Польская фантастика

Аналогично, любой ответ на вопрос об истории и особенностях польской мэйнстримной литературы окажется настолько же обширным и сложным: поскольку это сообщество индивидуальностей, которых соединяет лишь то, что пишут они на польском языке и погружены в польскую культуру. Тот же факт, что некоторое их число пишет о несуществующих мирах, не придает ему гомогенность автоматически, а ни одно мнение, жестко фиксированное (что польская фантастика суть такая и такая) не может оказаться правдивым. Как и в основном течении, здесь возможно отыскивать лишь определенные тренды, авторов, задающих стандарт, искать общие элементы.

* * *

В последние годы часто слышно критиков, выражающих удивление тому, что именно фантастика проявляет менее всего комплексов при попытках описать польскую действительность. Дело же в том, что польской фантастике для этого не пришлось разрабатывать никаких новых методов, инструментов или конвенций: в описаниях и диагностике действительности с использованием фантазии, она обладала тридцатилетней практикой и всего лишь продолжает традицию, начатую в 70-х и 80-х годах т.н. «социологической фантастикой».

Кое-кто в большей степени говорит о феномене польской социологической фантастики, имея в виду ее популярность, живучесть и уровень наилучших достижений – сравнительно с НФ Запада или с большинством восточноевропейских стран, это, несомненно, феномен.

Социологическая фантастика не занималась построением антиутопий или дистопий, не была всего лишь продолжением метода Оруэлла или Замятина; возможная дистопичность того, что изображалось, было всего лишь побочным эффектом. Основной задачей, которую ставили перед собой авторы, была попытка описания/анализа реальных условий жизни в ПНР. Исходя из обстоятельств как цензурных, так и конвенциональных, описание это всегда обязано было быть аллегорическим – и при этом просто удивительно, на какую аллегорию соглашались цензоры: порой хватало всего лишь заменить Польшу на страну/планету будущего, придумать странные имена и названия, вставить пару-другую фантастических штучек – и едва ли не любая критика строя могла быть проглочена.

Эта «аллегоричность поневоле» давала авторам свободу гиперболизации, экстраполяции и проекции, которые оказывались невозможными в реалистической прозе. Возможными (к примеру!) были фантастические образы «ПРН-в-квадрате», «ПНР-через-сто-лет», «ПНР-побеждающей», «ПНР-окончательного-упадка» и т.д. Человек более всего поход на самого себя не на фотографии, но на умелой карикатуре.

Неформальным лидером этого тренда был Януш А. Зайдель. Его творчество настолько велико – количественно, имея в виду многообразие тематики, но и приняв во внимание качество лучших из достижений – что можно было бы сказать, что он установил здесь если и не образец, то наверняка ориентир для всех более поздних реализаций данной конвенции. Зайдель (умерший в 1985 году инженер-радиолог) почти во всех своих повестях – в том числе и в, пожалуй, лучших: «Парадизии» и «Limes inferior» — оставался верным доминирующей фабулярной схеме: схеме обличения.

Путь героя (героев) в ней проходил от спокойной, до полного растительного существования, жизни в обществе более или менее тоталитарном – через подозрение, бунт к состоянию полного знания о механизмах власти и правде, которая ими скрыта. Иногда фасад скрывал правду о положении общества – буквально, как в «Парадизии» (в смысле – продолжают ли они лететь к отдаленной звезде или уже высадились на планете), и тогда дорогой к ней была физика, законы природы, которые не удалось бы ни спрятать, ни фальсифицировать; порой же, как в «Limes inferior», раскрывалось истинное лицо настоящих владык: космических оккупантов, для которых земные властители представляли собой лишь декорацию и ширму. Степень репрезентативности относительно реальности представленного общества тоже была неодинакова, в более поздних произведениях параллель с социализмом не была уже настолько дословной – и теперь некоторые прочитывают Арголанд в «Лимес» как (непреднамеренную?) карикатуру на капиталистическое общество.

Схему разоблачения системы/мира в результате горького опыта героя использовали также, кроме прочих, Мацей Паровский в «Лицом к земле» и Мирослав П. Яблонский (в «Укрытии», «Трех днях тигра» и других произведениях), Рышард Гловацкий в «Алгоритме пустоты», Рафал Земкевич в своих ранних рассказах, а частично и Марек Орамус в «Сонных победителях»; схему, наконец, использовали и авторы НФ, работающие в других конвенциях, как, например, Земяньский в «Воображаемых войнах» – границу влияния социологической фантастики вообще довольно трудно провести.

Произведения более поздние принимали состояние затруднения за очевидное. Герой взыскивал уже не знания об окружающей реальности, но, скорее, собственного места в ней и возможных способов изменения этой реальности; вопросы поднимались, скорее, экзистенциальные, а не эпистемологические. Весьма усилился дух фатализма, декаданса. Таковы, например, повести «День дороги к Меории» Марека Орамуса и «Избранники богов» Земкевича, изданные уже вскоре после краха системы.

Эдмунд Внук-Липиньский, второй специалист по социологической фантастике, в своей трилогии об Апостезионе («Вихрь памяти», «Полураспад» и «Смерть жертвенная») занят не столько разоблачением самой системы, сколько описанием разнообразных социальных механизмов, характерных для тоталитарного общества, и в каждой следующей части трилогии всё более отчетливо. Это оказалось изображение панорамное, охватывающее, пожалуй, все общественные слои и несколько этапов развития державы (собственно, до падения режима). Одновременно это был сюжет лишь с тончайшим покроем НФ: автор, что правда, инкрустировал рассказ множеством фантастических элементов, но эти операции были для структуры мира едва ли не нейтральными, а Апостезион сохранял множество черт, характерных для поздних народных диктатур. Впрочем, самому мне более всего из произведений Внука-Липиньского нравится короткое, юмористическое изложение теории революции – рассказ «Диалог через реку».

Социологическая перспектива и интерес к механизмам власти и правилам общественных подвижек в пиковый период (конца 70-х – начала 80-х) была в польской НФ настолько всеобщей, что трудно назвать хоть какого-то из значимых авторов, кто вообще не подпадал бы под данный тренд. Кроме перечисленных выше, подобные акценты появлялись также в произведениях Виктора Жвикевича, Богдана Петецкого (имея в виду его «взрослое» творчество, поскольку он прежде всего известен как автор «молодежной» НФ), Анджея Зимняка, Марцина Вольского, Збигнева Простака...

