The Fifth Mask / Пятая Маска

(1957)

Shamus Frazer / Шэймус Фрэзер

(1912-1966)

из сборника

Where Human Pathways End / Там, Где Заканчиваются Человеческие Пути

(Ash-Tree Press, 2001)

Перевод: И. Бузлофф, 2017

****************************

Помнишь, помнишь ли – то 5-ое ноября? Единственное моё желание – это забыть его. Но каждый год в этот день кому-то приходится вспоминать о том, что было – и о том, что будет. Петарды трещат в затянутых туманом аллеях уже в конце октября; острый запах пороха в резком воздухе; пороговые явления памяти, как они есть – заварушка перед началом серьёзной кампании чистейшего зла.

В этот сезон я держусь крупных улиц. Но даже на Стрэнде, среди неоновых огней ты стремишься в эти маленькие мрачные шествия, подальше от крысиных нор в речном тумане. Лица цвета почерневшей пробки, заезженная тележка с мылом, и этот крепко сбитый, раздутый парень в растопыренном поношенном костюме, со шляпой головореза, опущенной на безглазую, обломанную маску; и не имеет значения, как быстро ты пытаешься пройти мимо, тебе не избежать этого по-крысячьи визгливого рефрена: «монетку для штарика, миштер…». Словно ледяным пальцем промеж лопаток – вот как оно меня пробирает.

Я спешу мимо со всех ног, пока не замолкают кинутые мне в спину сквернословия, и я не вхожу в свой прежний ритм и не продолжаю думать о том, как же остановить своё мышление.

О, я пробовал фильмотерапию – но в кинозалах слишком темно и всё время это бормотание и придыхание у тебя за спиной; и даже когда зажигают огни, лица незнакомцев бурлят вокруг тебя… как маски… ожидая темноты, если вы меня понимаете. Так что обычно остаётся паб. К счастью, я нашёл один такой. Я был измотан. Всю дорогу вдоль и поперёк этот чёртов припев: «Помни, помни… монетку для штарика.» Затем, на углу… прямо позади заиндевелого окна с нарисованным на нём козлом и ходулями – ребёнок в маске; он ничего не говорил, но когда я уже проходил мимо него, он сделал так, как будто хотел снять её – маску, то есть. Тут я повернулся, чтобы зайти внутрь – и оступился.

Упал, скажете вы? Что ж, я определённо кувыркнулся через входной ковёр, если вы это имеете в виду. Дурацкое место, чтобы класть здесь ковёр.

Нервы? Что ж, в этом тоже что-то есть – но нет ничего, чтобы не имело бы объяснения. Вот что здесь самое пугающее – а именно, почему это должно было произойти со мной; и если тут есть причина, то говорю вам, что я не желаю знать её.

Почему меня выбрал какой-то малец? Робину Труби и мне не было ещё и десяти, если вообще было, когда… произошёл… тот случай, который я тщётно силюсь стереть из памяти.

Нет, дайте мне пережить это. Два двойных виски, мисс. Джентльмен платит, э? Это хорошо, очень хорошо – но я не вижу причины; падение немного встряхнуло меня, но сейчас я в порядке. Виски и кто-либо, имеющий терпение, помогут мне сейчас.

Робин? Робин теперь мёртв. Это было в Нормандии; одну из тех фосфорных бомб, которые он перевозил, задело пулей – сгорел заживо с фосфором в кишках. Вам не удалось бы его загасить, подобно одному из тех парней, которых они набивают фейрверками; им было просто не подобраться к нему. Остался лишь я, до поры до времени…

Мы были друзьями в детстве, наши родители жили рядом, видите как. Дело было в Фэйлинге, что в Даркшире. Я сам с севера, хотя вы, возможно, и не догадываетесь об этом; со времени войны и жизни здесь я изменился. Житель более несуществующего города, вот он я – и все мы, если дойдёт до этого. Но есть что-то реальное в месте, где ты жил в детстве.

Вам ведь никогда не доводилось посещать Фэйлинг, так? Что ж, там особо не на что смотреть – это вам не Лондон или чего подобное. Индустриальный такой пригород, знаете ли: почернелые от копоти церквушки, и ряд за рядом жёлтокирпичных домов, накрытых крышами из синего шифера. Мои и Робина Труби родные жили бок о бок, как говорится, в одном из этих рядов – и мы всегда были то внутри, то снаружи дома каждого из нас, либо же лазали через стену, перекрывавшую наши задние дворы. Робин был тот ещё прохвост – рыжеволосый и всё такое. Мы звали его Робином Худом, а я был Братец Тук, так как был добротно сложен и ещё носил очки.

Да, я знаю – вы спросите, какое это всё имеет дело с тем, о чём я хочу рассказать, то есть о том парне, 5-ом ноября и всём прочем? Но я сделаю это в своё время, сэр, если хотя бы время всё ещё в нашем распоряжении, а не сдано нам в аренду нарезкой из различных протяжённостей. Я однажды работал у драпировщика и… но это вовсе не то, на что мне надо настроиться для рассказывания.

Мы обычно копили деньги к пятому числу – Робин и я; копили, значит, пенни и покупали в магазинчике фейерверков бирманские огни, пугачи, звёздные ракеты, римские свечи, екатерининские колёса и прочий стафф, но в основном пугачи. И целыми неделями надоедали нашим отцам, выпрашивая у них старую шляпу, пару брюк с заношенной заплатой на седалище, пальто с истёртыми локтями – что угодно из стариковского гардероба. В последние несколько ночей октября мы наряжались… в маски… и шли выклянчивать медяки, как будто у нас их было недостаточно; однако, мы уходили в отдалённую часть города, где нас не могли бы узнать. Когда же нам надо было возвращаться домой, мы должны были прятаться в тенях и вспоминать все наши жизни. Тот район, где жили мы с Робином, был респектабельным, и худшее, что мы могли сделать – это вести себя как простая ребятня. Вот почему мы одевали эти маски… так нас не узнали бы случайно проходящие мимо соседи.

Мы купили их в небольшом газетном киоске под названием Хорробин, где иногда можно было потратиться на анисовые шарики или лакричные конфеты, по дороге к или от Таун-Филдз. Робин выбрал мёртвую голову, зеленовато-белёсую; у меня была голова негроида, лакрично-чёрная, с красными глазными яблоками; демон-ниггер, как вы могли бы описать её. Мы одевали их на улице, и стоит отметить – мне приходилось снимать свои очки, чтобы напялить маску, а потом нацеплять их обратно поверх неё, так, чтобы хоть что-то видеть со своей близорукостью. У Робина был тот ещё скверный видок, с его рыжей шевелюрой, торчащей, как сполохи пламени поверх этого зеленушного, пустого черепа-лица.

— Вот, нацепи-ка свою шляпу, — сказал я, и мы одели наши старые шерстяные шляпы с перьями в лентах, которые взяли с собой. С ними маски держались более крепко на наших головах; они были сделаны из мягкого картона или папье-маше, и довольно неприятно, даже тошнотворно пахли.

Мы решили пересечь Таун-Филдз до того квартала, где стоял новый жилой комплекс для рабочего класса, с магазинчиками, кинотеатром и всем прочим, построенный на месте старого военного аэродрома 1914-18 гг. Тут не было никого из знакомых нам, и мы рассчитывали, что когда доберёмся до туда, уже стемнеет.

Таун-Филдз в Фэйлинге ныне превращены в место отдыха – теннисные корты, павильоны для крикета, такие штуки; однако на то время, о котором идёт речь, это были пашни. Часто мы с Робином играли там, среди кукурузы, в прячущихся индейцев – пока однажды нас не поймал фермер. Но к ноябрю, естественно, кукуруза уже была убрана; не могу вспомнить, что же там росло, помимо нескольких желтоватых стеблей и пней от мангельвурцеля*.

На полях висел туман – не очень плотный, но с завихрениями. Мы держались верхней части полей. Там была широкая дорога, со скамейками и газовыми фонарями; она тянулась вдоль края пашни, с одной стороны огороженная большими виллами, стоящими позади каменных стен и изгородей из просмоленной древесины, и сумрачными садами с высокими деревьями и кустарниками, а с другой – полями, уходящими вниз медленной широкой дугой, как если бы это было море. Настоящая тропа сокровищ для собирателей желудей ранней осенью, хотя после… после того, что произошло, я никогда больше не осмеливался ходить туда.

Время было далеко за полдень, но ещё не стемнело, когда Робин и я вышли на эту дорогу. Мы прошли мимо фонарщика с его длинным шестом; он, однако, уже давно принялся за работу, и в тусклых сумерках цепь из зажжённых газовых ламп, которую он оставил позади, давала больше шума, нежели света; фонари шипели и хлопали, как будто пытались тебе что-то сказать.

Мы уже почти добрались до перелаза, который вёл к пешеходной дорожке, вьющейся вниз около полумили к основанию полей – замечу, что мы отнюдь не спешили – мы уже бывали тут раньше в ноябрьских потёмках, и у нас в карманах лежали фонарики на батарейках; но, что касается меня, когда я услышал тот голос, позвавший нас, то моим первым импульсом было перемахнуть через изгородь и бежать сломя голову, пока не упаду. Это был тонкий и высокий голос, и какой-то холодный, очень холодный. Я уже забросил ногу на перелаз, но от ужаса поскользнулся и упал. Робин поднял меня на ноги.

— Кто это был? – выдохнул я. – Кто это только что говорил?

— Не будь придурком, Фред Такер. Это только лишь леди. Она нас не знает, — прошептал он. – Она вполне может быть нам полезна в деле добычи шестипенсовиков, если постараться – весьма симпатичная дама.

— Смерть, маленькая Смерть, и разве их две? – продолжил тонкий голос. – Смерть дружит с маленьким мальчиком?.. Нет, я вижу – маленьким негритёнком, Нубийцем, эфиопским рабом Смерти…

Она сидела посередь одной из тех скамеек, о которых шла речь выше; аляповатые железные фурнитуры, окрашенные в тёмно-малиновый тон, поставленные здесь вместе с газовыми фонарями, судя по всему, примерно в то же время, когда царица-вдова** сидела в Виндзоре в кринолине. Она была так же тонка, как и её голос, одета во всё чёрное, а на голове у неё красовался своеобразный соломенный капот того же цвета с фиолетовой полосой из вельвета. За её спиной находилась стена из алебастра, пятнистая и выцветшая, словно надгробье, и призраки зимних деревьев вскидывали свои голые ветви над ней и терялись в сумерках. Я был не менее напуган её видом, как до этого – её голосом, и был готов дать драпу, если бы не хватка Робина на моей руке. «Да прекрати ты!» — сказал он и ущипнул меня, как будто хотел заставить меня спеть вместе с ним льстивую песенку: «Пожалуйте монетку, леди, для старого человека?»

— Какому-такому старому? – спросила дама, хихикнув так, что у вас застучали бы зубы. – Я здесь вижу только двух молодых людей, но мои глаза, увы, уже не те, что прежде… в темноте!

Она подманила нас длинным крючковатым указательным пальцем, белым как у больного лепрой:

— Давайте ближе… ближе… пока я не увижу ваши глазные белки… Тогда мы сможем стрелять друг в друга намного эффективнее…

Я хотел было отступить, но Робин крепко держал меня за запястье и потащил перед собой, пока мы не встали в паре шагов от дамы – достаточно близко от неё, чтобы она могла схватить меня, если вдруг резко наклонилась бы.

Робин достал банку для угощений из-под своего плаща и звякнул ею — мы заранее положили туда несколько полпенсовиков, так что звяк вышел отменный:

— Подайте пенни старику, леди.

— И мне надо поднять руки вверх, так ведь? Мои деньги или жизнь? Может быть, и то и другое, господин Смерть, хех? – Она подняла с колен кошмарный ридикюль из чёрной сетки – подобно сетям, которые ставят на кроличьих садках во время охоты, только темнее и больше – и её пальцы стали орудовать у отверстия этой сумки в своеобразной прядильной манере, вроде длинных белых червей, копошащихся в черноте.

— Но вы должны сперва разоблачить себя, иначе получите деньги путём ложного притворства. Итак, с кого первого я должна снять маску? – Она ткнула извивающимся белым пальцем в нашу сторону, — Эники, беники, ели вареники! Схвачу я щас нигру за его коленики!

Палец жёстко застыл, указывая на моё сердце.

— Снимай, — приказал дама. – Снимай эту маску, дитя, и…

Я нащупал свои очки; было ощущение, как будто меня загипнотизировали. Я снял их. Затем снял шляпу и, под конец, маску негра.

— Как я и думала, — добавила она. – Бледнолицый паренёк. Его маска черна, но, о, его душа бела. Лицо как пудинг, а печень, как лилия. – Её палец согнулся обратно, как змея, и выстрелил в грудь Робина. – Следующий парень! – сказала она.

Я слышал тяжёлое дыхание Робина, пока он стаскивал шляпу и ослаблял эластичную ленту у маски.

— Это достойно медной монеты, миссис, — сказал он, и мне никогда не доводилось слышать его голос настолько тревожным.

— Медной? — спросила она. – И это тоже яркая, свежеотчеканенная монета, парень! Мастер Смерть пунцовый, как Купидон, а его голова – это прямо-таки жаровня, у которой можно погреть руки; даже мои руки могут оттаять от такой головы за милую душу…

Было похоже, как если бы она говорила сама с собой; но внезапно она наклонилась вперёд и вытянула руки.

— Дайте мне ваши маски, — сказала она, — и я покажу вам фокус, идёт?... Оптическая иллюзия, если вам нравятся длинные слова.

Она выхватила их у нас прежде, чем мы поняли это, и вернулась в исходное положение с масками, пойманными, как мотыльки – в паутину среди этих траурных кружев, бывших на ней. Её пальцы снова засуетились у рта её ридикюля, и она извлекла оттуда несколько пенни. Это были чёрные викторианские пенни, и она дала нам по одному такому. Мой был холоден как лёд, и сторона решки была зелёного цвета с каким-то налётом вроде ярь-медянки***.

— Теперь положите их мне на глаза, — сказала она. – Вдавите их посильнее. Не бойтесь, что причините мне боль.

Никто из нас не двинулся с места.

— Тогда давайте их мне обратно.

Мы вернули пенни в тишине, и она вжала их в свои глазницы. На этом бледном тонком лице они смотрелись как впадины, из которых давным-давно выпали глаза.

— А теперь маски…

Она покрыла своё лицо сначала моей ниггерской маской, и было похоже, как будто на том месте образовалась чернота и больше ничего не было, или же как с той чёрной тканью, которой закрывают лицо убийцы, когда лезут через потайной ход – у меня были кошмары после одного такого зрелища в игровых автоматах в Блэкпуле. Меня пробрала дрожь при виде её – хотя я даже не мог толком рассмотреть эту даму, так как мои очки по-прежнему были зажаты в пальцах с момента снятия маски.

Затем она взяла маску Робина и приложила её поверх моей – и чернота в глазницах, где были монеты, была похожа… что ж, нужные в тот момент слова пришли ко мне лишь годы спустя… была похожа на вечную ночь, сэр.

— А теперь, детишки, — голос её звучал приглушённо и ещё тоньше, чем ранее, из-за масок, — найдите пенни.

— Давай, Братец Тук, — сказал Робин. – Не будь, как заварной крем. Не стой тут, как тупой лунатик. Леди хочет, чтобы ты снял с неё маску.

Очень осторожно я протянул мою руку к маске – она словно бы сама упала ко мне в ладонь. Я стоял и глазел, как в тумане, пока Робин, воодушевлённый моим успехом, потянулся за второй маской.

Две маски пришли в его руки – и тут же выпали на колени леди. Я услышал, как Робин заскулил, и почувствовал, как моё горло пересохло при виде того, что я увидел. Одна из масок, что лежала лицом вверх на коленях дамы, была её лицом… худым лицом с высокими скулами и красной линией рта, которое теперь отстранённо глядело на меня с её коленей.

Я подумал, что тут дело в моей близорукости, и автоматически я нашарил маску, которую держал, и очки поверх неё.

Затем я тоже начал подвывать. У леди было другое лицо – ужасное шрамированное иссохшее нечто со съеденной гниением плотью носа.

— Прекратить скулёж! – её голос стал ещё резче и холоднее. – Почему бы мне тоже не одевать маски – на Пятое-то ноября? Должно ли мне хныкать и скулить, когда двое маленьких чудовищ выходят ко мне из тумана? Вы, конечно, думаете, что если это было моё лицо, я должна была пережить какой-то ужасный несчастный случай, так что ли? Или, возможно, я отмечена знаком пугающего недуга, эм? Но вы можете перестать хныкать – это всего лишь маска. А если бы и нет, что ж, на этой тёмной земле несчастья – всего лишь элементы Творения, знаете ли, а что касается болезни, ну, она суть такая же обычная эпидемия, как простуда, не так ли, господин Смерть?

Мы слышали слова, но их значение дошло до меня лишь годы спустя – боюсь, я до сих пор не до конца понимаю их значение. Однако звук её голоса словно бы убаюкал нас в некое подобие транса. Мы прекратили ныть – но я слышал, как кто-то клацает зубами, и не мог бы с уверенностью сказать, что это не были моими зубами.

— Вы по-прежнему не нашли пенни. Итак, кто же готов снять эту маску?... Эники, беники, ели вареники. Схвачу я…

Она остановилась, и хотя чёрные пустые глазницы не выказывали никаких признаков жизни, каждый из нас знал, что она смотрит на кого-то ещё, кого-то, стоящего немного позади нас. Это могло выразиться в поднятии этой мерзостной маски – что-то, возможно, какая-то новая настороженность в худом теле, что заставила меня заглянуть за плечо.

— Ещё один молодой человек? – сказала она. – Ещё один маленький мальчик хочет поглядеть на мой фокус с пенни. Что ж, у меня достаточно публики, нет, паствы, нет, собрания. Подойди же ближе, дитя.

Поначалу я подумал, что этот новоприбывший тоже одел маску, потому что его лицо было столь бледным, а глаза – столь зачарованными. Это был малец на год-два помладше нас с Робином, у него были чудесные и аккуратно расчёсанные волосы, а одет он был в ладное серое пальто и серые же гольфы. В одной руке у него была льняная сумка, в которой лежали танцевальные туфли, так как можно было различить пятку из лакированной кожи, торчащую из верхней части сумки. Должно быть, он возвращался из танцевального класса или с какой-нибудь детской вечеринки через Таун-Филдз. Возможно, что он жил в одном из тех больших особняков, чьи мигающие огни мы видели отсюда за накрытыми туманом верхушками садовых деревьев.

Это был не тот типаж, на который Робин или я обратили бы внимание в обычное время. Если бы мы встретили его одного, то наверняка бы прикололи бы, закинув его сияющие туфли в глубь мангельвурцелей и посоветовав ему не замарать ручки в поисках их. «Маленький лорд Фонтлерой?» — мы бы дразнили его (в наших тогдашних словарях не было ещё «неженки»), и стали бы толкать его, втирая ему грязь в волосы и получая от этого свою толику забавы. Но сейчас… Не могу говорить за Робина, но что до меня, то был несказанно рад его прибытию, и ещё сочувствовал ему. Я хотел предостеречь его, хотел сказать: «Беги, парень, беги так быстро, как можешь, прежде чем она пришпилит тебя тут, как она сделала со мной и моим дружбаном. Беги же и приведи подмогу!» Однако всё, на что я был способен, это каркнуть: «Привет, малой.» Я хотел, чтобы это прозвучало дружелюбно, так как был благодарен, что мы больше не были одни.

