынешних Румынии, Боснии, Болгарии и Сербии.
Характерная изогнутая форма клинка была разработана, чтобы обойти щит противника и ударить того в спину или в бок.
Другим похожим оружием фракийцев была ромфея, отличающаяся главным образом большей длиной клинка и рукояти, за которую можно было взяться двумя руками.
гладиаторский кривой меч сика, реконструкция
2. Эфод, эйфод (אֵפוֹד, вариант אֲפֻדָּה, афудда, вероятно, от аккадского эпатту, мн. число эпадатту, род богато украшенной верхней одежды; ср. также сходный по значению угаритский термин ипуд или ипудак; в русской традиции ефод) — часть облачения первосвященника, покрывавшая его грудь и спину. В Пятикнижии эфод — ритуальное облачение Аарона, которое затем перешло к его сыну Элазару.
Ефод изготовляли из двух полотнищ дорогой материи, сотканной из золотых нитей, виссона (тонкого кручёного льна) и шерсти голубого, пурпурного и червлёного цветов. Он покрывал только грудь и спину (см. казула). Переднее и заднее полотнища соединялись на плечах двумя нарамниками, на каждом из которых крепился оправленный в золото камень оникс с именами колен Израилевых (Исх. 28:6—14, Исх. 39:2—7). На ефоде золотыми цепочками крепился наперсник, небольшой квадратный кусок ткани из шерсти и льна, на котором были закреплены двенадцать различных драгоценных камней с именами 12 колен Израиля; в наперсник также вкладывались урим и туммим — предметы, при помощи которых первосвященник от имени народа или царя вопрошал Бога (Чис. 27:21). По-видимому, именно в этой связи упоминается ефод в 1Цар. 23:6—23; 30:7.
Из Библии известно, что наперсник первосвященника был украшен самоцветными камнями. Всего их было двенадцать, вероятно, овально-уплощённой формы, камни были заключены в филигранные золотые оправы, и на них были выгравированы названия двенадцати колен Израилевых.
И вставь в него оправленные камни в четыре ряда. Рядом:
рубин, топаз, изумруд, — это первый ряд. Второй ряд:
карбункул, сапфир и алмаз. Третий ряд:
яхонт, агат и аметист. Четвёртый ряд:
хризолит, оникс и яспис. В золотых гнёздах должны быть вставлены они. Сих камней должно быть двенадцать, по числу сынов Израилевых, по именам их; на каждом, как на печати, должно быть вырезано по одному имени из числа двенадцати колен.
— Исх. 28:17-21
Перечень камней также присутствует в главе 39 той же книги. Кроме этих драгоценных камней, в Библии упоминаются также: экдах, вероятно, карбункул, красный, так же как кадкод (может быть, халцедон), затем шамир — алмаз; гранение его, конечно, древним не было известно, элгавиш (Иов. 28:18) — возможно, кварц, бахат, шеш (по всей видимости, мрамор), шохарет, рамот и наконец, пниним (Прит. 8:11) или нетифот (Ис. 3:19) — жемчуг, который в агадической литературе носит название маргалит (= margárita); впрочем, это слово означает драгоценные камни вообще.
Перечень двенадцати камней упоминается и в Новом Завете, в книге «Откровение Иоанна Богослова» (Апокалипсис) при описании стен Небесного Иерусалима. Это те же камни, однако, в русском Синодальном переводе названия отличаются от камней, украшавших наперсник первосвященника, здесь появляются вместо алмаза, карбункула, агата и оникса — хризолит, халцедон, сардоникс, хризопраз и иакинф (гиацинт):
Основания стены города были украшены всякими драгоценными камнями: основание первое яспис (ἴασπις, iaspis), второе сапфир (σάπφειρος, sapphirus), третье халкидон (χαλκηδών), четвертое смарагд (σμάραγδος). Пятое сардоникс (σαρδόνυξ), шестое сердолик (σάρδιον), седьмое хризолит (χρυσόλιθος), восьмое вирилл (βήρυλλος), девятое топаз (τοπάζιον), десятое хризопраз (χρυσόπρασος), одиннадцатое гиацинт (ὑάκινθος), двенадцатое аметист (ἀμέθυστος). А двенадцать ворот — двенадцать жемчужин: каждые ворота были из одной жемчужины. Улица города — чистое золото, как прозрачное стекло.
— Откр. 21:19-21
На ассирийских клинописных табличках XIX в. до н. э. и в угаритских текстах XV в. до н. э. упоминается эпаду — одежда, которую носили преимущественно женщины.
В некоторых местах Танаха эфод упоминается в сочетании с домашними идолами (терафим). В этих случаях речь может идти о некоем предмете идолослужения.
полное ритуальное облачение древнееврейских первосвященников, включая эфод
3. Сефер Йецира (יצירה ספר) – древнееврейский каббалистический трактат, предположительно написанный с 3 по 6 вв. н.э, в котором толкуется происхождение 22 букв иврита (т.е. по мысли каббалистов, всего сущего) от Первоисточника, или неназываемого, не имеющего никаких могущих быть описанными качеств Демиурга-Пустоты (Айн Соф Аур, "Бесконечный и Беспредельный Свет", эманировавшего в Венец-Кетер и создавшего "сверху вниз" Древо Жизни (Эц Хаим на ивр.) из 10 сфир и 22 путей/букв, ведущих к ним и через них). 22 Пути/Буквы иврита делятся на три группы: 3 матери, 7 двойных и 12 простых. Древо Жизни, состоящее из 10+22=32 элементов (они же Врата Мудрости), в свою очередь имеет четырёхчленную структуру: Мир Ацилут, Мир Бриа, Мир Йецира (т.е. Формирования) и Мир Асия (т.е. Проявления). Текст имеет глубоко абстрактный характер и туманно-богословский стиль повествования, с многочисленными восхвалениями Демиурга. Считается одним из двух важнейших источников учения ортодоксальной Каббалы после Книги Сияния. Выдержало огромное количество переизданий, в том числе исследований христианскими каббалистами Возрождения и видными западными оккультистами, масонами и теософами последующих столетий.
Согласно распространённой версии, тот ивритоязычный текст, который мы сегодня имеем, был написан около 300 года н.э. Наиболее раннее свидетельство о существовании Сефер Йецира в письменном виде относится к 120 году н. э, автором его считается рабби Акива. Арье Каплан, написавший глубокий комментарий к Сефер Йецира, утверждал, что первые комментарии на эту книгу были написаны в X в., а сам текст скорее всего датируется VI в. Перевод на латынь был сделан Гийомом Постелем в 1552 году и опубликован в Париже.
Самое раннее упоминание Сефер Йецира находим в сочинении «Барайта ди-Шмуэль» (конец VIII века) и в стихах Елиазара ха-Калира (около VI века). Учение о сфирот и система языка, являясь одними из центральных произведений еврейской эзотерической космогонической традиции, обнаруживают влияние неопифагореизма и стоицизма.
Сефер Йецира состоит из шести частей и 33 параграфов, разделённых между ними таким образом, что первая часть содержит 12, затем следуют 5, 5, 4, 3 и 4 параграфа.
Йецира, также Иецира или Олам Иецира (ивр. עולם היצירה, «мир созидания»; «мир образования форм»), — третий из четырёх духовных миров (Ацилот, Брия, Йецира и Асия). Как и Ацилут (мир эманации) и Брия (мир творческих идей и живущих ими чистых духов), это мир чисто духовной субстанции без малейшей примеси материи.
Согласно небольшому сочинению «Маsechet Aziloth» («Трактат об эманации»), мир Йецира населяют «святые твари» (хайот ха-кадош), которые упоминаются в видении Иезекиила, и десять разрядов ангелов; этот мир находится под управлением Метатрона (Митатрона). Солнечный ангел Метатрон — высший посредник между Богом и вселенной; иногда он отождествляется с архангелом Михаилом, а иногда с Мессией.
Каббалисты Моше Кордоверо и Ицхак Лурия (XVI век) учили, что мир Йецира (мир формирования) — это десять разрядов ангелов.
В теософии Блаватской Йецира именуется ангелическим миром или Малахайа, определяется как обитель всех правящих гениев (то есть ангелов), управляющих и руководящих планетами, мирами и сферами.
Мир Йецира соответствует Рупадхату, Сфере форм в буддийской космологии — совокупности миров, населённых существами, обладающими телом и погружёнными в состояние глубокого медитационного сосредоточения (рупадхьяна) в состоянии объективности, выше эмоций, чувств, страстей, желаний.
Интересно, что персонаж из олдскульной рпг-игры Stygian по Мифосу Г.Ф.Л., старый еврей-антиквар Изидор в диалоге с персонажем-оккультистом произносит первые слова из «Книги Формирования», проверяя его на эрудицию:
цитата
“И запечатлел Йах (יה), <…> Возвышенный, Обитатель вечности, высочайший и святейший, в тридцати двух удивительных путях Мудрости [Хокма, חכמה] имя Его с помощью триады сефарим [исчислений, ספרים] – [через] сефер [числа, ספיר], и сефор [буквы, ספור], и сипур [звуки, סיפור].”
4. Гоэтия – изначально древнегреческая, позже древнеримская, византийская и средневековая магическая традиция. Своим происхождением она обязана одному из популярных в те времена в Европе гримуаров – «Малому ключу Соломона» (или «Лемегетон» от лат. Lemegeton Clavicula Salomonis), а точнее, его первой части, которая и называлась «Ars Goetia». Вопрос возраста этого гримуара по сей день остается спорным.
Гоэтия включает в себя искусство вызова демонов и духов и составления талисманов, текстовых и графических заклинаний. Это, прежде всего, церемониальная магия, представляющая собой переработку и адаптацию древних ритуалов Греции и Персии, прошедших период Европейского Средневековья и подвергшихся влиянию христианской традиции. Обычно списки гоэтии включают в себя имена 72 демонов и четырех Королей, соответствующих сторонам света.
Само слово «гоэтия»/«гоэт» (практик гоэтии), пришло из древнегреческого (goen) и переводится как «колдовство», «чародейство». Греческое слово goen имеет и второе значение – «плакать», «рыдать». Гоэтами называли не только магов, но и плакальщиков. При этом следует учитывать, что плакальщики были связаны с магическими практиками эвокации. Они были своеобразными проводниками душ, которым покровительствовал Гермес, ставший позднее покровителем магов вообще. Связь гоэтов с некромантией и духами сохранялась и совершенствовалась в дальнейшем.
Ещё в античной Греции произошло разделение магии на высокую, или «теургию», и низкую, или «гоэтию». Платон в своих трактатах пишет о «гоэтах» как о шарлатанах и обманщиках. О «гоэтах» как обманщиках разного рода пишут Эсхин и Иосиф Флавий, Лукиан, Ориген и Плутарх. В I веке н.э. неопифагорейца Аполлония Тианского судили за использование гоэтии – колдовства, исполнявшегося при помощи призванных демонов. А Филострат, защищая его, писал о том, что следует различать колдунов, последователей гоэтии, и магов, последователей теургии, одним из которых и был Аполлоний. За колдовство судили и Апулея, писавшего о том, что демоны являются бессмертными духами, обитающими повсюду и управляющими магическими операциями.
«Гоэтия» царя Соломона представляла собой каталог демонов, пользовавшийся огромной популярностью у магов и многократно упоминавшийся в других трудах. О самом же царе Соломоне писали, что Бог дал ему дар управлять демонами и духами. В «Завете Соломона», вышедшем в I веке до н.э., описывалось строительство храма царя Соломона, которое осуществлялось силами магии и призванных духов. Царю Соломону приписывались и другие магические книги на иврите.
Для гоэтии важно и такое явление, как печати царя Соломона. Упоминания о них появляются в сказках «Тысячи и одной ночи», где Соломон (Сулейман) управляет демонами (джиннами) и заточает их с помощью волшебной печати. Встречаются они и в арабском трактате по астрологии и магии талисманов «Пикатрикс» («Гайят аль-Хаким»).
В XIII веке магические «Соломоновы» книги были осуждены епископом Парижа Гийомом Овернским. После этого всерьез они не рассматривались довольно долго. Кроме того, в Европе одновременно существовали несколько вариантов «Соломоновых ключей» различного происхождения. Кроме «Гоэтии» хождение имел и список демонов Иоанна Вира, называвшийся «Псевдомонархия демонов» (1577 г.). Он вошел в книгу Реджинальда Скотта «Открытие колдовства», вышедшую в 1584 г.
В XVI веке Бенвенуто Челлини описывает встречу с неким священником-некромантом и свое участие в ритуале, в ходе которого было призвано множество демонов. Описание ритуала совпадает в общих чертах с приведенными в «Ключах Соломона».
Полноценных научных изданий «Лемегетона» до сих пор не существует. Хождение имеют варианты, состоящие из четырех или пяти частей, написанных в разное время и различных по происхождению. Чаще всего упоминаются три части: «Гоэтия», «Теургия» и «искусство Павла». Четвертая и пятая («Арс-Альмадель» и «Арс-Нотория») рассматриваются гораздо реже и практически неизвестны.
5. Си́мон Во́лхв (греч. Σίμων ὁ μάγος, лат. Simon Magvs) — религиозный деятель гностицизма I века н. э. и лжемессия. Возможно, основатель секты симониан. По мнению некоторых древних христианских авторов, Симон Волхв был родоначальником гностицизма и «отцом всех ересей» в христианстве. Библейский персонаж, упоминается в Деяниях Апостолов. Как сообщает Иустин Философ, Симон был самаритянином из деревни Гитта, которую другие авторы называют «Гиттон». Самое раннее сохранившееся упоминание о Симоне восходит к Деяниям святых апостолов (Деян. 8:9—24), в 8 главе которых Евангелист Лука описывает миссионерскую деятельность за пределами Иерусалима. Апостол от семидесяти Филипп приходит «в город Самарийский», где проповедует (Деян. 8:5), после чего упоминается «некоторый муж, именем Симон», который «волхвовал и изумлял народ Самарийский, выдавая себя за кого-то великого» (Деян. 8:9). Филипп обратил в христианство и крестил многих жителей города, среди которых был и Симон. Когда в город прибыли апостолы Пётр и Иоанн, Симон был удивлён тому, как они передают людям Святой Дух через возложение руки, и он предложил деньги в обмен на эту силу, на что Пётр призвал Симона покаяться в грехах и помолиться (Деян. 8:17—24). Благодаря этому сюжету возникло выражение «симония» — продажа таинств и санов.
По Иустину Философу, почти все самаритяне и некоторые другие нации поклонялись Симону Волхву как Богу, «который превыше всех сил, властей и могуществ». Симон, согласно Иринею Лионскому, думал, что апостолы использовали магию для исцеления больных, и сам интенсивно изучал её, чтобы иметь большую власть над людьми. Симон отправился в город Сур, где выкупил рабыню Елену, которую он назвал своей «первой мыслью».
Дальнейшая судьба Симона известна из других источников (главным образом через Иринея и Ипполита, пользовавшихся не дошедшею до нас «Синтагмой» святого Иустина, земляка Симона). Из Самарии Симон прибыл в Тир, где на деньги, отвергнутые апостолами, выкупил из блудилища пребывавшую там 10 лет женщину Елену и объявил её творческой мыслью (греч. έπινοια) верховного божества, родившего через неё архангелов и ангелов, сотворивших наш мир. Самого себя он выдавал за этого верховного бога как являемого в прошедшем, настоящем и будущем (ό εστώς, στάς, στησόμενος).
Применяясь к христианским терминам, Симон Волхв объявил, что он есть «отец», «сын» и «дух святой» — три явления единого сверхнебесного (греч. ύπερουράνιος) Бога: как отец он явился в Самарии в собственном лице Симона; как сын — в Иудее, в лице Иисуса, которого оставил перед распятием; как дух святой он будет просвещать язычников во всей вселенной. О нераздельной с ним мысли божией он рассказывал, что созданные ей космические духи, движимые властолюбием и неведением, не захотели признавать её верховенства и, заключив её в оковы чувственно-телесного бытия, заставили последовательно переходить из одного женского тела в другое.
Симон Волхв является одной из центральных фигур апокрифических «Деяний Петра», хотя и не признанных каноническими, но оказавших влияние на христианскую традицию о страданиях и смерти Петра. — Wiki
Христианская фреска, изображающая исторического Симона Волхва, в беседе с Нероном.
— Сэр, вы ещё не видели божка Уинтерборна? Ему прислали по почте этим утром.
— Божка?
— Да, из Африки. У него всего один глаз, и он до ужаса безобразен, сэр.
И когда Уинтерборн извлёк предмет нашего обсуждения, чтобы я мог его как следует изучить, то я обнаружил, что Брэдбери отнюдь не преувеличивал: фетиш был поистине безобразен, хотя и не в силу нарушения пропорций, как то можно ждать от западноафриканских умельцев. Работа была африканской, однако сами черты и их зловещее качество были европейскими.
— Это прислал твой отец, Уинтерборн?
— Мой отчим, да, сэр. Кукла принадлежала настоящему колдуну-знахарю. Отчим взял её из его хижины.
— А знахарь был в курсе?
— В письме сказано, что тот бросился наутёк в заросли, так что сопровождающий моего отчима полисмен перевернул всю хижину вверх дном и поджёг её. Это был очень плохой колдун, и если бы его поймали, то непременно бы вздёрнули… Так вы думаете, что это – божество, сэр?
— Некий магический фетиш, и полагаю, черномагический.
— Чёрт возьми! Он невыразимо отвратителен – точь-в-точь как то одноглазое чудище в римской пьесе, которую мы ставим… циклон-каннибал, сэр, как его… Полли… Полли…
— Уолли Дудли?
— Нет, не так, сэр. Я не могу вспомнить имя.
— Полифем, циклоп, а не циклон, Уинтерборн.
Я только недавно стал школьным учителем, но уже приобрёл эту прискорбную привычку поправлять других.
— Полифем, точно! Это именно то, как я представляю себе Полифема, только этот гораздо меньше. Но он тяжёлый. Почувствуйте его вес, сэр.
Я взял фетиш и перевернул его пальцами. Он был вырезан из какого-то твёрдого, как железо, дерева и покрашен грубовато, но старательно. Что-то такое было в наклоне тела и в вывернутой посадке головы, что наводило на мысли – но на какие мысли, я на тот момент не имел представления. Фетиш выглядел почти что по-гречески: спирально вырезанные завитушки красных волос и бороды обрамляли белое, как мел, лицо, из квадратного рта выступали острые желтоватые клыки, и весь облик этого уродца в целом напоминал маски трагедии. Но не в древней Греции мне следовало искать намёки на эту вздёрнутую голову и растянутое горло, единственный глаз, странно глядящий вверх; ассоциация, пришедшая мне на ум, кажется, принадлежала к более поздней эпохе. Я произнёс свою догадку прежде, чем до меня дошло, что же это такое:
— Знаете, Уинтерборн, я полагаю, это модель гальюнной фигуры** корабля.