В 80-х этот тренд постепенно утрачивал силу, никогда, впрочем, не исчезая окончательно – полагаю, в последние десятилетия он перешел в жанр политического триллера. Когда оковы тоталитаризма пали, были приведены в действие природные демократические механизмы, и Польша, таким образом, уподобилась западному миру – центр тяжести переместился к политике и экономике. Кроме того, теперь уже можно было писать совершенно открытым текстом. Наиболее представительным примером, почти знаковым в смысле смены эпох в польской НФ, остается повесть Земкевича «Проклятая судьба шарманщика», настолько же резкая и бескомпромиссная, как и ее название, рассказывающая о Польше близкого будущего и описывающая (с горечью идеалиста, из последних сил противостоящего поднимающемуся цинизму) тайный раздел Польши, что происходит в сценариях хай-тех и виртуальной реальности, и случающийся из-за тех самых, фатальных, всегдашних изъянов поляков (польской политической элиты), что и при разделах 18-го века. После «Судьбы» была еще более взвешенная и небезынтересная «Битва столетия»; свое видение ситуации Земкевич представлял также и в рассказах. Жанр «политического триллера», в более-менее чистом виде (временами же – просто как «политически ангажированная НФ») возделывали также: Томаш Колодзейчак (дилогия «Солнечный Доминион» и рассказы), Конрад Т. Левандовский, Марцин Вольский, а в отдельных рассказах – множество других авторов.

* * *

Описать следующий тренд несколько сложно – приходится быть осторожным даже с названием. Определение «развлекательная фантастика», что используется с противоположными оттенками как единомышленниками, так и противниками этого течения, прошло эволюцию, подобную эволюции термина «political correctness» («политкорректность»): рожденное из насмешки, принятое всерьез, а теперь функционирующее в широком контексте. Настолько же разнообразные предположения можно слышать и относительно причин зарождения тренда: что была это классическая ответная реакция на серьезную и ангажированную социологическую НФ; что таков был ответ на тоску за старой «НФ вымысла и приключений»; что таким образом пытались уподобиться коммерческой западной фантастике; что было это проявление аллергии на доминирующий в польском мэйнстриме пустой формализм; наконец, что корень этого в личном споре с редактором польского отдела единственного посвященного в то время фантастике журнала «Фантастика» Мацеем Паровским. Возможно, все это и повлияло – понемногу каждое; ведь и реки возникают от слияния множества малых ручейков.

Течение это имело свою программу и институциональную репрезентацию в лице Клуба Тфуркуф (Klubu Tfurcuf). Среди прочих, с ним были связаны: Рафал Земкевич, Томаш Колодзейчак, Конрад Т. Левандовский, Феликс В. Крес, Яцек Пекара. Среди них разве что только Земкевич имел бы действительно серьезные проблемы с причислением его к «развлекательной фантастике»: трудно найти у него текст, фабула которого не представляла бы собой лишь претекст для постановки вопросов куда более важных. И, несмотря на ожидания и на манифестации самих авторов, не все, и даже не большинство текстов, что писалось под этим девизом, представляли собой лишь пустые упражнения по литературной привлекательности в рамках конвенции. Хорошим примером здесь является творчество Томаша Колодзейчака, который, никогда не оставляя формулу космической оперы (эпических приключений в космосе в далеком будущем), постепенно насыщал ее более глубоким содержанием.

Независимо от Клуба Тфургуф существовала (вернее – и продолжает существовать; о Клубе также не стоит говорить в прошедшем времени) сильная троица, состоящая из вроцлавских писателей, работающих с такой фантастикой: Эвгениуш Дебски, Анджей Земяньский, Анджей Джевиньский. Особенно первый из них известен немалым числом произведений: уже его цикл о приключениях детектива Овена Йейтса содержит порядка семи томов. Самостоятельным лидером этого тренда некоторые полагают Яцека Савашкевича. Эти авторы уже были ближе к развлекательной фантастике в собственном смысле слова – такие произведения, как «Убийцы сатаны» даже не пробовали претендовать на что-то более серьезное, чем простой комикс в прозе. Хотя в писательском умении (особенно в случае Савашкевича) отказать им невозможно.

Спецификой польского книжного рынка остается и то, что так понимаемая «развлекательность» выбирается как литературная программа. Рынок здесь весьма подвижен, чтобы генерировать в каждой конвенции естественную пирамиду произведений и авторов. Книжки, которые составляют здесь обширный фундамент, импортируются нами с Запада; отечественные писатели ощущают необходимость придерживаться сходного творчества – поскольку оно остается прибыльной.

* * *

Самый слабый, эфемерный тренд появился в начале 90-х. Речь идет о «религиозной фантастике», «клерикальной фантастике» — хотя эта вторая применима уже к более узкому классу произведений в значении и/или уничижительном. Начало тренда – это мощное вхождение Церкви в политику, что индуцировало антицерковные настроения и движения. Фантастика показала эту оппозицию в нескольких громких рассказах. Одна из антологий, составленных несколько лет тому Войтеком Седенькой, «Черная мышь», имела намерение представить эту тенденцию – но фантастика не пошла в том направлении. Интересы авторов оказались направлены к религии вообще, к метафизике, а не к земной путанице институциональных репрезентантов духовного порядка вещей. Из подобных ожиданий берут начало произведения, соединяющие украшения из НФ с манифестацией сверхъестественных сил, что непосредственно представляют собой поле трансценденции. В сумме же здесь можно говорить лишь о нескольких авторах (Земкевиче и его «Явногрешниках», Марке С. Хуберате и его «Каре большей», Орамусе и «Святом смехе», рассказах Мацея Жерджиньского или даже о Яцеке Инглоте и «Quietusie»…); тренд не представлен чем-то большим, чем полтора десятка текстов.

* * *

В этом смысле его наголову разбивает фэнтези. Рядом с повестью Анны Борковской «Гар’ингави, счастливый остров», которая суть класс для самой себя, или сказок типично детских, за первые сигналы фэнтези в польском издании стоит считать произведения, родом от начала 80-х: «Крепость Трех Колодцев» Ярослава Гжедовича, более поздние рассказы Яцека Пекары, Кшиштофа Коханьского и Феликса В. Креса. Тренд, однако, вошел в силу только с выходом на сцену Анджея Сапковского с его «Ведьмаком». Крес, Сапковский, Бжезиньская и Бялолецкая – вот польская фэнтези.

Восприятие фэнтези в Польше вообще несколько искривлено в силу того факта, что самый популярный ее автор создает, скорее, пост-фэнтези, нежели фэнтези per se; поскольку трудно указать на произведение Сапковского, в котором представленный мир не был бы заключен в иронические скобки, а сами составные элементы этого мира – подобраны из сотен других произведений фэнтези и не фэнтези. Здесь от читателя не требуется приостановка неверия, автор с самого начала дает знаки, что и сам он в изображаемую им реальность не верит; текст ожидает не наивности ребенка, но прищуренного глаза взрослого.