Пусть даже этот типок был испуган, его не покинуло высокомерие. О, с его бравадой всё было тип-топ.

— Она напугала вас? – спросил он, и голос у него был такой, какой моя матушка называет «настоящий класс». – Я видел её тут раз или два раньше. – и добавил так тихо, что она не могла бы это услышать обычным слухом, — Я думаю, что она, видимо, пациентка, которую отпустили из… какого-то Дома – для людей с повреждённой психикой, знаете ли… Что это у неё на лице?

— Маска! – тонкий приглушённый голос застал его врасплох. – И кто же подойдёт, чтобы снять и найти пенни… Кого мы должны пригласить, чтобы снять уже её?... Не тебя ли, мой маленький сладкоголосый танцевальный партнёр?... Никто?... Тогда мне придётся снять её самой…

Её длинные измождённые пальцы приблизились к её лицу, и она отслоила эту иссохшую мерзость, под которой оказалась маска Робина, черепушка, так же плотно сидящая на физиономии леди, что и раньше.

Теперь уже это был фокус, который я мог оценить. Она должна была каким-то образом переместить маску Робина из своих рук и подсунуть её под другую, чтобы мы вообще не заметили ничего. Это был вполне себе фокус, полагаю – и я немного утратил ощущение… дискомфорта, думая о том, как она это провернула. Тут требовалась ловкость рук реального иллюзиониста, чтобы так вот скрыть маску из вида и подсунуть под другую…

— Она надула тебя, Робин. – сказал я. – Она вновь забрала у тебя твою маску, гляди.

И я не был готов к тому, что произошло дальше. Робин закричал. Он просто стоял и кричал, из-за неимения слов.

— Робин, что за дела? – крикнул я на него, весь в гусиной коже. – Что с тобой такое?

Тогда он прекратил визжать. Его трясло, и когда он заговорил, его голос был выдохшийся, не его.

— Моя маска одета на тебе, Фред. Ты взял её тогда и одел. Она сейчас на тебе – и твои очки поверх неё.

Я положил руку на маску, и прежде, чем я снял её, чтобы взглянуть, то уже знал, что слова Робина были правдой. Я ощутил, что сейчас потеряю равновесие. Кричать уже было поздно.

— Итак, у нас имеется четыре маски, — вклинилось в разговор старое пугало, — и вопрос всё тот же – где же пенни? Может быть, возмездия за грехи кроются под этим? – она постучала по крепкой лобной кости ногтём. – Что вы думаете, мастер Бледнолицая Смерть? Или же это пятая маска, э, Красногрудка? Или ничего из этого, совершенно ничего, мой маленький Нижинский? Что ж, когда-нибудь мы это выясним, не так ли? Так вот, кто готов снять четвёртую маску, мои милые?... Должна ли я попросить добровольца? Эмм?

Длинный крючковатый палец вновь развернулся от её груди и она стала водить им туда-сюда между нами, вновь затянув эту страшную песенку – знакомую всем нам детскую считалку, но интонированную так, как будто это была некая тёмная литания в исполнении этого леденящего высокого тембра:

Эники, беники, ели мы драники!

Схвачу я ниггера за его подштанники.

Если он запищит, ну его веником.

Эники… беники… ели… ВАРЕНИКИ!

Палец застыл и указал на моё сердце – и я двинулся вперёд с щемящим чувством сродни отчаянию. Это было сродни апогею ночного кошмара, и я вытянул мою руку вперёд, навстречу этому костяному ужасу под чёрным соломенным капотом, когда моё запястье перехватили, и голос сказал мне прямо в ухо – словно сквозь тысячи световых лет: «Нет, нет… оставь её. Она – тьма безумия. Пошли отсюда.»

Это был тот самый парнишка с чудесной шевелюрой и туфлями для ирландского танца.

— Мои родные живут неподалёку отсюда вниз по дороге. Вернёмся вместе. Ты не в порядке. Они могут позвонить…

Его прервал этот одиозно-тонкий и острый, как осколок льда, голос:

— Итак, если никто не собирается помочь мне, я должна снять четвёртую маску лично…

Её руки потянулись к той штуке, которая не была лицом и… и Робин и я завизжали. Мы завопили как если бы наши сердца извлекли прямо из-под рёбер. И было похоже на то, что наш общий вопль освободил нас из транса, в котором нас держали.

«Если завопит, ну его веником…» О да, мы завопили что надо, и продолжали кричать, пока бежали очертя головы под трещащими газовыми фонарями. Ужас заставил меня обернуться кругом, чтобы посмотреть, не следует ли она за нами. Нет – она была всё там же, застывшая, как столб, и в руках у неё было что-то белое, возможно, маска. Чудесный парень стоял перед ней как вкопанный – он не двинулся и не издал ни единого крика. Я повернул голову обратно и поддал ещё, крича о помощи.

Уже было достаточно темно, и туман стал плотнее. Робин оставил меня позади, но я нагнал его за несколько мгновений, скорчившегося под покрытой плющом стеной с позывами к рвоте.

Когда мы перевели дыхание, чтобы можно было говорить, Робин всхлипнул:

— Кто она? Кто она, во имя всех святых, Фред?

— Паренёк предположил, что она сбежала… откуда-то, — сказал я.

— А он сам-то сбежал?... Он сделал ноги?

— Он остался там. — ответил я. – Он остался посмотреть, что там под костями… взглянуть на Пятую Маску, Робин.

— Мы не должны были оставлять его, — сказал Робин, — только не с ней… не так.

— Он мог бы сбежать точно так же, как сделали мы.

— Она зачаровала его, вот в чём дело – так же, как и нас.

— Он был отважным малым… — не знаю, почему я говорил про него в прошедшем времени, слова сами шли из меня. – Я думаю, он остался, потому что хотел видеть… была ли она вообще чем-то, живым, я имею в виду.

— Он хотел увидеть…? – воспрянул Робин. – О нет, точно нет. Он бы дал дёру не хуже нашего, если бы смог.

— Возможно, это мы навоображали себе невесть чего, Робин. Она не могла навредить нам, когда ты начал об этом думать. Она малость с приветом, вот и всё, но ничего опасного.

Робин всегда был лидером нашей шайки в школе – и теперь это был тот же старина Робин Худ, вернувшийся к жизни.

— Мы не должны бросать его с ней, Фред. Это неправильно. Только не после того, что он говорил тебе, когда ты собрался… собрался…

— Я знаю, — отрезал я и содрогнулся, — знаю, что мне нужно делать.

— Мы обязаны вернуться назад… и позвать его, Братец.

— Чёрта лысого я туда вернусь, Робин, если только дикие кони не прискачут и не схватят меня… — и я содрогнулся вновь, потому что эти слова вызвали перед моим мысленным оком картину диких лошадей, которые и впрямь были посланы, чтобы схватить меня – лоснящиеся, смолисто-чёрные жеребцы с глазами, полыхающими как раскалённые угли, и с дымными гривами, и с чёрными страусиными плюмажами, покачивающимися на их головах – погребальные кони и стеклянный катафалк, громыхающий позади них.

— Ты должен. — сказал Робин. – Таков приказ; и я пойду с тобой, в любом случае…

— Нет. – сказал я. – Мне нехорошо. Он видел, что мне нехорошо. Если она заговорит со мной снова, я... я просто не вынесу этого, Робин… Ты пойдёшь сам. Я буду ждать тут… тебя вместе с ним.

— Непохоже, что ты хотел бы остаться в одиночестве… в темноте, Фред. И я иду обратно.

Я последовал за ним. Я умолял его не делать этого. Я рыдал и клял его, однако Робин не обращал внимания.

Скамья вырисовывалась с внешнего края лужи газового освещения. Мы осторожно приблизились – но с пятнадцати ярдов можно было увидеть, что там никого не было.

— Всё в порядке. – сказал я. – Её нет. Мы можем идти назад, пожалуйста, Робин.

— Там что-то лежит на дороге, с дальнего конца скамейки, видишь? Ну-ка, сейчас только достану фонарик.

— Это всего-то чучело Гая Фокса****, которое кто-то бросил там. – прошептал я. – Давай возвращаться, Робин, пойдём домой.

— Оно движется. — сказал Робин. – Движется на руках и коленях. Оно волочит что-то, похожее на маску… что-то белое.

Нечто двигалось мучительно медленно по направлению к кольцу лампового света, и пока оно ползло, то ворчало как животное.

— Это она! – крикнул я. – Это она, крадётся к нам.

Но даже когда я выкрикнул это, я знал, что это враньё, что это не может быть той дамой и что я был одновременно трусом и предателем. Но в тот же момент нервы Робина вновь сдали – и с чувством дикого отчаяния в сердце я увидел, как он заколебался, повернулся и бросился обратно по тропе. Я побежал следом в паническом ужасе от того существа, что осталось позади; однако к тому моменту, когда мы выдохлись, я более всего боялся сам себя и того, что я сделал. Робин тоже знал, что за тварь ползала там на границе света – я мог бы сказать это ему в лицо, которое застыло словно маска.

Мы не сказали ничего. 5 ноября началось как надо. В тумане раздавались тяжёлые стуки, там и тут в садах виднелись красные огни и мерцание костров. Один раз над нашими головами пролетела ракета-петарда и взорвалась в небе, превратившись в сноп падающих синих звёзд.

Мы никогда больше не говорили о той ночи – вслух; беседа шла внутри каждого из нас, я полагаю, снова и снова. Но ещё я услышал обрывок разговора между моими родителями ночь или две спустя, когда они думали, что я уже сплю.

— Слабое сердечко, бедный ребёнок, — говорил мой отец. – Он перенапрягся тем же вечером, танцуя. И было что-то ещё, что привело его к шоку – наверное, взрыв петарды. Его нашли на крыльце. Он приполз туда, чтобы умереть. И была одна забавная вещь, Марта – он держал в руках маску Дня Гая Фокса, когда его нашли, сделанную в форме спящего ребёнка, вот как.

— Бедный ребёнок, как ужасно! – сказала матушка. – Что ж, это мог быть и наш Фред. И представь, этого мальчика кремируют – по ним непохоже, чтобы ему не могли подготовить приличные похороны.

Я кусал свою подушку, чтобы удержаться от рыданий, которые сотрясали меня во мраке. Прежде, чем мои предки ушли на покой, она вымокла со всех сторон, как не поверни.

Это могло быть совпадение. После всего, я не хотел знать, был ли это один и тот же мальчик. И я ничего не сказал Робину о том, что услышал; но мне думается, что он и так узнал.

У меня было лишь двое настоящих друзей по жизни – не считая моих родителей – и обоих уже нет. Они знали, что было под масками, если там вообще что-то было.

Вы были прекрасным слушателем, сэр. Был бы вам ещё более признателен, если бы вы проводили меня до двери… и ещё выглянули и сказали, нет ли там тех детей в масках… Нет, со мной всё будет хорошо, сэр… Тут всего один шаг через дорогу до регулярных поездов в Кенсал-Грин.

