Татьяна Буглак. Параллельщики (по рукописи)

Номинировал Сергей Соболев: Герметичный мир персонажа являет нам весь ужас пустоты самостоятельной автаркии в одной отдельно взятой голове.

Дарья Бобылёва. Вьюрки. — М.: АСТ, 2019 (по факту — 2018)

Номинировал Дмитрий Малков: Есть такой отдельный жанр литературы — «истории о лете». Признанной вершиной в нём считается «Вино из одуванчиков» Брэдбери, хотя вообще подобных книг много. И вот тут следует отметить, что все их, будь то «Жизнь мальчишки» Маккаммона или «Динка» Осеевой, объединяет одна черта — они волшебные. Есть в лете вдали от большого города нечто, что заставляет человека вспоминать о существовании серенького волчка, о котором предупреждала маменька, и который непременно ухватит за бочок, если не подвинуться к стенке, за которой, впрочем, тоже кто-то шебуршит.

Дарья Бобылёва, в сущности, не сказала ничего нового. Она лишь дёрнула за ниточки, натянутые в каждом из нас, и генетика немедленно отозвалась. Мы же только притворяемся цивилизованными, но при этом строго соблюдаем все языческие ритуалы, сплёвывая через плечо, показывая недоброжелателю кукиш и желая провалиться. В городе это всё приглушено, а стоит попасть на природу, сразу идёт в рост и колосится.

Особая статья, — ежели всё вот это коллективное бессознательное, архетипы и прочую хтонь, упихать в макитру побольше, накрыть крышкой и хорошенько встряхнуть. Крышку при этом не открывать, а приложиться чутким ухом, и боязливо прислушаться, как оно там бурлит и завывает. Жадное чавканье и хруст костей. В данном случае посёлок Вьюрки вот так и накрыло, что стало ясно, где русалки, а у кого душа мышиная.

Главное дело, ничего, в общем, экстраординарного с людьми не происходит. Ведут себя, как вели. В этом, собственно, главный смысл и пафос книги, — если дать волю желаниям человеческим, апокалипсис с овчинку покажется. Не то чтобы люди такие плохие, обычные люди. Мелкого в нас много, суетного. Оно всё и сгрызёт, все души, все мировые столпы, слонов и черепаху. Стивен Кинг предупреждал, а мы не слушали. Думали, вампиров да зомби надо бояться. А он ясно сказал — главный ужас в нас самих.

Ещё один замечательный момент: Бобылёва не просто рассказывает байки-страшилки. «Вьюрки», в сущности, первая попытка свести воедино в русском литературном пространстве ощущения родовой памяти вне плоскости «Велесовых книг» и прочей славянской фэнтези. Это приводит к совершенно неожиданным морально-этическим вопросам, например, что для пробуждения в человеке совести совершенно не обязательна вербализация корпуса законов, достаточно наглядной демонстрации Третьего закона Ньютона, он же, в просторечии, «Не плюй в колодец, вылетит — не поймаешь».

Линор Горалик. Все, способные дышать дыхание. — М.: АСТ, 2018

Номинировал Егор Михайлов: По негласному и не вполне справедливому правилу писатель в России признаётся большим писателем только по факту выхода большого сольного романа. Поэтому Линор Горалик, едва ли не самая одарённая писательница в русскоязычном пространстве всегда оказывалась где-то на краю поля литературы. В её обширной библиографии — стихи, комиксы, нонфикшн, повести и рассказы, несколько поразительных детских книжек, несколько книг вовсе непонятного жанра и пара романов, написанных в соавторстве. В итоге в литературной тусовке все понимают, кто такая Линор Горалик, а за её пределами — едва ли.

В прошлом году, кажется, этот круг был разорван романом «Все, способные дышать дыхание», рассказывающем о катастрофе, в результате которого по миру прокатилось несколько волн катастрофических событий, и одна волна некатастрофическая, но на деле самая важная. В мире «Дыхания» животные начали разговаривать. Эта деталь меняет всё, оказывается, что речь — это то, что определяет людей как людей. И необходимость включить в круг «своих» кошек, овечек, львов, орлов и куропаток заставляет людей пересмотреть всю жизнь. И хуже (или лучше? Уж точно тяжелее) всего то, что отвертеться от этого невозможно.

