Salve Regina, Mater misericordiae,

Vita dulcedo, et spes nostr salve

Ad te clamamus, exules filii Evae,

Ad te suspiramus gementes et flentes, in hac lacrymarum valle

Eia ergo advocata, nostra,

illos tuos misericordes oculos ad nos converte

Et Jesum benedictum fructum ventris tui

nobis post hoc exilium ostende.

O Clemens! O Pia! O dulcis Virgo Maria!

сабж

Это скорее эссе на тему, чем биография; в произведении нет ни одной даты, зато становится очень ясен взгляд самого Честертона и на личность Франциска, и на суть его проповеди. При этом общих рассуждений, оценок и попыток толкования и понимания в тексте куда больше, чем фактов, а собственно биографические данные достаточно скудны. Честертон приводит какие-то события из жизни Франциска (в том числе полулегендарные, из "Цветочков") не как историк или биограф, а скорее для целей иллюстрации своих выводов о его характере. В итоге у Честертона получился значительно более живой и интересный текст, интересный именно с точки зрения человеческого содержимого. Честертон подходит к личности Франциска, с одной стороны, с безусловным почтением, а с другой стороны — на очень близкое расстояние, как стараются подойти не ученые к объекту изучения, но поклонники к своему кумиру. За счет этого, а также за счет использования чисто художественных приемов и вообще большой поэтичности текста создается характер Франциска как характер литературного персонажа, объемный, с некими гипертрофированными чертами. "Nobody would be likely to call him a man of business; but he was very emphaticaly a man of action" — основная, по Честертону, черта. Вообще это довольно редкий и особенно приятный своей удачливостью ход: описывать не то, что герой делал, а то, каким он был. Честертону это отлично удалось, и даже когда он говорит, что Франциска "God has broken to make anew", на самом деле видишь именно развитие характера героя в рамках художественногоо произведения.

При этом Честертон использует чисто художественные приемы местами, точно рассчитав, что даже самый безграмотный читатель хоть немного в курсе достижений и взлетов его персонажа, он почти упускает их, во всяком случае, не заостряет на них внимания. Зато с большой нежностью и осторожностью описывает историю, когда Франциск, собственно, становится на путь слуги божьего — с кражей у отца, попрошайничеством камней и тд. Получается... ужасно мило, даже слова другого не подобрать. "Anyhow there was not a rag of him left that was not ridiculous. Everebody new that at the best he had made a fool of himself" — это про торжественное возвращение отцу всего украденного на восстановление церкви. И на этом моменте как-то больше проникаешься личностью персонажа, еще никому неизвестного и ничего не совершившего, совершенно одинокого в своем порыве, чем читая обо всех последующих его достижениях, весьма впечатляющих. Вот этот момент, а также история про попытку обратить сарацин в христову веру — самые трогательные, пожалуй.

Формат эссе, в отличие от формата биографии, хорош тем, что нет необходимости сдедовать какой-либо хронологии либо изложить определенный набор фактов. В тексте куда больше рассуждений, чем чего-либо другого — но за счет их, скажем, качественности следовать за ними действительно интересно. "The whole point about St. Francis of Assisi is that he certainly was ascetical and he certainly was not gloomy" — в контексте целой главы, посвященной "Jongleurs de Dieu", становится очень понятным честертоновское восприятие Франциска как несомненно позитивного, как сейчас выражаются, персонажа, joyful in the essence.

Еще одна черта, которую очень изящно подмечает Честертон и которая, как мне кажется, отличает не только одного Франциска, но и других христианских святых (и, имхо, является результатом правильного восприятия НЗ): "St. Francis was a man who did not want to see the wood for the trees. He wanted to see each tree as a separate and almost a sacred thing". Это кантовский императив, фактически, только как к цели и никогда — как к средству, при этом целью является не человечество, а человек, что представляет кардинальную разницу.

Напоследок Честертон говорит о том, что стало с францисканством после смерти Франциска, включая все печальные злоупотребления и борьбу с собственностью как таковой (включая чужую) — классическая история из серии хотели как лучше. По Честертону получается, что папа, как ни странно, сыграл в деле сохранения "нормального", не ортодоксального францисканства не последнюю ролью, пресекая наиболее агрессивные его проявления. И, несмотря на всю симпатию к Франциску как к личности, Ч. с этим вполне соглашается. "it is well to have the Sybil as well as David in Dies Irae. That St.Francis would have burned all the leaves of all the books of the Sybil, in exchange for one fresh leaf from the nearest tree, is perfectly true. But it is good to have the Dies Irae as well as the Canticle of the Sun". Забавно и точно замечание, что когда францисканство долшло едва ли не до противопоставления себя католической церкви, из двух зол (это мое, а не Честертона, конечно) следовало бы выбирать второе, потому что католическая церковь в состоянии вместить все лучшее, что есть во францисканстве, но не наоборот.