Fin

ПРИМЕЧАНИЯ

~~~~~~~~~~~~~~~~

*Мангельвурцель — кормовая свекла.

**Имеется в виду знаменитая королева Британии Александрина Виктория (1819-1901), ставшая вдовой 14 декабря 1861 года, когда её мужа принца Альберта унесла тифозная лихорадка; правила страной в одиночестве ещё без малого четыре десятка лет вплоть до 22 января 1901 года, и из-за своего пристрастия к траурным одеяниям получившая в народе прозвище «Царица-вдова Виндзора».

***Ярь-медянка — яркая голубовато-зеленая инкрустация или патина, образующаяся на меди или латуни атмосферным окислением и состоящая из карбоната меди.

****Имеется в виду английский революционер Гай Фокс (1570-1606), которого арестовали как раз на 5 ноября (см. Пороховой заговор). Имя Гая Фокса было увековечено в названиях различных празднеств, посвящённых чудесному избавлению короля («Ночь Гая Фокса» до сих пор отмечается во многих англоязычных странах 5 ноября), в песнях. Слово guy стало обозначать чучело Фокса, сжигаемое в Ночь Гая Фокса, которое несли девушки и парни, затем гротескно или плохо одетого человека, и наконец — любого молодого человека, парня. Маска Гая Фокса, использованная в комиксе, а позже и в фильме «V — значит вендетта», превратилась в интернет-мем и символ протестного движения, в частности, акции «Захвати Уолл-стрит». Дизайн маски разработал художник-иллюстратор Дэвид Ллойд в 1982 году.

Geraldine Pinch

--

Magic in Ancient Egypt

(1994)

Перевод: И. Бузлов (2017)

*******************

Глава Третья. Демоны и Духи

Тексты и рельефы великих храмов Египта второго тысячелетия до н.э. описывают космос, населённый богами, царями и человечеством.

Божества представлены могучими, однако щедрыми сущностями, которых народ одаривает всеми видами почестей на благословенной земле египетской. Царь – это посредник, стоящий между богами и благодарным египетским народом. Царские Книги Подземного мира и погребальные папирусы жрецов и сановников представляют нам обширную галерею сверхъестественных существ, при этом большинство из них выглядят странно и ужасающе (Илл. 11, 31). Погребальная литература зачастую воспринимается исследователями оторванной от повседневной жизни древнего Египта. Однако свидетельства магических текстов, используемых в жизни, позволяют нам предположить, что внушающие страх пейзажи Дуата могли быть ближе к мировоззрению большинства египтян, чем безмятежное храмовое пространство.

Первые детальные отображения царства мёртвых появляются в виде части Книги Двух Путей на деревянных саркофагах в начале II-ого тысячелетия до н.э. (Илл. 14). На карте отмечены дома Тота и Осириса и маршруты следования солнечного бога с востока на запад по воде и с запада на восток – по суше. Оба пути охраняются чудовищными тварями. В царских Подземных Книгах конца II-ого тысячелетия до н.э. солнце путешествует через анфиладу из двенадцати пещер внутри земли.

[Илл. 14. Внутренняя часть деревянного саркофага с Книгой Двух Путей. На карте показаны два пути, которыми пользуется солнечный бог, проходя сквозь Дуат. Саркофаг приказчика Сени, эль-Берша, ~2000 г. до н.э.]

Некоторые из этих пещер являются мирами в миниатюре, вмещая в себя пустыни, лавовые озёра, реки и острова.

Эти пещеры Дуата населены фантастическим многообразием существ. Они показаны с человеческими телами и головами животных, птиц, рептилий или насекомых (Илл. 5, 31). У некоторых из них две головы или же голова, обращённая назад. Некоторые вместо головы имеют угрожающие предметы, такие как нож или факел. Они имеют настораживающие или гротескные имена, к примеру "Кровопийца, который приходит со Скотобойни", "Глядящий-Назад, который приходит из Бездны" или "Тот, кто поедает собственные экскременты". Эти сущности обыкновенно расцениваются как демоны, однако египетский Подземный мир не следует смешивать с христианским Аидом. Большинство обитателей Дуата по своей природе не были однозначно злобными. Они могли быть опасны для человечества, но они же находились под управлением высших богов.

Каждый умерший египтянин был обречён войти в этот подземный мир. Одной из первичных функций погребальной магии была помощь умершему при контактировании с демонами, которых она или он повстречают там. Когда усопший/-ая достигал/-а зала суда, сердце испытуемого/-ой взвешивалось на весах, на другой стороне которых находилось перо Маат, символизирующее истину и справедливость. Чудовище, помесь гиппопотама, крокодила и львицы, сидело рядом с весами (Илл. 15). Её звали "Пожирательница". Её обязанностью было пожирать умерших грешников, проваливших тест на праведность. Эта вторичная смерть означала аннигиляцию тех частей личности, которые, по египетскому мировоззрению, переживали первую смерть. Любой же, кто успешно проходил итоговую аттестацию, становился "просветлённым духом", ах, и мог присоединиться к вечному движению божественной барки в космическом цикле (см. Главу XI).

Всё это, казалось бы, целиком должно принадлежать к погребальной ритуальной сфере, однако Бруклинский Магический Папирус (4-3 вв. до н.э.) наставляет мага, как следует защищать живых от Пожирательницы. Книги Подземного мира – не просто продукт метафизических измышлений интеллектуальной жреческой элиты. Они включают также элементы популярных верований. Ещё в начале XX века в среде египетских феллахин (крестьян) наблюдалась устойчивая традиция суеверий, что якобы под землёй обитает раса джиннов или ифритов. По слухам, эти существа также населяют реки, каналы и пруды, которые служат вратами в сверхъестественное измерение. Существует доказательства схожих убеждений и в древнем Египте.

Во многих египетских гробницах погребальная камера расположена глубоко под землёй, на дне отвесной шахты. Эта камера, в противовес всем остальным элементам гробницы, понималась египтянами как часть Дуата. Ба, манифестация души усопшего, иногда изображалась в форме птицы, взлетающей вверх по шахте гробницы наружу, чтобы навестить мир живых. Истинным названием Книги Мёртвых на египетском языке было Книга Выхождения Днём (prt iti m hrw ra — "Главы о выхождении к свету дня"). Подобные визиты не всегда были желательны. В одном литературном тексте (Состязание! Хора и Сетти), Осирис угрожает всему совету божеств, что пришлёт своих демонических вестников из Дуата в царство богов, если его сына Хора не сделают царём Египта. Это, по-видимому, отражает древнее верование египтян, в котором Осирис предстаёт мрачным правителем демонических сил, угрожающих живущим.

[Илл. 15. Взвешивание сердца усопшего в Зале Правосудия. Бог Анубис настраивает баланс весов. Тот записывает результаты взвешивания. "Пожирательница" сидит на корточках рядом с весами. Из Книги Мёртвых фиванской жрицы Анхаи, ~1100 до н.э.]

Книга Небесной Коровы отсылает нас к подземным змеям хаоса, представляющим опасность как для человечества, так и для богов. В условиях пустыни змеи зарываются в песок или ютятся под камнями, так что вполне естественно было ассоциировать их с подземным миром. Великий змей хаоса и архидемон Апоп (Илл. 8, 86) был самым опасным обитателем этого подземелья. Как считалось, он был тридцати кубитов в длину и его громовой глас заставлял содрогаться самого солнечного бога. Одним из его эпитетов был "Сотрясающий землю" и, по-видимому, именно Апопа винили в землетрясениях. Земные катаклизмы являются мощным символом хаоса, так как способны превратить храмовые сооружения, символизирующие Порядок, в руины за считанные секунды.

Апоп иной раз сталкивался с солнечным богом на земле, либо на небесной реке, по которой плыла солнечная барка. С ним отождествляли песчаные берега, бывшие главной опасностью при навигации по Нилу, также змей хаоса мог принимать обличье гигантского крокодила. Для любого египтянина рыскающий под водой крокодил, всегда готовый утянуть замешкавшегося в глубины навстречу ужасной смерти, выступал как эмоционально заряженный образ внезапных ударов судьбы.

В египетской литературе II-ого тысячелетия до н.э. демоны в наибольшей степени соотносятся с водной стихией. В одной такой истории юный царевич оказывается втянут в схватку между демоном и крокодилом в глубинах водоёма. В другой истории пастух встречается с неким существом, которого расценивает как демонессу, на краю озера. Страх перед подобными встречами не был ограничен лишь вымыслом. Рукописные амулеты I-го тысячелетия до н.э. (Илл. 16) обещают защитить носителя против сверхъестественных сущностей, обитающих в речных рукавах, каналах, прудах и колодцах.

Эти амулеты и другие магические тексты I-го тысячелетия до н.э. дают нам пространный список сверхъестественных врагов, от которых человеку необходима защита. Приравненными к врагам человечества наряду с демонами и призраками предстают сущности, называемые бау того или иного божества. Египетское слово бау иногда означает божественную манифестацию, уникальную для отдельного бога . Божественное недовольство могло быть выражено в форме болезни или панической атаки. В других контекстах бау соотносится с конкретным вестником божества. Египетские божества имели способность разделять себя, поэтому такие вестники могли пониматься как эманации бога или богини для решения какого-либо вопроса. Демоны и минорные божества также действовали как эмиссары старших богов, выполняющие их приказы на земле.

Хотя царь выступал как посредник в храмовых культах, к нему не испытывалось особенно большого доверия со стороны простонародья в деле защиты людей от персональных манифестаций или вестников божеств. Чтобы сражаться с врагами такого рода, маг часто прибегал к вызову экстраординарных композитных форм божеств. Они изображались как фантастические сущности, имеющие множество различных голов, в сопровождении разнообразных символов власти (Илл. 17). В магическом папирусе из Гелиополя мы находим изображение крылатого, итифаллического божества с девятью головами животных, увенчанных бараньими рогами, змеями и ножами. Это экзотическое божество, снабжённое к тому же скипетрами, змеевидными жезлами и окружённое иероглифами огня , попирает ногами опасных животных.

Непохоже, чтобы гелиопольские жрецы представляли своих богов в таких причудливых формах. Иллюстрация объединяет в себе все аспекты творческой божественной мощи, могущие быть пригодными в защитной магии. Эти комплексные сущности, часто называемые "пантеистическими" божествами, могут комбинировать качества и атрибуты множества различных богов. Здесь мы имеем не столько теологическую наработку, сколько продвинутую магическую технику.

Были и другие божественные сущности, которые призывались главным образом в защитной магии. Неясный бог греко-римского периода, зовущийся Туту, являлся сыном могущественной богини-демиурга Нейт, почитавшейся в Саисе. Туту совмещает атрибуты сфинкса и грифона (Илл. 18). У него человеческая голова, львиное туловище, птичьи крылья и хвост с головой змеи. Наиболее распространённым эпитетом Туту был "Тот, кто держит врагов на расстоянии". Его чудовищная сила могла направляться на защиту людей от демонов или враждебных манифестаций других богов. Другим защитным богом, чей культ процветал в конце II-ого тысячелетия до н.э., был Шед. Его часто изображали как ребёнка или юношу, торжествующего над опасными зверями и рептилиями (Илл. 77). Зачастую Шед не более чем специальная форма Хора. Его функциями были защита и магическое лечение. В апогее, Шед был божественным магом и мог именоваться "Зачарователь".

[Илл. 18. Бронзовая фигурка бога-защитника Туту, конец I-го тысячелетия до н.э., 26 дин. Этот бог имел эпитет "Тот, кто держит врагов на безопасном расстоянии".]

Магия была не просто защитой от сил хаоса и зла. Она могла также использоваться для уклонения от божеств, насылающих страдания на смертных в силу небесного промысла. Частные манифестации или вестники таких божеств вызывали великий страх. Одной из подобных сущностей являлась богиня-скорпион Серкет. Обычно она изображается женщиной со скорпионом на голове (Илл. 7). Вполне разумно ждать от богини, ассоциируемой с таким ядовитым существом, зловещей репутации, однако, начиная с Текстов Пирамид, Серкет появляется как дружественная богиня. Она помогает при родах царей и богов и выступает как одна из четырёх богинь, традиционно защищающих забальзамированные тела усопших. Её имя означало "Та, кто заставляет (кого-либо) дышать". Это типичнейший пример того, как египтяне пытались нейтрализовать опасную силу путём умиротворения и лести. Если ядовитая богиня задобрена до такой степени, чтобы проявить свой благожелательный аспект, её сила может быть направлена против укусов скорпионов по принципу "клин клином вышибают".

В мифе, записанном на некоторых магических стелах и статуях, богиню Исиду во время её бегства в нильскую Дельту сопровождают семь скорпионов. Это не что иное, как эманации Серкет. Они защищают богиню с её нерождённым сыном, но наказывают женщину, отказавшую Исиде в убежище. Один из скорпионов пробирается в жилище негостеприимной женщины и жалит её ребёнка до смерти. Исида сокрушается из-за такого отмщения и силой своей магии возвращает дитяте жизнь. Даже здесь сила скорпиона остаётся опасной в силу своей двусмысленности.

Число семь имело невероятную важность в магии. Бау часто появляются в группах из семи сущностей. Хатхор и Сехмет обе имеют по семь аспектов. В истории об "Уничтожении Человечества" (см. Главу II) две этих богини представляют контрастные аспекты одного божества. Хатхор – утончённая и прекрасная женщина; Сехмет – пугающая, кровожадная львица. Семь Хатхор обыкновенно имеют позитивное значение в магии. К ним обращаются в любовных заклинаниях и их красными волосяными лентами можно связывать опасных духов. Они были также богинями-оракулами, провозглашающими судьбу каждому новорождённому. Так как основным назначением магии являлось избегание или изменение ударов судьбы, маг должен иногда противостоять Семи Хатхор.

Судьба, объявленная Семью Хатхор, может быть как хорошей, так и дурной. Их тёмный эквивалент, Семь Стрел Сехмет, всегда приносят злую судьбу, часто в форме инфекционных заболеваний. Наряду с этой специфической группой семи стрел существовали ещё "палачи Сехмет". Демоны-посланники этой богини были особенно опасны в определённые времена года. Древнеегипетский календарь был поделён на три четырёхмесячных сезона, называвшихся Наводнение, Произрастание и Урожай. Летом или в сезоне Урожая уровень воды в Ниле был наиболее низок. Испепеляющий зной делал это время года превосходным для прихода "дыхания ежегодной чумы". Две формы бога Хонсу в образе бабуинов вели учёт в Книгах Конца Года. В них содержались списки тех, кто должен был умереть и тех, кто оставался жить.

[Илл. 17. Иллюстрация пантеистического божества из магического папируса, 4-3 вв. до н.э. Опасные животные и рептилии попираются ногами этого композитного божества.]

Новый Год отмечался в канун ожидаемого наводнения. Приближение Нового Года могло иметь напряжённый характер. Наводнение могло оказаться слишком низким, из-за чего люди могли голодать, или, наоборот, слишком высоким, отчего люди могли тонуть. Свирепствовали чума и другие инфекционные эпидемии. На высшем плане, весь космический цикл мог прийти к обновлению либо к концу. В поворотной точке этого ежегодного кризиса находились пять "эпагоменальных дней" (с греч. ἐπαγομένη ἡμέρα — "добавочный день").

Египетский календарный год был поделён на 36 десятидневных периодов, с пятью дополнительными днями в конце. Согласно мифу, эти интеркалярные дни были созданы для того, чтобы пять детей богини неба Нут и бога земли Геба могли появиться на свет. Календари Счастливых и Несчастливых Дней со всей очевидностью доказывают, что не стоит что-либо делать в течение этого опасного периода. Предполагаемый день рождения Сета считался особенно дурным, однако все пять назывались "днями демонов".

Заклинание, известное как Книга Последнего Дня Года цитировалось на льняных отрезах ткани, оборачиваемых вокруг горла для защиты носителя против Сехмет и её мясников. В сам же Новый Год египтяне обменивались подарками, часто в форме амулетов Сехмет или её кошачьего двойника Бастет (Илл. 61, 62). Эти действия были направлены на умиротворение внушающий ужас богини, чьи демонические посыльные несли чуму, голод или потоп. Египетские астрономы не сумели разработать систему съезжающего (високосного) года, поэтому гражданский календарь зачастую не согласовался с сезонами. Это могло представлять сложности для специалистов в ритуальной магии. Страх перед Сехмет, по-видимому, всё же оставался привязанным к позднему лету и раннему сезону разлива Нила.

Пугающая природа Стрел Сехмет делала их мощным оружием на стороне мага, сумевшего принудить их к сотрудничеству. В одном заклинании они используются против Дурного Глаза. Другим божеством, способным действовать как за, так и против человечества, был Анубис, бог-шакал (Илл. 80). В реальной жизни шакалы и дикие псовые занимаются преимущественно извлечением останков из неглубоких захоронений и пожиранием их . Сделав Анубиса стражем кладбищ и богом бальзамирования, египтяне тем самым предоставили нам ещё один пример того, как можно преобразить негативную силу в положительную.

Анубис был хранителем всех видов магических секретов. В Папирусе Жумильяк он выступает лидером вооружённых сподвижников Хора. Его свирепость равноценна жестокости Сета. В магических текстах того же периода Анубис назван "Владыкой Бау". Под его началом – целые батальоны посыльных-демонов. В магических папирусах римского периода Анубис действует в роли исполнителя проклятий. Грациозные божества храмовых культов едва ли узнаваемы в безжалостных богах и богинях, встречающихся в повседневной магической практике.

Большая часть письменных источников, свидетельствующих об этой мрачной иерархии враждебных божеств и демонических посланников, датируется только начиная с 20-го века до н.э. и далее. Расщепление бога на враждебные эманации и обратное соединение божественных аспектов в пантеистическую форму – противоположные стороны одной медали. Для некоторых учёных весь этот феномен целиком является частью увеличивающегося пессимистического напряжения в египетской культуре, вызванного деформацией государственного политического аппарата. Кажется также возможным, что подобный взгляд на божеств является весьма древней частью народных верований, но государственная цензура религиозного искусства и литературы пресекала их выражения вплоть до указанного периода. Определённые типы магических объектов позволяют предположить длительную историю опасных божественных манифестаций и композитных божеств.

Поразительным визуальным свидетельством может служить иконография одной из страннейших богинь Египта, гиппопотамихи Таурет. Её имя означает "Великая", что является умиротворительным обращением к грозному божеству. Богиня может изображаться в человеческой или гиппопотамьей форме, однако имя Таурет чаще всего соотносится с гротескной композитной сущностью (илл. 19, 20, 67). Она имеет форму беременного гиппопотама с отвисшими женскими грудями, хвостом крокодила и львиными лапами. Иногда она изображается с целым крокодилом на спине, челюсти которого покоятся на верхушке её бегемотьей головы. Звучит вполне схоже с чудовищными пантеистическими богами конца I-го тысячелетия до н.э., однако композитная форма Таурет появляется на амулетах уже в конце III-го тысячелетия до н.э.

[Илл. 19. Обратная сторона жезла-бумеранга (Среднее царство), показанного на Илл. 20 (ниже). Среди существ изображены львиноголовый демон-карлик Бес, богиня-гиппопотамиха Таурет и двойной сфинкс, известный как Акер. Этот жезл-бумеранг мог быть нарочно сломан пополам прежде, чем его клали в гробницу.]

Таурет представляет сравнительно ранний пример практики совмещения яростных и охранительных качеств божества в одном изображении. Она часто держит нож или опирается на иероглифические знаки, означающие "защита" (Илл. 19), в частности, когда богиня появляется на магических жезлах-бумерангах. Такие жезлы имеют формы плоских, изогнутых объектов, обычно вырезанных из клыка гиппопотама. Эти примечательные артефакты декорированы одними из самых ранних образчиков развёрнутых галерей фантастических существ (бестиариев) и божественных манифестаций (Илл. 19, 20, 38, 70).

Эти объекты иногда называют магическими ножами, однако они никак не соотносятся с ножами, зажатыми в руках божеств-защитников. Свою форму эти жезлы могли перенять от метательных палок (бумерангов) для охоты на птицу. Стаи диких птиц в египетском искусстве были одним из символов сил хаоса, поэтому метательные палки, могущие убить или оглушить их, и сети-ловушки для ловли уток символизировали победу Порядка над Хаосом. В приватной магии они выступали эмблемами контроля заклинателя над духами и его способности к экзорцизму.