Искренность, эмпатия, внимание к ближнему и дальнему — ключевые понятия в мире, немного переевшем иронического постмодернизма. И Линор Горалик умеет говорить об этом как никто — прямо, без прищура и обиняков, одновременно мягко и беспощадно. Поэтому и книги важнее и уместнее, чем «Дыхание», сложно придумать.

Марина и Сергей Дяченко. Луч. — М.: Эксмо, 2019 (по факту — 2018)

Номинировал Николай Караев: Этой книгой Марина и Сергей Дяченко, можно надеяться, вернулись в литературу — и показали, увы, что годы безвременья русфанта сказались на читателе фантастике не самым лучшим образом. Формально «Луч» — история четырех подростков, которых некие сущности запирают в коттедже, поручив задание: за месяц дать смысл жизни межзвездному кораблю-ковчегу, на борту которого сменяются поколения. День в коттедже равен году на борту корабля; два мальчика и две девочки внезапно превращаются в настоящих богов замкнутого мира звездолета. С этого момента ясно, что перед нами — очень условно фантастический роман-метафора: о теории воспитания, о прогрессорстве, о бодхисаттвах, богах, просто людях, которые приходят в историю — или в Историю — и ставят ее и нас с ног на голову. Если «Луч» и фантастика, то философская, даже теологическая, несмотря на звездолет, ИскИна и откровенно фэнтезийные элементы. Всё это лишь декорации, обрамляющие главное. Жаль, но такая цветущая сложность воспринимается, судя по отзывам, всё слабее. На одном уровне Дяченко полемизируют с «Трудно быть богом» — допустимо ли вмешательство в чужие судьбы? если да, какое именно? и может ли человек все-таки оставаться богом? На другом уровне «Луч» — история об Истории, о луче негасимого света из прошлого в будущее, о свободе воли, о поисках смысла на фоне перманентного конца света, о страхе и любви. О том, что смерти на самом деле нет. Насколько всё это фантастика — пусть каждый решит сам.

Кирилл Еськов. Чиста английское убийство: Кто и зачем убил Кита Марло — экстравагантного гения, «поэта и шпиона»? // К. Еськов. Показания гражданки Клио. — М.: Престиж Бук, 2019 (по факту — 2018)

Номинировал Василий Владимирский: В романе Клиффорда Саймака «Заповедник гоблинов», культовом для любителей фантастики, выросших в СССР, эсквайру Уильяму Шекспиру, прибывшему из прошлого, предстояло прочитать лекцию: «Писал ли я шекспировские пьесы?». В новой своей повести Кирилл Еськов обращается с тем же вопросом к другой фигуре елизаветинской эпохи, не столь известной, но не менее загадочной: поэту и (возможно) шпиону Кристоферу Марло. В принципе московский палеонтолог не рассказывает ничего нового о самом Марло, историки и театроведы изрядно потоптались на этой теме, перебрав все варианты биографии драматурга, в том числе крайне сомнительные. Зато Еськов делает нечто более важное: показывает, как из скудной информации, обильных домыслов и фантастических сплетен вырастает вполне стройная конспирологическая теория — и даже не одна. Это не просто очередная байка о забытом классике — а байка с двойным, тройным дном. В век твиттера, фейсбука и ю-туба, в эпоху постправды и фейк-ньюс — более чем актуально. Телеведущий Игорь Прокопенко кусает локти вместе со всем творческим коллективом «РЕН ТВ». До крови.

Константин Жевнов. Оператор (по рукописи)

Номинировал Сергей Соболев: Заглавный герой легко и непринужденно попадает сомнамбулическим путём на иную планету, и пытается выжить среди незнакомой природы и культуры. Повесть открывает свежие пространства для отрядов переселенцев, которым стало так тесно в рамках земной истории.

Дмитрий Казаков. Оковы разума. — М.: Пятый Рим, 2018.

Номинировал Андрей Щербак-Жуков: Неожиданный, во многом экспериментальный роман. А во многом, напротив, традиционный, как это ни парадоксально. Он опровергает сразу несколько представлений, бытующих в современной литературе. Во-первых, есть мнение, что время твердой научной фантастики (hard science fiction),то есть литературы, основанной на научных теориях и концепциях, прошло. Во-вторых, считается, что основой для произведений научной фантастики могут служить главным образом естественные и точные науки: биология, физика, химия, математика...