Из этих авторов наиболее «классическую» фэнтези создает Эва Бялолецкая: ориентированную, скорее, на молодежь, сосредотачиваясь на чувствах, а не на системах магии или конфликтах политико-материальных, создает цикл, начатый «Ткачем иллюзий». Одновременно это фэнтези наиболее близкое к сказке, с изрядным пространством умолчаний.

Трилогия Анны Бжезиньской – из которой на настоящий момент нам известны два тома: «Разбойный большак» и «Змеева арфа» – выделяется на фоне польской, да и мировой фэнтези, тремя вещами: старательной стилизацией (Сапковский стилизуется уже под саму стилизацию, кроме того, не старается придерживаться языковой однородности); отыграшем реалий квази-средневековья не только на уровне сценографии, но и, прежде всего, на уровне ментальности героев (что в фэнтези воистину редкость); а также – борьбой с пленившими жанр сюжетными схемами: герои здесь не глупее читателей и пробуют «перехитрить конвенцию».

Однако, если бы мне пришлось назвать автора, который суть создатель воистину оригинальной фэнтези, то это стал бы Феликс В. Крес. Это писатель весьма неровный, но – единственный в Польше, о котором возможно говорить, что в своей фантазии он остается независимым от традиций жанра; все остальные страдают в меньшей или большей степени на болезнь, что измучивает фэнтези вот уже десятилетия: от «калькомании». Казалось бы, в «оригинальная фэнтези» суть оксюморон, и можно лишь складывать мозаику из кучи известных элементов. Но Крес, в своем цикле повестей о Шерни, обладает смелостью фантазировать «от основ».

Кроме этой четверки у нас в Польше есть множество прочих авторов, что пробуют силы в фэнтези; после успеха Сапковского это сделалось любимым жанром дебютантов. Рассказы (а теперь и повести) трудно счесть; издательства засыпаны рукописями. Из этой почти монолитной массы выделяется еще пара-тройка творцов: Артур Шрейтер, Яцек Комуда, Конрад Т. Левандовский, Мирослава Седжиковская.

* * *

Но существуют еще писатели (и эти, чаще всего, наиболее интересны), которых трудно приписать к определенному тренду, либо же принадлежат они понемногу ко всем – как Рафал Земкевич, одна из наиболее сильных личностей в польской фантастике, который, ко всему еще, написал принадлежащую к течению «славянской фэнтези» повесть «Сокровища Столинов».

Пожалуй, именно такой личностью был и Адам Вишневский-Снерг, создатель, между прочим, «Робота» с его метафизической теорией Сверхсуществ, «От разбойника» и «Обнаженной цели»; был личностью даже слишком сильной – обрушилась на него наистрашнейшая судьба писателя НФ: поверил в собственные научные выдумки.

Особым путем шел также и Марек Орамус. Пишу в прошлом времени, поскольку он уже забросил беллетристику в угоду литературной критике. Индивидуалистом, до пределов эксцентричности, был Виктор Жвикевич, чрезвычайно влюбленный в язык и образы – сильнее, чем во всякие там абстрактные фантазии. Невозможно также разместить некоторых авторов в устойчивых типологиях – Марека С. Хуберата с его «Гнездом миров» в религиозной фантастике; или в приключенческой – Яцека Савашкевича, автора «Хроник Акаши». Остались в памяти с единственными книгами, кроме прочих: Ержи Грундковский с «Аннополис», Яцек Натансон с «Золотым Брайтоном»; еще – Марек Баранецкий и Кшиштоф Коханьский со своими рассказами. Сам по себе – и Марцин Вольский, что продолжает писать свои юмористические либо исторические произведения, но помнят которого прежде всего за дьяболический гротеск «Агент Низа».

Также должно бы здесь поставить вопрос о влиянии Лема. Влияние это, конечно же, есть: негативное. То есть, видно оно не столько в продолжениях и наследованиях (да и как бы наследовать Лему?), но в почти полном отсутствии классической НФ, что опиралась бы на точные науки и футурологию, т.н. «hard SF». Тень мастера здесь велика и глубока, и ничего нового в ней уже не вырастет.

* * *

Как выглядит польская фантастика сейчас и каково будет ее будущее? Властвует, несомненно, фэнтези, причем, вероятно, даже не из-за изменений преференций среди фантастов, сколько из-за прихода новых читателей, что ранее не идентифицировали себя с фантастикой. Кризис книжного рынка усложняет всяческие эксперименты и отбивает охоту издателей ставить на оригинальных дебютантов. Правда, на страницах фантастических журналов («Nowej Fantastyki», «Fenixa») все же появляется много новых фамилий, но все заканчивается на одном-двух рассказах; трудно даже начинать дискуссию о качестве той прозы, поскольку авторы не имеют оказии (желания?) развивать свою страсть. Счастливые исключения: Майя Лидия Коссаковская, Войцех Шида – по крайней мере, что-то заставляет их писать. Также из той волны вторичной фэнтези не возникла ни одна писательская индивидуальность (разве что считать здесь Бжезиньскую).

Может стоит просто подождать появления очередного оживляющего тренда? Поскольку, если говорить, например, о киберпанке в Польше, то закончился, не успев как следует начаться. Время киберпанка (в мире, а особенно в США, без культуры которых его трудно даже помыслить) – это 80-е; в Польшу он попал в 90-е, когда на Западе эволюционировал уже в нечто, что можно назвать «посткиберпанком», став весьма дифференцированным. В конечном счете, весьма трудно назвать какие-то польские киберпанковые вещи, собственно, приходит в голову лишь «Manipulatrice» Гжегожа Вишневского. Правда, не разобравшиеся до конца, критики одарили тем титулом, между прочим, политический триллер Земкевича, поскольку там используется виртуальная реальность – но по этой логике нужно было бы считать криминальным любое произведение, в котором происходит убийство.

Не хотел бы заканчивать в миноре. Все не настолько уж плохо. Пишут и спорят. Общая рецессия и проблемы на книжном рынке (высокие цены, низкие продажи, бардак у оптовиков) не затрагивают фантастику слишком сильно. Одни журналы исчезают (как «Fenix»), другие возникают (как «Science Fiction»). Со времен ПНР и распределения бумаги на книжки, и гонораров устанавливаемых сверху, в фантастике не изменилось одно: она все еще литература, которая возникает из искреннего желания и потребности сердца.

По причине ограничений объема и природной конечности селекции, я не назвал множество названий, которые, вероятно, заслуживают внимания – и, конечно, я обошел и собственное творчество.

А употребляемый в отношение НФ и фэнтези термин «жанр» употреблен в как синоним «конвенции».

Перевел с польского С.Легеза

Сравним с нашей:

[IMGCENTER]http://fantlab.ru/images/editions/big/15957[/IMG]

Немножко Геймана, он у поляков тоже выглядит по-разному.

Ну и наши бывает разным, чего уж.