Другой термин для описания этих объектов – "апотропаический жезл". Данный эпитет означает нечто, способное отвращать зло, в частности, зловредных духов. Кость гиппопотама, из которой сделаны большинство этих жезлов, передавала практикующему магу грозную силу этого зверя. Самые ранние из известных на сегодняшний момент жезлов-бумерангов датируются ~2800-ыми гг. до н.э. Их края оканчиваются головами животных, шакалов либо пантер, однако прочая декорировка отсутствует. Около 2100 г. до н.э. в обиходе появляется новый тип жезлов с тщательно вырезанными или врезанными миниатюрами с одной или обеих сторон. На них шествуют сонмы существ, сопровождаемые краткими надписями (Илл. 20).

В список защитных существ входят львы, пантеры, кошки, бабуины, быки, черепахи, змеи, жуки-скарабеи, лягушки и крокодилы. Присутствуют также и вымышленные звери, как, например, животное Сета, грифон (Илл. 20), похожее на пантеру существо с длинной, как у жирафа, шеей, двойной сфинкс (Илл. 19), композитная форма Таурет и голый кривоногий карлик с львиными ушами и гривой (Илл. 20). Этот львиноголовый демон позднее станет известен как Бес, а его женская ипостась – Бесет (Илл. 38). В период изготовления этих жезлов демоны данного типа имели общее название Аха ("боец").

Это имя может быть применимо к большинству существ, появляющихся на жезлах. Бойцы часто размахивают ножами, факелами или лампами. Некоторые из них удушают или расчленяют змей и других опасных гадов. Бестиарий жезлов имеет много общего с животными и чудовищами, появляющимися на сланцевых палетках конца IV-ого – начала III-ого тысячелетий до н.э. Судя по всему, такие палетки могли применяться в церемониях ритуальной магии, в которых правитель повергал врагов Египта.

Некоторые из этих сущностей на жезлах-бумерангах могут быть связаны с определёнными божествами. Странное четырёхногое животное с длинной изогнутой мордой, стоячими ушами и раздвоенным хвостом было композитной формой Сета. Грифон также мог быть манифестацией этого бога. Грифоны и прочие чудовища обычно изображались в пустынных игровых и охотничьих сценах на росписях египетских гробниц. За пределами нильской долины Хаос имел такую же мощь, что и Порядок. По поверьям, пустыня была прибежищем призраков и демонов, особенно в ночное время. Магу могло потребоваться совершить духовное путешествие в это призрачное измерение, чтобы получить необходимую силу.

Экспедиция Тота в пустыню для нахождения солярного ока иллюстрируется на жезлах в форме бабуина, стоящего позади уджата. Эта группа могла также символизировать Тота, восстанавливающего лунный глаз Хора (см. Главу II). Увенчанная короной баранья голова могла репрезентировать бога-демиурга Херишефа. Лягушка была символом богини рождения Хекет (Илл. 19). Кот с ножом в позднейших Книгах Подземного мира отождествляется с Ра, или с его дочерью Богиней Ока, повергающих Апопа. Двойной сфинкс/лев был хтоническим богом Акером, который охранял врата подземного царства. Среди этих фигур встречаются и символы власти, такие как скипетры (Илл. 19).

Сходный диапазон существ и символов появляется на прямоугольных или цилиндрических стержнях, сделанных из эбонита или глазурованного стеатита (Илл. 39). Объёмные фигуры черепах, львов, крокодилов или других магических животных иногда прикреплялись к верхней стороне таких стержней. Являясь падальщиком, скрывающимся в глубоких водах, черепаха в Египте имела статус нечистого и опасного животного, однако она часто призывалась в магии . Львы и крокодилы внушали страх, но были уважаемы как символы силы и мощи. В древнем Египте жезл или посох был показателем авторитета, они имелись у царей, жрецов и сановников. Декорированные жезлы, по всей видимости, использовались магами для установления власти над существами, изображёнными на них.

Надписи на таких жезлах разделяют всех существ на аха, "бойцов", сау, "защитников" и нечеру, "богов". Примером типичной надписи может служить:

Слова, сказанные этими богами: Мы пришли для защиты Госпожи Дома, X.

Объектами защиты всегда выступают либо женщина, либо ребёнок. Некоторые из поименованных особ были принцессами, но остальные были очевидно более низкого социального статуса. На нескольких жезлах с более пространными надписями мать и дитя идентифицируются с божественной матерью и солярным младенцем (см. далее Главу IX).

Некоторые из сущностей, изображённых на жезлах, появляются в мифах как защитники бога-солнца или Хора и Исиды в болотах. Подобные отождествления можно найти в современных жезлам папирусных заклинаниях для защиты матери и потомства. Нахождение в подобной компании Сета может нам показаться несколько странным, в частности, в его внушающих страх проявлениях "животного Сета" и грифона. Как бы то ни было, роль Сета в защите солнечной барки от Апопа делает его подходящим "бойцом" на стороне заклинателя. Призывание Сета или любой другой монструозной сущности должно было пониматься как достаточно опасный процесс, позволительный лишь для тех, кто имел необходимые навыки и был умудрён в магическом искусстве.

Для большей части периода, во время которого изготовлялись жезлы (2800-1650 гг. до н.э.), доступ в государственные храмы главных богов был ограничен жречеством. Установленные частными лицами, вотивные стелы начинают изображать божеств лишь начиная с семнадцатого столетия до н.э. Божества вообще не появляются на изображениях или рельефах, за исключением царских гробниц, ранее шестнадцатого века до н.э. Однако магические объекты могут включать широкий спектр божественных манифестаций. Более того, жезлы-бумеранги даже предваряют появление многих богов и демонов из царских Книг Подземного мира. Похоже, что в этот период простые люди имели более близкий контакт со своими богами в ходе магических обрядов, чем они могли бы его получить через официальные культы государственных храмов. Немаловажно отметить тот факт, что жезлы постепенно исчезают ко времени, когда двери государственных храмов становятся более открытыми для простых людей.

Кое-кто из воинства жезлов-бумерангов продолжает появляться в течении второго тысячелетия до н.э. на предметах домашнего обихода, таких как шкатулки для хранения краски для глаз и подголовники (Илл. 21). Последние замещали функцию подушки в египетских спальнях. Некоторые подголовники происходят из жилищ; другие были специально изготовлены для помещения в гробницы, где они клались под голову мумии. Оба типа подголовника могли быть декорированы фигурами Беса и Таурет, размахивающими ножами и удушающими или кусающими змей. Такие подголовники были особенно распространены в Дейр эль-Медине, деревне мастеров, расписывавших царские гробницы в Долине Царей. Острака (фрагменты битой керамики или камней) из этой археологической зоны дают нам редкую и специфическую информацию о враждебных личных манифестациях Таурет и других божеств.

Зачастую не вполне понятно, почему жертва обстоятельств приходила к выводу, что всему виной была манифестация того или иного божества. Они могли советоваться с божественным оракулом или же с мудрой деревенской женщиной, чтобы выяснить, какому божеству они обязаны сделать подношения (см. Главу IV). В одном случае очевидно, что подношение необходимо для Таурет. Житель деревни недосчитался пирога из своего семейного святилища во время фестиваля этой богини. Вор признался лишь после того, как претерпел страдания от бау (манифестации), предположительно, Таурет.

[Илл. 21. Известняковый подголовник из Дейр эль-Медины с защитными фигурами Беса, 13-ый век до н.э. Бес изображён сжимающим и кусающим змей, которые символизировали опасности ночи. Надпись позволяет определить владельца – им был царский писец Кенхерхепшеф.]

В другом случае, мастер потерял ценный металлический инструмент. В конце концов, одна деревенская женщина объявила, что её преследует бау, так что теперь ей необходимо сознаться в том, что она видела, как другая женщина взяла инструмент. Искомый объект был надлежащим образом найден и извлечён из-под полы дома обвиняемой. Здесь бау имеет сознательную персонификацию: справедливое воздаяние, нежели случайная напасть. Нарушение клятвы, скреплённой именем того или иного бога, по-видимому, было распространённой причиной для манифестаций божественного негодования.

Ряд воздвигнутых мастерами Дейр Эль-Медины стел несёт на себе покаянные молитвы (к примеру, Илл. 4). В них описывается то, как донатору пришлось "увидеть темноту посреди дня" после того, как он обидел божество. Это могло означать физическую слепоту или же размытое зрение, или же это могло быть просто метафорой для передачи ужаса от переживания божественного негодования. Некоторые из надписей описывают страдания от бау. Мастера приносили публичные покаяния путём установки стелы, после чего уповали на божественное провидение. Это могло расцениваться как религиозный ответ проблеме страдания. Альтернативным вариантом могла быть консультация у мага и использование какого-либо вида экзорцизма. Направление выбранных действий должно было соответствовать верованиям клиента.

Острака из Дэйр эль-Медины позволяет предположить, что какая-то часть жителей пыталась применять – и применяла – методы магической самообороны. Один поселянин написал мастеру, прося его сделать изображение Таурет, дабы оградить его от бау Сета. Его собственное изображение было украдено и он боялся злоумышлений с помощью неё. Тут мы имеем типичный пример того, как одно и то же божество может быть одновременно и потенциальным защитником, и потенциальной угрозой. Возможно, было общераспространённой практикой отвечать на подобные угрозы более чем одним путём. Религиозный ответ увековечен в камне, магический ответ гораздо менее склонен фиксировать себя.

Из всех сил, какие могут быть посланы против демонов и бау божеств, Таурет и львиноголовый карлик Бес имеют, по-видимому, наибольшую популярность. Оба божества особенно ассоциировались с помощью людям в преодолении великого кризиса рождения (см. Главу IX). В течение первого тысячелетия до н.э. Бес понимался как жизненная сила. Он был равноценен Шу, богу воздуха, заполнявшему космос дыханием жизни. Пантеистическая форма Беса вобрала в себя защитные атрибуты многих других божеств (см. Илл. 17).

В дворцах и домах, порой даже на храмовых зданиях, фигурки Беса выполняли ту же функцию, что и отвратительные и иногда обсценные гаргойлы, находимые во многих христианских церквах. Его обнажённость, итифаллическая форма, отталкивающий лик и высунутый язык понимались в совокупности как средство для отпугивания враждебных влияний (Илл. 69, 92). Пляски и шумное звукоизвлечение Беса понимались аналогичным образом, то есть помогающими прогнать злые силы (Илл. 43). И мужчины, и женщины, похоже, облачались в маски бога Беса, чтобы исполнить защитный танец (Илл. 71, см. далее Главу IX).

Любопытные физиологические особенности Беса, а также тот факт, что его лицо часто – если не чаще всего – показано анфас, в пику нормальным правилам египетского искусства, привело к предположениям о его иноземной природе. Некоторые учёные сравнивают Беса с танцующими пигмеями, которые, как известно, привозились в Египет для защитных и похоронных ритуалов в третьем тысячелетии до н.э. Другие предполагают, что Бес пришёл из Месопотамии (современный Ирак). Он имеет много общих черт с месопотамским львиным демоном Ла-Тараком, который призывался для защиты от колдовства.

Со второй половины второго тысячелетия до н.э. и далее демоны, имеющие чужестранные имена, становятся обычным делом в египетских магических папирусах. Обыкновенно это враждебные сущности, не имеющие каких-либо полезных функций и должные быть изгнанными прочь. Упоминаются в заклинаниях и нубийские, ливийские и сирийские маги, однако чужеземные демоны практически все имеют имена, производные из семитской языковой группы, употребляемой в Сирии-Палестине. Класс демонов самана был повинен в разного рода болезнях, в частности – лихорадках и инфекционных вирусах. Знание чужеземных мифов и магии могло проникнуть в Египет вместе с иммигрантами и пленными из означенных стран.

В заклинаниях для противодействия этим демонам часто призываются сирийские божества. Одной из основных техник для успешного экзорцизма одержимости было нахождение сущности, достаточно мощной, чтобы вытолкать демона наружу, или по крайней мере пойти с ним на мировую. Этот тип египетской магии успешно работал против чужеземных демонов, даже на их собственной территории. Стела примерно 4-го века до н.э., установленная в храме Хонсу в Карнаке, описывает события, произошедшие во время правления царя Рамсеса II (1279-1213 до н.э.). В ней рассказывается, как Бентреш, самая младшая из сестёр хеттской супруги Рамсеса, серьёзно заболевает. Обученный писец посылается в землю Бахтанскую, чтобы справиться о здоровье принцессы. Писец диагностирует духовную одержимость и просит выслать в помощь статую египетского бога. Рамсес направляет в ответ специальную статую бога Хонсу, имеющего репутацию демоноборца. Хонсу создаёт "магическую защиту" для принцессы, тем самым заставляя духа выйти вон. В обмен на приношения от её отца, дух обещает держаться подальше от Бентреш. Царь Бахтана совсем не спешит возвращать чудодейственную статую в Египет.

В этом тексте сила, которой одержима Бентреш, описывается как ах. В период, во время которого была записана эта история, слово ах обозначало демонов в самом широком смысле. Ранее его адресовали в основном усопшим, которые получили статус просветлённых духов средствами погребальной магии (см. далее Главу XI). Семьи совершали регулярные подношения своим предкам, ставшим аху, и возносили им молитвы, как если бы те были божествами. Египтяне иногда писали своим усопшим письма. В одном таком письме изложена просьба к покойному сражаться на стороне своей семьи. Мёртвые тоже могли быть "бойцами", точно так же, как и божественные манифестации на апотропаических жезлах.

Вмешательство мёртвых в проблемы живых было не всегда благожелательным. Письма к усопшим иной раз обвиняют аху в вызывании болезни, правовых неурядицах и прочих напастях. Как эмоциональные, так и физические проблемы могут быть переложены на сверхъестественных существ. В одном подобном тексте подразумевается, что разлад в доме вызван воздействием аху, который вселяется в домочадцев и делает их раздражительными и спесивыми. Общим местом в мировоззрении египтян было то, что усопшие ревниво относятся к живущим. Другое египетское наименование мёртвых, мут, практически всегда относится к зловредным и опасным призракам. Многие магические заклинания обещают обеспечить защиту от любого усопшего, мужского или женского пола, могущего причинить вред. Мёртвые женского пола вызывали, по всей видимости, наибольший страх.

Определённые категории людей, по поверьям, могли контактировать с умершими, в целях обнаружения их недовольства и способов его компенсации. Данный вид коммуникации не подразумевал зловещего подтекста некромантии. По-видимому, в Египте в принципе не существовало как такового запрета на "поднимание мёртвых". Сходным образом практика призыва существ из подземного мира не подразумевала "чёрную магию". Взаимодействие с подобными силами почиталось, вне сомнения, как занятие опасное, однако к этому не примешивалось никакого страха морального разложения.

Некоторые заклинания, бывшие в ходу в Египте в начале первого тысячелетия до н.э. направлены на подчинение божественной или иной сверхъестественной сущности в целях создания постоянного компаньона для заклинателя. Эта практика напоминает нам использование "духов-фамильяров" в позднейшем средневековом ведовстве. При помощи такого помощника могла быть произведена агрессивная магия, включая наведение безумия и летальный исход. Таковые действия, естественно, могут быть классифицированы как "чёрная магия", однако здесь скорее дело в мотивах практикующего/-ей магию, чем в сношениях с конкретными сверхъестественными сущностями. Набожные египтяне могли чувствовать, что некоторые магические практики подразумевают отсутствие веры в доброту Создателя, но в вере в демонов или во враждебные манифестации божеств не было ничего еретического.

Египетский заклинатель должен был иметь дело с обширным сонмом сверхъестественных существ, начиная с главных богов и их эманаций или вестников и заканчивая обитателями подземного царства, зарубежными демонами и злонамеренными призраками. Эти силы могли быть источником проблемы либо же её решением. Одна и та же сущность могла быть враждебной в одном контексте и полезной – в другом. Некоторые из них были не более чем удобными персонификациями, которые, возможно, и не существовали нигде, помимо воображения заклинателя; другие имели отличительную форму и личностные качества и входили в народный пантеон. Методы, посредством которых подобные существа могли быть управляемы, частично являлись следствием мышления того типа людей, что чаще всего практиковали магическое искусство в древнем Египте.

ДОП. ЧТЕНИЕ

~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Дж. Борхаус. Дурной Глаз Апофиса. Журнал Египетской Археологии №59, 1973.

Д. Микс. Гении, ангелы и демоны в Египте. // Гении, ангелы и демоны; Источники Востока, Париж, 1971.

С. Сонерон. Бруклинский иллюстрированный магический папирус. Бруклин, 1970.

HERMENAUTICA: TRAVELLING WITH THE TRICKSTER

by JOHN HOWE, 3 May 2018

Перевод: И. БУЗЛОВ, 18 May 2019

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Гермес — хитрый парень, древнегреческий эквивалент Ворона, Койота и Локи. Он выступает как посредник, гид между мирами, в частности — миром жизни и смерти, вестник между богами и людьми, но также и как странник в циркадном пограничье рассвета и заката. Гермес — человек-тудаобратно, человек-между, с одной ногой в каждом из миров. Его имя, как принято считать, происходит от слова герма, что значит "пограничный столб" [1] по-гречески, но он скорее похож на одного из тех просочившихся богов старого мира, что затесались без приглашения в новый пантеон и заняли sui generis роль, которая отводилась до этого богам несколько иного контекста. Народная этимология присуждает Гермесу открытие герменевтики, однако он не то чтобы чтец текстов, и ещё менее их интерпретатор. Подобно Гекате, он находится в движении, или же рядом с теми, кто в пути: на дорогах и в путешествиях, хотя Гермес и оставляет перекрёстки, которые трикстерны даже для трикстера, в пользу верховной мудрости и жутковатого обаяния Гекаты [2].

Гермес — живой свидетель вечно возрастающей человеческой сложности в решениях пограничных проблем. Архаическая Греция не испытывала нужды в психопомпах и в богах, и когда те хотели говорить с людьми, то спускались к ним лично. Однако, мало-помалу, положение вещей становилось всё более непростым. Жертвоприношения и ритуалы умиротворяли тени мёртвых, но из-за неуклюжих церемоний и простой забывчивости потомков те могли возвращаться и слоняться на границах снов, до тех пор, пока их желания не были выполнены. Боги же всё больше обрастали жирком и им стали требоваться посыльные. Места переправы душ в загробные царства переполнялись — пенни паромщику — и можно было иногда пренебречь даже предписаниями судьбы.

Гермес был также синкретической сущностью — как Гермес Трисмегист (Трижды-Величайший), он имел свой культ, в котором его приравнивали к египетскому богу письма, магии и медицины Тоту (Джехути) эллинистического мира. У Тота центр культа располагался в городе Хемену (Средний Египет), греки называли его Гермополис. Тот-Гермес послужил прообразом великого учителя герметизма. Приписываемые ему трактаты (в основном Codex Hermetica) служили путеводной звездой для западной эзотерической традиции, со своими подъёмами и спадами с момента основания. Три — это не то число, которое ассоциируется с Гермесом, ему больше угодно число 4, однако "три четверти мудрости всей вселенной": алхимия, астрология и теургия (практика ритуальных инвокаций божеств) формируют основную базу того, что разными объездными путями вошло, через Святую Троицу и ритуалы, в христианскую мысль.[3]

Римляне, само собой, знали его как Меркурия — ртутного, летучего и дерзкого вестника между планами божественным и земным. Меркурий — это златоустый покровитель поэзии и путников, торговли, трюкачества и обмана. У него те же самые атрибуты: таларии и петасос, но с добавленной летучестью, которая становится чуть ли не его истинной природой: это крайне подвижный бог, способный одним прыжком перемахнуть через Ионическое море, из Греции в Рим.[4]