— Но она же крошечная, сэр?
— Это модель, сделана в уменьшенном масштабе, но она больше напоминает гальюнную фигуру корабля восемнадцатого столетия, чем обычный пример традиции африканских идолов, тебе не кажется?
— Но она же африканская.
— Я бы сказал, что это африканское изделие, скопированное с европейского образца.
— Ну тогда это вообще никакой не божок, – Уинтерборн, кажется, расстроился, — а просто кусок дурно пахнущей модели лодки! Что за мошенники!
— Не вижу причины, почему бы ему не быть божеством. — ответил я. – В конце концов, они ещё не так давно надевали на своих идолов цилиндры, и эта фигурка циклопа должна быть во много раз более могущественным джу-джу, чем шёлковая шляпа. Моя догадка состоит в том, что это была модель гальюнной фигуры корабля работорговцев – что делало её очень сильным талисманом для белого человека. Она уродлива и зла в достаточной мере, чтобы навести шороха среди туземных божков. Вот, возьми этого уродца обратно, пока он не сглазил меня!
Я сделал вид, что содрогаюсь от омерзения, которое вдруг перешло в настоящее, так как передо моим внутренним взором возникло видение – странно яркое – как будто фетиш в моих руках вырастает до огромных размеров, раскачиваясь над мангровыми деревьями где-то в зловонном устье западноафриканской реки, с бушпритом, выдающимся над ним подобно громадному копью, а заплатанные паруса лениво похлопывают на слабом ветру.
— Гальюнная фигура работорговцев превратилась в бога! – умилённо напевал Уинтерборн над своим возвращённым сокровищем. – Вы и правда думаете так, сэр?
— Я вовсе не удивлён, чёрный бриг Циклоп или Полифем, кто их знает? Можете представить себе впечатление, которое гальюнная фигура, вдесятеро большего размера, производила на туземцев, плотоядно сверля их глазом над грязевыми берегами. Чтобы поддерживать её в добром расположении духа, местные сделали её модель, я полагаю, и взяли её на берег и угождали ей жертвоприношениями, какие ей более всего приятны.
— Бог мой, я, кажется, понимаю, что вы имеете в виду, сэр – касаемо гальюнной фигуры корабля. Это должен был быть отвратнейший корабль.
— Самого худшего свойства.
— Он не выглядит особо добродушным прямо сейчас, не так ли, сэр? Возможно, у него давно не обновлялся график подношений. Думаете, его устроит молочный шоколад?
— Боюсь, ему потребуется более калорийная, чем молочный шоколад, диета_
— То есть кровь, сэр? И человеческие сердца, вырванные из кричащей смердящей плоти…
— Что-то вроде того, без сомнения.
— Я вот что скажу. Если я отложу полсосиски для супа для Полли… для Полливолли Дудла, сэр.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
После прихода джу-джу я отметил, что Уинтерборн проявил величайший интерес к латыни его роли, ну или по крайней мере на репетициях мы использовали это выражение. Была традиция школы Шеридан-Хаус, состоявшая в том, что мальчишки исполняют два спектакля ежегодно на День вручения наград, такой же латинский, как и английский праздник. Роджер Эдлингтон, кто несколько лет назад получил должность директора от своего отца, также унаследовал от него несколько старомодную идею, состоявшую в том, что родителей следует сначала впечатлить, а потом уже развлекать. Латинская пьеса должна была, естественно, впечатлять. Роджер попросил меня cделать в этом году обе постановки, и я выбрал маленькую драму об Улиссе и Циклопе, потому что она короткая, доступная и содержит достаточно мимики и действий, чтобы быть понятной даже не обученным латыни родителям. К тому же к театральному проспекту также прилагался короткий синопсис сюжета. Более того, эта похожая на гран-гиньоль*** тема создаст эффективный контраст с Мистером Жабом из Тоад-Холл, который должен идти следом.
Уинтерборн был сначала заявлен на роль овцы циклопа, но это его нисколько не воодушевило, и когда Фенвик слёг с желтухой, то он быстро предложил свою кандидатуру на вакантное место Полифема.
— Но ты же всего по пояс Фенвику, — сказал ему я. – Полифем был гигантом.
— Вы же собирались сделать картонную голову для Фенвика в любом случае, сэр. Мне вы можете сделать её чуть выше, вот и всё.
— Если ты способен отыграть роль, я это сделаю, без проблем.
Уинтерборн оценивающе поглядел на остальных.
— Чур я — Полифем! – сказал он.
Никто не принял вызов.
— Это самая длинная часть, Уинтерборн, — сказал я. – ты что же, выучишь всё?
— Уже выучил, сэр. Я никогда не думал, что Фенвик особенно хорош, даже до того, как его свалила желтуха, так что решил, что я могу сыграть и получше. И я говорю вам, сэр, когда вы будет делать эту карнавальную голову для меня, то можете скопировать лицо у Полливолли Дудла.
— Твоего фетиша? Я его последнее время как-то не примечал.
— Ну, я же держу его в общей спальне, сэр.
— Он берёт его с собой в кровать, сэр, — сказал Брэдбери, — чтобы у истукана были сладкие сны – в чём я сомневаюсь!
— Ох, стопорнись, Брэдбери, и заткни свою зловонную глотку!
— Что ж, давай попробуем тебя в роли, Уинтерборн.
На удивление он оказался очень даже хорош, и ему лишь дважды понадобилась подсказка. Крик, который он издал, когда Циклопу выжгли глаз, был невероятно реалистичным – резкий, пронзительный, злобный вопль, подобно крику павлина. Он взял роль Полифема – и не прошло слишком много времени, как взял на себя ещё и роль помощника режиссёра.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Та сцена, где Улисс и его моряки поджигают посох великана и втыкают его конец в глаз спящего Полифема, самая драматическая во всей постановке, могла легко скатиться в фарс из-за неисправностей механики. Я подумывал о создании съёмного глаза для головы циклопа, что-то наподобие пробки для ванны, которую можно вытащить из разъёма резким рывком изнутри. Я даже обыгрывал идею светящегося электрического глаза, который можно будет отключить в момент ослепления. Однако ни один из этих методов не казался совершенно защищённым от осмеяния или случайности. Ни кто иной, как Уинтерборн придумал решение, которое, хотя и мрачноватое, было одновременно простым и эффективным.
— Слушайте, сэр, они ведь пихают в жаровню лодочный шест, чтобы поджечь его. Огонь – это просто красная бумага со светом позади. Ну а почему бы нам в таком случае не положить в жаровню ещё и ведёрко с красной краской? Тогда всё, что им останется сделать – это пихнуть конец шеста в краску, так что, когда они вытащат его, конец шеста будет выглядеть раскалённым докрасна, и размазать им по моему… по нарисованному глазу Полифема, пока он не станет просто пунцовым месивом навроде малинового варенья.
— А что, это идея, Уинтерборн… но мне тогда понадобится две головы для двух спектаклей. Я бы хотел попробовать это сперва на репетиции для школьного собрания, и едва ли найдётся время перекрасить голову циклопа для родителей на следующий день.
— О, без проблем, сэр, — ответил Уинтерборн, — мы вместе поможем вам сделать их.
Этот метод я одобрил. Мы сделали головы из проволочной сетки и папье-маше, и в качестве модели использовали фетиш Уинтерборна. Мы приклеили им пряди красных волос из крепированной бумаги в качестве шевелюры, бороды и единственной брови, и эффект вышел достаточно отталкивающий. Было похоже, как если бы фетиш путём какого-то чудовищного партеногенеза зачал, выносил и породил эту пару гигантов-близнецов, разбухших и крайне зловещих копий самого себя.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Летние спектакли проходили на открытом воздухе, когда позволяла погода, и иной раз даже в непогоду. На лужайке широким полукругом расставлялись стулья, сценой же выступал небольшой летний домик с колоннами, стоящий на пологом холме и похожий на греческий храм, затмеваемый величественными буками, которые служили шатром и звуковым резонатором для актёров. Этот угол поляны образовывал естественный театр, так как кустарники, окружавшие утопающую в зелени аллею Бич-Уолк, предлагали сколь угодно скрытых тропинок для входа и выхода, и садовый храм, имевший безвременную и миниатюрную элегантность, мог с успехом выступать как дворец и как хибара, как Тоад-Холл и как пещера Циклопа, в один и тот же день, без какого-либо ущерба для воображения.
В полдень, перед костюмированной репетицией, актёры собрались здесь для добавления последних штрихов к своим нарядам. Полифема снабдили длинным алым плащом, который свисал с подбитых наплечников, прикреплённых к картонной голове, и из щели в складках которой выглядывали бусинки глаз Уинтерборна, похожего на гнома. Он выглядел устрашающе. Молли Себайн, которая занималась набивкой жакета для гольфа М-ра Жаба и приделывала к его корзинообразной голове вспученные глаза, похожие на теннисные мячи, издала слабый вскрик, когда повернулась на звук злобного кулдыканья Уинтерборна и узрела раскрашенного Циклопа, нависающего над ней.
— Божечки! – воскликнула она, после чего повернулась ко мне в слабом протесте, — не слишком ли он страшенный, Джеймс? Вы ж так внушите мальчикам кошмары.
Уинтерборн был безмерно доволен.
— Я напугал Сэбби практически до безумия, — прокаркал он из-за складок своего плаща, — Дракула и Франкенштейн – ничто по сравнению со мной. Вам понадобятся профессиональные медсёстры и санитары с носилками из Красного Креста, чтобы выносить падающих в обморок мамаш на День вручения наград.
— Подойди-ка, — сказал я ему, — и позволь мне снять эту голову, прежде чем твоя собственная слишком распухнет.
Костюмы и головы были убраны в летний домик до завтра. Уинтерборн стоял позади меня, пока я проверял всю бутафорию и запирал дверь. Он всю дорогу бормотал на латыни, как если бы хотел впечатлить меня тем фактом, что в совершенстве заучил роль и может прочесть весь свой текст задом наперёд, если необходимо.
Однако, он произнёс: “О Боже!” на английском, когда мы шли обратно через лужайку, — Я же забыл там Полливолли Дудла.
— Что ж, ты говорил, что собираешься завтра носить его под плащом как талисман, так почему бы ему не остаться там на ночь вместе с остальными вещами?
— Только лишь потому, что я обещал одолжить его Кастенсу этой ночью. Но это не важно, сэр. Сделаю это в любой другой день.
— Что Кастенсу понадобилось от него, ради всего на свете?
— Ну, это забавно, что Сэбби… что сестра-хозяйка сказала сейчас насчёт кошмаров. Видите ли, если любой из нас ложится спать, положив его под подушку, то у него случаются грёзы.
— Грёзы… у всех вас? Что ты хочешь сказать?
— Мы все пробовали. Нам снится этот корабль, сэр.
— Чепуха. Ты выдумываешь.
— Поначалу я так и думал, что это просто мысли о нём, а не настоящие сны. Однако это испробовали все в нашей общей спальне, и всегда грёзы касались этого жуткого корабля.
— По-видимому, вы просто все перевозбудились из-за Дня вручения, и воображаете себе невесть что. Или же закидываете в себя слишком много контрабандных сластей после “отбоя”, за что и расплачиваетесь дурными снами. Я скажу завхозу, чтобы она исключила кошмары из вашего рациона…
— Это по сути не кошмары, сэр, и не от возбуждения. Там темно и душно, и кто-то напевает внизу; скрипят стропила, и мы перекатываемся с боку на бок, так что цепи стучат друг об друга. И там ещё какие-то крики в темноте, и надо всем этим царит ощущение, что нечто вот-вот произойдёт. Мы сравнивали впечатления, и у всех одно и то же – будто напряжение постепенно становится всё невыносимее…
— Это всё отлично, — сказал я, — в смысле, что ты забыл свой фетиш в летнем домике. Вам нужен весь возможный отдых для следующих двух дней, а что не нужно, так это лежать без сна всю ночь напролёт, рассказывая друг другу страшные басни.
— Ох, мы не лежим без сна, сэр. Только к самому утру мы обсуждаем… корабль и то, что может случиться дальше.
— Ну, тогда забудьте об этом, пока не пройдёт День вручения.
Учителя начальной школы, подобно родителям, часто слушают одним ухом, когда мальчики обращаются к ним. Слова взрослого и ребёнка сталкиваются, но никогда не взаимопроникают. Я раскопал в памяти этот диалог с Уинтерборном лишь после недавних событий, потребовавших вспомнить его. Тогда же он быстро погрузился вглубь и забылся в потоке рутинных обязанностей, практически сразу, как он и я добрались до школьных зданий и разошлись по своим делам.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Ни одна мамаша, по факту, не упала в обморок на День вручения наград, хотя некоторые признались, что латинская пьеса показалась им тревожной. Уинтерборн, взволнованный поздравлениями своих школьных друзей после репетиции, превзошёл самого себя во втором спектакле. Он выглядел просто сказочно непристойно: маленькие ноги в сандалиях и тонкие колени, едва видные из-под каймы багряного плаща, только усиливали уродливость широченных плеч и неуклюже качавшейся головы, а писклявый голосок, шедший от этой высокой тяжеловесной громадины, был гротескным и, безусловно, абсурдным. Поначалу, когда он произнёс первые строки, раздался чей-то нервный смешок, но после публика свыклась с его режущим слух дискантом, как с ещё одним из множества тревожных уродств изображаемого им чудовища. И вот, когда он встал, шатаясь, между колонн садового храма, со своим отвратительным нарисованным лицом, морщинистым и размалёванным, как у конюхов Дункана из “Макбета”, со сгустками сочащейся алой краски, он издал резкий, пронзительный вопль, похожий на крик птеродактиля, который, казалось, способен прорвать мозговые мембраны. Это был нечеловеческий вопль – зрители забыли, что это мальчик вопит через щель плаща; нет, это был сам Циклоп, ревущий от боли и гнева.
Родители были неприятно впечатлены этим криком, так что я собрал их после спектаклей на чай там же, на поляне. Но их сыновья твердили им, что это был ПЕРВОКЛАССНЫЙ вопль, суперский, волшебный, выше всех похвал – и тем самым выхлопотали для Уинтерборна его приз зрительских симпатий. Матерей, производивших ментальные кувырки и умалчивания под многообразием модных шляпок, принудили согласиться, что латинская постановка, и в частности Полифем, а особенно его крик, были безоговорочно ПЕРВОКЛАССНЫ. Однако были тут и взгляды из-под шляп и выщипанных бровей, в меру строгие взгляды, подобно тому, каким одарила меня Молли Себайн два дня назад, что наводили на мысль о том, что латинский спектакль определённо впечатлил родителей, хотя не обязательно в том же ключе, в каком ожидал этого Роджер Эдлингтон. Матушкам было больше по нраву, когда сыновья позволяли им это делать, обсуждать Жаба из Тоад-Холла, в котором было всё то, что и ожидалось, и который помогал рассеять в весёлом смехе напряжение, вызванное выступлением Уинтерборна.
Как обыкновенно бывает на таких событиях, нужно было ещё очень много чего убирать после того, как последний лимузин увёз последнюю пару родителей. Некоторые из старших мальчиков, как заведено у нас, остались и помогали. Поставщики провизии уже укладывали посуду и арендованные кресла, и компания парней должна была загрузить их в грузовик. Школьные стулья были возвращены в библиотеку и разные классные комнаты, откуда были взяты. Лужайка была местом предположительно организованной суматохи, откуда мне удалось выцепить нескольких моих актёров для помощи с уборкой летнего домика, и в нескольких покрытых листвой “зелёных комнатах” в зарослях. Мы собрали несколько раздавленных тюбиков грима, карандаши для бровей, бутылки со спиртовой камедью с налипшими на них пучками волос из крепированной бумаги, и убрали всё это в общую коробку. Парики, костюмы, головы животных и зеркала были помещены в корзины из-под белья в летнем домике, и отправлены в бельевую комнату для окончательной сортировки и хранения. Две громадных запёкшихся циклопьих головы, по-прежнему липких от краски, были оставлены среди прочего хлама в греческом храме – с истлевающей теннисной сеткой, пыльными связками бамбуковых тростей, сломанной машиной для маркировки белых линий, ободранными шезлонгами. Прежде чем закрыть, я огляделся, дабы удостовериться, что ничего не было забыто. На одном из оконных выступов что-то лежало. Это был фетиш Уинтерборна.
— Вот оно. — сказал я. — Где же Уинтерборн? Он вновь оставил свой талисман.
— О, давайте я заберу его, сэр, — сказал Кастенс. – Уинтерборн просил меня приглядеть за ним.
— А где он сам? Я не видел его со времени спектакля, его спектакля.
— Не думаю, что он чувствует себя хорошо, сэр.
— Он что, уже ушёл в постель?
— Нет, сэр. Он снаружи, сидит на траве.
— Ладно. Взял его? Я закрываю.
редкая чёрная кукабурра.
Я задержался между дорическими колоннами. Спускались сумерки. Луна, похожая на обрезок ногтя, планеты и дерзкие звёзды уже расцветили небо цвета бледнейшего голубого сатина. Алебастровый дом будто бы светился среди деревьев призрачным белым сиянием, по сравнению с которым янтарные прямоугольники поздно освещённой общей спальни казались тусклыми, словно кровавые пятна на испещрённом прорехами теле призрака. Я думаю, это напомнило мне три из двадцати глубоких шрамов Банко****. Слабый пробирающий ветер поднялся вместе с тонким серпом луны. Мне вспомнился ослеплённый Полифем, качавшийся на этом месте несколько часов назад, собираясь с силами для этого холодящего кровь вопля – и меня передёрнуло. Кастенс был уже на полпути к выходу с лужайки, размахивая джу-джу словно дубинкой; и стоило мне отправиться вслед за ним, от куста на краю шелестящих зарослей навстречу ему двинулась фигура, преградив дорогу.
— Привет, Кастенс! Я был серьёзен. Тебе не следует брать его с собой на ночь.
— Ты же обещал мне. Обещал ещё две ночи назад.
— Но я предупреждал тебя. Он в ужасном настроении…
— О, не городи, Уинтерборн. Ты всё это вообразил. Это же просто окрашенная деревяшка. Он не может делать то, что ты говорил про него.