Наши читатели нередко стонут, что на обложках появляются оригинальные иллюстрации -- но из книг других авторов. В Польше это тоже случается.

Иногда используют и родные иллюстрации.

Ну и наконец россыпью.

Кинжалы в сердце любителей твёрдой НФ.

Яд для ценителей "странной фантастики".

И повод возрыдать любителям эпика.

Такие, в общем, дела.

Хорошей вам фантастики и достойных обложек.

Насколько различаются четыре провинции географически, настолько же, кажется, отличаются они и социальным контекстом существования крестьянства. И если между крестьянами Армекты и крестьянами Громбеларда, похоже, есть только «эти маленькие отличия» (по Винсенту Вега), то Дартан – пространство классического феодализма времен его расцвета.

В Дартане крестьяне находятся в полной феодальной зависимости – они не свободны. Более того, личная несвобода, кажется, одна из характернейших черт Дартана вообще. Например, именно отсюда происходит обычай, касающийся «Жемчужин Дома»: а ведь, несмотря на свой высокий статус, эти женщины – с юридической точки зрения – не более, чем вещь («Я – вещь, которая не тебе принадлежит!» (с.630) – слова Ленеи, Жемчужины Дома при Верене говорят сами за себя; причем, это вещь, которая проходит предварительную обработку: «Я мало о чем узнала случайно. Почти всему меня научили. Языкам, пению и математике... Я должна знать обо всем понемногу. Это входит в цену» — с. 628). Судя же по первоначальному уровню невежества (все же «почти всему меня научили») – берут в Жемчужины Дома отнюдь не из аристократов.

Еще более важна реакция на дартанских крестьян громбелардца (причем, имеющего – что естественно, как помним, для офицера, – опыт службы в Армекте). Гольд говорит о них не иначе, как о «животных» (159). В этом случае, кстати, чрезвычайно показателен следующий отрывок: «Они часто проезжали мимо деревень – обычно довольно больших, но бедных. … Гольд с неприязнью смотрел на этих рабов – ибо они были и в самом деле рабами, притом самого худшего сорта. Их удавалось продать в лучшем случае вместе с деревней и землей, без земли никто бы их не купил» (с.160).

Полная противоположность Дартану – Армект (а, впрочем, и Громбелард, пожалуй). Возвращаясь снова к впечатлениям Гольда (уже — об армектских крестьянах): «он уважал этих людей, как и своих солдат, – ибо в его глазах они были скорее неким нерегулярным войском, нежели деревенщиной. У них было чувство собственного достоинства, они слушались старосту деревни, к чужим относились спокойно, но вежливое к себе отношение с их стороны нужно было еще заслужить» (с.159). В отличие от Дартана, Армект – страна свободных земледельцев, из которых вербуются имперские легионы (кажется, «скорее неким нерегулярным войском» — вполне показательная цитата), этакая помесь республиканского Рима и раннефранкского государства.

Что более важно, Гольд воспринимает такую картинку без внутреннего неприятия или протеста (сравни, например, реакцию Лейны на дартанских крестьян и ее ужас от того, что, быть может, придется среди них ночевать). Между Гольдом и армектскими крестьянами психологическая дистанция – минимальна. Я бы рискнул предположить, что это дистанция между реализовавшим себя человеком и покинутым «родным домом», к которому не возникло негативных чувств. А отсюда – и следующий вывод: не столь уж велика и дистанция между армектанскими и громбелардскими крестьянами. Они остаются становым хребтом армии – и основой социальных связей.

Судя по описаниям дартанских крестьян Гольдом, крестьяне громбелардские живут довольно небольшими общинами, чье базовое занятие – земледелие и скотоводство.

Это же приводит нас к другой социальной группе: пастухам.

Впрочем, боюсь, что мудрец Дорлан – историк, скорее, политический, чем социальный. Одновременно, одно замечание от него весьма познавательно: «деревни пастухов из долин, ибо именно они являются опорой для банд и именно в них появляются на свет новые разбойники» (с.210). Это – уже не оценочная, но аналитическая информация, оттого пометим себе эту связку «пастухи»/«разбойники»: в будущем она может пригодиться.

Вместе с тем, говоря о пастухах-горцах, мы оказываемся на довольно твердой почве исторических аналогий: словосочетание «пастухи-горцы» для Земли дает устойчивые экономические и социальные смыслы.

Прежде всего, скотоводство в горах подчиняется определенному ритму – хоть в Магрибе, хоть в Провансе. Ритм этот задается спецификой природных условий и вегетативными растительными циклами. Пастухи – всегда ведут полукочевой образ жизни: они своего рода «сезонные кочевники». С той лишь разницей (если сравнивать со скотоводами степи), что их перемещения – не горизонтальны, но вертикальны. Летом скотоводы и скот перемещаются на высокогорные пастбища, зимой – на равнины. Причем, заметим в скобках, что это – не десяток-другой овец. Стада, как правило, многотысячны (впрочем, не станем забывать, что и в Громбеларде население не менее двухсот тысяч; причем – населения, которое, если верить Ц.Зеризесу, обильно вкушает мясо).

Основания полагать, что в Громбеларде дела обстоять сходным образом – есть. По крайней мере, даже столь немного замечающий то, что не касается вплотную «легенды» летописец, как Ц.Зеризес, не раз и не два упоминает «высокогорные пастбища», контроль за которыми чрезвычайно важен для пастухов здешних гор.

Нам же важен еще и немного другой момент, связанный с горцами-пастухами в «текущей реальности»: среди них всегда сравнительно много тех, кого мы могли бы назвать «разбойниками». Это не то чтобы правило, однако же – довольно широко встречающаяся практика: от Корсики до Карпат и от Пиренеев до Балкан. Тот же Бродель отмечает, что горы чаще всего находятся вне (или уж – «над», в буквальном, физическом и географическом смыслах) устойчивой государственной власти. Свободолюбие горцев – устойчивое клише даже в литературе, а уж пастухи среди обитателей гор дадут остальным мирным жителям в этом изрядную фору. В качестве примера назову еще одну фамилию: французский историк-медиевист Ле Руа Ладюри, известный у нас прежде всего своей работой «Монтайю», рассматривает как раз социальную и культурную историю окситанской горной деревушки времен поздних катаров (рассматривает – на основе записей допросов при инквизиционных дознаниях в делах «чистых», катаров).

В деревушке Монтайю пастухи – наиболее мобильная часть населения (что объяснимо их постоянными челночными переходами в рамках годового цикла), но, к тому же, часть населения, наиболее активная еще и в социальном смысле. Именно из них вербуются новые активисты-катары, именно среди них находят укрытие преследуемые властью. При случае, именно они, пастухи, не брезгуют тем, что с полным основанием можно назвать разбоем.