Искусство, как известно, это преодоление границы между повседневностью и пограничными состояними, между земным и небесным, это и есть область влияния Гермеса, Ворона, Локи, Ананси, Эшу, Койота и Сусано-о. Выражаясь словами Урсулы ле Гуин: "Путь искусства, в конце концов, не сводится ни к отпусканию в свободный дрейф эмоций, чувств, тела и пр., ни к плаванию в пучину чистого смысла, ни к ослеплению ока разума и барахтанью в иррациональной, аморальной бессмыслице — но это есть способ держать открытыми тонкие, сложные, сущностные связи между двумя крайностями. Налаживать связь. Связывать идею с ценностью, ощущение с интуицией, кортекс — с мозжечком."[5]

Искусство, таким образом, означает плавание с Гермесом и его тусовкой. (А это, надобно отметить, весьма разношёрстная компания, так как чуть более, чем в каждом цикле мифов есть свой трикстер, и менее часто — трикстересса. Роль трикстера необязательно сводится к нарушению установленного порядка, переворачиванию мировых древ с корней на крону или ускорению конца света, хотя он/-а и способен/-на спровоцировать как более благостных, так и более зловредных духов сделать это своей навязчивостью.) Искусство в данном случае означает раскачивание лодки, не столько, чтобы перевернуть её и утонуть, но чтобы напомнить пассажирам, что самодовольство и пребывание в благостности — опасны, что необходимы бдительность и дальнозоркость.

Гермес — психопомп и психогог: он помогает душам мёртвых проходить в посмертное существование, но равноценно и сопровождать их через подземный мир. Он есть также Гермес Онейропомпус — проводник сквозь сны.

Те же заново рассказанные истории представляют собой одно и то же только в случае, если ничего не меняется между двумя повествованиями, если ритуал настолько закостенел в себе, что потерял весь смысл. Искусство не обязательно должно быть направлено на рассказывание новых историй, скорее. оно касается нахождения новых способов рассказывания тех же самых историй, бытующих ещё со времён изобретения сторителлинга. Вот почему это территория Гермеса, край Внутрь-Между, где смыслы двояки, где более широкий порядок вещей не обсуждается, но связи между ними постоянно проверяются. Гермес странствует между предопределением судьбы и чистой удачей, между установленным порядком и умышленным его нарушением. Гермес — предшественник современного суперзлодея, который никогда не подрывает статус кво, несмотря на чинимый им беспредел. (Современные супергерои также не особо эффективны — они никогда до конца не искореняют социальную несправедливость/болезни и не улучшают людской жребий на долгий срок.)

Гермес, Койот, Ворон, Панург и их разношёрстная тусовка плутов и шарлатанов как бы напоминают нам, чтобы мы не теряли бдительность, указывают на наши воплощения и развоплощения, на то, что мы — существа нелогичные и эмоциональные, обладающие ясновидением, интуицией, интеллектом и предрассудками. Путешествие с Гермесом — это следование по путям под-создания (термин, столь милый сердцу профессора Толкиена), отчасти тщеславное, отчасти — искреннее, это именно то, что определяет способность человека к генерации историй.

Когда сказители рассказывали свои истории, прежде их фиксации на бумаге, они уже знали их в своём сердце, но это не мешало им видоизменять фабулы, чтобы подгонять басни под те или иные обстоятельства; сказители были столь хорошо подкованы в контексте, что даже если в памяти не всплывала какая-то строка или руна, это нисколько не мешало им донести смысл до слушателя — другие слова, но тот же путь. Слушатели могли распознать подмену, но знали, что это не играло особого значения; мир был предсказуемым, однако неопределённым местом, и основным его качеством была некоторая степень вольности. (Тогда ещё не была изобретена ортодоксия, что пришла из этого всемогущего гегемонного альянса людей и книг.)

Мы, люди, существа, находящиеся в постоянном движении, всё в нас находится в движении: мы растём, стареем, изменяемся, эволюционируем, хотим мы этого или нет. Это причина того, почему мы так страстно желаем какой-то стабильности и уверенности, структуры, в которой наши изменения могут иметь смысл.

В этом ключе искусство парадоксально. Для человека, существа мимолётного, основной целью бытия является нахождение постоянства. (Это особенно верно для всего эфемерного арта, театральных перформансов, хэппенингов; цель постоянства зиждется даже не в самом по себе искусстве, но в его записи.) Эти камушки, раскинутые по всей протяжённости дороги – свидетели нашего непостоянства и несовершенства, о чём очень любит напоминать нам Гермес.

Вот почему он прекрасный проводник сквозь дебри Арта. Гермес сбивает спесь с помпезности, пробивает дыры в самодовольстве, суёт нос в щели между булыжниками в основании истеблишмента. Он и его странствующая компания – друзья для изгоев, аутсайдеров, всех тех, кто не подходит под общую расчёску; Койот потешается над другими, но также и над самим собой. Ворон одновременно хитроумен и наивен, у него есть шестое чувство, но он всё равно легковерен, как тот медведь, у которого весь нос в меду, а он и не замечает.

Как бы то ни было, в его шалостях есть толк. Когда он крадёт солнце из кедрового сундука, он делает это с помощью хитрости. Улепётывая от орла, он теряет половину солнца; эта часть разбивается об землю и отскакивает обратно в ночное небо – вот вам и луна со звёздами. Оставшуюся часть Ворон оставляет в утреннем небе – собственно, солнце. Зачем же атрибутировать подобную басню Ворону, почему бы просто не дать всёвидящему богу спокойно распределить небесные тела? Логика, которая делает их объектами наглого воровства Ворона и последующей его неуклюжести, заключается в том, что мы не должны ожидать чего-либо по милости всевышнего и вообще, эти вещи нам не причитаются и являются результатом борьбы и обстоятельств. Сама Вселенная требует за собой присмотра (см. у Юнга и старейшины племени Навахо Горного Озера касаемо этой частной истории) и не должна приниматься за чистую монету. Наши жизни должны иметь космологический смысл, и один из путей к этому – Искусство. Творческий импульс, одновременно трансперсональный и сугубо личный, есть один из наиболее постоянных и честнейших стремлений человечества. Подобно солнцу, луне и звёздам, он просто есть. Создание чего-либо творческого подобно первому восходу солнца и появлению луны и звёзд. Говоря словами Юнга: «Биографии великих художников проясняют, что креативный импульс часто столь могуществен, что им приходится забивать на свою человечность и пускать в дело все свои ресурсы, даже ценой простого человеческого здоровья и счастья. Нерождённая работа в душе художника – это сила природа, которая достигает своего выражения либо через тиранскую мощь, либо же через тонкое коварство самой природы, совершенно не заботясь о личной жизни человека, ставшего её орудием. Этот процесс не «логичен», он столь же естественен, как дыхание. Мы должны позволить таким вещам происходить в душе. Для нас это становится реальным искусством… Сознание всегда вмешивается, помогает, корректирует и отрицает, никогда не оставляя ни один росток психических процессов в покое.»

Во всём этом также заложено представление Юнга о поиске архетипа: «Тот, кто говорит на языке первобытных образов, говорит тысячью голосов; он очаровывает и пересиливает, и в то же время он поднимает идею, которую пытается выразить, из случайного и преходящего в измерение вечно-длящегося сейчас.» Юнг добавляет: «Всё искусство интуитивно постигает происходящие изменения в коллективном бессознате.»

Это и есть те самые проделки трикстера: игра в мудрого дурака, рассказывание одной и той же басни ad aeternum, потому как и сам рассказчик, и его слушатели — всегда новые лица, напоминание нам держать ухо востро и глаз наголо, ибо вещи не обязательно являются тем, чем они кажутся. Искусство – это точка контакта с космосом, а агент художника – это трикстер, потому что искусство далеко не простой путь. Сама неоднозначность искусства – это настоящий каталог сложностей, способностей, ошибок и несуразностей человеческого духа. Это священность светского мира.

Как писала Ле Гуин: «В нашей культуре не принято думать, что сторителлинг – это нечто священное; мы не выделили специальное время в году под это дело. У нас нет ничего сакрального помимо того, что объявлено таковым организованной религией. Художник следует священному зову, хотя кто-то из их числа и может упираться и мычать, если его работа будет охарактеризована подобным образом. У художников есть особое преимущество для самовыражения – это форма; она обладает как священностью, так и пугающим ощущением ответственности. Мы должны делать это правильно. Почему мы должны? Потому что в этом и есть вся фишка: либо это правильно, либо же нет.»

Вот тут вам и главный пункт любого путешествия – компания, с которой вы идёте по дороге.

~ ~ ~

КОММЕНТАРИИ ПЕРЕВОДЧИКА

В целом, Джон Хоув неплохо выявил основные аспекты трикстеров и трикстерства в свете мировой культуры и мифологии в формате небольшого эссе. Однако что касается греко-египетских коннотаций, то стоит заметить, что несмотря на классическое смешивание Гермеса и Джехути (Тота), на роль трикстера из числа древнеегипетских божеств всё же лучше всего подходит старый добрый Сетх, он же Сутех и Сетеш, чёрно-красный бог пустыни, хаоса и раздора, временами глупый, временами похотливый, временами злокозненный, временами яростный и могучий защитник ночной барки солнечного бога Амона-Хепри-Ра-Атума. Изначально Сетх (изображался как пустынная собака-салава либо как человек с головой этой собаки, либо осла, либо трубкозуба — мнения учёных расходятся) был тотемным богом ещё додинастических египтян некоторых номов Верхнего Египта и почитался наравне с сокологоловым Хором. Самое раннее изображение бога выявлено на резном предмете из слоновой кости, обнаруженном в одной из гробниц эль-Махасны, датированной эпохой Накада I. Другое свидетельство — навершие булавы додинастического царя Хора Скорпиона (~3100 до н.э.). В период II династии Сетх был тесно связан с богом верхнеегипетского города Омбос Ашем, которого он впоследствии и заменил. Очевидно, благодаря его связи с пустыней и её бурями, этому богу поклонялись как защитнику от данных стихийных явлений, а также как покровителю воинов и доблести. Кроме всего прочего, Сетха связывали с северным полушарием неба и в частности — с созвездием Большой Медведицы (Mesehtiw — "Передняя Нога"), которое вообще имело множество воинских коннотаций у многих народов мира (например, у древних даосов и японцев как олицетворение богини рассвета и воинских искусств Маричи). Образ Сета был демонизирован лишь в конце истории Древнего Египта, тогда как в начале её культ этого бога нёс в себе немало положительного. Сохранились сказания о том, как благодаря своей отчаянной храбрости Сет защищал небесную барку солнечного бога Ра от нападений змея хаоса Апопа. Египтяне, видимо, полагали, что без разрушения и насилия невозможно и само созидание, невозможна ни государственность, ни миропорядок вообще. Образ Сета приобрёл отрицательный оттенок лишь в эпоху Нового царства, после периода завоевания Северного Египта чужеземцами-гиксосами. Выходцы из семитских земель Азии, гиксосы в своей столице Аварисе весьма почитали Сета, чей культ сильно напоминал их национального бога Ваала. С этого времени Сет стал ассоциироваться с враждебными Египту чужаками, его негативные черты проступили гораздо сильнее. Изгнавшие гиксосов фараоны Нового царства поначалу пренебрегали поклонением Сету, но затем оно вновь оживилось, и некоторые монархи (Сети, Сетнахт) даже назывались именем этого бога. За более подробной информацией по этому малоизученному и противоречивому богу-трикстеру рекомендую обратиться к монографии египтолога Х. Те Вельде "Seth, God of Confusion" (1967), а также к русскоязычной диссертации египтолога Карловой К. Ф. "Образ бога Сета в древнеегипетской религии Позднего периода (на материале ритуально-магических текстов и памятников оазисов)". Исчерпывающий материал.

Также считаю немаловажным отметить онтологическое сходство скандинавского трикстера Локи (бог огня из расы йотунов) и египетского трикстера Сетха (бог огня и песчаных бурь, sic!). Данный вопрос, а именно, каким образом связана огненная природа и трикстерство, ещё ждёт своего отдельного исследования.

Примечания

1. Есть что-то обратное по своей сути в этих рассуждениях; сложно вообразить, что анонимное лицо представлено так широко, чтобы в конце концов стать именем бога.

2. Представлен в форме гермаи; изначально это были кучи щебня или простые деревянные/каменные столбы; позднее гермы приняли форму колонн квадратного сечения (четыре – сакральное число Гермеса) с бородатой головой и мужскими гениталиями. Гермес поистине попиратель норм: ребёнок, рождённый от него Афродитой – это андрогинный Гермафродит.

3. Герметическая мысль невероятно комплексная и тут едва ли есть место для её изложения.

4. Как и положено трикстеру, Меркурий позволяет Юлию Цезарю и Тациту морочить нас своими комментариями, создавая впечатление, что он, соответственно, бог кельтов и германцев. На самом деле, оба патриция имели в виду, что эти народы гордились своим талантом к коммерции.

5. Урсула Ле Гуин. Язык Ночи: Эссе на фэнтези и н/ф. Харпер/Коллинз Паблишерз, 1989 (переиздание).

Боги в Изгнании/Gods In Exile

Генри Илиовизи

Из книги «Химерный Восток» [1900]

Перевод: Э. Эрдлунг (И. Бузлофф), 2019

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

CONTENTS.

I. The Doom of Al Zameri

II. Sheddad’s Palace of Irem

III. The Mystery of the Damavant

IV. The Gods in Exile

V. King Solomon and Ashmodai

VI. The Crœsus of Yemen

VII. The Fate of Arzemia

VIII. The Student of Timbuctu

IX. A Night by the Dead Sea

=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=-=

Год 1492-ой для сыновей Шема был мрачен. Падение Гранады и высылка евреев из Испании – события куда более памятные, чем даже трагическая смерть Баязида, отважного калифа Дамаска, прозванного Йилдиримом, что означает «удар молнии». Ни в какое другое время года мусульманский мир так не взбалтывается, как в период месяца Шавал, пятнадцатый день которого отмечается официальным открытием великого ежегодного паломничества в Мекку. Главный караван, который несёт дары султана для святилища пророка Мохаммеда, именуется Хаджем, а в самом святилище хранится чёрный камень, данный ангелом Аврааму. Никакое другое тварное животное не имеет столь много преданных глаз, обращённых в Его сторону, как дромедар, что перевозит под балдахином из зелёного шёлка роскошно вышитые покровы для стен Каабы. Эти кисва, как их называют, сделаны из чёрной парчи, и их величественная золотая кайма наполняет воздух божественными глаголами, взятыми из драгоценных сур Корана. Бесценна также занавесь для дверей Каабы, меньшего размера, чем покровы для стен, что колышется в оправе из серебра и золота.

И даже в наше время этот маршрут выходит из Дамаска с превеликим церемониалом, в сопровождении муниципальных сановников, ведомых самим Пашой, и военного эскорта с надлежащей помпой. Ни один мусульманин не упустит возможности лицезреть мухмил, или шёлковый балдахин, порхающий на спине верблюда и оберегающий священные покровы сакральнейшего из храмов ислама, так что вдоль линии процессии собирается чудовищное скопление набожного народа: инжиру негде упасть, начиная от сходящих террасами крыш и кончая водосточными канавами вдоль плохо мощёных, извилистых дорог.

Таков религиозный сигнал для сотен тысяч верующих к началу паломничества в сторону центра мусульманской преданности из каждого уголка земного, где почитается полумесяц, дабы выполнить обязанность поклонения артефакту, на который молился сам Пророк. Ибо тот, кто поцелует сей небесный камень, не просто очистится от всех грехов, но также будет отныне наделён приставкой «хадж» к своему имени.

Отправление Хаджа в год открытия Нового Света ознаменовалось беспрецедентными волнениями. Стало известно про сбор и спешную строевую подготовку огромной армии, и ещё про то, что сам Баязид готовится выйти в поход, заручившись знаковыми победами в повторяющихся войнах с христианами. Его появление в великой мечети в день Хаджа, окружённого телохранителями, и следование за мухмилем до городской окраины, было расценено как зловещий знак надвигающейся опасности. Внешний облик халифа был самым тщательным образом изучен всеми очевидцами, и от одних губ к другим переходили угрюмые умозаключения. Как будто в качестве подтверждения популярных в народе слухов, в момент, когда Баязид вновь входил в городские ворота, вдруг, откуда ни возьмись, появился завывающий дервиш, похожий более на сатира, чем на человека, и, усевшись на пути белого жеребца, нёсшего на себе владыку правоверных, тот возопил:

«Баджазид, Баджазид, звёзды настроены против тебя. Горе! Горе! Дамаск! Я вижу, как твой город и город твоей сестры купаются в крови, твои сокровищницы расхищают, твои красоты грабят, твоих дочерей насилуют, и некому отомстить за тебя! Горе! Горе! Горе!»

Ужасная гримаса затемнила брови до сих пор непобедимого халифа, но никто не посмел наложить руки на злоязыкого пророка, и тот скрылся в ближней рощице, никем не потревоженный. Святой – лишь инструмент в руке Аллаха, и прежде, чем люди полностью пришли в себя от ужаса и горя, чтобы обменяться словом касаемо судьбоносного пророчества, на дороге к городу показался посыльный; за ним ещё, за тем – ещё один; их лошади изнемогали от скачки. За этими событиями последовала бессонная ночь и лихорадочная деятельность во дворце. Посыльные носились туда-сюда; пришли в движение войска; всадники седлали коней, и сереющий рассвет встретил султана в голове армии, марширующей из цитадели, чтобы никогда уже не вернуться.

Из рук судьбы Баязид испил горькие помои. Подобно жнивью перед пожаром, всё живое иссохло перед всеохватным разорением непобедимыми сонмами Тимура. Сметая на своём пути целые народы и расы, этот знаменитый монгольский полководец не особо церемонился с могучей армией Баязида.

В провинции Ангора их дружины встретились, халиф потерпел разгромное поражение, его войска были разбиты, и внушающий ужас «удар молнии» сам теперь был среди числа пленников в руках безжалостного супостата. Как и прочие города, изысканный Дамаск пережил звериную ярость монгольской натуры. За поголовным вырезанием населения следовало мародёрство, и всё, что нельзя было унести с собой, было предано огню. Судьба халифа была исключительно грустна. Баязида, которого везли вслед за триумфатором, как трофей, в железном паланкине, больше похожим на клеть, чем на что-либо ещё, в итоге настигла смерть, более милосердная, чем дикие татаро-монголы, освободившая халифа от жизни, полной презрения и пыток.

Чародея, предсказавшего падение халифа и разруху процветающих городов, больше уже никогда не видели в пределах обширных границ Дамаска, области, превосходящей по своей субтропической пышности и панорамному пейзажу красоты знаменитой долины Гранады в её сочные дни мавританского правления. Фаталистский принцип ислама воспрещает подглядывание за неисповедимыми решениями Аллаха, чья воля – это судьба, которую нельзя ни обжаловать, ни избежать. Зачем же тогда терять время на поиски оракула, чьи пророчества проходят сквозь него, как вода льётся из водосточной трубы? Ибо нечестиво искать то, что не подлежит изысканиям.

Однако же, на нашей сцене — двое молодых людей, чьи прошлые поступки объясняют ту безумную импульсивность, с коей они устремились вслед за тем дервишем-оракулом, как только им удалось скрыться с глаз толпы. Одним был Дамон Мианолис, юный грек, который наследовал от своего отца алчность к тайной науке астрологии; другим был Селим ибн-Аса, не менее молодой мусульманин, позволивший Дамону лицезреть отправление Хаджа, замаскировав его. Отец Дамона был врачом, но ещё у него была тайная лаборатория, и в ней он пытал свою удачу в попытках измерения мистических глубин алхимии и астрологии. Дамон рано был инициирован в те оккультные арканы, он обучился составлять хороскопы, однако горько разочаровался в вопросе экстрагирования золота из других веществ, и расстался с надеждой когда-либо раскрыть рецепт эликсира жизни. Смерть отца-эскулапа поставила его сына во владение обширной практикой среди его знакомых христиан, и дружба Селима была вызвана ни чем иным, как амбицией этого правоверного научиться французскому языку, на котором Дамон свободно общался.