— Оставь его внизу – в своей парте. Где угодно. Не бери его с собой в спальню этой ночью… Так, давай его сюда.
Последовала короткая бесшумная схватка.
— Чур я!
— Нет, это мой черёд.
Уинтерборн издал крик.
— Вот, я же говорил тебе. Он укусил меня.
Кастенс высвободился и стал прыгать на дёрне в своего рода военном танце, потрясая фетишем.
— Полная чушь и бред! – крикнул он через плечо. – Вы оба куски дерева от колен и выше. Ты никогда не чувствовал его.
Уинтерборн посасывал свой палец, когда я подошёл к нему.
— Поранил руку, Уинтерборн?
— У него ужасные острые зубы. Он напился крови, когда укусил меня.
— Ты хочешь сказать, что защемил свой палец во рту идола, когда пытался только что отобрать его у Кастенса?
— Возможно, так оно и было, сэр. Он прокушен с обеих сторон.
Он поднял пораненный палец, чтобы мне были видны тонкие струйки крови.
— Словно шипами.
— Тебе лучше показать палец сестре-хозяйке по дороге в кровать, и попросить её заклеить его пластырем. Кастенс сказал, что ты не очень-то хорошо себя чувствовал этим днём.
— Я чувствовал себя вымотанным после спектакля, сэр. Но теперь в порядке.
— Это был… — я подбирал слово, или, возможно, слово выбрало себя для меня, — вопиющий успех, твоё выступление этим полуднем.
— Так все и говорят, сэр. Только… я не слишком-то помню, что было после того, как меня ослепили, за исключением, что я уверен, что не издавал того шума.
гальюнная фигура в виде идола шумерского бога Энки.
— Какого шума?
— Этого визга, сэр – и того булькающего предсмертного хрипа, который последовал за ним.
— Ты точно превзошёл самого себя, Уинтерборн, — сказал я, — и полагаю, что некоторые люди, сестра-хозяйка, например, не очень-то и заметили это.
— Я не был самим собой, сэр. Видите ли, после того, как Улисс со своими греками проткнули шестом мой глаз и я полностью выпрямился, то запутался в складках своей накидки. Я не видел ничегошеньки, сэр. Всё вокруг меня было тёмным и душно-красным. Я подумал, что у меня случилась боязнь сцены или что-то вроде; я боялся, что превращусь в посмешище, разбивши голову об колонны летнего домика или скатившись через ступеньки. Мой Пол… мой фетиш, ну вы поняли, был со мной под накидкой, и пока я сражался с этими гадскими красными складками за воздух и дневной свет, чтобы издать свой крик… что ж… это звучит глупо, сэр, и возможно, я выдохся и вообразил себе, но… я… никто не поверит мне, сэр, но…
— Продолжай, Уинтерборн. Что но?
— Мне почудилось, сэр, что этот деревянный истукан стал извиваться в моих руках и затем… затем он завизжал, сэр, издал этот длинный резкий вопль с бульканьем… Я выронил его, словно горячее пирожное, и услышал, как он стукнулся о ступеньку летнего домика, и он извивался, как змея, и укусил меня в колено. В этот момент мне удалось найти щель в плаще, и я увидел перед собой круг из лиц, и понял, где нахожусь и когда мне следует продекламировать на латыни. Было похоже, как если бы кошмар обратился в обычное сновидение, сэр; я испытал облегчение, но всё равно желал проснуться, в страхе, как бы ещё чего не стряслось похуже.
— Если ты спросишь меня, — ответил я, — это спектакль оказал на тебя сильное воздействие. Когда ты запутался в своей накидке, то запаниковал и вообразил то, что сейчас мне рассказал. Тебя увлекла твоя роль, и, возможно, ты подумал, что первый крик был слишком уж приглушённым и, освободив лицо, ты продолжил его в этом внушающем страх клокотании.
— Возможно, сэр. Это я и пытался сам себе втолковать. Под накидкой было жарко, и может быть, штуковина скользнула в моих руках. Поэтому я решил, что она извивается, и бросил её и порезал себе колено.
— Вот почему ты так славно прокричал. Сейчас уже поздно для представлений. Но я лично отведу тебя к мисс Себайн, чтобы она осмотрела твой палец – и колено. И пока она будет этим заниматься, я попрошу её дать тебе парочку таблеток аспирина. То, что тебе нужно этой ночью, дорогой мой, это сон и ещё раз сон.
— Ну, а я рад, что это не у меня, а у Кастенса он будет этой ночью. – сказал Уинтерборн, пока мы шли к школьным постройкам.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
В последующие после Дня Награждения недели погода приобрела тропический колорит. Дни стали тяжкими от жары. Было похоже, как если бы воздух приобрёл качество металла, как если бы земля покрылась золотой маской, словно грезящий в мёртвом сне фараон, лежащий недвижно, но всё же живой в своём золотом образе. Деревья стояли, будто вырезанные и позолоченные, ни листочка не колыхалось на ветру. Дёрн стал желтовато-коричневым, как песок пустыни.
Было невозможно заниматься какой-либо работой в классных комнатах: мальчишки сидели за своими партами, раскраснелые и вялые, а голоса их учителей воздействовали на них снотворно, будто монотонное жужжание насекомых. Когда мог, я проводил уроки в какой-либо затенённой части лужайки, однако не могу сказать, что и там было произведено сколько-нибудь достаточное количество работы. Мой собственный голос определённо имел тот же снотворный эффект на меня самого. Игры и те были в тягость. Поле для крикета, столь же расплавленное, как и асфальт, потрескалось зигзагами, так что шарик вытворял на нём любопытные и смертельные пируэты, и капитан первых Одиннадцати***** получил болезненный перелом локтевой кости, запутавшись в сетке. Принимающие игроки били баклуши, судьи забывали кричать “довольно!”******; пальцы боулеров были липкими от пота, и хотя песок был требуемого качества, шарик всё равно вёл себя хаотически. Битники******* ни с того ни с сего разражались вспышками гнева и портили свои клюшки, ударяя ими с подозрительной нерегулярностью по грунту плоскими частями. В общем, это едва ли можно было назвать крикетом.
Единственное место, где мы могли достичь иллюзии прохлады, было бассейном; и его вода, сверкающая весь день на солнце, была горячей чуть ли не как суп, к тому же крайне переполнена плавающими или апатично дрейфующими телами. Персонал мог искупаться только после “отбоя”, но это было подобно погружению в тёплое масло и малейшее напряжение, даже от плавания, делало ночной воздух ещё более зловонным, когда кто-либо выплывал из бассейна.
Заход солнца не приносил какого-то облегчения от жары, но, по-видимому, лишь усиливал дискомфорт. Ночи были полностью безветренными; и у темноты была какая-то ворсистость, едва ли не видимая краснота, эта “тёмная, душная краснота”, которую Уинтерборн описал, когда вспоминал момент паники, захлестнувшей его во время единоборства со складками накидки. Сон долго не шёл, а когда приходил, то раскалывался странными грёзами и звуками. Часто на краю горизонта вспыхивала зарница и раздавался раскат отдалённого грома. Мы были всполошены предвестиями бури, но никакой грозы не случалось.
Чтобы ещё усугубить положение, на третьей неделе пекла бассейн был опорожнён решением школьного доктора. Несколько мальчиков заразились кожной болезнью – разновидностью фурункулёза, которую доктор Холлидей считал инфекционной и происходящей из бассейна на открытом воздухе. Определённо, его терапия не возымела пользы – инъекции пенициллином, о которых мне рассказали, только лишь сделали волдыри ещё воспалённее. Бассейн был осушен, однако зараза – если таковая была – продолжила распространяться.
Инфицированные мальчики не страдали от высокой температуры, и потому им было разрешено посещать школу, их папиллы были спрятаны под компрессами из пластырей и бинтов. Мне не доводилось лицезреть эти волдыри до той особенно знойной ночи, когда, мучимый головной болью, я поднялся в “процедурную” Молли Себайн после наступления темноты, чтобы мне выдали аспирин и сонерил********, и тут заглянул Кастенс. Он стоял в своей ночной пижаме, моргая на свет.
— Думаю, что подхватил эту бубонную чуму, мэм. – сказал он. – У меня на груди какой-то волдырь.
— Ты будешь седьмым из этой спальни. – сказала ему Молли. – Сними-ка свой халат и дай мне взглянуть… Теперь верх пижамы, глупый… Да, у тебя тоже самое.
В середине груди мальчика красовалось овальное обесцвеченное пятно – круглое фиолетовое вздутие, похожее на жемчужину, окружённое яйцевидным контуром желтоватой сморщенной кожи.
— Они все такие? – спросил я.
— Они все одинаково выглядят, — ответил Кастенс, — но у Брэдбери такой на руке, у Фелтона на животе, а у Уинтерборна такой красавец – на ключице. И…
— Стой спокойно. – сказала Молли, пока она мазала вздутие лосьоном и перевязывала. – Не болит?
— Ну, скорее пульсирует, но не болит на самом деле.
— Я кладу пластырь на твой волдырь, так что не расчёсывай его. Приходи ко мне утром.
— Хорошо, мэм… Не думаете ли вы, — добавил он, сражаясь с рукавами своего халата, — что это укусы москитов?
— Может быть. Так что воздержись от игр и приходи в мою процедурную утром и вечером.
— Кастенс, — спросил я, — ты знаешь, что происходило на том корабле?
Он посмотрел на меня расширенными глазами.
— Так вы знаете о корабле, сэр?
— Кое-что. Что-то ведь должно было произойти, так ведь?
— Ну, мы захватили судно, знаете ли, — сказал он как ни в чём не бывало, — кого-то прикончили в драке, остальных заковали в наши же цепи. Потом случился шторм – Фелтону приснилось, сэр – и корабль потерпел крушение и разбился. Потом пришёл мой черёд, там не так уж много. Вокруг был сплошь дремучий лес, и огни горели на прогалине, и ещё была огромная штука, которую мы тащили через дебри. Барабаны били как одержимые, и одиножды или дважды эта штука – какой-то идол, я думаю, — спотыкалась и падала наземь, и когда это происходило, каждый вскрикивал.
— Ты знаешь, что это было?
— В моём сновидении это было ночное время. Я мало что видел. Я вместе с другими тянул тросы.
— О чём это вы таком толкуете? – вопросила Молли.
— О, просто об истории с продолжениями, — ответил я. – которую мальчики из спальни Кастенса рассказывают друг другу.
— Я расскажу вам это, сэр, — продолжал Кастенс, — я не собираюсь быть, как они…
— Они?
— Люди, которых мы связали. Мы тоже взяли их с собой в лес, и…
— Джеймс, прошу, — сказала Молли. – Сейчас уже время ложиться в постель… Теперь ступай в спальню, Кастенс, и старайся не расчёсывать.
— О, оно вовсе не зудит, ничего такого. От него идёт ощущение чего-то живого, вот и всё, своего рода слабое постукивание, как будто сердце птички бьётся, когда ты берёшь её в свои пальцы… Сладких снов, мэм… Доброй ночи, сэр.
Когда он ушёл, я сказал:
— Доктор Холлидей был сбит с толку этими воспалениями, не так ли? Что он заключил?
— Он считает, что это могут быть укусы насекомых какого-то вида.
— В самом деле?
— Я не знаю. Никогда не видела ничего подобного прежде.
— А я думаю, что видел. – ответил я. – Этот волдырь на груди Кастенса был похож на глаз – глаз с катарактой или полупрозрачной плёнкой на нём… Они что, все такие?
— Да, все. Теперь, после твоего замечания, полагаю, что они отдалённо напоминают форму глаза.
— А у кого-либо из мальчиков есть более одного такого волдыря?
— Полагаю, что – нет.
— Забавно, что вспышка этой заразы произошла, по большому счёту, в спальнях выпускников.
— Это навело меня на мысль, что доктор был не прав, запретив водные процедуры, но, надо полагать, он знает, что делает… Так что это за мрачная байка была такая, которую Кастенс пытался выложить тебе, пока я готовила его к постели?
— Не уверен, что понимаю. Тут есть какая-то связь с джу-джу фетишом Уинтерборна – этим циклопским идолом, знаешь ли.
— Ох, — выдохнула в раздражении Молли, — они опять притащили эту мерзкую штуку в свои спальни. Пусть только я найду её в кровати кого-то из них. Я же говорила им, что если увижу ещё раз эту гадость в спальне, то конфискую её.
— И как они это восприняли?
— Ха, обычным бурчанием. Но они точно уяснили, что я имела в виду.
— Молли, — сказал я, — не стоит ли нам подождать полчаса или около того, а потом совершить проверку спален выпускников? Мне хотелось бы знать, у кого будет этот фетиш сегодня ночью.
— Они не посмели бы… Я однозначно донесла до них, что конфискую его, и накажу виновника.
— Честно говоря, я думаю, что ты сможешь конфисковать его этой
же ночью.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Поль Гоген, "Полено".
Уже на полпути по коридору мы могли слышать через открытый дверной проём, что мальчишки из спальни Кастенса ещё и не думали спать. Мы прокрались на цыпочках последние несколько ярдов по тёмному коридору и остановились, чтобы послушать оживлённое перешёптывание внутри.
— Говорю тебе, это правда. Если кому-то одному это снится, то и нам всем.
— Ты хочешь сказать, — раздался голос Кастенса, — что мне это приснится, даже если фетиш не со мной?
— Да, говорю же, любому, у кого есть чумная метка – семеро наших и другие в соседних спальнях.
— То же самое?
— Всегда то же самое.
— У кого он этой ночью? Сейчас черёд Бредбери.
— У меня. Уинтерборн сказал, что всё нормально.
— Чёрт возьми, Фелтон. Вот мне интересно, что же мы будем с ними делать, в конце-то концов.
— Ты знаешь, — кто-то хихикнул в темноте, — ты знаешь очень хорошо. Зачем мы кормили их целыми неделями, э?
Молли Себайн включила освещение. Раздалось быстрое шарканье, скрип кроватных пружин, и глубокое тяжёлое дыхание. Ни одна голова не двинулась на подушке.
— Вы разговаривали после отбоя. – укорила Молли.
Никто не произнёс ни звука и не пошевелился.
— Бредбери, — сказал я, — передай эту вещицу нашей сестре-хозяйке.
Он повернулся, мигая на свету, притворяясь только что проснувшимся.
— Что… кто… что такое, сэр?
— Штука в твоей кровати – передай её нам.
— В моей кровати, сэр?... Что вы хотите этим сказать, сэр! У меня ничего нет.
Что-то тяжёлое в то же мгновение брякнулось на половицы спальни. Другие мальчики решили “проснуться” от стука, однако сделали это малоубедительно.
Я поднял фетиш джу-джу там, где он упал, то есть позади кровати Бредбери, и передал его Молли.
— Твоя награда. – сказал я.
Но Молли казалась столь же взбешённой из-за меня, как и из-за мальчиков. Она одарила меня одним из своих взглядов, прежде чем выкрутила на полную выключатель синего света в спальне.
— Очень хорошо. – сказала она. – Вы все болтали после того, как был объявлен “тихий час”, и вы все будете наказаны. Вы знаете, что я говорила о том, что будет, если кто-то принесёт эту ужасную грязную штуку в спальню. Что ж, я должна буду просить мистера Херрика конфисковать её до конца семестра. И Бредбери, я должна буду наказать тебя и за непослушание, и за ложь. Теперь, если я вновь поймаю кого-либо из вас на болтовне этой ночью, вся спальня будет отправлена к директору.
Она выключила огни и царственно удалилась – оставив после себя глубочайшую тишину.
— Я думаю, Джеймс, — сказала она, когда мы дошли до её комнаты, — что если ты знал, что они пронесут этого идола наверх этой ночью, то тебе следовало бы сказать об этом мне.
— Но я не знал, что ты запретила его. И до этого вечера я считал её безвредной. Хочешь взять его себе?
— Нет, ты приглядывай за ним. И смотри, чтобы Уинтерборн не заполучил её обратно до конца семестра. И, Джеймс… — добавила она с улыбкой, что сообщила мне, что я прощён, её ярость выкипела и она вновь стала самой собой, — ты можешь брать его с собой в постель каждую ночь, если хочешь.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Мне этого не захотелось. Я положил его в гардероб и закрыл дверь на замок. Но даже так мне приснился сон. Было адски жарко, и я был закован в кандалы по рукам и ногам. Где-то горел огромный костёр, отбрасывая гротескные тени, скачущие, будто демоны, по всей хижине. Глинобитные стены горели багрянцем от этого света, и я наблюдал за большим, медного оттенка скорпионом, взбиравшимся к потолку над моей головой и затем скрывшимся в тростниковой крыше. Завывающий нескончаемый речитатив шёл снаружи вместе с ритмичным буханьем там-тамов, отдававшимся в моей голове. Струйки пота, столь же мучительные, как мухи, катились с моей головы и пролагали свой путь вдоль лица, попадая в уголки глаз. Внезапно бряцанье и барабанный бой прекратились, и в наступившем затем долгом затишье я стал безумно бороться, лишь бы вырваться из этих оков. Пронзительный и ужасный выкрик вонзился в моё сердце, словно нож, и я упал навзничь на жёсткий глиняный пол. За криком последовал протяжный дрожащий вздох, совершенно отвратительный, словно бы вышедший из пасти самого Ада, из всех пастей Ада одновременно. Ритуальное пение и буханье в ручные барабаны возобновилось, взяв ещё более дикую ноту. Затем в хижину закинули стенающее тело, которое кувыркнулось через чьи-то ноги и прокатилось по полу, остановившись напротив меня. Я бросил взгляд на кровавое искалеченное лицо в свете костра и проснулся от крика: “Глаза! Они съели глаза капитана Завулона*********!”
Когда я вновь заснул, тени приняли новую исступлённую форму; они топтались и плотоядно глядели на меня, большущие головы покачивались над худосочными раскрашенными телами, а татуированные и украшенные перьями ноги кружились над моей головой. Женщина, вымазанная с головы до пят жёлтой краской, упала на локти и осталась так лежать, её груди колыхались, а изо рта текла пена. Она рычала на меня как шакал и придвигалась ближе, извиваясь по полу. Кто-то в шкуре гиены отбросил её в сторону и наклонился, чтобы покормить меня из окрашенного калебаса**********. Я услышал голос в своём ухе, хрипло шепчущий: “Не ешь это. Это Завулон.” И я проснулся вновь навстречу красному и бездыханному рассвету, и знакомым измождённым купам буков за моим окном.