Если судить по ГЛ, в Громбеларде ситуация сходная: с точки зрения официального летописца, именно из среды пастухов рекрутируются будущие разбойники с большой (пусть и разбитой – согласно официальной версии) дороги. Что правда, причинность, которую называет наш летописец, нельзя принять безоговорочно. Сама схема рекрутирования новых членов банд видится Ц.Зеризесом следующим образом: «У стен крепости собирались горцы из пастушьих селений, платя дань в обмен на защиту от нападения других банд. … Цитадель, расположенная, как правило, довольно высоко в горах, не соседствовала с территориями, где можно пасти овец. Так что горцы бросали пастушье ремесло, пополняя отряды хозяина крепости, или становясь ремесленниками» (с.306). Заметим, кстати, что в европейской (и – шире, например, в Средиземноморской, крепко связанной с горами) истории важным оказывался именно что контроль «сильных мира сего» за пастбищами – это едва ли не единственный рычаг воздействия на горные общины вообще и на пастухов в частности. Также, боюсь, не выдерживает критики и пометка летописца касаемо «дани в обмен на защиту от нападения других банд» — напомню, что даже контролирующий большую часть территории Громбеларда (и большую часть здешних разбойников) Король Гор не обеспечивает защиты. Напомним: «– я думала, что каждый, кто платит дань, как бы находится под вашей опекой? – Нет, Каренира. … Каждый, кто платит дань, может быть уверен, что мы оставим его в покое. И только. Не более того» (с.352). Именно поэтому, боюсь, представления Ц.Зеризеса об особенностях связи пастухов и разбойничьих атаманов остаются лишь схемой, затушевывающей реальность.

И, пожалуй, последняя деталь о пастухах-горцах, которая, кстати – как и многое иное – не упоминается в ГЛ напрямую: пастушьи собаки. ГЛ упоминает «костяные свистки», которыми пользуются пастухи, чтобы управлять своими псами, однако сами псы – оказываются за рамками повествования (хотя, заметим, само наличие их делает несколько инаковой и тактику ведения боя в горах, и особенности ведения патрульной службы – собака, если она имеется среди окультуренных животных, всегда занимает нишу активного оружия нападения; впрочем, это, боюсь, уже особенности существования другой социальной группы).

На страницах ГЛ из всей ремесленной палитры, описана лишь одна группа, и еще одна – упоминается. О существовании еще нескольких мы можем делать вполне обоснованные предположения.

Однако, по порядку.

Те, на кого составитель Легенды обращает более чем пристальное внимание (и которые здесь описаны) – это оружейники. Порой даже создается впечатления, что, говоря о ремеслах Громбеларда, по тем или иным причинам, Ц.Зеризес предпочитает именно на оружейниках сосредотачивать все внимание читателя. Согласно ГЛ, оружейников в Громбе, например, чрезвычайно много: «на каждой улице живут, самое меньшее, двое. Не считая Железного переулка» (с.372). Видимо, их число приближается, как минимум, к полусотне (а то – и к сотне) очагов (поскольку оружейник, на самом деле, редко когда работает один: это ведь всегда немалое количество мастеров и подмастерий – в условиях-то цехового производства).

Еще более удивителен перечень того, что в оружейнях можно встретить (а, по сути, — того, что они производят или производили). Вместо ожидаемого набора, так сказать, актуальных средств вооружения и защиты, мы видим здесь набор орудий убийства как новых, так и тех, о чьем предназначение уже начинают забывать: «на стенах небольшой комнаты, которую оружейник называл своей кельей, висело разнообразное оружие, по большей части мечи. Она легко узнала военные – короткие и довольно широкие. Среди них более легкие мечи конницы, мечи пехоты легиона, с простой крестовой рукоятью, и гвардейские – с рукоятью, несколько наклоненной вниз. Эти она любила больше всего, они были прекрасно сбалансированы. Но дальше висели мечи более длинные, которые обычно носили высокорожденные, наконец, полуторные и двуручные мечи пехоты. Она слышала, что когда-то пользовались и такими» (с.330).

Оставим на совести автора ответ на вопрос, как же весь этот арсенал разместился на стене «небольшой комнаты», которую, по сути, можно назвать «кельей» — похоже, что длинное перечисление оружия должно бы навевать определенные мысли потенциальному читателю текста – а к этому моменту нам еще придется вернуться в конспирологической части наших заметок. Важно другое: оружейники описываются как те, кто кует унифицированное оружие, идущее – не в последнюю очередь – на экспорт, за границы провинции («о чем думает человек, который кует клинки, проливающие кровь во всех уголках Шерера?» — с. 331).

Здесь, конечно, тоже возникают неудобные вопросы (ну, обычно оружейные школы вполне себе национальны – скорее возможен «толедский клинок», проданный в Шотландию, чем «толедский оружейник, кующий шотландский клеймор»), но станем предполагать, что летописец ГЛ лишь указывал на унификацию оружия в небольшом, в сущности, Шерере – и на то, что Громбелард, по сути, «всешерерская кузница».

Намного более неудобны по отношению к излагаемым обстоятельствам природных и ресурсных условий Громбеларда вопросы, так сказать, технического характера. И прежде всего: оружейня, по сути, финальная точка целого производственного цикла, который начинается среди рудокопов и лесорубов-углежогов. Базовые материалы в таком производственном цикле – руда и древесный уголь. И того, и другого необходимо много. Дадим слово Броделю, описывавшему обычную последовательность действий в Саарском регионе 11-13 веков: «Руду, истолченную, промытую, а при случае – и обожженную, укладывали в горны последовательными слоями, перемежавшимися со слоями древесного угля. … После задува, через два-три дня получали небольшую массу губчатого железа с множеством включений шлака, которую затем приходилось проковывать вручную, вновь нагревать, а потом ковать на наковальне» (Бродель Ф. Структуры повседневности. С.402-403).

По европейскому опыту, конечный выход продукта – не слишком высок: для Саарского региона, например, добываемая металлическая масса составляла порядка 15 % от массы руды.

Правда, в условиях Громбеларда возможен переход к более высоким техникам производства железа – учитывая водные потоки, которыми Громбелардские горы столь богаты. Водное колесо (а Громбелард его знает – вспомним упоминание мельницы на водяном потоке у стен Громба) дает более высокий выход железа (благодаря возможности непрерывной работы мехов и измельчителей руды).

Таким образом, мы можем добавить следующие непременные профессии Громбеларда: рудокопы (а значит – здесь существуют шахты (поскольку навряд ли добыча железной руды в горах ведется открытым способом); а значит – необходимость прокладывания штреков; а значит – необходимость крепежных материалов) и углежоги (а значит – немалое число леса; лесорубы, занимающиеся заготовкой подобного леса; специфические техники добычи древесного угля – в условиях-то непрекращающегося дождя в Громбеларде; причем – цикл добычи древесного угля вполне может оказаться круглогодичным (если технология может не обращать внимания на дождь) или же сезонным, летним и зимним – если технология не предусматривает длительную работу под дождем).