Близкая дружба двух молодых людей привела их к свободным дискуссиям о заслугах соответствующих вероучений, и в итоге выяснилось, что каждый из них верил чуть больше в доктрину о спасении религии его друга и чуть меньше – в свою собственную. Небесный град, выстроенный из золота и драгоценных камений, с двенадцатью вратами и сверкающими улицами, через которые течёт река жизни, окружённая по берегам древами жизни, что приносят двенадцать видов фруктов и листьев целебной силы, был указан Дамоном в качестве шаблона парадиза Мохаммеда, в то время как Селим не жалел усилий в попытках обратить своего друга в своё исповедание. Селим желал поразить Дамона упоминаниями о тех павильонах из жемчуга, в которых живут гурии, где каждая жемчужина размером шестьдесят миль в поперечнике, однако же сам в свой черёд был ошарашен обещанием святого Иоанна, что «настанут дни, когда вырастут виноградные лозы с десятью тысячами ветвей на каждой, и каждая из этих ветвей в свой черёд будет иметь десять тысяч меньших веточек, и на каждой из этих веточек, опять же, будет по десять тысяч сучков, и на каждом из этих сучков по десять тысяч грозьдев винограда, и на каждой гроздьи по десять тысяч виноградин, и каждая такая виноградина, будучи выжата, даст по двести семьдесят пять галлонов вина, и когда бы человек не задержал взгляд на тех священных ветвях, другая ветвь будет восклицать ему: «Я есть лучшая ветвь, бери меня и воздавай хвалу Господу.»

Это видение лишило юного мусульманина возможности дальнейшей похвальбы о райской благодати его учения, и он был полностью выбит из колеи живой картиной устройства адских кругов Данте. Что же наиболее впечатлило Селима, однако, так это знакомство Дамона с небесными конфигурациями, и его претенциозная способность читать о будущих событиях. Факт заключался в том, что покойный Мианолис перед своей смертью предрёк крах и пленение Баязида, и Селим получил намёк на предсказание. Посему, чуть возгласы дервиша попали в их уши, как молодые люди обменялись выразительным взглядом и в следующее мгновение оба шли по следам удаляющегося предсказателя. Лишь через несколько минут Селим осознал невозможность перехвата убегающего, чьи ступни едва касались дёрна; но не так было с Дамоном, вложившим всю свою энергию до предела, чтобы удержать крылатого беглеца в поле зрения. Ни одна живая душа не пересекла их путь, пока они спешили вперёд, а дервиш направлял Дамона через лабиринт переплетающихся зарослей, двигаясь по одному ему ведомому маршруту; его преследователь же выбивался из последних сил, определённо не желая сдавать позиций.

Целые мили уже были позади, когда Дамон заметил, что они оказались у подножия Анти-Левана, и что за ним не следует Селим. Нужно было либо совершить восхождение, либо игра будет проиграна в момент. С высоты нескольких сотен футов глаз Дамона был очарован восхитительной панорамой Дамаска, утопающего в гирляндах рощ, аллей и садов, расстояние же только усиливало шарм изысканного вида. Вдоль берегов Абаны, в сердце зелёного моря, вставало величественное видение террасных крыш, увенчанных тут и там раздутыми куполами, башенными минаретами с позолоченными полумесяцами, сверкающими, словно полированные косы, из густой листвы цветущих парков. Территория тридцати миль в окружности простиралась перед его взором будто сновидение, с вариативностью кучности и затенения, и очарованием смешанных оттенков, таких, которые редко бывают безопасны для глаз, даже в регионах с известной живописностью.

Дамон никогда прежде не обозревал Дамаск в таком венце славы; однако несколько секунд, потраченных им на захватывающий вид, свели на нет все его попытки обнаружить укрытие волшебника, который исчез так, будто растворился в воздухе. В то же время чувство усталости сделало невозможным дальнейшее восхождение, вкупе с дремотой, которая навалилась на юношу, пока, поддавшись заклятию, он не растянулся на траве под деревом и не ушёл в забвение. Вновь возникнув на сцене, так же внезапно, как и исчезнув до этого, измождённый, полуголый волхв взмахнул своим крючковатым посохом над головой спящего, изобразил вокруг него круг, указав напоследок на юг, и вновь пропал, как и ранее. Вернувшись в сознание, Дамон прикусил себе язык, дабы удостовериться, что он на самом деле проснулся; рука его рванулась к глазам – это не было видением. Он чувствовал смертельный холод, хотя через прикосновение своей руки к лицу у него не осталось сомнений, что его тело целиком покрыто мехом, с головы до ног. Была ночь, и он был в воздушном корабле, под звёздами, которых он не видел здесь никогда, и корабль нёсся с огромной скоростью через мир ледяных гор и мёрзлых морей, мир снежных пустошей, укрытых толстыми слоями тумана. Перед ним сидел аэронавт-рулевой, бледный как наледь и молчаливый как смерть; справа от него сидела женщина в чёрном, с закрытыми глазами и внешностью трупа; по левую руку сидел ни кто иной, как тот дервиш, каким Дамон его запомнил на улицах Дамаска, и того как будто совсем не заботил жгучий мороз. Дамон подозревал, что видит сон во сне, посему крепко сомкнул веки, дабы продолжить свою дрёму, как вдруг услышал голос, говорящий ему:

— Сын Мианолиса Мудрого, знай, что ты в колеснице Остера, несущейся в сторону великих ледяных пустошей юга со мной, другом отца твоего, и этой дамой, Ведьмой Эндора, на чьей могиле ты улёгся почивать прошлым днём, таким образом потревожив её дух, что тот вознёсся над гробницей тела, некогда принадлежавшего ей. Плохо бы тебе пришлось, если бы не моё вмешательство, ибо я обязан твоему отцу за откровения в науке звёздных констелляций и в царствах природы, которые дали мне предвидение и власть над духами. То, что увидишь ты этой ночью, было благоговейным ужасом для твоих предков и тех, кто дал всходы сильнейшему потомству земному; но задержи же дыхание, пусть мороз остудит твою кровь, и не тревожься, даже если горы начнут содрогаться и океаны – взрываться!

Таковой была обнадёживающая информация от мудрого человека.

Прежде чем были произнесены последние слова, громадная колонна бледного пламени и серовато-синего дыма выстрелила из сердца внушительной горы, и в движущемся потоке затерялась в тучах; это была лавина огня, поднимающаяся и ниспадающая с оглушительным грохотом и громоподобной реверберацией.

— Этот расположенный к дальнему югу вулкан знаменует будущим поколениям крайний предел проникновения человека в запретные края льдов; другой же, что лежит напротив него на востоке, более не действует, но подобным образом служит непроходимым барьером, созданным природой против интрузии человека в области, отданные свергнутым богам. В будущие времена они будут известны как Гора Эребус и Гора Террор, — выдал волшебник в качестве объяснения, но дальнейшее действие только ещё более мистифицировало нашего незадачливого аэронавта, уже бывшего в сильном замешательстве. На высочайшем пике Террора приземлилась колесница, и своим дуновением Остер разогнал туманы вокруг группы хрустальных дворцов, обшитых золотом, покрытых серебряными крышами, образующих собой ослепительный, небоскрёбный ансамбль, достигающий эфирных высот, окаймлённый сверкающим потоком трансцендентальных радужных гало, смешивающихся внизу в золотистый туман, а вверху — в неописуемый серебристый сумрак.

— Асгард, — были первые слога, произнесённые Ведьмой из Эндора.

Да, это был небесный Двор Одина, где со своего трона он обозревал небеса и землю, и там он возвышался высоко над остальными богами, а на плечах его сидели вороны Хунин и Мунин, которые в стародавние времена ежедневно облетали мир для того, чтобы собирать доклады о происшествиях среди смертной расы, и у ног его лежало два волка, Фрики и Гери, которых Один кормил мясом, положенным пред ним, самому же богу было достаточно одного лишь мёда — тому, кто кормил всех существ.

Каким бы ошеломляющим не было присутствие Одина на его троне, другое зрелище притянуло на себя внимание Дамона. Перед порталом Вальхаллы, столь же широким, как и весь пиршественный зал, происходила отчаянная схватка между грозными воителями, бьющимися с ужасающей яростью. Широкая арена уже была усеяна бесчисленными телами, разрубленными на части. По-видимому, безумное неистовство охватило тех, кто всё ещё был вовлечён в истребляющую междоусобицу, в то время как боги взирали на это действо с покойными минами, как будто смертельная битва было просто турниром. Когда резня подошла к концу, в живых остался лишь один герой, и он истекал кровью от многих ранений. Вот раздался воздушный призыв из рога Вальхаллы, пославший оживляющее дыхание сквозь мощные тела поверженных. Их раны затянулись, их отсечённые конечности сшились и залечились, их глаза открылись, их туловища задрожали, распрямились и запульсировали жизнью. Они встали, подняли своё оружие и сразу же потянулись в праздничный зал, где толпы сияющих эльфов сопровождали их едой и питьём. Дамон понял тогда, что это были бессмертные герои, которые, пав в битвах, заслужили себе честь находиться среди богов, разделяя мясо Схримнира, вечно-возрождающегося вепря, и мёд козлицы Хейдруны. То, что выглядело как яростное сражение, было попросту времяпрепровождением.

цитата

В этом нарративе Малек, от которого и происходит эта история, играет на контрасте греческих богов с теми «варварскими богами севера, живущими в сумерках, построившими свой дворец из радуги, охотящимися за диким кабаном и швыряющими крылатые молнии в своих врагов». Функции, которыми он наделил каждую силу, указывают на то, что он, без сомнений, имел в виду Двор Одина, так что я добавил имена, которые Малек не использовал. Восток хранит много сюрпризов, и одним из них была встреча с магометанским фарси, знакомым как с нордической мифологией, так и с восточной традицией. Малек, тем не менее, всегда клялся, что фарси – самые образованные люди на Востоке.

От переводчика: латинские имена олимпийцев из оригинала текста заменены на более подобающие греческие.

Пир был грубым образом нарушен звуком тревоги от Хеймдалла, бессонного стража Двора Одина. В обязанности Хеймдалла входит круговой обход границ Асгарда и выявление правонарушителей, могущих взбираться по Бифросту, мосту, сделанному из радужного спектра, который связует землю с эфирным Двором. Особенно он озабочен перехватом злокозненных льдистых великанов, всегда готовых вредить силам Асгарда. С учётом того, что слух Хеймдалла столь утончён, что он может слышать, как растут травинки на лугах и шерсть на овечьей спине, не удивительно, что его предупреждение о надвигающейся опасности поразило богов. Тиальфи, неразлучный оруженосец Тора и быстрейший посыльный в Асгарде, был немедленно снаряжён на север, откуда, согласно докладу Хеймдалла, приближался шторм, в то время как боги и герои готовились к экстренной ситуации, в чём бы она ни выражалась. Непобедимый Тор, чей сокрушительный молот Мьоллнир раскалывает горы и возвращается в руку бога после попадания во врага, подпоясался своим кушаком, удваивавшим его мощь, и надел железные рукавицы, дабы удар его молота был неотразим.

Вскоре они увидели Тиальфи, возвращающегося в полном изумлении, с известиями, от которых вены Тора вздулись в ярости.

— Палящее солнце, о великий Один, сопровождаемое воинством богов, богинь и их служителей, направляется в край вечных дворцов, и они обрушатся на нас прежде, чем твоя воля будет услышана на совете, — репортовал Тиальфи. Практически синхронно с этими словами на алмазные купола и башни Асгарда низвергся первый луч золотого потока. Ночь умчалась в темнейшие ущелья антарктических сумерек; снег начал сходить; айсберги заблистали подобно горам самоцветов; киты, дельфины и морские львы радостно резвились в водах, но чёрные альвы-гелиофобы тысячами обратились в камень. Из растительной жизни здесь не было ни лезвия травинки, ни жухлого листа, ни высохшего куста, чтобы поприветствовать лучистый шар. В своей всезнающей мудрости Один возгласил:

— Это Олимпийский Громовержец идёт к нам; если он с миром, то мы должны открыть наш зал и приветствовать его; если же это война, то на твои плечи, Тор, ложится обязанность выдворить его отсюда с разгромом.

Со скоростью мысли Феб осадил свою огненную колесницу в середине неба, на востоке от горы Эребус, которая, коронованная светом и славой, мгновенно преобразилась в Олимп указом сил творения. Феб заставил землю оттаять; Пан взрастил сад гесперидского изобилия; Церера создала урожай золотого зерна там, где ледники медленно сходили бесчисленные эоны лет; изрыгающий огонь Эребус улыбался словно Май, украшенный венком Флоры, а каждый бог и богиня вносили свою лепту для создания Элизиума в самой унылой из ледяных пустынь.

В меньшее время, чем требуется, чтобы рассказать об этом, Зевс установил свои владения, и сделано сиё было так, что у Одина не оставалось и тени сомнения в том, что прежний суверен Олимпа прибыл сюда на долгий срок. Тор был уже вне себя от решительности, но Один приструнил своего горячего сына, напомнив тому, что если он собирается метнуть свой камнедробящий молот в соседей, то вождь олимпийцев не преминёт послать что-то в ответ, посему будет мудро выжидать, сколько потребно. Сперва же необходимо выслать на разведку самого прожжённого и самого вероломного интригана Двора Одина, дабы выяснить истинную причину прибытия громовержца. Им был, конечно же, зловредный Локи, один из враждебных йотунов, который как-то умудрился закрепиться в Асгарде.

Природа Локи может быть проанализирована через трёх его отпрысков: это волк Фенрир, змей Мидгарда Йормунганд и Хель, сама смерть. Фенриру не было дозволено бродить на свободе, однако посадить его на цепь могли лишь боги. Каждый вид плетения и каждый тип материала были испробованы, но всё тщетно, так что пришлось богам обратиться к горным карликам-цвергам, чтобы изготовили они такую цепь, которая не была бы разорвана как паутина клыками ужасного чудовища. Цепь нужно было сделать из бороды женщин, шума кошачьих лапок, дыхания рыб, корней камней, птичьей слюны и сентиментальности медведей; она столь же приятна на ощупь, как и шёлковая лента, и называлась она Глейпнир. Когда Фенриру обвязали шею этой лентой, он стал совершенно ручным. Его близнец, мидгардский змей Йормунганд, столь огромен, что его туловище опоясывает землю словно пояс, а свой хвост он держит во рту. Хель обитает в Эльвиднире, чёрном зале мрачного Нифльхейма. Она питается голодом, сервирует свой стол истощением, застилает постель нищенством, ей прислуживает горничная Медлительность, а Задержка – слуга её; дверной порог у неё – пропасть, а гобелены её пылают от боли. Отец этой прелестной тройни отнюдь не был польщён честью столь ответственного посольского задания ко двору суверена олимпийской династии, особенно по причине того, что сиё послание мало чем отличалось от ультиматума. Ум Локи совершенно не был склонен к удивлению чем-либо, либо же к испугу от любого проявления силы, однако поток слепящего света, который он повстречал, направляясь к пункту своего назначения, заставил его глаза слезиться, сделав их совершенно бесполезными для созерцания великолепия, от коего радужный мост Асгарда стал бледным, как луна от восходящего солнца. Было ли то сделано с умыслом или же случайно, Феб направил свои пробивные лучи в сторону посланника Одина, и его колесница, мастерская работа Гефеста, собранная из мерцающего металла и инкрустированная великолепными геммами, стала кружить по нарастающей орбите. Крылатый Гермес встретил Локи на полпути, приказал ему остановиться взмахом кадуцея и потребовал от того дать отчёт о своей миссии. Удовлетворившись ответом, Гермес сопроводил посла Асгарда к облачным воротам, которые охраняла богиня Четырёх Сезонов, и Локи вскоре уже осматривался в сияющем дворце Зевса, и не было под звёздами более комфортабельного и достославного сооружения. Здесь божества встречались на совете в приёмном зале своего руководителя, и здесь они предавались божественному пиршеству амброзией и нектаром, которые сервировала для них несказанно сладостная богиня Хиби, в то время как Аполлон услаждал слух бессмертных восхитительными звуками его лиры, под аккомпанемент песен девяти Муз.

Введённый в грозное присутствие олимпийского громодержца, Локи узрел себя посреди целой плеяды божеств, коих разнообразные атрибуты и аспекты заставили бы его затаить дыхание, если бы их не затмило всеподавляющее величие сына Кроноса, что восседал на троне со сверхъестественным достоинством, с щитом Аэгисом, сияющим словно солнце пред ним, и с громоречивым орланом на плече его, и то был разительный контраст по сравнению с куда менее ярким окружением Одина.

При виде Локи Аполлон ударил по струнам своей лиры, Музы же присоединили к песне свои небесные хоралы, возвеличивая мелодию, а Хиби в своём радушии разносила всем присутствующим божествам еду и напитки, включая эмиссара Одина. Но амброзия и нектар показались столь необычными для вкусовых рецепторов Локи, привыкших к мясу вепря Схримнира и мёду козлицы Хейдрун, что первый же глоток нового напитка заставил его лицевые мышцы сокращаться и растягиваться самым нелепым образом, так что просторный зал содрогнулся от смеха олимпийцев. Локи вовсе не льстила идея быть насмешкой для пришлых богов, однако, хоть и премного уязвлённый, наш посол охотно присоединился к веселью, ибо пока не имел возможности отомстить им как следует. Будучи спрошенным касаемо сути его прибытия, он начал так:

— Таково желание Одина, чтобы между твоим и его Дворами установился мир, О могучий Вождь, и я послан напомнить тебе, что когда Альфадур посягнул на правление нашего царя в Мидгарде, вместе с новым временем пришёл новый порядок, вердикт которого заключался в том, чтобы сослать Вотана на поля, продуваемые Бореем Валькириором, что зажигает северное сияние для твоей услады. И он, не скованный суровой, морозной и длительной ночью, должен был поселиться в этом мрачном краю земли, где День возвращается через два оборота месяца, позволяя Ночи и Хладу царствовать без ограничений. Что означает появление твоё в снедающем жаре, с подобной помпой, что сделала блёклое убежище Одина вконец невыносимым, до тех пор, пока ему не пришлось удерживать своё царство силой? По сути, таково послание Одина. Он приглашает тебя и всю твою свиту в качестве гостей на увеселительный вечер в Вальгаллу, и чествует силы, сходные с его собственными, в счастье и в горе, что ощутили горечь свержения и ссылки. Но если твоей целью будет завладеть пристанищем в пределах непререкаемой империи Одина, то результатом может быть только война; и война с Асгардом означает хаос и крах.

Громовержец тряхнул своей гривой, его орлиные глаза метали молнии. Среди верховных богов лицо Ареса сияло подобно метеору. Афина приняла угрожающий вид, и на прочих лицах светилась суровая решимость идти до последнего ради поддержки прав и достоинства их избранного главы. Но Зевс, тяготеющий к примирению, если таковое возможно, распрощался с Локи знаками откровенного уважения, тот же пообещал, что его ответ достигнет Одина немедленно. И тут же по следам Локи понёсся Гермес, и долетел с ним до Асгарда, где Один приготовился выслушать ответ Зевса.

— Великий Вотан, заоблачная мощь, что владеет громом и молниями, чей суверенитет был прискорбно ограничен, сожалею я о твоём положении. Истинно, когда империя Мидгарда была заброшена в угоду помазанников Альфадура, одни лишь края земли могли дать прибежище от повсеместного распространения тех ненавистных влияний, которые, подобно потопу, поглотили лучший мир – синагоги, церкви и мечети вытеснили те пантеоны искусства, поэзии и красоты, которые, в золотом веке грёз и фабул, танцев и свободной любви, делали человечество счастливым будто разнузданное дитя. Когда же время пришло для наших суровых испытаний, следует помнить, что для того, чтобы сделать наше изгнание терпимым, ты добросовестно согласился позволить олимпийской династии обосноваться на севере обитаемого мира. Ты и твоя свита более подготовлена к тому, чтобы выдержать суровые условия этой ненастной климатической зоны. Но куда же бежать от нависшей силы креста и полумесяца? Не удовлетворившись завоеванием благословенного Мидгарда, их миссионеры позволили себе проникнуть в самые крайние области мёрзлого севера, и крест был там, где ни волк, ни стервятник не могли даже дышать. Йеас, было открыто западное полушарие, до настоящего момента неизвестное в мире, и отныне долго ещё будет щериться шпилями множества церквей. Одна лишь эта окраина, кажется, навсегда закрыта от вторжения человека, её ужасы несут погибель ему; ночь, холод и бесплодность земли заключили союз против смертной плоти. Необходимость заставила нашего отца снова искать новый дом, где, не будучи потревоженными отвратными символами новых вероучений, мы можем продолжать с тем же удобством, как и силы, неотъемлемо присущие нам. Зевс шлёт тебе пожелание мира, о могучий Один, не потому, что он уклоняется от войны или избегает угроз, но по причине его доброго характера – до тех пор, пока его не спровоцировать, а тогда гнев его покажется излишним даже для гигантов, за которыми неусыпно бдит Асгард. Ибо именно он заставил Сатурна извергнуть своё потомство, и заковал того в цепи в глубинах Эребуса.