Я встал и оделся. Я открыл гардероб и достал оттуда колдовского циклопа, и какое-то время я стоял у окна, думая, что же мне сделать с ним. Из моей комнаты открывался вид на часть Бич-Уолк, которая была здесь в прямой досягаемости к этому крылу дома. Буки отходили прочь, и по левую руку можно было увидеть лужайку и маленький храм, который они перекрывали. С нарастанием утреннего света ужас ночного видения делался всё более зыбким. Мои полные страхов подозрения, только что такие свежие, начинали казаться абсурдом. Тем не менее, я не имел желания делить мою комнату ещё одну ночь с этим куском грубо размалёванного железного дерева, который держал подобно скипетру в клешне своей руки. Мои глаза остановились на гипсовом летнем домике, стоящем на вершине лужайки, и это дало мне ответ на проблему. Греческий храм станет святилищем для Полливолли Дудла до конца семестра.
Прежде, чем кто-либо проснулся, я взял ключ с доски снаружи школьного офиса, вышел через боковую дверь и прогулялся по покрытой росой и паутинками траве до летнего домика. Здесь я спрятал фетиш Уинтерборна в свёрток из старой сетки, и запер его там. Я почувствовал великое облегчение, пока брёл обратно к школе. Там он будет в сохранности, пусть мыши и пауки сновидят вместе с ним, если он того пожелает. Я чувствовал себя очень удовлетворённо, и в то же время чудесным образом сознавал собственную абсурдность.
Как показали дальнейшие события, было бы гораздо умнее с моей стороны, если бы я последовал своему импульсу по пробуждении, который заключался в том, чтобы отнести фетиш-циклопа в бойлерную и спалить его дотла в печи.
Уинтерборн крайне разнервничался из-за конфискации его бога.
— Сэр, это несправедливо. Я не знал, что Бредбери притащил его в верхнюю спальню, честно, сэр. Могу я получить его обратно, если пообещаю, что никто больше не возьмёт его наверх?
— Сестра-хозяйка сказала, что ты получишь его в конце семестра. Даже если ты надавишь на неё и она изменит свое мнение об этом, я останусь при своём. Он останется заперт до конца семестра.
— Это подлое мошенничество, сэр. Это мой бог. Я не знал, что Бредбери заграбастал его, мелкий жулик… Если Бредбери придёт и скажет вам, что я тут не при чём, не будете ли вы…
— Он сказал, что ты одолжил фетиш ему, и другие это подтвердили.
— Грязные лжецы! Но, сэр, могу ли я просто взглянуть на него сейчас либо позже, просто взять его в руки?
— Нет.
— Где вы держите его, сэр? Он же не в вашей комнате.
— Как ты узнал это, Уинтерборн?
— Ну, я… никак, просто предположил. Но куда вы положили его, сэр?
— Можешь продолжить угадывать.
Уинтерборн закрыл свои глаза, и тень бесконечного страдания пробежала по его лицу. Он придвинулся ближе ко мне. Пластырный бандаж показался над открытым V-образным воротом его рубашки, бинт слегка отошёл, так что я отметил под ним чёрный клеевой блеск йодной мази, которую, полагаю, нанесла на его болячку Молли Себайн.
— Это всё подлость. Эта школа — как тюрьма. – пробубнил он, по-прежнему не открывая глаз; он уже тяжело навалился на меня, так что в какой-то момент я подумал, что Уинтерборн сейчас потеряет сознание.
— Что такое, Уинтерборн? – спросил его я. – Тебе плохо?
Он открыл глаза и сказал:
— Малость задремал… всё в порядке, сэр. С ним всё будет в порядке. Вы отдадите его мне в последний день?
— Отдам.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
В следующие несколько ночей у меня продолжились видения, но я склонен приписать их скорее духоте, чем джу-джу. Мои кошмары теперь вроде как состояли целиком из звуков: странных криков, стенаний, отдалённого барабанного боя. Эти звуки пробуждали меня в полной боевой готовности всех органов чувств: мои глаза напряжённо вперивались в темноту, мой слух был изнурён коварством этой тяжкой тишины, моё дыхание было тонким, словно провода, что управляли взмахами маятника моего сердца. Не прошло много времени, как мне открылось, что другие тоже слышат шумы, которые я воображал в своих грёзах.
— Эта чёртова птица. — буркнул однажды за завтраком Роджер Эдлингтон. – Ты слышал её, Джеймс? Она не давала мне сомкнуть глаз добрую половину ночи.
— Птица? – переспросил я. – Мне слышатся разные странные шумы вот уже несколько ночей, но я не могу определить их источник.
— Полагаю, что это одна из пичуг полковника Торкингтона вырвалась из своей клетки. Она кричала, носясь вокруг дома, часами. Сперва я решил, что это – павлин, но у неё был более пронзительный и протяжный крик. Я бы сказал, что это какой-то отвратный попугай, или кукабарра***********.
— Птичники полковника Торкингтона расположены в пяти милях от нас. – сказал я.
— Я знаю. Странно, что она прилетела гнездиться именно к нам. Но это единственное, что приходит мне в голову в качестве объяснения тому ужасному шуму прошлой ночью. Я наберу Торкингтону этим утром и потребую, чтобы он прислал кого-то из своих людей поймать её.
Позже утром я набрёл на Роджера в библиотеке. Перед ним на столе лежали два тома Британской энциклопедии, и несколько книг о птицах.
— Ни одна из птиц Торкингтона не пропала, Джеймс. – сказал он. – В одном я уверен точно – наш ночной визитёр определённо не был совой.
Он стал пролистывать страницы энциклопедии, выискивая “кукабарра”.
— Главная проблема орнитологов в том, что они совершенно неспособны доходчиво воспроизвести в тексте крики этих пернатых. Они то неясны и поэтичны, то музыкальны, говорят о “прозрачных нотах” и “нисходящих гармониях”.
— Полагаю, что прошлоночная птица не была ни смутной, ни поэтичной, ни музыкальной?
— Никоим образом! – сказал Роджер с мрачным видом, склоняясь обратно к своим штудиям повадок и криков зимородка-хохотуна.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
...Этой ночью мы бдели, и около часа пополуночи мы услышали крик этой твари невдалеке от дома, долгий и резкий звук, в конце переходящий в кулдыканье. Роджер вышел с пистолетом, чтобы выследить существо в лунном свете. Он вернулся спустя двадцать минут, чтобы сообщить о неудаче.
— Хитрая тварь, — сказал он, — ибо я не услышал и писка с момента, когда вышел из дому. Однако, у меня было чувство, что за мной всё это время следили. Было достаточно жуткое ощущение.
Вылазка Роджера с оружием была, как минимум, успешна в том, что отвадила существо. Раз или два оно вновь издало крик, но уже издалека, откуда-то с игрового поля или из леса.
Следующей ночью я рано отправился спать, и неоднократно просыпался, по недавнему своему обыкновению, посреди ночи, в глубочайшей тишине. Должно быть, было уже далеко за полночь, когда я был разбужен стуком в мою дверь и сотрясанием ручки. Я зажёг прикроватную лампаду и спросил: “Да… кто это?”
Это была Молли Себайн, в своём ночном пеньюаре, выглядевшая испуганно.
— Джеймс, — начала она, — в Синей спальне старшеклассников никого нет. Их кровати пусты. Я посмотрела в соседнюю Жёлтую, и там было только двое спящих мальчиков. Остальные исчезли.
Я нацепил свой ночной халат, обул шлёпанцы и последовал за фонариком Молли по коридору.
Синяя спальня была ярко освещена полной луной, что светила через высокие, образца позднего восемнадцатогого века окна, отбрасывая прямоугольники фрагментированного света на пол и делая из узких кроватей алебастровые надгробные плиты.
— Они пробрались обратно, Молли. – прошептал я, указывая на кровать у двери, так как на ней возвышался небольшой холмик спящего под одеялом тела, а на подушке виднелся тёмный контур головы.
— О, они приняли меры предосторожности. – ответила она, и откинула одеяло и простыню.
Подушка, сбитая в форму, пара набитых чулок, мешок от губки для головы и сама губка для волос – это и был наш спящий мальчуган. Молли направила фонарь на другие подушки.
— Остальные, — сказала она, — не менее изобретательны. Но куда же они подевались?
— Слушай, Молли, — сказал я, — ты не могла бы составить список пропавших? Я пойду накинуть что-то из одежды, потом разбужу Роджера. Нам следует постараться справиться самим и не поднимать лишнего шума.
Все прогульщики, за исключением одного, оказались из старших спален. Молли обнаружила одну пустующую и взлохмаченную кровать в Зелёной спальне младших.
— Это малыш Дикки Заппингер, — репортовала она, — и он – единственный, у кого не было этого.
— Не было чего? – спросил Роджер, сварливый из-за прерванного сна и поспешного принятия на себя ответственности.
— Того, что они зовут “бубонами” – эти вздутия, которые я лечу.
— Ты хочешь сказать, что у всех остальных они есть?
— Список, что я сейчас составила, в точности совпадает с моим списком из процедурной, сделанным прошлой ночью – за вычетом Заппингера.
— Маленькие глупые задницы! – сказал Роджер. – Я заметил, как они непристойно горды этими своими чирьями. Небось, устроили неподалёку гулянку, чтобы отметить свои Метки Каина. Они получают дополнительные отметины от розги************, совершенно иного свойства, когда я только доберусь до них.
Мы тщательно обыскали местность, и в школьных зданиях наших беглецов не обнаружилось. Роджер заметил, что ключ к боковой двери пропал с общей доски.
— А ключ от летнего домика? – спросил я.
— Не наблюдаю… Нам лучше разделиться по секторам. Я прочешу местность к бассейну, загляну в гимнастический зал, далее пройду вдоль игрового поля до парка. Ты возьмёшь другую сторону. Двигайся вдоль Бич-Уолк. Они могли засесть в зарослях. Если их там не будет, то иди в парк и прямо до леса. Если мы оба окажемся ни с чем, тогда встречаемся у Холма, где сооружают костёр для Гая Фокса. У тебя фонарь. Есть свисток?
— Нет.
— Вот, возьми этот. Захвачу другой из моего кабинета. Свисти в него как псих, если они попытаются удрать.
<...>
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
Концовку читайте в последнем номере журнала АКОНИТ. — прим. пер.
скрытый текст (кликните по нему, чтобы увидеть)
ПРИМЕЧАНИЯ ЧЕЛОВЕКА-ПЕРЕВОДЧИКА
*Джу-джу (англ. juju) — объект, который был намеренно наполнен магической силой или же сама эта магическая сила; термин также может относиться к системе убеждений, включающей использование фетишей. Джу-джу практикуется в западноафриканских странах, таких как Нигерия, Бенин, Того и Гана, хотя эти воззрения разделяют большинство африканцев. Джу-джу не хорошо и не плохо само по себе, но может быть использовано как для конструктивных целей, так и для гнусных поступков. Голова обезьяны, пожалуй, самый распространенный джу-джу в Западной Африке. Считается, что слово juju происходит от французского joujou («игрушка»), хотя некоторые источники утверждают, что оно происходит из языка хауса, что означает «фетиш» или «злой дух».
**Галью́нная фигу́ра (носовая фигура) — украшение на носу парусного судна.
Фигура устанавливается на гальюн (свес в носовой части парусного судна). Тщательно продуманные резные декоративные работы из дерева, известные как носовые фигуры, были весьма популярны с шестнадцатого по девятнадцатый век.
В Древнем Риме носовое украшение именовалось рострой, а в Древней Греции — кариатидой.
***Имеется в виду «Гран-Гиньоль» (фр. Grand Guignol) — парижский театр ужасов, один из родоначальников и первопроходцев жанра хоррор. Работал в квартале Пигаль с 1897 по 1963 гг. Репертуар театра характеризовался преобладанием криминально-бульварной направленности, жёсткой и натуралистичной манерой игры и подачи материала. Его отличали установка на внешний эффект с расчётом на зрительский шок, поэтизация атмосферы подозрительности, насилия и «ужасов». По типу воздействия на аудиторию он приближался к паноптикуму.
****Имеется в виду полководец Дункана в трагедии Шекспира "Макбет".
*****Первые 11 — это 11 основных игроков в ведущей команде, особенно в футбольной игре. Игрок, которого считают стартовым, часто наиболее опытен в своей конкретной позиции — например, ведущий бомбардир футбольного клуба будет почти всегда выбираться из-за его способностей и вклада, который он/она вносит в команду. «Первые одиннадцать» — это ссылка на тот факт, что они являются первыми одиннадцатью игроками, отобранными для игры за команду — многие спортивные штаты заявляют, что в клубах должно быть не менее x игроков, а это число часто превышает 11. Например, в премьер-лиге каждый клуб должен назначить состав из 25 человек.
******Англ. “Over!” — сигнал в крикете, означающий завершение последовательности из шести шаров, брошенных боулером с одного конца поля.
*******Здесь: игроки, особенно в бейсболе и крикете, которые бьют битами либо клюшками.
********Бутобарбитал, снотворное средство из барбитуратов средней продолжительности действия. Торговая марка — Soneryl.
*********Завулон — одно из двенадцати колен Израиля. Племя Завулон обитает в районе Гватемалы до Панамы. Они являются потомками майя. — Urban Dictionary
**********Калебас, калебаса (исп. calabaza — тыква) — традиционный сосуд для приготовления и питья мате, тонизирующего напитка народов Южной Америки. Сосуды выделывались индейцами из древесной тыквы-горлянки (Lagenaria siceraria). Познакомившиеся с напитком испанцы начали производить калебасы также из других материалов, таких как древесина палисандра, дуба, кебрачо, а также фарфора, керамики, серебра и некоторых других.
***********Кукабарры, или кукабары, или гигантские зимородки (лат. Dacelo) — род птиц семейства зимородковых; обитают в тропиках и редколесье Австралии и на Новой Гвинее. Кукабарры знамениты своими криками, очень похожими на человеческий хохот.
************Английская игра слов: Cain (Каин) и cane (трость, розга, палка, камыш).
Бенджамин Джалмис, известный археолог, провернул ключом в замке и вошёл в свой лондонский дом с чувством огромного облегчения. Эта последняя экспедиция была слишком изматывающей для него, у него было неважное самочувствие с момента отбытия из Каира.
Тяжёло дыша, он поставил свои чемоданы на пол и осмотрелся вокруг. Комнаты казались невероятно пыльными. Толстый слой пыли покрывал полы; ворсистая от пыли паутина гирляндами свисала из потолочных углов; окна были практически слепы от налипшей на них пыли.
Джалмис скорчил гримасу отвращения, закрывая дверь позади себя. Затем он заметил кое-что ещё. Слабое, затхлое зловоние наполняло дом, тягостный душок, сухой, спёртый и отвратительный. Это не был просто запах пыли, покой которой нарушило его прибытие. Это зловоние атаковало его ноздри, как если бы оно просачивалось из самих стен. И хотя это был тошнотворный аромат весьма редкого свойства, но у Джалмиса возникло тревожное чувство, что этот запах ему безусловно знаком.
Джалмис на мгновение застыл на месте, хмурясь в омерзении и гадая, где же он мог встречаться с этой вонью в прошлом. Наконец он передёрнул плечами, прошёл к окнам и широко распахнул их.
К вечеру зловоние испарилось, ну или почти. Он закрыл окна, и после освежающего похода в ванную и лёгкого ужина, проследовал в кабинет.
Но здесь он вновь был озадачен пылью. В кабинете она скопилась в неизмеримом количестве. Она лежала подобно листам отличного морщинистого песка на сиденьях кресел; она собралась в настоящие курганные насыпи по углам комнаты; она полностью покрывала столы.
Сделав мысленную заметку позвонить утром уборщице, Джалмис устроился в своём старом кресле и приготовился расслабиться. Он чувствовал себя измождённым. Он схуднул во время обратной поездки, он не слишком хорошо ел и толком не спал. Имелись физические отметки его нездоровья – бледность кожи и потеря веса. Но, конечно же, вскоре он вновь будет самим собой. Ему нужен лишь отдых и немного лондонского воздуха в лёгкие, тумана и всего прочего. Это вновь сделает его прежним.
Теперь, когда он был вдалеке от беспокойной атмосферы, вызванной египетским солнцем, песком и предрассудками, то был готов признать, что скарабей и впрямь немного докучал ему. Но, конечно же, это была чистой воды чепуха. Джалмис провёл двадцать лет своей жизни, копаясь в египетских гробницах, и ничто прежде не досаждало ему. Он не верил в дикие басни, которые можно слышать каждые несколько лет, о вселяющей страх участи осквернителей могил. Мумии были мумиями и не более чем. Все эти мелодраматические слухи о проклятиях мумий и враждебных невидимых стражниках склепов были самой настоящей галиматьёй.
Скарабей, например. Он достал его из провалившейся груди мумии, куда тот был помещён несчётные столетия прежде, когда сердце недавно почившего было изъято из тела. Конечно же, этика предписывала, чтобы Джалмис отдал свою находку экспедиции. Но это была маленькая вещица, и он, поддавшись импульсу, прикарманил её. Она будет, по мнению Джалмиса, замечательным небольшим сувениром к его поездке.
Он достал её из своего плаща и вновь осмотрел. Это была глазурованная зелёная яшма, примерно дюйм в диаметре, имевшая форму священного древнеегипетского жука. Её спинка была покрыта крохотными иероглифами, а на брюшке было выгравировано схематичное изображение предполагаемого стража гробницы.
Джалмис взял своё увеличительное стекло и перечитал предупреждение, что содержалось в практически микроскопических иероглифах: “И если кто-либо непрошеный войдёт сюда, то кровь его замёрзнет; будет он усыхать, и в конце придёт к нему Ка-Ратх, Хранитель Пыли.”
Каков вздор! Прямо образец той самой чуши, с которой так любят играться самые вульгарные газетёнки. И потом это действительно отвратительное изображение, помещённое на брюшко скарабея. Только нездоровое воображение может произвести на свет нечто подобное. Оно было слишком утрированным, чтобы быть убедительным. Скрученное мерзкое тело недоразвитого младенца, которое венчала морщинистая дряхлая голова зловредного старика!
Так вот каким был Ка-Ратх, Хранитель Пыли! Гм. По крайней мере, Осирис и Сет, Себек и Бастет, и прочие египетские боги имели определённые и хорошо прописанные мифы. Но кто-нибудь когда-либо слышал о Ка-Ратхе? Дальнейший аргумент в пользу того, что он выпрыгнул прямиком из искажённого воображения какого-то древнего храмового жреца-шарлатана!