И рудное дело (проблема шахт), и добыча древесного угля требует немалых (и это мы говорим мягко) количеств дерева. Рудное дело – меньших объемов, но дерева лучшего качества (идущего на крепежный материал – если, конечно, рудокопам дорога жизнь). Того самого, кстати, дерева, которого в Громбеларде, если верить отчетам Ц.Зеризеса, ужасно не хватает (настолько, что дрова для костров приходится возить с собой, а вязанка хвороста уходит покупателю по цене золота). Мы могли бы, правда, вслед за летописцем, говорить о том, что дерево остается ходовым товаром для купцов – что именно его везут сюда в немалых количествах. Но, к сожалению, весь имеющийся опыт торговых перевозок говорит об утопичности таких проектов. По словам того же Броделя, «Перевозить дерево как топливо на расстояние, превышающее 30 км, – это разорение, если только перевозка не осуществляется сама собой» (Бродель Ф., Структуры повседневности, с.390). Предположения, что купцы везут сразу древесный уголь, боюсь, тоже не выдерживает критики: речь ведь идет не о десятках и даже не о сотнях килограммов, но о тоннах – доставляемых под дождем, в сырой местности и по плохим дорогам. Третий вариант – сюда везут железную массу, с которой уже работают в Громбеларде – тоже навряд ли вероятен, поскольку рудник-углежог-кузница представляют собой (при тех количествах конечного продукта, о котором нам говорит летописец) непрерывный в пространстве цикл.

Дополнительными косвенными данными относительно реального количества дерева в Громбеларде могли бы служить проговорки Ц.Зеризеса: описание домов и обстановки раз за разом настаивает на крупных деревянных вещах – лестницах, столах, лавках и табуретах; даже то, что солдаты имеют в своих вещмешках деревянные (а не, например, оловянные) кружки – ложится в ту же строку.

Следующее производство, которое упоминается в ГЛ – «цех портных» (в Громбе – как минимум – с.360). Но портные имеют дело с готовой материей (кстати, среди товаров купцов упоминается «одежда» (с.523), но не упоминаются ткани). А ткани необходимо откуда-то брать – и каким-то образом окрашивать. Если проблема окраски никак не отображена в ГЛ (а было странно ожидать еще и таких подробностей, если они не связаны с действием), то насчет производства тканей – определенные выводы мы сделать можем.

Пастухи – и ГЛ в этом отношении совершенно определенна – не просто выпасают овец и продают отары на мясо: они продают и шерсть («..пришлось бы сжечь все деревни, … особенно деревни пастухов из долин. … но кто тогда приносил бы шерсть на продажу?» — с.210). Полагаю (хотя, признаться, это – совершенно умозрительно и на уровне «выглядит логично»), что в этом случае конечной точкой продажи являются не столько купцы-экспортеры, сколько цеха по производству ткани, всякие там чесальные и прядильные производства (или уж – перекупщики, поддерживающие с ними контакты).

В общем-то, производство тканей, кажется, вполне укладывается и в природные условия Громбеларда – обилие водных потоков, что, в рамках известной нам истории, дает лишние бонусы при производстве тканей.

Наконец, последняя профессия, о которой стоило бы упомянуть относительно ее важности для ГЛ – это коневодство. На первый взгляд, это – совершенно неочевидно: все же, горный регион не лучшее место для разведения коней. Даже, пожалуй, очень плохое место (особенно, учитывая Армект с его коневодами-кочевниками и степями). Однако же – факт остается фактом: на протяжении ГЛ кони и коневодство упоминаются едва ли не чаще, чем оружейное производство. Более того, как нам уже приходилось упоминать, это – не породы, которые происходят из других мест: это местная порода (а, значит, должна бы насчитывать несколько сотен лет как минимум). Приведем цитату: «крепкие и выносливые горные верховые кони, столь высоко ценившиеся во всех провинциях империи» (с.135). Т.е., со всей определенностью можно говорить об экспорте громбелардских лошадей (а значит – об их относительной универсальности, приспособленности не только для горной жизни и горных дорог).

Второй факт – купцы массово импортируют в Громбелард седла (см. с.523), что было бы совершенно удивительно, если бы Громбелард не выращивал местных лошадей.

Наконец, третий факт – сама фигура Лошадника (при всей уничижительности описания этого персонажа в ГЛ – вплоть до обвинения в некомпетентности к качестве ветеринара: де, все дело исключительно в природной наблюдательности). В любом случае, мы можем твердо говорить об ежегодном обороте («Лошадник пользовался в Громбе всеобщим уважением. Он лечил лошадей. … он применял припарки и сотни разных удивительных процедур. … по слухам, но вылечил немало коней» — с.341).

При этом, сказать по правде, мы подразумеваем (имея в виду многие вещи – в смысле предметы, – о которых говорится в ГЛ), что номенклатура ремесленников могла бы быть расширена: от плотников и столяров до корабелов. Но, полагаю, и сказанного вполне достаточно для создания определенной картинки, что касается экономики Громбеларда.

Прежде всего – маршруты движения (поскольку они напрямую связаны с описаниями громбелардских дорог, постольку накладывают отпечаток на приемлемые для купцов ритмы передвижения). Здесь – несколько моментов, которые могут считаться аксиомами (поскольку о них либо говорит сам летописец, либо они могут быть выведены на уровне формальной логики).

Прежде всего, купцы, несомненно, добираются до самого Лонда, проходя Громбелард насквозь (портовый город Лонд просто не может быть исключен из зоны купеческих интересов; порт означает товары – товары означают присутствие купцов). Далее: каждый город Громбеларда обладает для купеческих караванов своей собственной притягательностью (Лонд, как уже было отмечено, порт; Рахгар – город, где расквартированы основные отряды громбелардской гвардии; Громб – столица, место, где находится дворец князя-представителя; Бадор – центр трибунала и, к тому же, средоточие купеческих представительств (заметим, что соседство достаточно знаковое); наконец, Рикс – первый город от границы, место, к которому ведут наиболее качественные дороги в Громбеларде).

Кстати, еще раз о дорогах. Говоря о географии и природных условиях, нам пришлось уже упоминать официальную точку зрения, изложенную в ГЛ: начиная от предгорий, дорога портится, до Бадора еще возможно доехать телегами (хотя с риском для колес); после Бадора возможно перемещаться (и перевозить товары) лишь конями. К этому разделу, что правда, у нас уже накопилась горсть-другая сомнений – начиная от упоминавшихся уже конных гонцах, перемещающихся по дорогами Громбеларда рысью до проблемы «связности» гор для местных жителей, требующей достаточно развитой системы коммуникаций.