Смелый язык Гермеса чуть не стоил ему его головы. Отец богов с трудом удержал Тора от удара молотом по медному шлему посланника Зевса, которому, однако, было позволено удалиться без применения насилия. В Вальгалле поднялось великое волнение, и Один послал своё последнее слово к пришельцам, требуя, чтобы те немедленно освободили захваченные высоты, иначе Асгард будет вынужден изгнать их силой. Тиальфи передал это предупреждение олимпийцам и был выставлен с позором. Рог Хеймдалла, Гиаллар, призвал всех богов и героев к битве, в то время как Тор поднял свой молот, готовясь произвести карательную миссию.

Ужасающая хмурость Одина стала сигналом для начала битвы; она изолировала враждебный лагерь, придав ему вид освещённого острова в океане густой ночи. Обе стороны воспользовались моментом ожидания, чтобы призвать и подтянуть все имеющиеся резервы. Никто не был столь же счастлив, сколь был зловредный Локи, коему было поручено связаться через корни Иггдрасиля с обитателями Йотунхейма, места, где обитали эти огромные великаны. Перчатку одного из них Тор некогда принял за пещеру, в которой провёл ночь, и во сне его беспокоил храп колосса, сотрясавший его как землетрясение.

Если же эти йотуны окажутся слишком тяжелы на подъём, Локи должен будет поднять Имира от его спячки, самого Имира – чудовищного инеистого великана, чья кровь была морями, чьё тело формировало землю, чьи кости были горными хребтами, чей череп – небосводом, чьи мозги – облаками и осадками в виде дождя или снега, и чьи надбровные дуги послужили материалом для создания Мидгарда, обитаемой части земного шара. Имир спал под Иггдрасилем, чьи ветви охватывают каждую часть вселенной, в то время как три его корневища связуют Асгард с Нифльхеймом и Йотунхеймом. Потревоженная дрёма Имира заставит землю задрожать и затрястись; его пробуждение принесёт конец всему живому. Коварству Локи никогда ещё так не потакали; до сих пор он был нежелательным лицом среди богов Асгарда, которые однажды даже пытались убить его за покушение на жизнь Бальдра; но у Локи была ещё одна жизнь в запасе, и вот он в ударе, деловитый как никогда.

На вершине Эребуса тоже не сидели сложа руки. В ответ на угрожающую хмарь Одина был послан сноп такого мощного светожара, что начало плавиться всё, что было заморожено в камень с момента, когда Время распростёрло свои крылья. Феб готовил ужасы вулканического ада, так что все виды жизни, какие не были в море, ушли глубоко под его поверхность. Должным образом оценив внушающих трепет противников, Зевс заручился поддержкой своих самых чудовищных защитников, для чего призвал Тартар, дабы извлечь на свет свору титанов, самыми значимыми среди которых были Котт, Бриарей и Гиес, у каждого из них было по сотне рук и по пятидесяти голов, и они были хорошо известны как укротители Кроноса, что имел нездоровую привычку поедать своих собственных детей. Нет надобности добавлять, что другие олимпийцы также подготовились к схватке, но все они ожидали какого-либо агрессивного действия от Асгарда.

Всё произошло словно вспышка молнии. Разъярённый невыносимым жаром, Тор сделал смертельный выпад в огненных скакунов Феба, надеясь одним ударом разбить весь экипаж. С неизменной точностью Мьолнир грохнул по сияющей колеснице. Феб едва успел увернуться, вцепившись крепко-накрепко в поводья; кони взвились на дыбы, истекая кровью от множества ранений, которые, однако, тут же затянулись благодаря качеству их бессмертной субстанции. Но что до молота, который бумерангом вернулся в пятерню Тора, отчего тот взревел как сотня львов, то стал он раскалённой докрасна массой металла, с которой невозможно было совладать до тех пор, пока ещё один бросок не отправил его сквозь фатомную глубь ледника. Ко времени, когда Тор был готов возобновить свой эксперимент, он почувствовал, что его ноги отрываются от земли и его бросает головой вперёд в бездну позади Асгарда. Таков был эффект от удара молнии, посланной рукой Зевса, который вознёсся в небесные высоты своей цитадели, откуда призвал зловещую грозовую тучу, дабы та накрыла Двор Одина. Ошеломлённый от шокирующего удара и падения с высоты, Тор, тем не менее, уже был на ногах, и со скалы, на которую он быстро взобрался, послал свой молот с безошибочной точностью против затянутого тучами бастиона Эребуса. На полпути Мьолнир повстречался ещё с одной стрелой громовника-олимпийца, и столкновение снарядов прокатилось по горам с грохотом, подобным концу света.

Не менее яростным было столкновение прочих сил обеих сторон конфликта, которые, без выстраивания в боевые порядки, попросту сражались с поразительной мощью, ошеломляя либо раня один другого. Вредоносный Локи, крайне довольный лицезреть доселе неуязвимого Тора, рассёк воздух и землю, бесславно уйдя в бездны земные, где принял колоссальные пропорции расы йотунов, к которой он фактически принадлежал, и придумал хорошее занятие своим огромным конечностям. Выбрав своей целью Ареса, он запустил целым айсбергом в боевого пса олимпийцев, учинившего страшный суд над богами и героями Асгарда. Однако Посейдон вовремя направил громадную волну тёплой воды, нагретой Фебом. Волна ударила по ледяной массе, отклонив ту от её летального направления, так что итогом стали лишь оглушительный всплеск воды и безобидный взрыв льда.

Битва продолжала бушевать вдоль линии фронта, элементы огня, воды, ветра и земли смешались в бушующем водовороте. Между Тором и Зевсом шёл поединок без конца и края, и ни один раунд не был засчитан в пользу самого грозного бойца дружины Одина. В общей свалке Локи метнул сам себя со всей дури во вражеские ряды, таким образом намереваясь атаковать врата, через которые он намедни входил как скромный вестник Одина. Со своей заоблачной высоты олимпийский главнокомандующий распознал хитрый ход вероломного стратега, потряс одной из своих зазубренных молний, и весь Асгард в изумлении узрел, как одного из его сильнейших защитников только что испепелило в пыль.

Один охватил умом сложившуюся обстановку и понял тщётность сражения, даже с учётом пробуждения Имира и своевременного прибытия великанов из Йотунхейма. Там, где облажался сам Тор, какие были шансы у остальных? И чудовищные Титаны должны были появиться на сцене в любой момент. Посему Тиальфи был направлен отозвать Тора и просить олимпийцев умерить пыл вражды и рассмотреть варианты перемирия. Прояснение атмосферы вокруг Асгарда свидетельствовало об изменении курса мыслей Одина. Зевс принял перемирие, и Феб умерил свой суровый жар. Один объявил самолично, что желает перенести свой Двор на крайний юг, при условии, что олимпийцы не последуют за ним туда. Зевс поклялся нерушимой клятвой, призвав в свидетели воды Стикса, что с их стороны более не будет поползновений. И Гермесу велено было передать умиротворительные приветствия Одину.

— Пусть наш брат знает, что мы с неохотой вели военные действия против родственных сил, свергнутых Тем, Кто над всеми величествами.

Нет, так не должно расставаться нам, закованным в угрожающие доспехи, в мрачной войне, что бурлит и клокочет. Праздничное пиршество, задушевное общение и божественная радость должны отметить время нашего примирения. Великий Один и его Двор отныне желанные гости в нашем дворце. С той поры, когда человек прекратил платить нам дань поклонения, нашей единственной заботой стало наше собственное счастье.

В ответ на это излияние во славу дружбы Один проявил великодушие, приказав своим чёрным альвам, искусному мастерству которых был обязан сам бог Тор обладанием чудесным молотом, перебросить арочную дугу из золота через впадину, разделявшую горы Террор и Эребус. Однако ж длинноносые, грязные маленькие кузнецы не смели встречаться с Фебом, чьё сияние приносило им верную смерть; поэтому полыхающая колесница солнцебога освободила место для южного полярного сияния, и вслед за тем подобно миражу возник мост, своим многоцветным великолепием спорящий с радугой. Гефест признался, что был изумлён изысканным мастерством владения кузнечным делом, в котором он полагал себя непререкаемым авторитетом, в то время как Аид был поражён расточительством драгоценного металла, запасы коего, как ему было ведомо, строго ограничены. Ещё раз Хеймдалл протрубил в свой горн, чтобы объявить об открытии гранд-пира, на который были приглашены все боги, богини, герои и штатный персонал Асгарда.

Со своей стороны, олимпийцы были непревзойденны во всём том, что касается пиршеств богов. Облачённые в небесное сияние, каждый бог и каждая богиня, окружённые свитой, несли символы и атрибуты соответствующих сил, однако сами испытывали благоговейный страх перед трансцендентным величием своего царя, коего ни один смертный глаз не мог лицезреть без того, чтобы не быть утраченным. Со своего заоблачного трона, окружённый родичами, что сияли подобно звёздам, Зевс созерцал Одина, выходившего из Вальгаллы, верхом на восьминогом скакуне Слейпнире, могущем прыгать через горы. За ним следовали Фригг и Фрейя, его жена и дочь, первая прекрасная словно ирис, другая — созданная для любви, рдеющая подобно Авроре, в сопровождении Тора и его верного оруженосца Тиальфи. Будто бы поток золотистых лучей, полилась за ними процессия солнечных альвов, миниатюрных существ, взбалтывающих воздух причудливой музыкой. В их хвосте, ведя ещё одно войско тех невиданных альвов, одетых в полированную латунь и дующих в звучные инструменты из того же металла, вышел Фрейр в повозке, запряжённой вепрем Гуллинбурсти, вместе с ним ехал Хеймдалл верхом на своём коне Гуллтоппе. Сиё шествие замыкалось множеством низших божеств, героев, горных великанов и инеистых турсов.

В согласии со своей озорной природой, Купидон примостился на главном портале, который сторожила богиня Сезонов, и стоило ей распахнуть его, дабы впустить Одина с его кортежем, дождь любовных стрел был послан на ничего не подозревающих владык Асгарда. Аид и Посейдон встретили их и проводили до зала советов во дворце Зевса.

Здесь собралась вся олимпийская династия, за исключением Зевса и Юноны, что пылала подобно розе, в то время как Афродита, одевшая цестус, что придавал неотразимую грацию носительнице, встретила вождя Асгарда и отвела его на удобный трон по левую руку от её отца. Сладостное благоухание разнеслось среди божественной ассамблеи от возвышенной улыбки Зевса, коего тут же ухватили глаза Фрейи, богини любви. Один не смог сдержать признания, что Афродита очаровала его, в то время как Тор не смотрел более ни на кого, кроме Хиби. Хеймдалл нашёл в Юноне венец сладости, Тиальфи склонился перед Дианой, а Фрейр рассыпался в любезностях перед Минервой. Прочие божества выбрали себе партнёров сообразно своим склонностям, либо же по предназначенному жребию божьего провидения.

Снаружи зала свиты и прислужники обоих пантеонов также сочетались между собой по законам гармонии, так что стоило политься нотам аполлоновой лиры, сопровождаемым упоительной песнью Муз, как обширные пространства между обителями богов заполнились воздушными танцорами. Альв, нимфа, наяда, сатир, дриада с головой отдались чарам музыки Аполлона. И это был лишь слабое эхо того, что происходило в заполненном звёздами зале олимпийского громовника. Здесь Хиби разносила небесную пищу и напитки после того, как все гости расселись по местам. Один, что никогда не пробовал плоть Схримнира и ведал один лишь мёд козы Хейдрун, ныне осушил внушительный кубок амброзии, данный ему и Тору рукой Хиби. Вождю Асгарда сия странная жидкость, столь непохожая на мёд, показалась сложной для усвоения, и, не способный переварить, Один исторг её обратно в манере, должной показать пример для владыки Олимпа и всего его двора. Что же до Тора, неслыханное питьё и веселье, что вызвали у олимпийцев его нелепые гримасы, так разъярили его, что, очарованный взглядом Хиби, он был готов метнуть своим молотом в тот самый трон, что наполнял богов священным ужасом. Тем не менее, хорошие манеры возобладали, и по мере того, как прохладительные напитки передавались по кругу, радостное настроение росло среди богов Асгарда.

Вот Терпсихора ударила по струнами, к ней присоединились грации, и боги пустились в ритмические танцы. Со своей выгодной позиции Дамон наблюдал за этим божественным спектаклем, который напоминал ему рассеянное созвездие: звёзды двигались в парах, затем собирались в скопления, после растягивались в линии, прямые и изогнутые, затем образовывали круги, после чего распадались, чтобы возобновить и преумножить гармонические развёртывания. Казалось, ничто не могло помешать созерцанию мельчайших деталей небесной сцены, и Дамон был опьянён счастьем, его слух и зрение были в равной мере восхищены. Пока праздник был на пике, Эребус содрогнулся, что напомнило Зевсу о его призыве к Тартару, и что Титаны получили приглашение в верхний мир через изрыгающую лаву гору. В то же мгновение Хеймдалл дал сигнал тревоги, ибо его слух распознал топот йотунов, к которым Один послал своего сына, Гермонда Проворного. Мигом боги схватились за оружие, и всё же не были достаточно быстры, чтобы предотвратить столкновение между Бриареем с одной стороны и Скримиром — с другой, каждого из которых крышевали их гигантские сородичи; они сокрушали ледники и заставляли айсберги летать, будто снежные хлопья, носимые штормом. Поняв друг друга без слов, Тор и Зевс сплотили свои устрашающие орудия разрушения, метая их с противоположных сторон в чудовищных единоборцев, уже успевших смести Пелион на Оссу в яростных попытках сокрушить один другого. Бриарей исчез словно вспышка в чреве Эребуса, утянув своих собратьев за собой; йотуны ретировались со всей скоростью, какую позволяли развить их огромные конечности.

Однако очищения атмосферы не последовало. Горы сотрясались, воздух становился всё удушливей и казался наполненным ядовитыми испарениями. Зловещий миг тишины был прерван ещё одним содроганием земли, за которым последовал чудовищный треск, напугавший всех богов и сбросивший Дамона с его места глубоко в пропасть. Зев Эребуса широко раскрылся. Огненная лавина взметнулась из земных кишок, растапливая ледники и заставляя замёрзшие моря кипеть. Небеса запылали подобно печи, и Дамон с ужасом узрел поток жидкого металла, льющегося с верхотуры над его головой. Его попытка спастись от гибели не удалась, так как конечности налились свинцом; он прирос к месту. Ему предстояло быть похороненным под километрами расплавленной руды. Ещё раз он попытался встать на ноги, пока сверкающий металл лился на него со всех сторон. Он хватался за всё подряд в крайнем ужасе и в отчаянной борьбе за жизнь, ударяя по воздуху направо и налево. Онемение отступило; конечности смягчились в суставах, и жизненная энергия позволила ему поднять голову. И что же он увидел? Круглая луна лила серебряный поток на дремотный пейзаж, украшенный странным лабиринтом из далёкого, ослепительно белого узора, перемежающегося куполами и шпилями других оттенков. Это не был ни Асгард, не небесный град, выстроенный Гефестом; это был Дамаск, не ведающий о надвигающейся на него судьбе. Дамон был рад оказаться здесь и сейчас, сознавая, что тот волшебник, за которым он гнался, попросту одурачил его. И всё же то, что ему привиделось, стоило такой жертвы. Как неизмеримо выше Бог вечности, как Он священнее тех, что из Асгарда и Олимпа, Тот, для Которого мириады галактик – всего лишь бисер, Тот, Кто раскачивает безграничную Вселенную дыханием уст Его!

Fin

Рон Уэйхелл / Ron Weighell

ЧАША ЛИКУРГА / THE LYCURGUS CUP

[1989]

из сборников

The Lycurgus Cup & Other Stories [1989]

The White Road: The Collected Supernatural Stories of Ron Weighell [1997, 2017]

I. GODS AND STRANGERS: Summonings by Theurgy

Перевод: И. Бузлов [2018]

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Путешественник, пересекающий “обширные, дикие, бесприютные низины” Хэмпшира по Уэстчестерскому тракту, непременно придёт в местечко несколькими милями западнее деревни Ярретон, где дорога поворачивает на запад и круто обрывается в одну из маленьких долин, проложенных древними реками. На изгибе тракта стоит пара разрушенных каменных колонн, остатки некогда величественного портала, достаточно широкого, чтобы пропустить самые громоздкие колесницы.

Дорога, проходящая меж колонн, ныне вся разбитая и покрытая сорняками, по-видимому, ведёт лишь к высокому, открытому всем ветрам полю. Колонны сами по себе не представляют какого-либо особенного интереса, и окружающее их пространство совершенно заброшено, поэтому появление в один ненастный ноябрьский полдень одинокого пешехода поблизости от руин должно было бы удивить нашего гипотетического путешественника. Он бы даже мог заключить, что худощавая девчушка с короткой стрижкой, одетая в стильно неопрятной манере, должно быть, выполняла какое-то задание за пределами его разумения, и это позволило бы нашему наблюдателю самодовольно ухмыльнуться при мысли о более тёплом и уютном положении.

На самом же деле, девушка, которая откликалась, если она вообще это делала, на имя Вэланс, была фриланс-журналистом, и цель посещения ею этой дыры была поистине странна. Неделю тому назад один ребёнок на благотворительной прогулке был напуган видом “большого животного вроде кошки” поблизости от старых постаментов, что дало почву для нескольких “межсезонных” репортажей в местных газетах. Вэланс, усугублявшая журналистские огрехи своим открытым умом к подобным материям, что было вызвано её молодостью, женственностью и радикальностью, не принимала никакого участия в репортажах, но они заинтересовали её в достаточной степени, чтобы она сочла инцидент достойным более глубокой экзаменации. Оставшись ни с чем в доме того малыша – его родители уже были вне себя от репортёров, и не преминули дать ей знать об этом – она решилась посетить само место событий.

Воротные столбы были сделаны из бледного камня и увенчаны грубовато сработанными яйцеобразными флеронами, а также увиты донельзя плющом. Правый столб был в некоторой степени накренён и уменьшен из-за проседания почвы, как если бы влажные усики вьюна затащили его с собой под землю. Существо в тот раз, насколько мог припомнить малец, возникло между этих колонн (день был туманным, а видение – мгновенным). Вэланс вспомнила другой репорт о мистической дикой кошке из национальной газеты, сопровождавшийся фотографией фермера, державшего остатки овцы: чуть более, чем сочленённый остов, свисавший с кровавой головы.

Ей припомнились слова фермера. “До костей,” так он сказал. Вэланс огляделась вокруг. “До костей.” Было намного проще зубоскалить, сидя в офисе газеты, расположенном в пабе (она подумала о Сидни Инграмсе, толстом и подвыпившем, разглагольствовавшем на свою любимую барную тематику, то есть о “психах”), но здесь, в намечавшихся вечерних сумерках, всё было совершенно иначе. Она вздрогнула, проклиная своё живое воображение, протёрла нос шерстяной рукавицей и прошествовала между столбов. Изрытая дорога уходила вверх к холму и извивалась вокруг разрушенного фундамента некогда значительного сооружения. Холмистые взгорья терялись вдали в туманном мраке. Место было зловеще притихшим. Несколько линий каменных блоков и площадок с побитыми дождём плитами как бы намекали на внушительный архитектурный план бывшего здания. В одном месте земля была выкопана, и там зияло тёмное, пещеристое пространство. Было ли это некогда погребом? В любом случае, у девушки не было с собой фонарика, а тем временем вместе с сумерками занимался ещё и слабый дождь со снегом. Чувствуя себя промозгло и совершенно одиноко, Вэланс решила, что с неё достаточно. Всё, что ей хотелось сейчас – это теплоты и хорошей, крепкой выпивки. Она, однако, упустила эту возможность вместе с прошедшим автобусом.

Вернувшись в Уэстчестер, она побрела, запачканная и дрожащая от сырости, в знакомый трактир и охнула про себя, столкнувшись лицом к лицу с Сидни Инграмсом, стареющим местным репортером, съезжающим вниз по карьерной лестнице, который считал своим долгом давать уроки цинизма более молодым журналистам, взбирающимся вверх. Он произвёл беглый осмотр Вэланс, своей любимой мишени, после чего выдал ей своё экспертное заключение, о котором его никто не спрашивал.

— Ты выглядишь, как замёрзшее дерьмо.

— Благодарствую, Сидни. Я была на выезде в другом конце Ярретона…

— Это дело про дикую кошку? Разве не говорил я тебе? Я уже покончил с ним.

Вэланс спряталась за наработанным взглядом пустого безразличия, однако сердце у неё упало.

— Да, покончено. Ты знаешь Эдди Хоувса, живущего в окрестностях – ну, этот, поп-звезда который?