Джалвис положил скарабея на соседний стол и встал за любимой книгой. Но стоило ему подняться на ноги, как он был атакован неожиданным заклятием слабости. Он пошатнулся на мгновение; казалось, сила ушла из его ног. Он схватился за ручку кресла и быстро сел в него.
Он был встревожен. На несколько секунд его охватила своеобразная паника. Но затем он начал урезонивать себя. Его слабость была, как он заверял сам себя, попросту результатом изматывающей поездки. После всего прочего, он был уже немолод. Его резервы силы, по-видимому, исчерпались в гораздо большем объёме, чем казалось ему самому.
Пока он так сидел, приободряясь, то вновь обратил внимание на невероятные скопления пыли в комнате. Это было нелепо, однако он практически мог вообразить, что её слой стал толще за время этого вечера.
К тому же, начал возвращаться этот отвратный затхлый душок, став притом сильнее, чем прежде.
И неожиданно Джалмис понял, где он прежде встречался с ним. Запах был тем же, что вырывался наружу в подземных переходах под песками пустыни, когда они вскрывали саркофаги древних египтян! Это было то самое зловоние, что поднималось вверх, когда с мумии срезали её покровы!
Тут не могло быть никакой ошибки. Он сидел, поглощённый бездонным омутом ужаса. Глядя в сторону стола, Джалмис видел, что скарабей был чист от пыли. Тот будто мерцал и поблёскивал каким-то своим внутренним светом, что не был вызван электролампой. Пыль плавала над ним и покрывала стол со всех сторон, и всё же поверхность амулета оставалась чистой и ясной.
Джалмис схватился за ручки кресла со всей оставшейся силой. Сейчас в его мозгу была лишь одна мысль. Ему нужно выбраться из комнаты, из самого этого дома, причём немедленно. Место было проклято; оно набиралось сил, питаясь последними остающимися в хозяине дома энергиями. И это не было просто критическим упадком сил, что охватило Джалвиса. Его чувства стали подводить его. Словно бы пелена размывки опустилась на его глаза; в ушах слышалось жужжание; его конечности наполовину онемели.
С ужасным напряжением сил Джалвис предпринял попытку встать. Создав яростное и концентрированное ментальное намерение, он повернул свои стопы к двери и начал бессильно шаркать в её сторону.
Он медленно ковылял вдоль комнаты, делая сознательные усилия, чтобы дышать. Достигнув порога, он сделал краткую остановку, чтобы перевести дух. Но дикий ужас владел им, и Джалвис не позволил себе мешкать.
Комнаты утопали в пыли. Она жгла и царапала его ноздри своей едкой, кислой вонью. Она осаждалась на его одежде и на его лице. Она кружилась вокруг ламп, пока не стало казаться, будто они светят сквозь полупрозрачный туман.
Зловоние непередаваемого разложения неслось из каждого угла. Это было подобно тому, как если бы Джалвис брёл сквозь усыпалище, расположенное глубоко под землёй.
Он вошёл во внешний коридор и побрёл к входной двери. Снаружи был чистый воздух, огни, Лондон, спасение.
Он добрался до двери, открыл её – и издал испуганный взвизг. Как только холодный воздух ворвался внутрь дома, на глаза египтолога упала тьма; гудёж в его ушах перерос в рёв; его сердце застучало, споткнулось, почти что остановилось.
Последним усилием воли он захлопнул дверь. Он прислонился к ней, поражённый слабостью, что была подобна тени приближающейся смерти. Всё его тело постепенно коченело; он вообще уже не ощущал своих ног, и лишь в руках ещё ощущалось слабое покалывание. Удушающие испарения, что кружились вместе с пылью, схватили его за горло и начали сдавливать.
Чистым волевым усилием Джалвис начал мучительное возвращение обратно в холл. Мог быть ещё один выход. Если он сможет добраться до кабинета и как-либо убрать проклятого скарабея из дома, то получит избавление.
Египтолог доковылял до конца холла, осторожно глядя вниз на свои онемелые ноги, чтобы задать им курс на резкий поворот – и спустя мгновение он вскричал в чистом умопомрачительном ужасе.
В пыли виднелись контуры двух маленьких и уродливых отпечатков ног.
Джалвис упал на колени, охваченный неописуемым кошмаром, и когда он поднял глаза на стол, где лежал скарабей, то пыль, клубящаяся над ним, будто бы уплотнилась. Она стала темнеть, закручиваясь в маленький вихрь, и затем стали различимы смутные очертания фигуры.
Пыль постепенно сгущалась, контур становился чётче, и, наконец, там проявилась омерзительная форма, жуткая карикатура на творение, в которой совмещались отталкивающее тельце выкидыша и сморщенная голова зловещего старика.
Джалмис узрел это и издал истошный вопль безграничного, невыразимого ужаса.
— Ка-Ратх! О Великий! Пощады! Пощады!
В совершенном и жалком благоговейном трепете он начал неистово извергать из себя почтительные фразы на языке древнего Египта.
Если то, что звалось Хранителем Пыли, и слышало его, то не обращало на это внимания. Бесшумно заскользило оно вперёд.
The White Road: The Collected Supernatural Stories of Ron Weighell [1997, 2017]
I. GODS AND STRANGERS: Summonings by Theurgy
Перевод: И. Бузлов [2018]
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Путешественник, пересекающий “обширные, дикие, бесприютные низины” Хэмпшира по Уэстчестерскому тракту, непременно придёт в местечко несколькими милями западнее деревни Ярретон, где дорога поворачивает на запад и круто обрывается в одну из маленьких долин, проложенных древними реками. На изгибе тракта стоит пара разрушенных каменных колонн, остатки некогда величественного портала, достаточно широкого, чтобы пропустить самые громоздкие колесницы.
Дорога, проходящая меж колонн, ныне вся разбитая и покрытая сорняками, по-видимому, ведёт лишь к высокому, открытому всем ветрам полю. Колонны сами по себе не представляют какого-либо особенного интереса, и окружающее их пространство совершенно заброшено, поэтому появление в один ненастный ноябрьский полдень одинокого пешехода поблизости от руин должно было бы удивить нашего гипотетического путешественника. Он бы даже мог заключить, что худощавая девчушка с короткой стрижкой, одетая в стильно неопрятной манере, должно быть, выполняла какое-то задание за пределами его разумения, и это позволило бы нашему наблюдателю самодовольно ухмыльнуться при мысли о более тёплом и уютном положении.
На самом же деле, девушка, которая откликалась, если она вообще это делала, на имя Вэланс, была фриланс-журналистом, и цель посещения ею этой дыры была поистине странна. Неделю тому назад один ребёнок на благотворительной прогулке был напуган видом “большого животного вроде кошки” поблизости от старых постаментов, что дало почву для нескольких “межсезонных” репортажей в местных газетах. Вэланс, усугублявшая журналистские огрехи своим открытым умом к подобным материям, что было вызвано её молодостью, женственностью и радикальностью, не принимала никакого участия в репортажах, но они заинтересовали её в достаточной степени, чтобы она сочла инцидент достойным более глубокой экзаменации. Оставшись ни с чем в доме того малыша – его родители уже были вне себя от репортёров, и не преминули дать ей знать об этом – она решилась посетить само место событий.
Воротные столбы были сделаны из бледного камня и увенчаны грубовато сработанными яйцеобразными флеронами, а также увиты донельзя плющом. Правый столб был в некоторой степени накренён и уменьшен из-за проседания почвы, как если бы влажные усики вьюна затащили его с собой под землю. Существо в тот раз, насколько мог припомнить малец, возникло между этих колонн (день был туманным, а видение – мгновенным). Вэланс вспомнила другой репорт о мистической дикой кошке из национальной газеты, сопровождавшийся фотографией фермера, державшего остатки овцы: чуть более, чем сочленённый остов, свисавший с кровавой головы.
Ей припомнились слова фермера. “До костей,” так он сказал. Вэланс огляделась вокруг. “До костей.” Было намного проще зубоскалить, сидя в офисе газеты, расположенном в пабе (она подумала о Сидни Инграмсе, толстом и подвыпившем, разглагольствовавшем на свою любимую барную тематику, то есть о “психах”), но здесь, в намечавшихся вечерних сумерках, всё было совершенно иначе. Она вздрогнула, проклиная своё живое воображение, протёрла нос шерстяной рукавицей и прошествовала между столбов. Изрытая дорога уходила вверх к холму и извивалась вокруг разрушенного фундамента некогда значительного сооружения. Холмистые взгорья терялись вдали в туманном мраке. Место было зловеще притихшим. Несколько линий каменных блоков и площадок с побитыми дождём плитами как бы намекали на внушительный архитектурный план бывшего здания. В одном месте земля была выкопана, и там зияло тёмное, пещеристое пространство. Было ли это некогда погребом? В любом случае, у девушки не было с собой фонарика, а тем временем вместе с сумерками занимался ещё и слабый дождь со снегом. Чувствуя себя промозгло и совершенно одиноко, Вэланс решила, что с неё достаточно. Всё, что ей хотелось сейчас – это теплоты и хорошей, крепкой выпивки. Она, однако, упустила эту возможность вместе с прошедшим автобусом.
Вернувшись в Уэстчестер, она побрела, запачканная и дрожащая от сырости, в знакомый трактир и охнула про себя, столкнувшись лицом к лицу с Сидни Инграмсом, стареющим местным репортером, съезжающим вниз по карьерной лестнице, который считал своим долгом давать уроки цинизма более молодым журналистам, взбирающимся вверх. Он произвёл беглый осмотр Вэланс, своей любимой мишени, после чего выдал ей своё экспертное заключение, о котором его никто не спрашивал.
— Ты выглядишь, как замёрзшее дерьмо.
— Благодарствую, Сидни. Я была на выезде в другом конце Ярретона…
— Это дело про дикую кошку? Разве не говорил я тебе? Я уже покончил с ним.
Вэланс спряталась за наработанным взглядом пустого безразличия, однако сердце у неё упало.
— Да, покончено. Ты знаешь Эдди Хоувса, живущего в окрестностях – ну, этот, поп-звезда который?
— Прости… я по-прежнему застряла в подростковой фазе… Барток, Айвс, Кейт Джаррет.
— Кто? Ладно, неважно, короче — у него есть свой зоопарк! Ты ещё не врубилась, крошка? Смотри сюда: большая кошка дерёт когти, Хоувс не хочет плохой репутации, так что он никому не докладывает о пропаже; кошка зарезает пару овец и коцает несколько детишек – вуаля! – вот тебе и таинственный зверь Ярретона!
Много оптимистов умерло от жажды в ожидании, когда Инграмс купит им выпивку. Вэланс заказала себе шот и присела обратно.
— И тебе не кажется, что в этом деле может быть что-то ещё?
— Да что с тобой? Фиг вас пойми – женщины! – он уловил реакцию и хрюкнул. – Теперь я уже готов услышать, что ты назовёшь меня шовинистской свиньёй!
— Я вовсе не собираюсь говорить что-либо подобное. Свинья может нас подслушивать.
— Очень смешно. Я вспоминаю времена, когда молодые уважали старших.
Вэланс опустошила свой стакан и презрительно фыркнула.
— Ты должен заслужить это, Сидни. Должен.
Несмотря на мнение Инграмса, Вэланс чуяла каждой фиброй, что в этой истории было нечто большее, чем поп-звёзды и ручные львы. Но работа по добыче хлеба с маслом отняла у неё большую часть следующего дня. Она закончила пресс-релиз о стареющем барде, выступавшем в городе. (Двадцать семь лет утекло с момента его последнего хита, но предположение, что он решил устроить камбэк, встретило возмущённый отказ. Разве его последний сингл не взорвал чарты? Под давлением он признался, что сингл дополз лишь до 176 места.) При первой же возможности она отправилась в библиотеку. Архивы находились на цокольном уровне, куда можно было добраться по железной кованой лестнице, которая вполне бы сгодилась для реквизита в фильме «Наваждение»; сторожил же эти сокровища среднего возраста джентльмен, чьи голос и выражение лица наводили на мысль о борьбе с запором длиною в жизнь. Последнее, чего бы он желал для своих аккуратных архивов, это появление кого-то из прессы. После горькой обороны тыла он сопроводил Вэланс вниз по лестнице и завис у её плеча, источая тонкую атмосферу истерии, пока она просматривала подшивки «Хэмпшир Газетт» и ныне закрытой «Ярретон Аргус».
Прошло чуть менее часа, и теория Инграмса была подорвана. Несколько лет назад мальчик-хорист шёл домой из церкви Ярретона и был жестоко искусан, предположительно бродячей псиной, поблизости от руин Родхоуп Мэнор. Возвращаясь назад в ранние семидесятники, сомнительная «нью-эйдж» тусовка разбила лагерь в тех местах, ища «санграаль», который они «вычислили с помощью психических средств». Прилагалась фотография их лидера, глядящего со страницы этим диковатым взглядом расширенных зрачков, неуютно роднящим миссионера и убийцу, визионера и безумца. Были отчёты о ритуалах в подвалах этих руин (так значит, были подвалы!), что привело к запрету дальнейшего нахождения группы среди развалин под туманным предлогом нарушения границ частной собственности. Ещё дальше вспять, и гарнитура печати изменилась, язык становился всё более причудливым и иносказательным, но репорты продолжались. Таинственный зверь был замечен в 1920-ых; ещё более ранний отчёт – в девятнадцатом веке – сделан викарием Ярретона, клявшимся, что большое животное вошло прямиком в церковь и разодрало алтарный покров! (Вэланс гадала, как мог быть сформулирован страховой иск.)
Что это было?
Дикая кошка, или нечто более странное?
Единственным фактом, объединяющим все эти случаи сквозь многие годы, было то, что зверь, кажется, не особо любил христиан.
Прежде чем покинуть здание, Вэланс взяла с полки том местной истории, в котором она прочла, что библиотека Родхоуп Мэнор была передана в ярретонскую церковь последним владельцем дома. Вэланс решила проверить церковь в следующий свободный день.
Сейчас она уже могла заняться производством продающей статьи, увязав вместе зверя и руины Родхоуп Мэнор, но между тем надо было делать и дневную насущную рутину, навроде интервью с женщиной, не пропустившей ни единой партии в бинго за 14 с лишним лет. (Было доказано, что это неправда. Она пропустила одну дневную передачу в 1979-ом, чтобы присутствовать на похоронах мужа.) Скука была несколько разбавлена случайной встречей с Инграмсом, вовращавшимся после попытки проникнуть в жилище поп-звезды; его просторные брюки были разодраны в клочья.
— Эта скотина спустила на меня своих псов! Он должен быть виновен. Кто ещё, если не он?
Вопрос, к счастью, был риторического характера. Война на износ против, вероятно, полностью безвинного Хоувса была не за горами.
Прошёл ещё один день, прежде чем у Вэланс появилась возможность посетить церковь Ярретона. Викария нигде не было видно, однако старик, подметавший церковь, взял на себя роль гида по интерьеру здания.
— Алтарная арка тута саксонская – вот почему здесь стул каменный-то. Здеся вот настенная плита восемнадцатаго веку, установлена, значт-с, Вильямом Мейером, тож жившим в Манор.
Вэланс поднялась и полностью сосредоточила внимание на старой плите: это была довольно жутковатая вещица.
«Владыка Всего “Бен Пандира”*
(Lord of All “Ben Pandira”)
Младой плод от Вечной Лозы
(youthful fruit of the Eternal Vine)
Христовой, чью кровь в торжественном ритуале
(Christos whose blood in solemn rite)
Недостойные, пьём мы как Священное Вино.
(Unworthily we drink as Holy Wine.)
Вернись чрез древний путь Портала,
(Return by the Portal’s ancient way, )
дарованный святой нам милостью сосуда,
(grant by thy vessel’s holy grace)
Разоблачённое Величие Твоей избранной формы,
(Unveiled Glory of Thy chosen form)
Да выйдет оно против личины Врага Великого.»
(sent forth against the Great Adversary’s face.)
— Мистер Биггз вставил тута слова по своему собсснаму разумению.
— Это викарий, верно?
— Ха! Был им когда-то. Препдобный Фарлоу ныне коротает здесь свой срок земной. Что же до м-ра Биггза, был он, значт, настоящим джентельменом. Знал дело своё. Не знаю, был ли ещё священник столь же приятный в общении.
Вэланс нацепила свой безразличный взгляд.
— В отличие от преподобного Фарлоу, э?
— Хм… Слишкам много всякого «сделай то, сделай эта», и ещё «Адское пламя» по воскресным дням, не очень чтобы на мой вкус. Фундаменталист-с. М-р Биггз был совершенно другим случаем-то.
Разумеется, он обладал влиянием – повидал немного жизни. Никогда никаких проблем, когда он был тута. Вы смотрите на эту плиту – сотни лет была она здеся, и ни одной царапинки. Пару недель тому Фарлоу сделал исключение для некоторых слов и стал сбивать их со стены. Слишком высоколобая Церковь, я полагаю, с пренебрежением к питью вина. Я остановил его, однако он отколол край.
Я говорю ему, людям не по нраву будет, что её больше нет. Чепуха, ответил мне он, — лишь враги Господни будут задеты. И глядит на меня, значт-с, пока говорит это! Ну, в конце концов, он оставил всё как есть. И будь я проклят, есси на следующий же день на входной двери – царапины. Полагаю, что сделал он это в приступе эмоций – кинул чегой-то об дверь.»
— О боже, это звучит не очень-то хорошо. Я надеялась, что он даст мне взглянуть на книги, завещанные приходу семьёй Мейера. Я полагаю, они хранятся в его доме?
— Были там, когда м-р Биггз был жив. Потом пожаловала новая метла и вымела всё вон. Всё вымела!
— Что? Хотите сказать, что он выбросил их?!
— Именна. Глядите – видите вон тот купол внизу у ворот? Что-то наподобие мавзолея, увитого плющом? На самом деле это викторианская приблуда – просто амбар для лопат и досок. Все они ушли туда. Я сказал, что дам им не больше полугода с учётом сырости и крыс. Мог бы с тем же успехом говорить сам с собой.
— Не уверена, что он даст мне взглянуть на них как бы то ни было.
Пожилой мужчина хмыкнул.
— У меня есть ключ.
— А вы не волнуетесь, что он может сказать об этом, если узнает?
Сработало: выражение лица старого служителя стало дерзким. Пройдя к серванту, стоящему тут же внутри крыльца, он извлёк из него тяжёлый ключ и передал его журналистке.
— Ток ручайтесь, шо вернёте его в сохранности.