«Оковы разума» опровергают оба этих утверждения. Этот роман написан строго по канонам твердой научной фантастики, но при этом основой ему служат теории в области лингвистики и языкознания, то есть сугубо гуманитарные.

Дмитрий Казаков исследует, каким образом язык, на котором говорит разумное существо, влияет на мышление этого существа. Его роман демонстрирует, как человек, говорящий на языке инопланетной расы, перестает быть человеком. Автор утверждает: человек — это то, на каком языке он говорит.

В этом смысле «Оковы разума» можно поставить в один ряд, наверное, только с романом Сэмюэля Дилэни «Вавилон-17».

При всем при этом «Оковы разума» это увлекательное произведение о войне рас. Это роман о предательстве и жертвенности, о трусости и геройстве. Это роман о непростом выборе, который волею судеб встает перед простым, неподготовленным человеком. «Оковы разума» продолжают традицию произведений о роли маленького человека в истории планеты.

Михаил Королюк. Квинт Лициний (по рукописи)

Номинировал Валерий Иванченко: «Квинт Лициний» сделан из мечты, что посещала всякого человека: фантастической возможности переписать свою жизнь, вернувшись к её началу с полным набором козырей на руках. Автор не учёл одного — чтобы переписать жизнь на бумаге, надо ещё больше времени, чем чтобы просто её прожить.

Как литература, этот отважный эксперимент интересен фигурой автора-энтузиаста, который начинает свой бескрайний текст дилетантом, но быстро и на наших глазах вырастает в незаурядного беллетриста. Михаил Королюк очевидно умён, страницы, посвящённые математике, производят на профана, вроде меня, завораживающее впечатление. Он вообще хорошо подготовлен, лучше многих профессионалов владеет жанровыми инструментами политического триллера, например. Но самое захватывающее в книге — это страннейшая личная жизнь школьника с полувековым опытом и доступом к знаниям всего мира. Некоторых сексуально фрустрированных читателей эта линия просто выбешивает. Нам же, нормальным ровесникам автора и персонажа, остаётся только печалиться о неразрешённости столь мощной интриги (здесь должен быть смайлик).

Читать этот роман — безусловное удовольствие, может быть, стыдное; не уверен, что члены жюри смогут его разделить.

Не будем скрывать, что большая часть романа выходила тремя книгами в издательстве «Альфа-книга» под общим названием «Спасти СССР», и в написании отдельных частей цикла, кроме Михаила Королюка, участвовал Николай Феоктистов. Здесь мы номинируем полный авторский вариант текста.

Сергей Ю. Кузнецов. Живые и взрослые. — М.: LiveBook, 2018

Номинировала Галина Юзефович: Пространство в трилогии Сергея Ю. Кузнецова разделено на две противостоящие части: мир живых и мир мертвых, которые соседствуют не в метафизическом, а в самом обыденном — географическом смысле. Светлый и оптимистичный мир живых более всего похож на мир идеализированного позднесоветского детства; мир мертвых — это мир чистогана, наживы и соблазнов из советской же пропаганды, а смерть — переход из одного мира в другой — здесь семантически тождественна эмиграции. Умирая (даже в результате несчастного случая), человек фактически делает свой выбор: теперь для живых он чужак, враг, отщепенец, а члены его семьи — под подозрением. Внутри этого пространства можно было бы, в принципе, разместить любой сюжет — от хоррора до шпионского триллера, но Сергей Ю. Кузнецов делает выбор в пользу подросткового фэнтези. В результате «Живые и взрослые» — это одновременно и роман воспитания, и изысканная метафора преодоления смерти, и оригинальное переосмысление советского опыта и — не в последнюю очередь — бесхитростно захватывающая история о дружбе и взрослении.

Ольга Паволга, Михаил Перловский. Стеклобой. — М. Livebook, 2018.

Номинировал Дмитрий Малков: Никто никогда не задумывался о сходстве «Замка» Кафки с «Хищными вещами века» АБС. Между тем оно есть, более того, русская витальная традиция пережевала тяжёлую австрийскую паранойю в изящную прокрастинацию. И на этом не остановилась. Из последнего, что на слуху, это «Столовая гора» Андрея Хуснутдинова и «Автохтоны» Марии Галиной, — кстати, лауреата НГ.