"Затемненный мир" — кажется, последнее сочинение Х., но это, увы, не делает ему чести. Под конец жизни Х. пускается в совсем уже старческое брюзжание, причем, что печально, не по форме (это еще можно было бы простить), но по сути. "Затемненный мир" написан, кажется, с единственной целью: донести до читателя, какой у нас происходит упадок культуры! Страшный упадок культуры! Интересно, есть хоть один период в истории человеческой, когда никто не говорил бы о том, что этот пресловутый упадок происходит вот прямо щас?

Нет, я, конечно, согласна, у Х. были причины для пессимизма: по-моему, нет ничего горше, чем на склоне лет пережить две мировые войны и не дожить чуть-чуть до конца второй (причем не дожил четыре месяца, то есть умер как раз когда наша славная победа еще не была очевидной и близкой). Можно поверить в упадок не только культуры, но и вообще всех ценностей, тем более, что просвета никакого нет, и сил на него надеяться уже тоже не осталось. Но Х., разумеется, ошибался, как и все остальные певцы упадка культуры во все остальные времена.

Увы, если не принимать эту аксиому про упадок на веру, все остальные интересные замечания и блестящая эрудиция Х. пропадают втуне — потому что он и так, и сяк пытается нас начиная с периода едва ли не раннего христианства подвести к этому пресловутому упадку, а мы все никак не подводимся. Причем Х., будучи Х., естественно, не может просто так с порога зайти и объявить, что культура-де в упадке, давайте что-то делать. Он заходит, как уже было сказано, с первых веков нашей эры, обводит взглядом этимологию понятия "культура" и его употребления в десятке известных ему европейских языков, проходится по тому, что вообще под ним понимается. Эти частные рассуждения скорее исторического, чем какого-либо другого характера, читать гораздо интереснее, чем его выводы.

В частности, очень неплохи главы, посвященные понятию западная, или европейская культура, его трансформации и, собственно, сути. "Разделительная линия между Западом и Востоком в общем всегда остается совершенно произвольной: ведь она определяется тем, где именно располагается наблюдатель". Ну да, все так и есть)

К примеру, Х. задается вопросом, можно ли разделить Запад и Восток (and never the twain shall meet) по "линии ислама", и тут же отвечает сам себе, что исламские Испания, Марокко и Тунис никак не могли называться Востоком (сейчас за последних два еще можно поспорить, но Испания непреложна). В итоге он приходит к выводу, что "термин Запад обретает смысл тогда, когда мы понимаем под ним латинское христианство, постепенно отдалявшееся в раннем Средневековье от тех стран, которые не считали Рим основанием христианской Церкви" (и уж тем более в этом смысле мы, анти-униаты, ни на какой Запад претендовать не можем). Более ли менее определив, что такое "западная", Х., как последовательный автор, нападает на понятие "культура", но только для виду, чтобы тут же сдаться: "понятие культура, как и многие другие понятия истории, остается полезным и оправданным только потому, что вместо него мы не можем придумать ничего лучше" — с этим трудно поспорить.

Далее, в основной части, Х. проходится галопом по культурным историям основных европейских народов, доводя их до своего времени и делая печальные наблюдения. В итоге он приходит к двум интересным выводам относительно факторов, обусловливающих упадок культуры в его время: во-первых, это гипернационализм, во-вторых, милитаризм, второе связано с первым, понятно. В целом совершенно не разделяя упаднические взгляды Х., с его наблюдениями трудно поспорить, другое дело, что он экстраполирует общее на частное, делая из болезни отдельной нации болезнь эпохи.

"Националистические мечты о завоеваниях и господстве над целыми континентами должны быть отнесены к области, которая находится в ведении психиатров".