Вэланс удовлетворённо присвистнула, идя в сторону викторианской постройки у ворот, думая, что это могло бы стать идеальным наружным туалетом для павильона Брайтон. Войдя внутрь, она тут же ощутила ноздрями, что функциональная пригодность сооружения не ограничена только лишь внешним видом. Запах сырости и разложения был ошеломляющим. Дождь со снегом проникал в разбитое окно и пропитал всю стену под ним; потолок сочился мутной водой на покрытые грязью лопаты и деревянные панели. Напротив дальней стены высились шаткие стопки книг. Некогда отличные томики были отданы нездоровой атмосфере, их переплёты заплесневели и деформировались. Порфирий, Прокл, книги стихов с заглавиями вроде «Почитатели Диониса» и «Элевсинский Ритуал». Тут была даже драная брошюра с именем самого Мейера, каталог награбленного из Великого Похода. Очевидно, деньги не входили в это число. Камни из разрушенного храма во Фракии были отвезены домой и использованы для строительства поместья. К одному трофею, «Чаше Ликурга», прилагались длинные комментарии, это был образец первоклассно александрийского стекла, на котором изображались «Дионис в ярости его, посылающий вперёд пантеру; на реверсе – царь Ликург, ослеплённый и обвитый лозами, ожидает своей смерти.» В конце описания шла приписка Мейера касаемо мифа. Ликург был, по всей видимости, фракийским царём, досаждавшим последователям бога, который в итоге кончил безумием и был разорван пантерами на горе Родоп. (Отсюда и происходит название Родхоуп Мэнор?) «Редкая вещица,» — добавляет Мейер, — «ибо Дионисий показан в гневе своём, и исходя из этих чрезвычайных обстоятельств, я должен заключить, что сосуд был сделан с магическими целями, в ответ на гонения последователей этого божества христианами.»
В этом месте каталога был всунут отдельный лист бумаги, покрытый изящной рукописью. Пока Вэланс разглядывал её, тыльную сторону её шеи стало покалывать.
«…зная, что вы будете удовлетворены такими случаями. За время сентября произошло много переполоха и террора в деревне, из-за гуляющей былички, будто бы некий зверь охотится на возвышенностях, устраивая резню среди стад. Ректор, как то слышал я неделю назад, будучи вне дома на одной прогулке, оказался в тумане, сквозь который с трудом пробивалось низкое солнце. Его скакун мало-помалу сбился с пути, приведя его, наконец, к паре дорожных столбов, которые ректор не мог признать, и на верхушке каждого была вырезана скульптура необычайного зверя. Затем, когда он проходил через эту аллею туманов, то узрел то самое существо, резко обрисовывающееся на фоне ленивого утреннего света, про которое было столько много необдуманных толков. Ему повезло, что он был верхом. Об истинном местонахождении встреченного им зверя он не рискнул строить догадок, хотя бьюсь об заклад, что вы, будучи посвящены в…»
На этом — всё. Одинарная страница могла быть специально задумана ради насмешки. Вэланс испытала сильное искушение выкрасть письмо, но затем придумала лучшее решение — сделала быстрый список с содержимого записки. Утешив себя тем, что более почерпнуть из коллекции Мейера было нечего, она вернула ключ и отправилась по последнему дневному заданию. Ещё один пристальный осмотр старых воротных столбов! Последовала утомительная часовая дорога, закончившаяся горьким разочарованием. Не могло быть никакой путаницы с родхоупскими воротными столбами. Даже сотни английских зим не могли столь досконально стереть все детали геральдики. Флероны были тем же, что и всегда – грубо закруглённые горбыли бледного камня. Так что колонны, упомянутые в том письме, никак не могли быть теми же, что и родхоупские. Приближение было в лучшем случае поверхностным.
Примерно в это самое время она увидела расплывчатую пелену тумана, что клубился внизу старого тракта, спускаясь с верхних полей. Он обладал слабым свечением, как если бы позади него садилось солнце. Разве она смотрела на запад? Её чувство ориентации в пространстве было безнадёжным. Пройдя между воротными столбами, она стала взбираться по дороге по направлению к свету. Туман уплотнялся, неясный свет усиливался. Осилив последний подъём, она остановилась, не веря очевидности собственных глаз.
Ей открылись высокие, крутые скаты крыш на фоне неба, скопление высоких дымоходов и орнаментальных урн. Множество окон, и из каждого окна в собирающийся сумрак вырывался яростный свет. Эта призрачная архитектурная масса и была источником медлительных приливных волн тумана. Пока она смотрела туда, до неё донёсся звук: ритмическое буханье и лязг ударяющегося металла. Звук, по-видимому, разбил заклинание, что держало её. Она понеслась обратно вниз по дороге, через призрачную кавалькаду свивающихся испарений, что словно бы расступались перед ней и смыкались позади. Две колонны светящейся белизны возникли перед ней. Как только она прошла между ними, то ей открылось целостное значение того загадочного фрагмента письма. Ибо на вершине каждого столба свернулся вырезанный из камня зверь. Где-то внутри её головы раздался голос, сказавший как бы в заключение: «Портал открыт.»
Теперь Вэланс бежала через море тумана, который позволял видеть не более, чем на несколько ярдов вокруг. Она не была атлеткой; вскоре каждый вдох стал резать её гортань, а в боку закололо, как от удара ножом. Каким-то образом у неё открылось второе дыхание, за ним – невозможное третье. Казалось, будто она перебирает ногами по беговой дорожке из туманов, и вместе с изнеможением пришла неожиданная ясность мысли; она знала, что не просто делает ноги со страху, но движется к решению тайны. Она замедлилась до бега трусцой, толкая себя вперёд, невзирая на боль. Прежде, чем она осознала это, мощный рёв, сопровождаемый вспышкой света, оглушил её: автомобиль, ехавший в Ярретон, вёз своих пассажиров в безопасности сквозь усиливающийся туман к теплу и комфорту жилища. Слова, о которых она едва ли думала, слова на пыльной плите, проносились сквозь её разум вместе с ритмом её шагов.
Она была уже на последнем издыхании, когда низкая каменная кладка преградила ей путь. За ней виднелась сцена, будто списанная со всех третьесортных хорроров, которые она когда-либо смотрела: туман клубился среди надгробий. Перелезши через стену, она заковыляла в сторону крыльца церкви, обдумывая с унылой иронией слово «санктуарий».
Внутри горели свечи; они что, по-прежнему используют их? Это был мягкий, чудный свет. Глотнув пыльного, жирного воздуха, она тяжело опустилась на каменную скамью и принялась шептать про себя, как если бы в молитве. Но Вэланс не молилась.
«Возвратись через древний путь портала»… «священной милостью сосуда». Заставив себя встать, она подошла к плите, установленной самим Уильямом Мейером столетия тому назад. Но он не прочла текст целиком. Вместо этого её глаза быстро пробежали сверху вниз, выхватывая каждую первую букву с каждой строки.
«Л-И-К-У-Р-Г». Чаша Ликурга, изготовленная поклонниками Диониса с магическими целями, изображающая божество в его гневе. Взяв черпак с ближайшей скамьи, она просунула его кончик под тусклый металлический край плиты и навалилась на него всем своим весом. Плита уступила ей с треском, разнёсшимся по проходам нефа, но не раньше, чем сдвинулась достаточно далеко, чтобы окоченелые руки девушки были вознаграждены. За ней в стене обнаружилось тёмное пространство. Проникнув внутрь, её пальцы нащупали холодную, округлую поверхность. Затем она извлекла на свет самый прекрасный артефакт, когда-либо виденный ею. Это была скорее чаша, нежели кубок, с маленькой ножкой и оправой из серебра, и свет от свечи отражался от неё кровавым отблеском. Стекло было покрыто рельефными изображениями, чуть ли не ориентальными в своей роскоши. Увенчанный лозой юный атлет воздел руку в указующем жесте, у его ног в движении замер зверь, похожий на большую кошку. Другая фигура, опутанная лозами, была окружена сатирами. Пальцы девушки непроизвольно ощупывали сладострастные изгибы и впадины поверхности чаши.
Медленно на Вэланс снизошло понимание, что на периферии зрения извиваются тонкие клочья пара. Она развернулась, как будто бы в сновидении. Проходы между рядами утопали в вихрящемся приливе тумана, что бил ключом через открытую дверь, окутывая скамьи, накатывая на базы колонн. Прямо над клубящейся поверхностью тумана двигалась вытянутая, отливающая чернотой спина, по которой перекатывались лоснящиеся мышцы. Парные овалы жёлтого света маякнули на уровне с её талией и глубокий, очень глубокий рык запульсировал в её ушах.
Вэланс стояла, глядя с какой-то легкомысленной отрешённостью, как зверь приближается к ней. Его продвижение было медленным и тяжелым, но неумолимым. Она взирала в надвигающуюся на неё морду, ожидая ужаса, но вместо него она чувствовала благоговение. Существо было прекрасно и сияющее, подобно чёрному солнцу, и она могла ощущать его волнообразную мощь точно так же, как могла ощущать изгибы стекла под своими пальцами. Глаза зверя излучали силу, что била прямо в сердце, и реакцией девушки на это было скорее волнение, нежели ужас.
Она почувствовала дикий, неконтролируемый трепет абсолютной непринуждённости, удовольствие от прыжков и терзания добычи; соблазнительное наслаждение полнейшей свободы. Эти жёлтые, бездонные глаза становились всё ближе, не только оттого, что зверь приближался к ней, но потому, что она сама шагнула вперёд навстречу ему, и в эту секунду её единственным желанием было прыгнуть в золотистую бездну, затеряться в ней. Её руки безвольно упали по бокам, чаша выпала и разбилась, будто бомба потрясающей розовой шрапнели, усыпав её ноги жалящими осколками. Последующая тишина нарушилась толчком, подобным сотрясению неосязаемого колокола.
Она вновь задышала; туман медленно рассеивался, открывая пустые ряды покрытых капельками скамей и потеющий камень напольных плит. Затем началась дрожь. Долгое время она стояла там, замёрзшая и одинокая, пытаясь понять, отчего её сердце болит так, будто она только что упустила некую уникальную возможность.
На протяжении последующих дней, пока она пыталась принимать всерьёз уютные пустяки для написания местных новостей, Сидни Инграмс никак не мог угомониться в своей почти охотничьей слежке за поп-кумиром и его частными безобразиями. Она практически завидовала его невежеству – но он преследовал мёртвую историю.
===========================
Примечания переводчика
*Бен Пандира — имеется в виду Иешуа из Назарета (Иешуа бен Пандира), т.е. всем известный Иисус Христос.
Иешуа (ישו в еврейском алфавите) — это имя одного или нескольких людей, упомянутых в раввинистической литературе, которые считаются историческими ссылками на Иисуса в Талмуде. Имя Иешуа также используется в других источниках до и после завершения Вавилонского Талмуда.
Идентификация Иисуса с любым количеством лиц по имени Иешуа сопряжена со множеством проблем, так как большинство его тёзок жили либо раньше, либо позже Иисуса; отчим Иешуа бен Пандера упомянут в разговоре с раввином Акивой перед его экзекуцией в 134 г. н. э.; Иешуа-колдун был казнён правительством, которое утратило законную власть в 63 г. до н. э., ещё один Иешуа-учёный был среди фарисеев, которые вернулись в Израиль из Египта в 74 г. до н. э. Тем не менее, в средние века ашкеназские еврейские власти были вынуждены интерпретировать эти отрывки в отношении христианских верований о Иисусе из Назарета.
ПРИМЕЧАНИЕ С ВИКИПЕДИИ
Кубок/Чаша Ликурга — единственная сохранившаяся со времён античности диатрета с фигурным узором. Представляет собой стеклянный сосуд 165 мм в высоту и 132 мм в диаметре, предположительно александрийской работы IV века н. э. Экспонируется в Британском музее.
Уникальность кубка состоит в способности менять цвет с зелёного на красный в зависимости от угла падения света. Этот эффект объясняется наличием в стекле мельчайших частиц коллоидного золота и серебра (приблизительно 70 нанометров) в соотношении трёх к семи. Обод из золочёной бронзы и ножка сосуда представляют собой позднейшие привнесения эпохи раннего ампира.
На стенках кубка изображена гибель фракийского царя Ликурга, которого за оскорбление бога вина Диониса опутали и задушили виноградные лозы. Существует гипотеза, что кубок был изготовлен в честь победы Константина над Лицинием и передавался из рук в руки вакхантами при дионисийских возлияниях. Во всяком случае, его необычная расцветка могла символизировать этапы созревания винограда.
Судьба сосуда прослеживается с 1845 года, когда его приобрели банкиры Ротшильды. Широкая публика впервые увидела кубок на выставке в музее Виктории и Альберта в 1862 году. В 1958 году барон Ротшильд продал кубок за 20 тысяч фунтов Британскому музею.
Рассказы смотрителя маяка, почтенного аббата Сильваро де Мариньяка
– Таинственная бутыль
– Индийский матрос
– В плену нереид
– Падающая звезда
– Фата-Моргана
– Пещера поющих камней
– Египетская курильница
– Буря в стакане
– Ларец из красного сандала
– Венецианское зеркало
– Бронзовая голова
– Медуза Каркосса
– Опиумная лавка в Сингапуре
– Колокол святого Герардия
*************************
Предисловие
Что ж, неосторожный читатель, ты рискнул открыть эти записи, а потому приготовься почерпнуть множество нечестивых и удивительных вещей, рассыпанных, как руах-топаз, смарагды и янтарь, на заскорузлом пергаментном побережье данного свода дневниковых записей. Как говорится, per speculum in aenigmate. И ещё: mediocribus utere partis.
Записи эти принадлежат мне, т.е. аббату Сильваро де Мариньяку, настоятелю затерянного в глуши иезуитского монастыря в графстве Тулузском, между Безье и Нарбонном, у отрогов заоблачных Пиренеев.
По совместительству я – смотритель маяка, который был переоборудован из монастырской колокольни нашим прежним настоятелем, пресвятым Фомой д'Орбикулоном.
Я не собираюсь излагать здесь подробным образом всяческие факты своей биографии, достаточно бурной и многоцветной, как лоскутные плащи мавританских дервишей, чтобы уместиться на шестистах страницах. Скажу лишь, что в своё время ходил я на пиратских шхунах в южные моря, пересекал Гибралтар в страшнейшие шторма, терпел кораблекрушения, занимался контрабандой, сражался с маврами, католиками и имперским флотом, много грабил, убивал, жёг и лишал невинности восточных дев. У меня была красавица-жена и дети, но всех их забрало море, или же чума, или виселица, или костёр инквизиции. С тех пор прошло много лет, осен, зим и вёсен, я постарел, давно раскаялся в грехах своих и принял духовный сан. Как говорится в учёных томах, occultum nihil ex Deus. И также: Deum et ama et time.
Знай же, читатель, что вокруг моего маяка, глядящего бессонным глазом отражённого света в морскую мглу, словно Полифем, оповещающий аргонавтов, что не пристало им причаливать к этим неприютным скалистым берегам – знай же, что вкруг него летают, словно воронья стая, странные, зловещие легенды, и пересуды местных жителей, будто тёмными ночными часами здесь происходят пугающие знамения, будто бродят здесь неупокоённые духи мёртвых грехоблудников, навеки неприкаянных флибустьеров, а сонмы адских демонов сторожат здесь захороненные сокровища мавританских колдунов; что сам старый аббат будто давно заложил свой бессмертный дух Князю мира сего и его воздушным легионам за возможность прозревать будущее по звёздам и управлять стихиями земными. Знай же, читатель, что всё то ложь и досужие бредни невежественных простолюдинов, не искушённых в научном знании и лабораторных опытах. Впрочем, что-то из этих бредней может иметь под собой реальную основу, ибо я, Сильваро де Мариньяк, за время своих странствий по Средиземному морю и Индийскому океану был обучен астрологии, каббалистике и заклинанию могущественных незримых духов, а также разным видам мантики, в том числе сциомантии, геомантии, гидромантии, пиромантии, некиомантии, леканомантии, элуромантии, селеномантии, мехазмомантии, стохизмомантии и т.д… Но не слова более! Он идёт! О мон Диус, сколько ещё мне терпеть это… Будь ты!…
<Далее следует неразборчивое нагромождение сочных богохульств и отборных монашеских ругательств на чистейшей учёной латыни.>
<Затем следует абзац готической латыни, написанный будто бы совершенно другой рукой.>
…Глупец… К чему эти трепыхания? Клянусь гербовыми печатями Асмодила и Эрбатааля, этот старый пердун становится положительно невыносим! LEMHASHEPHER! Надо отучить его от пьянства и курения опия, иначе мне не во что будет скоро входить.
Ах да, Я не представился. Моё Имя – это 108-слоговый дендропаредрогональный протопартицип, приведу лишь его часть: AChChÔR AChChÔR AChAChACh PTOUMI ChAChChÔ ChARAChÔCh ChAPTOUMÊ ChÔRAChARAChÔCh APTOUMI MÊChÔChAPTOU ChARAChPTOU ChAChChÔ ChARAChÔ PTENAChÔChEU AChARACheTh BARAÔCh, или же просто герцог Азорбас, если тебе так будет удобнее, читатель. Прошу прощения, что вошёл без стука, но Сильваро уже давно не имел честь меня приглашать, а мы ведь с ним прямо условились, что 33 дня в году я имею на его тщедушную телесную оболочку полное право. Это не беря в расчёт високосные годы, когда прибавляется ещё один день и ещё одна ночь.
Тебе, читатель, возможно, до зуда в укромном месте хочется узнать, кто же я такой, или что такое, каков род моих занятий и как так вышло, что аббат Сильваро вынужден делить со мной своё тельце, а это тельце старого учёного распутника.
Что ж, начнём разматывать клубок с конца.
Как наш почтенный аббат уже написал выше, в свои отроческие годы, а было это во времена господства книжников из Сорбонны и последних потомков рода Медичи, то есть в 15**-ых, очутился наш бравый флибустьер сперва в лапах инквизиции, после – в сырых подземельях Кастилии, затем – в пальмовых садах Мавритании, или Морокко, по-нынешнему. После всех злоключений наш Сильваро отчасти потерял чувство реальности и времени, а заодно и львиную долю памяти, и устроился работать башмачником в каком-то арабском портовом городишке в Алжире или в Тунисе, впрочем, виды там были экзотические, что и говорить. Ему не надо было ничего, кроме напевов арабской лютни, блеска морской лазури и вкуса свежих фиников, вяжущих рот. Он каждый божий день ходил на выступления сказителей историй и всё никак не мог наслушаться. Среди его фаворитов-сказочников был хромой и кривой на один глаз зороастриец Мерван, худощавый бербериец Харсим-ибн-аль-Махдир и индийская прокажённая факиресса Гамали, почитавшаяся местной чернью за блаженную, если таковые понятия вообще уместны на ослеплённом Солнцем Востоке.