Создатели «Стеклобоя» пошли теми же верными стопами. Они отправили своего героя в город, где стекло есть магическая субстанция (а где оно иное, кстати, вот и зеркала, не к ночи будь помянуты…), где исполнение желаний тесно связано с адом карьеры, и не в смысле материальном, но на уровне страсти. Здесь следует отметить, что оба автора имеют к одной из ипостасей стекла самое непосредственное отношение: Ольга Паволга — фотограф, Михаил Перловский — режиссёр. Создание образов сквозь фильтр стекла им близко. Несложно и город Выдропуск увидеть, не то что Малую Вишеру.

Отдельная тема — заинтересованность и готовность интеллигента к номенклатуре. Желание стать ректором это вам не «счастье для всех даром», тут и совестью поступиться можно.

Александр Пелевин. Четверо. — М.: Пятый Рим, 2018

Номинировал Василий Владимирский: Три в общем-то тривиальные истории: бравые звездолетчики летят открывать иные миры, следователь в конце 1930-х ловит серийного убийцу в Крыму, петербургский психиатр, наш современник, ведет проникновенные беседы с интересным и сложным пациентом. Каждую из этих историй можно развернуть в отдельный полноценные роман — но автор не ставит перед собой такой цели. Сквозь эти незатейливые, общепонятные сюжеты в романе «Четверо» просвечивает нечто куда большее — и куда более страшное. Отличный стилизатор, Александр Пелевин не столько воспроизводит, сколько деконструирует клише «формульной» литературы. Жанровая логика в этой книге довольно быстро дает сбой, но это не должно пугать подготовленного читателя: используя образы из арсенала попкультуры, А.Пелевин исследует метафизическую природу зла, погружается в онтологические бездны, открывающиеся перед любой мыслящей материей — что безусловно роднит его с однофамильцем, самым успешным фантастом постсоветской эпохи. Эксперимент, мне кажется, чрезвычайно любопытный — ну а насколько успешный решать жюри премии «Новые горизонты».

Михаил Савеличев. Я, Братская ГЭС… // Полдень № 7. — СПб.: ИП Сидорович, 2018.

Номинировал Сергей Шикарев: У каждого поэта есть провинция... Именно туда, в провинцию, довольно отдаленную от кремлевских звезд и башен, и отправляют успешного — по советским и даже по светским меркам — поэта Эдуарда Евтушкова. Повод — неправильное, с идеологической точки зрения, интервью буржуазному журналу «Штерн»; причина — необходимость правильного, с идеологической точки зрения, освещения коммунистической стройки века — сооружения Братской гидроэлектростанции. Подоплека же — в намерениях и действиях самой Братской ГЭС — так называемой «субъектности» (в иной системе координат уместно использовать термин «эгрегор»), олицетворяющей согласно известной формуле электрификацию советской страны.

Повесть Михаила Савеличева в лучших традициях постмодернизма (простите за оксюморон) перелицовывает известную поэму Евтушенко на фантастический лад. Убедительности ей — и понимания происходящего читателю — добавляют цитаты из выдуманных работ настоящего философа Эвальда Ильенкова (и его соавторов).

Есть и другая — едва не прервавшаяся — традиция, которой наследует автор. Речь идёт об упрямом оптимизме советской фантастики в отображении мира, который добр, и будущего, которое светло.

Посредством Братской ГЭС, с помощью электрического тока Савеличев воскрешает/реанимирует идеалы шестидесятых, а заодно идеальные шестидесятые: грандиозные проекты преобразования природы, отважные пионеры стройки — «первоэшелонники», внимающие поэтам толпы и культурно подкованные (рассуждающие о Феллини и итальянских неореалистах, знающие иностранные языки) рабочие и всеобщая устремленность в грядущее — таков образ светлого прошлого, (вос)создаваемый писателем.

Удивительное дело. Пока в англо-американской фантастике идут нешуточные бои между правым и левым лагерями, отечественная фантастика в большинстве своем политически аморфна. Разве что лежат на книжных развалах и снуют туда-сюда по отечественной истории «попаданцы», разочарованные развитием событий и норовящие в механизме истории что-то подправить. Повесть Савеличева среди них — «белая ворона»; не только потому, что являет собой идеологическое высказывание в деидеологизированном пространстве, но и потому, что работает ровно противоположным «попаданчеству» образом. Оживленные писателем идеи и идеалы прошлого, пробуждают ностальгию по несостоявшемуся будущему, «полудню двадцать второго века» и читателя зачаровывают.