Впрочем, судя и по описаниям городов, купцы достигают Громба (как минимум – поскольку остальные города на страницах ГЛ не представлены) в количествах весьма немалых (даже оставив в стороне проблему снабжения княжеского двора, мы встречаем упоминания о рынке (существование которого странновато без, собственно, торгующих) и целого ряда гостиниц – которые тоже занимают, полагаю, отнюдь не местные жители). Одно из самых забавных свидетельств о том, что непроходимость дорог в Громбеларде несколько преувеличена – то самое, упоминавшееся уже нами при анализе мира вещей, ростовое зеркало в замке князя-представителя (перевозить по плохим дорогам большое зеркало – подвиг, который, боюсь, почти невозможен).

Купцы, и это необходимо отметить, передвигаются по Громбеларду достаточно большими группами – не даром, если в ГЛ упоминаются «купцы-на-дороге», то чаще всего как караваны (т.е. сообщество нескольких подельников). Например, см.: «вместе с купеческими караванами она порой спускалась с гор до самого Рикса» (с.56); «..стояли купеческие повозки. Их было много. Большой караван. Может быть даже два» (с.210). Косвенное подтверждение – количество купеческих складов в Бадоре («дом, где размещался большой купеческий склад, не выделялся ничем особенным. Когда-то он был снабжен специальной табличкой. … Подобных домов и вывесок было в Бадоре не меньше сотни» — с.522-523). Т.е. число купцов, которые регулярно торгуют с Громбелардом и добираются, как минимум, до Бадора – «как минимум сотня» (в том случае, если склад всегда принадлежит одному купцу.

Касательно регулярности появления купцов в Громбеларде косвенно говорит и еще один факт: купцы платят «разбойничью пошлину» Королю Гор не за каждое посещение провинции, но раз в год (что, как минимум, предполагает не менее двух ходок в течении года) – «торговцы, вместо того, чтобы раз в год откупиться не такой уж и большой, в конце концов, суммой...» (с.382). Следовательно, мы можем говорить а) о нескольких поездках большей части из, как минимум, сотни купцов и б) о том, что большая часть их достаточно хорошо известна в горах.

Наконец, самый важный вопрос: что же везут (и что же вывозят) купцы в Громбелард – причем, заметим, с постоянным риском для жизни, а значит, считая, что их усилия и риски окупаются?

И вот здесь-то нас ждет определенная странность: несмотря на все уверения ГЛ, номенклатура товаров (а, главное, их цены) не вызывают, с нашей точки зрения, убежденности, что нам говорят правду (по крайней мере, всю).

По счастливой случайности, у нас есть данные как по перечню стандартных товаров, ввозимых в Громбелард, так и примерные расценки на них. В силу близкого знакомства одного из героев (Ранера) с одним из представителей купеческой братии, мы, глазами героев, видим один из типичных (напомним, «не меньше сотни») складов.

Приведем этот показательный перечень полностью: «седла; четверть помещения занимали мешки и сундуки с провизией, видны были крупы и фасоль, а дальше – неисчерпаемые запасы сухих колбас. … Всевозможное оружие. … Дальше находились попоны, пледы, сумки и мешки, еще дальше – разнообразная одежда. На многочисленных полках и полочках можно было найти какие угодно мелочи: домашнюю утварь, посуду, даже приборы для письма» (с.523). Отметим, что склад содержит как предметы, которые идут на экспорт (как минимум – оружие), так и те, что импортируются из других провинций.

Но здесь возникает главный вопрос: вопрос цены (поскольку купеческая деятельность – не благотворительность, она должна приносить прибыль). И снова же – у нас есть некоторая отправная точка: Каренира и Ранер покупают здесь же, на складе, ряд товаров. Полный список их следующий: «пурпурное платье», сундук с колбасами, два приличных плаща, тридцать локтей веревки, еды на неделю для двоих, хороший кремень (с.524). За все это заплачено – «немного серебра» (с.524). Заметим, что, конечно, с одной стороны, цена для Ренара (как для спасителя купца когда-то в прошлом) несколько меньше, чем для нормальных покупателей, однако же, с другой стороны, это цена сложного времени, когда Король Гор уже несколько лет как оставил Громбелард, а на дорогах (и даже в городах) теперь режут кого попало и почем зря (т.е. обстановка способствует увеличению цены – с учетом растущего риска). Да и все содержимое склада оценивается не слишком дорого: Каренира (находящаяся на содержании у Верены, но ушедшая от нее – вести собственное расследование) имеет при себе «мешочек, содержимого которого наверняка хватило бы, чтобы купить все содержимое склада» (с.523) — помещения, описанного как «большая комната на первом этаже, заполненная всяческим добром» (с.523). Это при том, что заполнить такую комнату мог бы караван (а то и несколько). Странная дешевизна для тяжелого пути суровых торговцев, рискующих попасть в руки кровожадным горцам. Чтобы иметь хоть какое-то сравнение с порядком цен, укажем, что несколько лет назад относительно «Лент Алера» (во время, когда порядок в горах жестко поддерживался Королем Гор) на границе Дартана и Громбеларда, чтобы снять домик лесорубов на ночь, героям пришлось платить «два слитка серебра», причем, эта плата характеризуется как «не слишком много» (с.155). Примерно та же цена – демпинговая, сказали бы мы, – произносится как цена за отару овец: будучи угнанной «бандитами», она продается именно что за «пару слитков серебра» (с.322).

Порядок цифр, полагаю, говорит сам за себя.

Заметим еще, что Громбелард – с точки зрения имперской администрации – провинция слабо платежеспособная: здесь даже взимаемые налоги чрезвычайно малы («Налоги, собираемые в Громбеларде едва покрывают потребности провинции и вовсе не пополняют имперскую казну» — с.382). Разговоры о «дровах», которые везут сюда из-за границы провинции, как и разговоры о необычайной дороговизне еды (напомним, в цену «немного серебра» входит недельный запас пищи для двоих – причем входит в том числе) – полагаю, не более чем «легенда». Три названных базовых товара – оружие, кони и ткани/шерсть – также навряд ли могут способствовать расцвету купеческого сословия (описание склада вообще воспринимается как бессистемное наполнение склада, только бы не ехать в Громбелард пустым).

Полагаю, что стоило бы рассмотреть еще один вариант, хоть каким-то образом объясняющий заинтересованность купечества в массовом посещении провинции – оттуда что-то вывозят. Что-то, что вполне окупает риски купечества.

И к этому нам еще придется вернуться дальше.

Громбелардский легион – военная единица, входящая в состав сил армектанской империи. Это ведет за собой военное единоначалие, сходство тактических решений, общее пространство материального мира.

Однако, насколько же это так?