Что касается остальных его замечаний, то они местами (с точки зрения современного знания последующей истории забавны, а местами — верны). К примеру, Х. критикует Лигу Наций и предсказывает ей недолгое бесславное будущее по причине отсутствия в ней Америки прежде всего — и так и случилось. С другой стороны, Х. замечает, что по итогам 1 мировой "одной из главных ошибок было, несомненно, несомненное безрассудство, с которым Европу лишили ее необходимейшего члена — дунайского государства, способного служить переходом между Средней и Юго-Восточной Азией". Кто знает, возможно, сильная Австрия и не допустила бы никакого аншлюза, но не факт, что он не был бы произведен с другой стороны.

Возвращаясь к этим двум бичам (не поймите превратно) хейзинговской современности, гипернационализму и милитаризму, Х. также замечает, что их истоки лежат в сфере стирания личности, коллективизации, можно сказать. "Отдельный человек, носитель культуры, которую он впитывает и с которой срастается за время от колыбели до могилы, чаще всего не так уж и плох. По своей сути он таков, каков всегда: незначителен и тщеславен, но весьма проницателен, с некоторой склонностью к добру и чудовищным самомнением, и вовсе не редко порядочен, смел, честен и верен. Но вот как член некоей общности, коллектива он большей частью заметно хуже, ибо именно коллектив освобождает его от решений, подсказываемых собственной совестью". Отсюда и критика Х. демократии: он замечает, что без изрядной нотки аристократичности народное правление быстро превращается во власть быдла. Впрочем, уж не знаю, были ли в истории, кроме древней, действительно чистые примеры народного правления. "В нашу ностальгию по прекрасному прошлому неизменно вторгается чарующая лож блаженной памяти пасторали", наконец честно признает он. Нет никаких крыльев, ты просто умираешь, и все, как говорится. Точно так же нет никакой универсальной панацеи от упадка культуры (причем культура здесь должна пониматься в максимально широком смысле). Насколько культурный уровень вообще зависит от геополитики, Х. указывает, что лучшим решением было бы создание мелких федеративных государств, предоставляющих художнику максимальную свободу и не являющихся социальными заказчиками культуры. По большому счету, это единственный более ли менее внятный вывод-рекомендация из сделанных — тут, разумеется, написать куда проще, чем воплотить. К тому же, признает Х., мы уже порядочно испорчены "проникновением на большие глубины познания", и откатиться назад, в блаженную пастораль в духе Руссо, вряд ли получится. "Смогло бы наше столетие отступить за линию Кьеркегор — Достоевский — Ницше? Чтобы начать все сначала? Разумеется, нет".

И слава богу, замечу, потому что за этой линией было не больше блаженной пасторали, чем после нее, и не больше, чем когда-либо вообще. А с участием вышеупомянутых все веселее.

В целом — интересно почитать, потому что Х. всегда интересно почитать, учитывая его культурно-исторический багаж и хорошо подвешенный язык, но основной посыл скучен и уже давно набил оскомину.

Что до "Человек и культура", написанного ранее, читать его после "Затемненного мира" нет ни малейшего смысла: в "Мире" развиваются все те же мысли, но куда более детально и проработанно, а так ряд цитат совпадает.

сабж

Что первым бросается в глаза, так это 1001 ночь. Основные герои занимаются тем, что рассказывают истории о том, как что-то происходит с другими героями. С ними самими иногда тоже что-то происходит, но не каждый раз, так что вы не рассчитывайте (иногда, откланявшись, они спокойно удаляются, оставляя читателя в легком изумлении перед разрывом строки). За редким, пожалуй, исключением.

Сборник составлен отчасти из того, что уже было в "Под буковым кровом" ("Лошадь" все еще прекрасна, я утверждаю, хотя и не могу ткнуть пальцем, чем же таким конкретно), отчасти — из новых вещей, включая десяток ну очень декамеронистых новелл (что автором не отрицается, разве что без необходимой доли скабрезности, и слава богу).