Андрей Хуснутдинов. Аэрофобия (по рукописи)

Номинировал Сергей Шикарев: «Аэрофобия» не похожа на другие произведения Хуснутдинова. Короткие этюды — зарисовки о человеке в предлагаемых, всегда фантасмагорических, обстоятельствах — первоначально кажутся не связанными друг с другом. Одна видимость сменяется другой, и фрагменты начинают превращаться в звенья единой цепи сновидений. Способность, даже склонность человеческого разума распознавать и, что особенно важно, достраивать паттерны (образы) давно известна. Из этого укоренного в природе человека свойства видеть образы «между газетным растром и пиксельными сотами» (фраза из «Аэрофобии») произрастают и религии, и теории заговора. Эти две темы — важные константы в творчестве Хуснутдинова; с их взаимосвязью, например, работает предыдущий роман писателя — «Дни Солнца».

Фантастика часто рассматривается как метафора, перенос исторических и социальных реалий в пространство воображаемого. В такой трактовке «Аэрофобия» — безусловный эксперимент и лично для автора, и для читателей, текст на сопротивление — проявляет себя как эссенция жанра, лишенная примесей сюжета и персонажей.

Череда метаморфоз, происходящих с рассказчиком (-ами), перед читателем предстает в виде притч, коанов или просто калейдоскопа персональных образов, которые надлежит распознать. Эти сновидческие истории с беспокойным усердием расшатывают опорные конструкции мироздания и личности, задавая вопросы о времени и вечности, боге и бессмертии, памяти и истории (один из самых протяженных фрагментов текста под названием «Знаменатель» посвящен как раз рассуждениям об историческом процессе и исторической же памяти). Иными словами, «Аэрофобия» принадлежит к яркому и редкому подвиду онтологической фантастике. Фантастике, простите за плохой каламбур, не событийной, а — бытийной; затрагивающей самые основы нашего существования. В абсурдистском пространстве, волей автора освобожденном от тяготения физических и жанровых, повествовательных законов, это удается сделать, пожалуй, наилучшим образом.

цитата

В «Илиаде», скажем, судьба героя не зависит от того, «правильно» или «неправильно» он поступает: бедняга Гектор гораздо симпатичнее склочного и надутого супермена Ахилла. Елена, баба, честно говоря, паршивая и абсолютно аморальная, умудряется постоянно выходить сухой из воды, как ей, лебединой дщери, и положено.

«Паршивая баба» и «лебединая дщерь» — характеристики не взаимоисключающие, но по окраске явно противоположные — рисуют придавленную штампом «прекраснейшей из женщин» Елену Троянскую объемной, живой фигурой. Все как в жизни, только понятнее.

цитата

Картину мира среднего человека никоим образом нельзя назвать научной. Эта его картина пестролоскутна и безумно противоречива. И вот тут как раз вступает в силу примиряющая и психотерапевтическая роль литературы, поскольку, какую бы сложную, в причудливых завитушках, картину мира она ни транслировала, она все равно по отношению к настоящей будет упрощенной.

Искусство, по мнению Галиной, неизбежно проходит через призму сознания творца и упрощает картину мира.

Следуя не столько логике «все новое — хорошо забытое старое», сколько желанию разобраться, почему это новое вдруг органично влилось в нашу повседневность, Галина делает вывод, что архаичен не только Мартин, возвращением к истокам оказываются при ближайшем рассмотрении и новые технологии.

цитата

Естественное для средневекового или хотя бы просто деревенского человека психосоциальное состояние — когда все «твои» находятся на расстоянии громкого окрика или, в крайнем случае, ситуации «сбегай к батьке в поле, отнеси обед и скажи, чтобы по дороге заглянул к деду». Ситуация разрозненности была чудовищно неестественной, но мы и не догадывались об этом, пока не получили в руки мобильники. Уже та скорость, с которой они вросли в нашу культуру, говорит, что состояние человека с мобилой ближе к натуральному порядку вещей, чем состояние человека без мобилы, понятия не имеющего, где сейчас находятся и что делают его близкие.

Так, прижившееся неестественное (оно же — фантастическое) или кажущееся таковым становится неожиданным способом адаптации к повседневности, с которой человечество за всю историю так и не свыклось: фантастика, как искусно сотворенный протез, восполняет непривычную пустоту.

Оригинал тут.