Наш Сильваро души в них не чаял, но всего больше преклонялся он перед прекрасной Гамали, пусть и прокажённой, и даже думал как-то признаться ей в любви. Но для этого он должен был вызвать её на состязание сказителей и пересказировать её. А так как он был не обучен такому чисто восточному народному ремеслу, да куда уж там – еле-еле арабскую вязь научился по слогам считать, и уже мог отличать обычный алеф от кинжального алефа, то нашему бедному аббату, конечно же, нужна была какая-то помощь извне.
Долгими жаркими ночами он молча страдал, лёжа в темноте своей закопчённой от свечного сала спальне позади мастерской и прикусывая до боли нижнюю губу, а жирные арабские слепни кружили вокруг него, привлечённые запахом его потовых секреций.
Наконец, Сильваро восхитился пришедшей ему на ум простой мыслью, и в обеденный перерыв отправился на площадь трёх мечетей, чтобы переговорить с зороастрийцем Мерваном. Мерван, тугой на оба уха, сидел, как обычно, в тени высокой пальмы и жевал лист бетеля, сонно поглядывая по сторонам. Сначала он ничего не понял, потом изрядно удивился, а когда Сильваро в третий раз начал жестами объяснять ему своё желание, потребовал у христианина-башмачника 30 золотых динаров, сказав, что обучит его всем премудростям мастерства сказительства. Но их разговор подслушала детвора, которая вечно слоняется по рыночным площадям, и тут же с весёлым улюлюканьем побежала пересказывать его берберийцу Харсиму, а тот, узнав, что к чему, в гневе прибежал на площадь на своих длинных худых ногах и стал яростно ругаться с кривым Мерваном, говоря, что за 22 золотых динара готов обучить Сильваро искусству втрижды более красноречивого сложения историй, чем у старого осла Мервана, неверного пса, сына обезьяны. Тогда старый осёл взревел и вскричал, брызжа коричневой от листа бетеля слюной, что готов за 18 золотых динаров научить христианина краснословию, достойного самого визиря. Тогда уже бербериец Харсим, ударяя себя в костистую грудь и бешено вращая желтоватыми глазными яблоками, возопил, что и за 10 монет научит Сильваро ничуть не хуже, чем Мерван за свои тридцать динаров. И так они стояли и ревели друг на друга, как ослы. А Сильваро смотрел на них, то на Мервана, то на Харсима, и смех разобрал его.
Отошёл он от спорящих с пеной у ртов мастеров-сказителей и решил выпить воды из фонтанчика-сабили, каких много в любом крупном восточном городе. Приложился он уже губами к прохладной бронзе обсосанного до него тысячами губ краника и отвернул уже вентиль, как вдруг чувствует, что кто-то дёргает его за рукав джеллабейи. Посмотрел Сильваро вниз – и видит девучшку-мавританку лет восьми от силы, в грязненьком платьице, смотрящую на него и показывающую себе пальцем в рот. Он понял, что бедняжка тоже хочет пить, но в из-за своего росточка не может дотянуться до сабили, поэтому подсадил её себе на плечи, и грязнушка вдоволь напилась холодной воды из краника. Когда он спустил её на землю, на всю площадь по-прежнему был слышен крик и шум спора двух почтенных сказителей, а девчушка опять потянула Сильваро за рукав, очевидно, желая, чтобы он следовал за ней.
И вот пошли они какой-то неизвестной нашему аббату дорогой через тесные, кривые улочки, рыночные площади и дворы, и вышли наконец к внутреннему дворику с садом и двухэтажным домом. В саду росли стройные пальмы, раскидистые фикусы, жирные акации и пышные смоковницы, отягощённые перезрелыми смоквами. Грязнушка опять потянула Сильваро за рукав, да так, что у него ткань затрещала по швам. Сильваро нахмурился – у него была всего одна джеллабейя для улицы, но ничего не сказал, улыбнулся и вошёл вслед за маленькой спутницей в сад, а на крыльце дома, стоящего посреди сада, встретился взглядом с древним старцем, очевидно, имамом, судя по его одеянию и умудрённому лицу. Старец курил узорчатый кальян, похожий на миниатюрный минарет.
– Салям! – сказал ему имам на арабском. – Я Абдур Ахмед ибн-Фаттах аль-Муршид, и за услугу, которую ты оказал моей правнучке, я научу тебя, чего попросишь. Вижу, у тебя в сердце затаён вопрос. Открой мне его, и мы посмотрим, что из этого может выйти.
В это время девочка отпустила рукав Сильваро и, весело пританцовывая, вприпрыжку бросилась в дом.
Тогда Сильваро рассказал ему о боли в своём сердце, о жирных слепнях в его комнате, о Гамали и о даре сказительства. Имам усмехнулся сквозь седую бороду, почесал ухо и предложил гостю трубку. А сказал он вот что:
– Знай же, христианин, что все эти мастера-сказители – обыкновенные болтуны, ну, почти все, не считая Гамали и некоторых других, а главный же их секрет состоит в том, что для каждого сеанса рассказывания историй они нарочно вызывают в себе одержимость джиннами. Как ты, возможно, знаешь, все арабские герои, поэты и воины, в том числе сам Пророк, были одержимыми, или маджудж, как у нас говорят. Только Пророк скрывал это.
– Да, — только и сказал Сильваро, пуская ароматный дым, — слыха…кхах!.
– Так и тебе, мой друг, здесь нужен сверхъестественный союзник, иначе тебе ни за что не справиться с Гамали, да и с любым другим сказителем.
– Я готов, – только и выдохнул Сильваро.
– Тогда пойдём внутрь, я приготовлю чернила, калам и благовония, а ты выберешь подходящего тебе джинни из моего китаба. После этого я введу тебя в транс и изображу на твоём животе нужную печать.
– А это не против воли Всевышнего? – только и спросил Сильваро, наивная душа.
– Аллах велик, – только и ответил старый имам. – На всё Его воля.
Таким образом Сильваро выбрал понравившуюся ему печать (на самом деле, ему нравились чуть ли не все, так как они были весьма похожи и представляли собой замысловатые каллиграфические узоры из арабской вязи, заключённые в круги). Имя было моё, как вы понимаете, то есть AZORBAZA. После чего произошло действо по призыву гения, а потом Сильваро пришёл в себя где-то в подворотне, сам не свой, и, ничего не помня, встал и пошёл в…
Эй! Попрошу тишины! Минуточку!! Ах ты…
<Далее опять неразборчиво, похоже на арабскую каллиграфию. >
<Далее, рукою Сильваро.>
Да сжалятся над моей душой Пресвятая Варфоломея и Пресвятой Абу-Мина! Чёртов дух, после его присутствия всегда эта сухость в горле, как будто ел песок… И как мне только от него избавиться? Ладно, о чём бишь я… Да, воистину, bella in vista dentor trista. И ещё: flamma fumo proxima.
~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~
Таинственная бутыль
В нашем аббатстве среди монахов ходит одна занятная байка. Рассказывает её обычно брат Феофан, а вторит ему брат Илларио.
В одну буйную штормовую ночь лет эдак пятьдесят назад к прибрежным рифам прибило остатки испанской шхуны. Очевидно, она шла в Марсель, но капитан не справился с навигацией. Имя корабля установить не удалось, наутро монахи выловили разве что несколько досок, двух-трёх утонувших моряков и пару ящиков доброго рома. Из-за чего в нашем аббатстве был в ту неделю объявлен траур, а дни и так были суровые – приближалась Пасха, и все братья усердно молились и бдели. Меня самого здесь тогда и не было, а брат Феофан был ещё только в ранге послушка в ризничей. Сейчас он уже состарился и бел как лунь. В башне-маяке тогда ещё обосновался мой предшественник, учёный и целитель брат Грегорио, любимый среди всех братьев, если можно такое измышление себе позволить в божьем месте, прежним настоятелем, святым отцом Фомой д'Орбикулоном. Брат Грегорио слыл за чернокнижника, как и полагается учёным мужам, монахи поговаривали, что ночами он не спит, а готовит всякие свои эликсиры и зелья при свете неверной блудницы-луны, матери наваждений и кошмаров. Всё это, конечно, малообоснованно, но вот что Грегорио действительно любил – это всякие загадки, логические упражнения ну и астрономию соответственно. Когда он выходил из своей смотровой и крался по коридорам аббатства в трапезную, будто сыч, многие молодые послушки шарахались от его тени в сторону и ждали, пока он пройдёт со своими заклинаниями, которые непрерывным шепелявым бормотаньем слетали с его губ. Было в брате Грегорио нечто совиное, и это настораживало. Однако он был всегда обходителен и учтив ко всем без исключения, даже к брату Серапию, который прославился впоследствии своей историей с египетской курильницей.
Ну да не суть, а сыч. Так вот, в ту яростную ночь, судя по всему, брат Грегорио не спал, но и не бдел в молитвах, а, очевидно, наблюдал в подзорную трубу за отдалёнными молниями и бурунами и проклинал непогоду, мешающую ему читать свои магические сочинения на латыни и арабском. Ну ведь ему, как и мне, положено этим заниматься в такие грозные ночи, то есть созерцать буруны и молнии и поддерживать огонь на маяке. Возможно, Грегорио узнал о гибели шхуны задолго до наступления утра и побывал на берегу, завернувшись в рогожу и бормоча свои жуткие заклинания на арамейском и иврите. Что ему там могло понадобиться, трудно предположить, но на следующее утро он опоздал к завтраку, выглядел уставшим и хмурым даже более обычного, как будто всю ночь трудился или бродил по ущельям. Оба брата подтверждают, что Грегорио определённо что-то разглядел во тьме прибрежной, разрезаемой сполохами голубоватых зарниц и наполненной чудовищным грохотом водной стихии. Возможно, это был ящик с каким-нибудь экзотическим содержимым – для брата Грегорио фармацевтические ингредиенты были на вес дублонов, он раз в два месяца делал заказы в Норбонну или в Каркассон, или даже в Мадрид за тем или иным корешком. В общем, случилось так, что через неделю после крушения той испанской шхуны брат Грегорио совершенно замкнулся в себе и перестал спускаться на заутрени, обедни и вечерни. Еду к нему в башню приносил либо брат Илларио, совсем ещё тогда юнец, либо брат Феофан. Только им и довелось увидеть нашего достопочтенного Грегорио в последние разы. И узнать его странную историю.
Где-то через месяц по монастырю поползли слухи, что брат Грегорио вконец рехнулся. Кто-то пустил слушок, что брат Грегорио открыл эликсир трансмутации одной жидкости в другую. Ещё кто-то утверждал, что у брата Грегорио развилась мания преследования, потому что он выкрал что-то крайне ценное с разбитого корабля. Но так или иначе, на тридцатый день, то есть ровно через месяц, 17 апреля, брат Грегорио исчез из своей смотровой, и никто его больше не видел. Как признавались оба монаха, последними видевшие его, за всю ту неделю брат Грегорио не разу не вышел из своей башни-маяка, а из-под двери его раздавались подозрительные звуки вроде пения стеклянной гармоники (а его у неё не было), сдавленные смешки, невнятные возгласы и громкие увещевания. Один раз он открыл дверь Феофану и впустил его внутрь, поглядывая с опаской по сторонам.
– Что с тобой, брат? – спросил с некоторым испугом Феофан, помнивший, каким был прежний Грегорио, большой остроум и скрытник, но никак не из пугливых.
– Сейчас я расскажу тебе, что со мной, брат. – медленно проговорил брат Грегорио, выглядящий крайне сосредоточенно, – но поклянись, что ни одна живая душа в аббатстве из пределами его не узнает об этом.
– Клянусь Крестом Господним. – сказал брат Феофан, оглядываясь по сторонам. Он нечасто бывал в башне и всегда интересовался устройством сигнального огня на крыше маяка – сейчас же они были в жилой комнате смотрителя, заваленной книгами, шкафами, мешками, бутыльками и всякими склянками. Грегорио своей совиной походкой подкрался к столу и стал там смешивать ингредиенты, при этом непрерывно бормоча что-то под нос.
– Так что, ты мне вроде хотел что-то рассказать?
– А? – обернулся брат Грегорио и вперился в Феофана невидящим мутным взором подслеповатого грифа-бородача, как будто видел того впервые. – А, так вот, – начал он вести речь от стола, – ты ведь помнишь ту бурную ночь, когда разбился испанский торговый корабль.
– Конечно.
– Тогда я спустился на берег, горная тропа была страшно размыта, и два раза я оскользнулся, чуть не разбившись. Однако судьбе угодно было распорядиться иначе, к тому же по звёздам я вычислил, что мне посчастливится найти этой ночью удивительную вещь. И что ты думаешь – я её нашёл. Среди прочего хлама к берегу прибило какой-то ящик, в котором оказалась дюжина бутылок отличного итальянского оливкового масла.
– Ну и что такого? – удивился брат Феофан.
– Ты слушай, не перебивай. Я понял, что это ерунда и стал ждать ещё. Через минут двадцать меня окатило огромным валом с ног до головы, а молния ударила прямо у моих ног. Я чуть не ослеп, а когда хрение вернулось в норму, то увидел невдалеке от себя прибитый к берегу маленький узорчатый ларчик, покрытый пеной и ракушками, который тут же схватил и побежал с ним в башню.
– Вот это уже интереснее.
– Придя к себе, я вскрыл ларчик и обнаружил там оловянную бутыль, украшенную арабской вязью, лежащую на бархатном ложе, а рядом с ней – свиток пергамента, перевязанный шёлковой зелёно-золотой нитью и скреплённой печатью, тоже на арабском.
– Так. И что дальше?
– В рукописи был рецепт удивительного эликсира, "вина волшебства", а в бутыли, соответственно, сама чудесная жидкость. Предназначалась она какому-то высокопоставленному мадридскому или сорбоннскому лицу, магистру наук или искусств, тут двух мнений быть не может. Я бережно перевёл рецепт. В пункте "дозировка и побочные эффекты" строго значилось принимать в день не более пятнадцати капель этого снадобья, иначе возможна "необратимая трансмутация телесных энергий".
– А из чего это зелье состояло?
– Это ты узнаешь из моего дневника, брат Феофан. Завещаю его тебе, ибо мне недолго осталось. Скажу лишь, что в магический эликсир входят такие редкие ингредиенты, как sarasaparilla ravennica, bostoryx almaterus и ещё dargamella volatis. Это гениальное изобретение, скажу я тебе. В первую же ночь следующего дня я нацедил с пол-столовой ложки и сел бдеть у окна. Через несколько минут мне показалось, что мою келью
наполнили фосфоресцирующие формы жизни наподобие океанических простейших, только они были вроде как эфирные по субстанции. Я обомлел и не знал, что и думать. Формы эфирной жизни колыхались вокруг и кажется, были ко мне не враждебны. Или же прост не замечали. Очевидно, сиё зелье обладает эффектом ясновидения, заключил я.
– Хммм… – нахмурился брат Феофан. – всё в руках Господних.
– Истинно так. И ты можешь меня понять, зная мою врождённую тягу к знаниям, что я не остановился на достигнутом и на следующий вечер после того увеличил дозу вдвое, а ещё через день – втрое. И так по нарастающей. Странные иллюзорные твари продолжали плавать по моей библиотеке, проходить сквозь стены, лопаться и возникать из ниоткуда вновь. Я, переборов первый свой испуг, стал делать их наброски в эскизнике и пытаться их измерять и взвешивать. Но эфирные медузы каждый раз проходили сквозь мои приборы и сквозь меня самого, стоило мне к ним применить методы физического воздействия. Я заметил, что в насыщенном озоном воздухе эта протоплазменная жизнь проявляется в большей степени, чем в обычной атмосфере. Они, кажется, сами состоят из наэлектризованных частиц, и их роскошные оттенки всех цветов радуги, с переливами… ты не поверишь, что это за прекрасное зрелище, брат Феофан!
Грегорио теперь говорил с жаром, достойным одержимого своей идеей энтузиаста, и брату Феофану стало не по себе. И ещё ему показалось, что само тело Грегорио как будто бы просвечивает, вернее лицо и руки (остальное его тело было скрыто, сами понимаете, рясой). Словно от питья эликсира ясновидения Грегорио сам стал полуматериален.
– Так вот, Феофан, исповедуюсь тебе я в грехе познания. Эти амёбы окончательно завлекли меня в свой мир. Я узнал, какова суть их структуры мышления, это мышление разумного океана, наполненное причудливыми, пластичными, текучими идеями, словно первичный бульон. Я изучал их день за днём весь этот месяц, я просто не мог позволить себе отвлекаться. Но не слова более! Сейчас я покажу тебе это чудодейственное средство на личном примере!
С этими словами полубезумный учёный брат рывком открыл комод, извлёк оттуда тускло меркнувшую в дрожащем свете свечей бутыль желтоватого металла, весьма изящной работы и презентовал её Феофану. Брат разглядел, что бутыль целиком покрывает орнамент и каллиграфия, а за место пробки у неё огромный гранёный изумруд. Но дело было не в бутыли. В каком-то неистовом возбуждении брат Грегорио сгрёб со стола ворох рукописей и книг и поставил на него бутыль и ещё две стопки.
– Выпьешь со мной ты браги сей, как завещал нам Моисей! Хэй-хой-хой-лалэй! – в порыве странного веселья выкрикнул Грегорио и плеснул немного изумрудной жидкости сначала в одну стопку, побольше, а потом в другую, поменьше, и протянул трясущейся рукой испуганному Феофану.
– Что со мной будет, брат Грегорио? И зачем это? А запах какой могучий у этого настоя, как у сиропов от простуды твоих. — брат Феофан внимательно и осторожно принюхался к налитой тёмно-зелёной жидкости. — Шалфей, алоэ, ещё что-то пряное, видимо, восточное, нотки цитруса...