В целом сборник выглядит примерно следующим образом: Древний Рим — Россия века 19 — Италия века 14-15. Я как патриот голосую, разумеется, за Россию, с одной стороны, потому что этот период мне и лучше знаком, и куда ближе, а с другой — потому что эти новеллы кажутся куда более разнообразными и живыми, чем все остальные. Они странные, но *разные*, чего об итальянских не скажешь, как бы те ни были хороши. Впрочем, заглавная вещь, собственно "Леокадия", скорее удивила, чем понравилась — она выбивается и из русского раздела, и из всех остальных текстов вообще, плавных и мягких, какой-то угловатостью и оборванностью. Не считая конкретно этой новеллы, в остальном от текстов автора получаешь просто физическое удовольствие в процессе — как ни крути, а это изумительный русский язык, такое редко встречается не только в последнее время, но и вообще, когда каждое слово не просто на своем месте, а еще и в своем, то есть героев, времени, социальном слое и так далее. При этом (даже несмотря на латинские цитаты, перевод которых с электронки не посмотришь особо) изумительно легко и плавно читается, тексты совершенно незаметно заканчиваются, как заканчиваются хорошие дороги, по которым незаметно для себя едешь с большой скоростью. Настолько погружаешься в эту плавность, что даже все перипетии сюжета воспринимаются куда спокойнее и равнодушнее, чем должны, пожалуй.

Жутко понравились именно в плане сюжета и юмора две новеллы — "Пирог со сливами" и "Ландскнехты в аду". И если "Пирог" — это по большому счету отлично сделанная, но вполне классическая вариация на тему репки и счастливых совпадений (так бывает в народных сказках), то "Ландскнехты" — нечто необычайное и жутко смешное. Вообще уже не в первый раз замечаю за автором весьма специфические представления об аде как о месте, где по большому счету все то же самое, что и у нас, только что дождя и снега нет (ну разве что из серы), те же людишки, та же организация. Колесо перерождений вместо ада, короче. Возможно, лет через пятьдесят кто-нибудь напишет про это диссертацию, дарю тему.

Что касается итальянских новелл, они милы, но несколько однообразны. Слог, выдумки и особенно историческая эрудиция, разумеется, выше всяких похвал — и при этом упорно кажется, что читаешь сборник народных сказок около того периода. Автору удалось очень ровно выдержать стилистику от первого текста до последнего, что, конечно, делает ему честь, но при прочтении подряд истории начинают немного сливаться.

В целом — чудесный сборник легких, изумительно написанных вещей, который, как все хорошее, быстро заканчивается.

сабж

Мне рекламировали эту книгу как нечто напоминающее "Укус ангела", от которого я была просто в восторге, но это в лучшем случае весьма слабое подражание. Такое чувство, что автору стало неловко за взятую в "Укусе" высоту и тон и он решил ее слегка разбавить, с одной стороны, за счет бесконечного метания по разным эпохам и местам (что еще можно простить), а в другой — опостылевшими реалиями девяностых с братвой, крышеванием, легкими деньгами, утюгами на пузе и тд. Увы, вот это и правда получилось неловко — Марш Мендельсона звучит сам по себе отлично, несмотря на весь пафос, но если примешать к нему шансон, испортишь вконец и то, и другое (хотя возможность что-то испортить как в шансоне, так и в "типичных реалиях девяностых", конечно, под большим вопросом).

Как бы там ни было, роман значительно слабее и как нечто цельное и эпически-прекрасное не воспринимается совсем. А ведь неплохая идея, казалось бы: живет себе на Руси род Норушкиных, которым на роду (пардон) написано во времена сомнений и тягостных раздумий народных звонить в колокол народного же гнева, тем самым поднимая публику на восстания, соляные бунты, революции и прочие бесчинства. Но вот практическая реализация идеи сделана наихудшим, пожалуй, образом — пафос и мистика отдельных моментов (чем и был хорош "Укус") полностью снимаются другими эпизодами, скучно, а временами комично-бытовыми. Да, извините, про быт девяностых в его апофигее я читала столько, что меня тошнит от самой мысли. Более того, я и сама в это время уже жила на свете, и ничего столь анекдотического, как это любят описывать в литературе, не заметила. Хочется сказать, ну ребята, ну хватит уже, напишите про времена Тредиаковского, про завоевание Сибири, только не бросайте меня в терновый куст и оставьте вы эту поганую тему, которую приличному человеку должно быть уже стыдно трогать руками.

В целом текст — это такое лоскутное одеяло из разных эпизодов жизни разных Норушкиных в разных эпохах. Отдельные эпизоды, действительно, интересны и вызывают желание узнать, что же там было дальше и глубже. Но сделать это толком не получается (даже если автор бегло успевает это пересказать), потому что повествование тут же перескакивает на другой, куда менее интересный эпизод. Цельного впечатления не остается, а остается чувство, что ты пришел посмотреть интересный мультик, а после пяти минут тебе начали впаривать документальный фильм из жизни ластоногих. Вроде как и не совсем обманули — но и определенно не оправдали ожиданий.