— Прости… я по-прежнему застряла в подростковой фазе… Барток, Айвс, Кейт Джаррет.

— Кто? Ладно, неважно, короче — у него есть свой зоопарк! Ты ещё не врубилась, крошка? Смотри сюда: большая кошка дерёт когти, Хоувс не хочет плохой репутации, так что он никому не докладывает о пропаже; кошка зарезает пару овец и коцает несколько детишек – вуаля! – вот тебе и таинственный зверь Ярретона!

Много оптимистов умерло от жажды в ожидании, когда Инграмс купит им выпивку. Вэланс заказала себе шот и присела обратно.

— И тебе не кажется, что в этом деле может быть что-то ещё?

— Чего, наркота, хочешь сказать? Вдыхание клея? Пацан-то – совсем тинейджер…

— Не в этом суть, проехали.

— Да что с тобой? Фиг вас пойми – женщины! – он уловил реакцию и хрюкнул. – Теперь я уже готов услышать, что ты назовёшь меня шовинистской свиньёй!

— Я вовсе не собираюсь говорить что-либо подобное. Свинья может нас подслушивать.

— Очень смешно. Я вспоминаю времена, когда молодые уважали старших.

Вэланс опустошила свой стакан и презрительно фыркнула.

— Ты должен заслужить это, Сидни. Должен.

Несмотря на мнение Инграмса, Вэланс чуяла каждой фиброй, что в этой истории было нечто большее, чем поп-звёзды и ручные львы. Но работа по добыче хлеба с маслом отняла у неё большую часть следующего дня. Она закончила пресс-релиз о стареющем барде, выступавшем в городе. (Двадцать семь лет утекло с момента его последнего хита, но предположение, что он решил устроить камбэк, встретило возмущённый отказ. Разве его последний сингл не взорвал чарты? Под давлением он признался, что сингл дополз лишь до 176 места.) При первой же возможности она отправилась в библиотеку. Архивы находились на цокольном уровне, куда можно было добраться по железной кованой лестнице, которая вполне бы сгодилась для реквизита в фильме «Наваждение»; сторожил же эти сокровища среднего возраста джентльмен, чьи голос и выражение лица наводили на мысль о борьбе с запором длиною в жизнь. Последнее, чего бы он желал для своих аккуратных архивов, это появление кого-то из прессы. После горькой обороны тыла он сопроводил Вэланс вниз по лестнице и завис у её плеча, источая тонкую атмосферу истерии, пока она просматривала подшивки «Хэмпшир Газетт» и ныне закрытой «Ярретон Аргус».

Прошло чуть менее часа, и теория Инграмса была подорвана. Несколько лет назад мальчик-хорист шёл домой из церкви Ярретона и был жестоко искусан, предположительно бродячей псиной, поблизости от руин Родхоуп Мэнор. Возвращаясь назад в ранние семидесятники, сомнительная «нью-эйдж» тусовка разбила лагерь в тех местах, ища «санграаль», который они «вычислили с помощью психических средств». Прилагалась фотография их лидера, глядящего со страницы этим диковатым взглядом расширенных зрачков, неуютно роднящим миссионера и убийцу, визионера и безумца. Были отчёты о ритуалах в подвалах этих руин (так значит, были подвалы!), что привело к запрету дальнейшего нахождения группы среди развалин под туманным предлогом нарушения границ частной собственности. Ещё дальше вспять, и гарнитура печати изменилась, язык становился всё более причудливым и иносказательным, но репорты продолжались. Таинственный зверь был замечен в 1920-ых; ещё более ранний отчёт – в девятнадцатом веке – сделан викарием Ярретона, клявшимся, что большое животное вошло прямиком в церковь и разодрало алтарный покров! (Вэланс гадала, как мог быть сформулирован страховой иск.)

Что это было?

Дикая кошка, или нечто более странное?

Единственным фактом, объединяющим все эти случаи сквозь многие годы, было то, что зверь, кажется, не особо любил христиан.

Прежде чем покинуть здание, Вэланс взяла с полки том местной истории, в котором она прочла, что библиотека Родхоуп Мэнор была передана в ярретонскую церковь последним владельцем дома. Вэланс решила проверить церковь в следующий свободный день.

Сейчас она уже могла заняться производством продающей статьи, увязав вместе зверя и руины Родхоуп Мэнор, но между тем надо было делать и дневную насущную рутину, навроде интервью с женщиной, не пропустившей ни единой партии в бинго за 14 с лишним лет. (Было доказано, что это неправда. Она пропустила одну дневную передачу в 1979-ом, чтобы присутствовать на похоронах мужа.) Скука была несколько разбавлена случайной встречей с Инграмсом, вовращавшимся после попытки проникнуть в жилище поп-звезды; его просторные брюки были разодраны в клочья.

— Эта скотина спустила на меня своих псов! Он должен быть виновен. Кто ещё, если не он?

Вопрос, к счастью, был риторического характера. Война на износ против, вероятно, полностью безвинного Хоувса была не за горами.

Прошёл ещё один день, прежде чем у Вэланс появилась возможность посетить церковь Ярретона. Викария нигде не было видно, однако старик, подметавший церковь, взял на себя роль гида по интерьеру здания.

— Алтарная арка тута саксонская – вот почему здесь стул каменный-то. Здеся вот настенная плита восемнадцатаго веку, установлена, значт-с, Вильямом Мейером, тож жившим в Манор.

Вэланс поднялась и полностью сосредоточила внимание на старой плите: это была довольно жутковатая вещица.

«Владыка Всего “Бен Пандира”*

(Lord of All “Ben Pandira”)

Младой плод от Вечной Лозы

(youthful fruit of the Eternal Vine)

Христовой, чью кровь в торжественном ритуале

(Christos whose blood in solemn rite)

Недостойные, пьём мы как Священное Вино.

(Unworthily we drink as Holy Wine.)

Вернись чрез древний путь Портала,

(Return by the Portal’s ancient way, )

дарованный святой нам милостью сосуда,

(grant by thy vessel’s holy grace)

Разоблачённое Величие Твоей избранной формы,

(Unveiled Glory of Thy chosen form)

Да выйдет оно против личины Врага Великого.»

(sent forth against the Great Adversary’s face.)

— Мистер Биггз вставил тута слова по своему собсснаму разумению.

— Это викарий, верно?

— Ха! Был им когда-то. Препдобный Фарлоу ныне коротает здесь свой срок земной. Что же до м-ра Биггза, был он, значт, настоящим джентельменом. Знал дело своё. Не знаю, был ли ещё священник столь же приятный в общении.

Вэланс нацепила свой безразличный взгляд.

— В отличие от преподобного Фарлоу, э?

— Хм… Слишкам много всякого «сделай то, сделай эта», и ещё «Адское пламя» по воскресным дням, не очень чтобы на мой вкус. Фундаменталист-с. М-р Биггз был совершенно другим случаем-то.

Разумеется, он обладал влиянием – повидал немного жизни. Никогда никаких проблем, когда он был тута. Вы смотрите на эту плиту – сотни лет была она здеся, и ни одной царапинки. Пару недель тому Фарлоу сделал исключение для некоторых слов и стал сбивать их со стены. Слишком высоколобая Церковь, я полагаю, с пренебрежением к питью вина. Я остановил его, однако он отколол край.

Я говорю ему, людям не по нраву будет, что её больше нет. Чепуха, ответил мне он, — лишь враги Господни будут задеты. И глядит на меня, значт-с, пока говорит это! Ну, в конце концов, он оставил всё как есть. И будь я проклят, есси на следующий же день на входной двери – царапины. Полагаю, что сделал он это в приступе эмоций – кинул чегой-то об дверь.»

— О боже, это звучит не очень-то хорошо. Я надеялась, что он даст мне взглянуть на книги, завещанные приходу семьёй Мейера. Я полагаю, они хранятся в его доме?

— Были там, когда м-р Биггз был жив. Потом пожаловала новая метла и вымела всё вон. Всё вымела!

— Что? Хотите сказать, что он выбросил их?!

— Именна. Глядите – видите вон тот купол внизу у ворот? Что-то наподобие мавзолея, увитого плющом? На самом деле это викторианская приблуда – просто амбар для лопат и досок. Все они ушли туда. Я сказал, что дам им не больше полугода с учётом сырости и крыс. Мог бы с тем же успехом говорить сам с собой.

— Не уверена, что он даст мне взглянуть на них как бы то ни было.

Пожилой мужчина хмыкнул.

— У меня есть ключ.

— А вы не волнуетесь, что он может сказать об этом, если узнает?

Сработало: выражение лица старого служителя стало дерзким. Пройдя к серванту, стоящему тут же внутри крыльца, он извлёк из него тяжёлый ключ и передал его журналистке.

— Ток ручайтесь, шо вернёте его в сохранности.

Вэланс удовлетворённо присвистнула, идя в сторону викторианской постройки у ворот, думая, что это могло бы стать идеальным наружным туалетом для павильона Брайтон. Войдя внутрь, она тут же ощутила ноздрями, что функциональная пригодность сооружения не ограничена только лишь внешним видом. Запах сырости и разложения был ошеломляющим. Дождь со снегом проникал в разбитое окно и пропитал всю стену под ним; потолок сочился мутной водой на покрытые грязью лопаты и деревянные панели. Напротив дальней стены высились шаткие стопки книг. Некогда отличные томики были отданы нездоровой атмосфере, их переплёты заплесневели и деформировались. Порфирий, Прокл, книги стихов с заглавиями вроде «Почитатели Диониса» и «Элевсинский Ритуал». Тут была даже драная брошюра с именем самого Мейера, каталог награбленного из Великого Похода. Очевидно, деньги не входили в это число. Камни из разрушенного храма во Фракии были отвезены домой и использованы для строительства поместья. К одному трофею, «Чаше Ликурга», прилагались длинные комментарии, это был образец первоклассно александрийского стекла, на котором изображались «Дионис в ярости его, посылающий вперёд пантеру; на реверсе – царь Ликург, ослеплённый и обвитый лозами, ожидает своей смерти.» В конце описания шла приписка Мейера касаемо мифа. Ликург был, по всей видимости, фракийским царём, досаждавшим последователям бога, который в итоге кончил безумием и был разорван пантерами на горе Родоп. (Отсюда и происходит название Родхоуп Мэнор?) «Редкая вещица,» — добавляет Мейер, — «ибо Дионисий показан в гневе своём, и исходя из этих чрезвычайных обстоятельств, я должен заключить, что сосуд был сделан с магическими целями, в ответ на гонения последователей этого божества христианами.»

В этом месте каталога был всунут отдельный лист бумаги, покрытый изящной рукописью. Пока Вэланс разглядывал её, тыльную сторону её шеи стало покалывать.

«…зная, что вы будете удовлетворены такими случаями. За время сентября произошло много переполоха и террора в деревне, из-за гуляющей былички, будто бы некий зверь охотится на возвышенностях, устраивая резню среди стад. Ректор, как то слышал я неделю назад, будучи вне дома на одной прогулке, оказался в тумане, сквозь который с трудом пробивалось низкое солнце. Его скакун мало-помалу сбился с пути, приведя его, наконец, к паре дорожных столбов, которые ректор не мог признать, и на верхушке каждого была вырезана скульптура необычайного зверя. Затем, когда он проходил через эту аллею туманов, то узрел то самое существо, резко обрисовывающееся на фоне ленивого утреннего света, про которое было столько много необдуманных толков. Ему повезло, что он был верхом. Об истинном местонахождении встреченного им зверя он не рискнул строить догадок, хотя бьюсь об заклад, что вы, будучи посвящены в…»

На этом — всё. Одинарная страница могла быть специально задумана ради насмешки. Вэланс испытала сильное искушение выкрасть письмо, но затем придумала лучшее решение — сделала быстрый список с содержимого записки. Утешив себя тем, что более почерпнуть из коллекции Мейера было нечего, она вернула ключ и отправилась по последнему дневному заданию. Ещё один пристальный осмотр старых воротных столбов! Последовала утомительная часовая дорога, закончившаяся горьким разочарованием. Не могло быть никакой путаницы с родхоупскими воротными столбами. Даже сотни английских зим не могли столь досконально стереть все детали геральдики. Флероны были тем же, что и всегда – грубо закруглённые горбыли бледного камня. Так что колонны, упомянутые в том письме, никак не могли быть теми же, что и родхоупские. Приближение было в лучшем случае поверхностным.

Примерно в это самое время она увидела расплывчатую пелену тумана, что клубился внизу старого тракта, спускаясь с верхних полей. Он обладал слабым свечением, как если бы позади него садилось солнце. Разве она смотрела на запад? Её чувство ориентации в пространстве было безнадёжным. Пройдя между воротными столбами, она стала взбираться по дороге по направлению к свету. Туман уплотнялся, неясный свет усиливался. Осилив последний подъём, она остановилась, не веря очевидности собственных глаз.

Ей открылись высокие, крутые скаты крыш на фоне неба, скопление высоких дымоходов и орнаментальных урн. Множество окон, и из каждого окна в собирающийся сумрак вырывался яростный свет. Эта призрачная архитектурная масса и была источником медлительных приливных волн тумана. Пока она смотрела туда, до неё донёсся звук: ритмическое буханье и лязг ударяющегося металла. Звук, по-видимому, разбил заклинание, что держало её. Она понеслась обратно вниз по дороге, через призрачную кавалькаду свивающихся испарений, что словно бы расступались перед ней и смыкались позади. Две колонны светящейся белизны возникли перед ней. Как только она прошла между ними, то ей открылось целостное значение того загадочного фрагмента письма. Ибо на вершине каждого столба свернулся вырезанный из камня зверь. Где-то внутри её головы раздался голос, сказавший как бы в заключение: «Портал открыт.»

Теперь Вэланс бежала через море тумана, который позволял видеть не более, чем на несколько ярдов вокруг. Она не была атлеткой; вскоре каждый вдох стал резать её гортань, а в боку закололо, как от удара ножом. Каким-то образом у неё открылось второе дыхание, за ним – невозможное третье. Казалось, будто она перебирает ногами по беговой дорожке из туманов, и вместе с изнеможением пришла неожиданная ясность мысли; она знала, что не просто делает ноги со страху, но движется к решению тайны. Она замедлилась до бега трусцой, толкая себя вперёд, невзирая на боль. Прежде, чем она осознала это, мощный рёв, сопровождаемый вспышкой света, оглушил её: автомобиль, ехавший в Ярретон, вёз своих пассажиров в безопасности сквозь усиливающийся туман к теплу и комфорту жилища. Слова, о которых она едва ли думала, слова на пыльной плите, проносились сквозь её разум вместе с ритмом её шагов.

Она была уже на последнем издыхании, когда низкая каменная кладка преградила ей путь. За ней виднелась сцена, будто списанная со всех третьесортных хорроров, которые она когда-либо смотрела: туман клубился среди надгробий. Перелезши через стену, она заковыляла в сторону крыльца церкви, обдумывая с унылой иронией слово «санктуарий».

Внутри горели свечи; они что, по-прежнему используют их? Это был мягкий, чудный свет. Глотнув пыльного, жирного воздуха, она тяжело опустилась на каменную скамью и принялась шептать про себя, как если бы в молитве. Но Вэланс не молилась.

«Возвратись через древний путь портала»… «священной милостью сосуда». Заставив себя встать, она подошла к плите, установленной самим Уильямом Мейером столетия тому назад. Но он не прочла текст целиком. Вместо этого её глаза быстро пробежали сверху вниз, выхватывая каждую первую букву с каждой строки.

«Л-И-К-У-Р-Г». Чаша Ликурга, изготовленная поклонниками Диониса с магическими целями, изображающая божество в его гневе. Взяв черпак с ближайшей скамьи, она просунула его кончик под тусклый металлический край плиты и навалилась на него всем своим весом. Плита уступила ей с треском, разнёсшимся по проходам нефа, но не раньше, чем сдвинулась достаточно далеко, чтобы окоченелые руки девушки были вознаграждены. За ней в стене обнаружилось тёмное пространство. Проникнув внутрь, её пальцы нащупали холодную, округлую поверхность. Затем она извлекла на свет самый прекрасный артефакт, когда-либо виденный ею. Это была скорее чаша, нежели кубок, с маленькой ножкой и оправой из серебра, и свет от свечи отражался от неё кровавым отблеском. Стекло было покрыто рельефными изображениями, чуть ли не ориентальными в своей роскоши. Увенчанный лозой юный атлет воздел руку в указующем жесте, у его ног в движении замер зверь, похожий на большую кошку. Другая фигура, опутанная лозами, была окружена сатирами. Пальцы девушки непроизвольно ощупывали сладострастные изгибы и впадины поверхности чаши.

Медленно на Вэланс снизошло понимание, что на периферии зрения извиваются тонкие клочья пара. Она развернулась, как будто бы в сновидении. Проходы между рядами утопали в вихрящемся приливе тумана, что бил ключом через открытую дверь, окутывая скамьи, накатывая на базы колонн. Прямо над клубящейся поверхностью тумана двигалась вытянутая, отливающая чернотой спина, по которой перекатывались лоснящиеся мышцы. Парные овалы жёлтого света маякнули на уровне с её талией и глубокий, очень глубокий рык запульсировал в её ушах.

Вэланс стояла, глядя с какой-то легкомысленной отрешённостью, как зверь приближается к ней. Его продвижение было медленным и тяжелым, но неумолимым. Она взирала в надвигающуюся на неё морду, ожидая ужаса, но вместо него она чувствовала благоговение. Существо было прекрасно и сияющее, подобно чёрному солнцу, и она могла ощущать его волнообразную мощь точно так же, как могла ощущать изгибы стекла под своими пальцами. Глаза зверя излучали силу, что била прямо в сердце, и реакцией девушки на это было скорее волнение, нежели ужас.

Она почувствовала дикий, неконтролируемый трепет абсолютной непринуждённости, удовольствие от прыжков и терзания добычи; соблазнительное наслаждение полнейшей свободы. Эти жёлтые, бездонные глаза становились всё ближе, не только оттого, что зверь приближался к ней, но потому, что она сама шагнула вперёд навстречу ему, и в эту секунду её единственным желанием было прыгнуть в золотистую бездну, затеряться в ней. Её руки безвольно упали по бокам, чаша выпала и разбилась, будто бомба потрясающей розовой шрапнели, усыпав её ноги жалящими осколками. Последующая тишина нарушилась толчком, подобным сотрясению неосязаемого колокола.

Она вновь задышала; туман медленно рассеивался, открывая пустые ряды покрытых капельками скамей и потеющий камень напольных плит. Затем началась дрожь. Долгое время она стояла там, замёрзшая и одинокая, пытаясь понять, отчего её сердце болит так, будто она только что упустила некую уникальную возможность.

На протяжении последующих дней, пока она пыталась принимать всерьёз уютные пустяки для написания местных новостей, Сидни Инграмс никак не мог угомониться в своей почти охотничьей слежке за поп-кумиром и его частными безобразиями. Она практически завидовала его невежеству – но он преследовал мёртвую историю.

===========================

Примечания переводчика

*Бен Пандира — имеется в виду Иешуа из Назарета (Иешуа бен Пандира), т.е. всем известный Иисус Христос.

Иешуа (ישו в еврейском алфавите) — это имя одного или нескольких людей, упомянутых в раввинистической литературе, которые считаются историческими ссылками на Иисуса в Талмуде. Имя Иешуа также используется в других источниках до и после завершения Вавилонского Талмуда.

Идентификация Иисуса с любым количеством лиц по имени Иешуа сопряжена со множеством проблем, так как большинство его тёзок жили либо раньше, либо позже Иисуса; отчим Иешуа бен Пандера упомянут в разговоре с раввином Акивой перед его экзекуцией в 134 г. н. э.; Иешуа-колдун был казнён правительством, которое утратило законную власть в 63 г. до н. э., ещё один Иешуа-учёный был среди фарисеев, которые вернулись в Израиль из Египта в 74 г. до н. э. Тем не менее, в средние века ашкеназские еврейские власти были вынуждены интерпретировать эти отрывки в отношении христианских верований о Иисусе из Назарета.

ПРИМЕЧАНИЕ С ВИКИПЕДИИ

Кубок/Чаша Ликурга — единственная сохранившаяся со времён античности диатрета с фигурным узором. Представляет собой стеклянный сосуд 165 мм в высоту и 132 мм в диаметре, предположительно александрийской работы IV века н. э. Экспонируется в Британском музее.

Уникальность кубка состоит в способности менять цвет с зелёного на красный в зависимости от угла падения света. Этот эффект объясняется наличием в стекле мельчайших частиц коллоидного золота и серебра (приблизительно 70 нанометров) в соотношении трёх к семи. Обод из золочёной бронзы и ножка сосуда представляют собой позднейшие привнесения эпохи раннего ампира.

На стенках кубка изображена гибель фракийского царя Ликурга, которого за оскорбление бога вина Диониса опутали и задушили виноградные лозы. Существует гипотеза, что кубок был изготовлен в честь победы Константина над Лицинием и передавался из рук в руки вакхантами при дионисийских возлияниях. Во всяком случае, его необычная расцветка могла символизировать этапы созревания винограда.

Судьба сосуда прослеживается с 1845 года, когда его приобрели банкиры Ротшильды. Широкая публика впервые увидела кубок на выставке в музее Виктории и Альберта в 1862 году. В 1958 году барон Ротшильд продал кубок за 20 тысяч фунтов Британскому музею.