– Пей, говорю тебе. – отрывисто бросил осатанелый аскет и одним залпом выглушил свою. Что потом было, брат Феофан помнит смутно, но ещё две недели после того вечера он провёл в полубредовом состоянии, борясь с чем-то столь же кошмарным, сколь иллюзорным. Его отхаживал брат Илларио, который нашёл его на полу в коридоре у двери башни-маяка. Кажется, зелье подействовало не сразу, но по нарастающей, и Феофан подумал, что сходит с ума. Вокруг него будто бы прорастала фантастическая коралловая жизнь – кораллы всех цветов земных, всех оттенков. Они были полупрозрачны и имели множество глаз на тонких трубочках, некоторые напоминали микробов с тысячами ложноножек и ресничек. Они плавали по комнате, проплывали сквозь стены и сквозь них с братом Грегорио. И что самое ужасное из отрывочных воспоминаний Феофана, так это то, что сам внешний облик брата Грегорио претерпел серьёзные изменения – видимо, он выпил столько этого эликсира за истёкший месяц, что окончательно потерял физическую форму и окончательно подверг себя диссолюции в эфирном пространстве среди этих разноцветных фантастических полипов. Грегорио сам превратился в медузу! Ряса смятым кулем лежала у стола.
Это было ужасно, и Феофан с тех пор никогда не подходил к двери главного зала аббатства, что вела в страшную башню маяка.
В тот же день, как Илларио обнаружил беспамятного Феофана, монахи во главе с настоятелем Фомой бросились в смотровую – дверь была незаперта и даже распахнута настежь, внутри всё было по-прежнему, ещё горели свечи в канделябре и стояла на столе початая бутыль колдовской жидкости. Был найден дневник исчезнувшего смотрителя, который перешёл в руки настоятеля, а затем – в его хранилище запретных книг. И более никто из братьев не желал знать, что узнал и куда пропал брат Грегорио, а смотрителем маяка стал сам настоятель, Фома, которого спустя двадцать восемь лет сменил я. История эта абсолютно правдивая и заслуживает всяческого доверия.
Аббат Сильварио де Мариньяк
* * *
Индийский матрос
Познакомился я как-то давным-давно, в славные пиратские деньки, с одной примечательной личностью с необыкновенною судьбой, дюжим интеллектом и тёмным-претёмным прошлым. Встреча произошла в одной недоброй приморской таверне у Солёного мыса, в порту Са Калобра, что на острове Пальма де Маллорка, где говорят, была найдена странная бутыль с запечатанной в ней рукописью. Да не соль, а фа-диез, тысяча чертей мне в пах, если совру. Звали лихого индийца то ли Тамир ибн Сингх, то ли Насруддин ибн Бханг, не помню, поэтому его образ у меня в голове как бы раздваивается, словно бы от крепкого кастильского gorgundy, которое там разливали за четыре золотых дублона – литр. Так вот. Был я тогда сам ещё никакой не аббат, ни монах даже, но и не безымянный белый башмачник тоже; служил я на контрабандном судне, печально знаменитой "Морской Деве", впоследствии затонувшей у Мыса Доброй Надежды, попавши в сильнейший шторм, с отменным сингапурским чёрным опием на борту, ромом, порохом и дюжиной сундуков с мавританскими зачарованными саблями. Да, славные были деньки, бес мне в брюхо.
Значит, уговорили мы с ним, этим проходимцем, два литра gorgundy пополам с ромом каждый, стоя за одной барной стойкой, и никто из нас до сих пор и глазом не моргнул. Я был тогда ещё молод, поджар, энергичен, и можно даже сказать, молодцеват, так как много занимался физическим трудом на шхуне, и глотка у меня была лужёная. Но Сингх Бханг был тоже не промах, и вскоре вокруг нас собралась порядочная толпа зевак, забулдыг и завсегдатаев этого грязного местечка. Таверна-то звалась, помнится мне, "Звезда семи морей". Вот ведь помпезное название. Однако местечко стоящее – будете проездом, обязательно зайдите, может быть, там ещё разливают gorgundy, хотя после священной герильи с английским флотом там теперь многое изменилось, поди, если таверна вообще ещё там стоит. Опять я растекаюсь мыслями по пергаменту. Вот, значит, собралась толпа, и все глядят, кто кого из нас перепьёт. Один здоровенный, хромой, тощий, одноглазый и белобрысый голландский пират по прозвищу Большой Стронгольм постоянно кричал: "Kom op, hond, fuck's sake! Meer gegoten! Kom op, jij vuile hond! Laat hem!" Причём непонятно, к кому из нас двоих он обращался, так как он кричал это и в мой черёд, и в черёд индийца. Голос у Стронгольма был довольно мерзкий, хриплый и скрежещуий, как у стервятника или ворона, так что примерно на тридцать пятой стопке (кажется, пил в этот момент Сингх), один щуплый, коренастый, но жилистый контрабандист-азиат по имени Чуй Хо Фэн, если мне не изменяет память, не выдержал и всадил Большому Стронгольму своим костлявым кулачищем в самые зубила, чтобы тот заткнулся. Тут же началась привычная кабацкая потасовка. Дым стоял коромыслом, но мы с Бхангом не особо обращали на это внимания, а продолжали перепивать друг друга, пока кто-то не ударил меня с размаху в челюсть, отчего я чуть не расшиб себе висок об стойку. Пришлось отбиваться, в то время как Сингх, не моргнув, вытащил длинный изогнутый кинжал дамасской стали с огромным рубином в рукоятке и с рыком бросился в самую гущу драки. Однако тут мне в голову ударило выпитое gorgundy пополам с ямайским ромом, и я, так сказать, выпал из сути происходящего.
Очнулся я на следующий день в доме какой-то местной знахарки, где находился вместе со мной тот самый злосчастный Сингх с несколькими ножевыми ранениями, но блаженный от опия, и ещё двумя бедолагами, сильно побитыми ребятами. Через день мне надо было отправляться в плавание на Кипр, но я не мог и пошевелить головой. Мы лежали с Сингхом на соседних кроватях в душном полумраке комнатёнки, он молчал, и я тоже молчал. Было жарко, темно и душно, как сейчас помню, а за окном слышны были обычные деревенские звуки и отдалённый шум моря с побережья. Я долго пытался повернуть забинтованную голову, наверное, прошло, несколько часов, прежде чем мне это удалось, и я увидел силуэт лежавшего неподалёку Сингха, изнывающего от жары и увечий, потом вошла знахарка и напоила нас каким-то странным отваром. Я провалился в какую-то вязкую, малоприятную дрёму, где звуки перемешивались с цветами, а асцедент сливался с акцедентом, после чего я вдруг увидел себя и Сингха сидящими в той же таверне "Звезда семи морей", вокруг всё было вроде бы то же, но немного не такое. Вокруг нас сидело и стояло довольно много народу, больше, чем в прошлый раз наяву, причём, когда я присмотрелся к некоторым из этой сумрачной братии, они произвели на меня довольно странное впечатление. Например, Большой Стронгольм, стоявший, как всегда у стойки, был весь изрублен, искромсан и истекал кровью, но это его нисколько не заботило. Я перевёл взгляд и увидел Джереми Флирса, ирландца, который уже давно погиб наяву, но теперь сидел себе с пробитой пушечным ядром грудью и играл в марсельские карты с каким-то подозрительным малайским утопленником. Вообще, атмосфера была такая, будто мы все находились где-то на глубине шестиста льё ниже уровня моря, сам окрас воздуха отдавал иссиня-зеленоватым, как бы сквозь тусклое бутылочное стекло, а по полу ползали всякие морские ежи, мурены и каракатицы.
– Эй, ахоу, где это мы, старина? – резко спросил я у Сингха, хотя и чувствовал, что это как бы не совсем по-настоящему, всё вокруг-то.
– Где-где, во сне, товарищ. – ответил мне горделивый индус, после чего пригладил свои смоляные, будто навощённые усы и эспаньолку, хлопнул рюмашку и развёл руками. – Не видишь что ли, мы на дне морском.
– А-аа, так мы что ж, значит, умерли уже? – спросил я тогда у загадочного индуса, который сидел в своей тёмно-бирюзовой чалме и раскладывал карты на столе. – А это что за рисунки у твоих карт? Никогда не видал такие раньше.
– Это старшие козыри тарока, – невозмутимо ответствовал мне индиец, – по ним знающие узнают о том, чего не узнать естественными путями, и прорицают послания звёздных богов.
– А это кто такой? – спросил тогда я, тыкнув в первого попавшегося персонажа, висящего вверх ногами на перекладине.
– Это козырь "Повешенный Человек", или, как я его называю, "Гимнаст". – только и сказал Сингх.
– А этот что за паяц? – спросил тогда я, указывая на разряженного в трико фокусника, стоящего перед столом с лежащей на нём дубинкой, саблей, чашей с водой и огромным золотым дублоном.
– Ну что, сыграем, мой европейский собутыльник? – ответил Сингх вопросом на вопрос.
– А как играть? – спросил я растерянно.
– Можно по-разному. Вся суть в том, кто первый соберёт Три Снопа.
– А что есть Три Снопа? – нахмурил я свой лоб в попытках понять подвох этого зловещего индийца-сновидца.
– Выигрывает тот, кто соберёт три набора связанных между собой арканов.
– А поподробнее? – допытывался я до неразговорчивого чародея.
– Ну смотри, у тебя есть такая (Сингх показал мне на вальяжную даму с подписью La Emperatriz), такая (Сингх показал мне на рулевое колесо, по краям которого были намалёваны разные морские черти и каббалистические фигуры, с подписью Rueda de Fortuna) и такая (Сингх показал мне на одинокого бродягу с фонарём, с подписью De Ermitaño).
– Ну и что дальше?
– Смотри. – индиец хлопнул ещё стопку, несмотря на серьёзную колотую рану на правом плече. – Вот, а у меня есть такая (показал на карту того самого ряженого со столом, с подписью De Brujo), такая (показал на карту с фонтаном в какой-то пустыне, подписанной La Fuente) и такая (показал на карту плавающей в эфире обнажённой двухголовой фигуры, держащей посохи, обвитыми змеями, окружённой четырьмя морскими ветрами, с подписью El Mundo).
– Так. И кто из нас собрал Три Снопа?
– Три Снопа собрал я.
– Ах, вот оно как.
– Точно. – осклабился Сингх, после чего ловким движением смахнул сразу все карты в одну руку, а вторым движением затасовал их в свою колоду. Кстати говоря, карты выглядели так, будто были нарисованы им от руки – большие, продолговатые картонки с твою ладонь, аляповато нарисованные и раскрашенные под марокканский стиль.
– Как же тогда в неё играть, если правила ты выдумываешь на ходу? – возмутился я.
– Эээ, умный ты человек, может быть, ты меня хочешь научить, как играть в тарок, ха? – с иронией спросил коварный индийский призрак. – Вся суть этой игры в том, чтобы понять, что логическое мышление может быть обмануто самой своей логичностью, слышишь, что я говорю тебе. Есть вещи правдивые, а есть как бы правдивые, но не совсем, а есть вещи иллюзорные. Вот смотри, у меня есть колода, и ты не знаешь, как в неё играть, а я, с твоей мысли, вроде бы знаю.
– Ну ты ведь её сам нарисовал.
– Нет, друг, не я, но то была воля Аллаха.
– Аааа… – только и сказал я. – И что из этого следует?
– Из этого следует, что даже если я не знаю, как в неё играть, ты своей верой делаешь в своих глазах меня мастером своего дела. Вот, посмотри на эту карту.
Я перегнулся через стол, чувствуя сильное головокружение, и пристально вглядываясь в карту, которая двоилась и троилась у меня в моей сновидческой голове. Я отчётливо запомнил тёмные дубовые доски, пропахшие дешёвым моряцким табачищем и неплохим ромом, изъеденные жучком-древоточцем, и на них – прямоугольник засаленной, раскрашенной индийской тушью игральной карточки.
– Вижу тут… – промямлил я.
Передо мной было изображение не слишком элегантного флибустьера с головой-черепом, затянутого в пурпурный камзол и пьющего на брудершафт с обнажённой тёмно-синей женщиной где-то в замке с плиточным чёрно-белым кафелем при полной луне. Изображение плясало у меня перед глазами и переливалось красками, как будто я смотрел на него сквозь слой воды.
"Что за дрянь. Не могу сосредоточиться." – подумал тогда я.
Вдруг фигурки явственно задвигались, а потом вконец заплясали.
– Это Смерть пирует с Луной. Двойка Чаш. Хорошее предзнаменование. Если ты видишь их танцующими danse macabre, как говорят на Ривьере, это означает, что ты не умрёшь ещё долго, будет у тебя хорошая жена и много богатства, и духовного, и мирского.
Голос Сингха слышался уже где-то сбоку, или даже издалека, всё более слабея с каждым слогом.
Я никак не мог поднять головы, потому что пляшущие на карточке человечки меня совершенно загипнотизировали. Я даже не думал тогда, что бывает гипноз во сне. Я вообще ни о чём не думал, но, кажется, всё хотел спросить, почему это Сингх решил мне всё это рассказать в этом странном дрейфующем измерении.
Тут меня похлопали по плечу весьма ощутимо. Я поднял взгляд от карты и увидел уродливое лошадиное лицо Стронгольма с огромным шрамом, идущим наискось от подбородка до края лба, что и делало этого голландского дьявола столь отталкивающим и зловещим. Он хрипло рассмеялся и выплюнул мне в лицо:
– Nou, jij en schoppen gisteren! Oh, niet je eigen moeder te vergeten. We ontmoeten elkaar weer op het rif Duivel groentje, haha.
После чего Стронгольм, из длиннющего, как корабельные стропила, тела которого так и сочилась тёмная кровь, то есть из полученных во вчерашней поножовщине ран, распрямился надо мной, покачался некоторое время и с грохотом повалился на пол, да так, что сотряслась вся палуба этой плавучей подводной таверны мертвецов.
Я подумал, что надо отсюда уже выбираться, и тут из окон хлынули потоки зелёной морской воды. Мёртвые морские волки, флибустьеры и контрабандисты, как ни в чём не бывало, продолжали шумно галдеть, обмениваться выпивкой и сальными шутками. Я посмотрел на то место, где сидел Сингх. Он, кажется, дематериализовался. Я пригубил рюмку, взял лежащую передо мной карту, запихнул её в карман сюртука и, с трудом поднявшись на ноги, отправился мимо столов к выходной двери.
Помнится, было ощущение, что я будто плыву сквозь холодный и густой рыбный суп.
Наконец, выслушав по дороге все странные выкрики, замечания и обрывочные фразы замшелых морских мертвецов, я открыл дверь – и оттуда на меня нахлынула сбивающая с ног волна вонючей застоявшейся воды. Мы действительно были на дне морском.
С трудом заперев обратно дверь общими усилиями набежавших мне на подмогу завсегдатаев таверны, мы обнаружили себя по колено в воде в огромном полутёмном зале. Теперь только я огляделся как следует и увидел, что это уже не таверна никакая, а какой-то кафедральный зал. Все мёртвые моряки расселись по скамьям, теперь на них уже были простые шерстяные робы, а головы всех венчали свежевыбритые тонзуры.
– Вот-те на. – вырвалось у меня.
В глубине зала на возвышении стоял трон какого-то морского бога, но из-за большого расстояния я не смог того как следует разглядеть. Кажется, он был громаден, бородат, с клешнями и с рыбьим хвостом, а на голове у него красовалась грандиозная раковина. По обеим сторонам от него сидели его мудрецы, жёны и дочери, все какие-то помеси человека с морскими обитателями. После более длительного вглядывания, я понял, что эта гротескная фигура — сам чёртов Ноденс, старый седой Ноденс, который ждёт всех моряков рано или поздно к себе на приём.
В зале чувствовалось уныние и торжественность, как в древних храмах. По сторонам его шли колоннады с удивительными фигурами рыбоголовых атлантов, русалок–кариатид и нереид с щупальцами осьминога вместо ног. Повсюду распространялся тяжкий запах сырости и фимиама.
Мне стало как-то не то чтобы страшно, но довольно неуютно, в то время как мёртвые морские души затянули свой торжественный молебен во славу Ноденса, а тот сидел на своём троне, как огромный древний моллюск, похлюпывал жабрами и поигрывал жемчужными низками, да клешнями ещё пощёлкивал.
Я почувствовал тогда сильнейший прилив страха, но тут один из монахов встал с ближайшей ко мне скамьи и подошёл ко мне. Им оказался не кто иной, как гордый индиец Сингх Бханг. Его глаза мерцали из-под рассечённой чалмы, а усы были непередаваемо черны.
– Слушай сюда, друг. Тебе тут делать нечего, иди давай, просыпайся, поскорей, да. Но чтобы покинуть Ноденса, тебе нужно будет совершить ему приношение. Никто не уходит от Царя Морского, не оставив у него часть себя. – так сказал мне тогда индийский матрос Сингх ибн Бханг.
Тогда я пошёл мимо рядов скамей с мёртвыми моряками через весь зал на поклон прямо к сумрачному, пахнущему водорослями ужасному богу морей, вырвал у себя шатающийся зуб и положил его в миску пожертвований, где уже лежали всякие украшения, морские раковины, жемчужины и части тел. Ноденс ощутимо заколыхался и издал трубный рёв одобрения. Тогда некая сила отшвырнула меня от трона, бросила через весь зал к гигантским дверям с причудлвыми орнаментами из простейших океанических форм, и потянула сквозь многие мили морской воды на поверхность, к моему бренному телу.
Тут же я открыл глаза и резко сел на постели, ловя ртом воздух.
– Н-нноденс… тысяча чертей… Нноддд… – заикался и захлёбывался я в ужасных судорогах, как утопающий.
Рядом со мной сидела знахарка и что-то толкла в ступке. Я сразу понял, что дама она видная, хотя и колдунья. Она резким движением уложила меня обратно, плюнула мне на лоб и дала ещё зелья.
–––––––––––––––––––––––-
Через неделю я оправился, но узнал, что Сингх тем же днём, о котором мой рассказ, умер от полученных ранений и горячки. Так я и не узнал, откуда он был родом, кто он такой и зачем решил тогда помочь мне в царстве Морского Старца. Его колоду знахарка отдала мне, сказав, что последние слова Сингха были именно об этом. Двойка Чаш и сейчас служит мне постоянной закладкой для моих гримуаров и псалтырей, хотя вся уже поистрепалась до талова. А с колодой тарока так вообще множество историй. Но вернёмся к концу рассказа. Я с тоской похоронил случайного и необычайного друга на высоком морском берегу с видом на крепость графа Арагонского и вылил на его могилу добрую бутыль славного горгундского. После этого я покинул тот порт на острове Пальма де Маллорка с его недоброй таверной и отплыл на "Морской Деве" в сторону Кипра, где со мной приключилось ещё много всего. Такая вот история.
облако тэгов