Прежде всего, что мы знаем об армии Армектанской империи?

И здесь снова названия и факты входят в определенное противоречие. Прежде всего, название «легион» (и, добавим, «cesarz» — «цезарь», «кесарь» — именно так именуют «императора» в оригинале) четко заявляет (Древний Рим) о доминировании на поле боя пехоты. Об этом же говорит структура низовых звеньев легиона (сведений о военных структурах выше «сотен» из ГЛ почерпнуть не удается): подразделение под руководством десятника состоит из трех троек, каждая из которых управляется «тройником»; по сути, это типично пехотное подразделение (сравни, например, со структурой «копья» в европейском средневековье; кстати сказать, несколько выпадает из описанной структуры положение о том, что на привале палатка сооружается из плащей двух человек (с.19) – это требовало бы четного числа людей в минимальном подразделении – а вовсе не трех, как это происходит в ГЛ). То, что это структура громбелардского легиона – погоды не делает, поскольку структура военных подразделений – унифицирована (если уж офицеры, безо всякого насилия над собой и восприятием мира, перемещаются на Северную границу Армекта и, получив необходимый опыт, возвращаются назад, на место постоянной службы).

Вместе с тем, нам говорят, что ядро войск Армекта составляет не пехота, а «легкие конные лучники» (с. 209) (а-ля кочевники Великой Степи нашей реальности). Косвенно, более высокий статус конников подтверждают и размышления Карениры (впрочем, заметим, что Каренира упоминает как раз тяжелую конницу, что и вовсе странно: «Но что может показать девушка? Силу? … Никто, попав в щит, не сбросит ее копьем с коня, если она пойдет в конницу?» — с. 25). Видимо, в этом случае речь идет о сознательном искажении фактов (или, если принимать во внимание смягчающие обстоятельства, о непонимании летописцем сути структур, о которых он говорит); конница (и тем более легкие лучники) не могла быть ядром армии Армекта

Кроме прочего, необходимо учитывать, что кочевники южного и юго-восточного Армекта заведомо не воспринимаются армектанцами как свои. Заметим, что отношение к «всадникам равнин» (с. 20) – менее жесткое, нежели к громбелардским «разбойникам», – все же суть отношение к чужим: им запрещено охотиться в лесах, их передвижения контролируются мобильными отрядами Армекта. Всадник – как житель равнины – чужд для армектанского солдата. Полагаю, не было бы особой ошибкой говорить, что легковооруженные лучники являются, на самом деле, частями иррегулярными, а не основой армии. Кроме того, напомним, что для жителей Армекта не являются привычными даже турниры – а значит, под вопросом остается тяжеловооруженная конница, состоящая из индивидов, стремящихся к поединку (вместо скоординированного общего действия).

Наконец, отметим упоминание Карениры о том, что «в Армекте много дорог … очень хороших. Таких, по которым можно ездить даже под самым сильным дождем, твердых» (с.22). По факту – твердые дороги признак цивилизации, ориентированной на форсированные марши пехотных соединений (по крайней мере, опыт Европы – это опыт восстановления дорожной сети римского государства).

Одновременно, довольно много места в военном деле (и, что важнее, идеологии) Армекта уделено мечу – начиная с того, что «меч, воткнутый в землю, был армектанским символом сдачи в плен» (с. 288) и до номенклатуры мечей на стенах громбелардской оружейни: «Мечи: военные (короткие и широкие); более легкие мечи конницы; мечи «более длинные, которые обычно носили высокорожденные»; полутораручные и двуручные мечи пехоты (в данный момент – не применяются «уже много веков никто этим не сражается») (все – с. 380).

Отметим: как «военные мечи» описаны именно «короткие и широкие» — вероятно, пехотный меч; «мечи конницы» — несколько невнятное «более легкие», без указания размера (если они не больше пехотного, то совершенно непонятно их предназначение – кроме сугубо церемониального, конечно); «высокорожденные» выделены в отдельную страту – и длина меча является для нее маркером (но это – не рыцарство, исходя из всего, что мы знаем о высокорожденных Армекта). Наконец, «полутораручные» и «двуручные» мечи – признак той же пехоты, но – признак, переживший время, относящийся к прошлому (как минимум – трехсотлетней давности). Более того, искусство меча – как фехтование – не обладает сколь-нибудь значимой ценностью в качестве реального боевого умения («искусство меча уже почти умерло» — сетуют герои ГЛ. – С.259). А это последнее – достаточно небезынтересный штрих в копилку описаний военного искусства Шерера.

Еще одна немаловажная деталь, которую мы знаем об армектанской армии – приверженность традициям и доминирование горизонтальных связей над вертикальными (того, что именуется в нашей реальности «Sipe», военная семья).

Что до последнего, то эта тема – с плохо скрываемым (а то и вовсе не скрываемым) одобрением возникает в ГЛ неоднократно: прежде всего, как противопоставление нравам, что в большей степени характерны для Громбеларда (здесь – строгая вертикаль власти и закрепленность поведенческих особенностей за определенными статусами). Армектанская «простота нравов» (с. 12), упоминаемая с самого начала, на бытовом уровне воплощается в возможности невероятных с точки зрения Громбеларда действий («в Армекте офицер после службы охотно пил пиво или вино в обществе простых солдат» — с. 46). «У тебя армектанская душа – широкая, как наши равнины» — говорит армектанец высокого рода надтысячнику в Громбеларде (с.48); и тут же подчеркивается, что для внешнего вида армектанцев свойственна скромность: слишком явная демонстрация богатства в Армекте не приветствуется (с. 46).

С другой стороны, Армект – страна жестко кодифицированного поведения (по крайней мере, насколько это оговаривает Ц.Зеризес, в сфере военного дела). Говоря о войне, ГЛ раз за разом употребляет весьма характерное слово «священное» — что, несомненно, для описываемых культурных пределов, не «просто слово» («Армектанец не мог надругаться над убитым в бою врагом, законы войны были для него священны» — с. 63; «Священное перемирие Арилоры, заключенное на поле боя» — с.73). Достаточно показательны здесь размышления историка Дорлана относительно особенностей военной истории Армекта. Если судить по этим замечаниям, мировоззрение воинов Армекта – нечто среднее между «гомеровским» (ну, или «кельтским») и «римским»: максимальное уважение к персональной доблести, героический способ ведения поединков – но при этом максимальная кодификация массовых военных поединков («Коты смогли выиграть свое восстание, ... ибо армектанцы с большим уважением относились к подобной войне. … Были вожди, были победы, был враг, цель войны, а вдобавок ко всему – была военная слава, геройские подвиги, легенды. Армектанцы проиграли прекрасную войну за честь, ибо ни о чем другом речь не шла. Она проиграли войну за честь, сохранив честь, прекрасно ее проиграли» — с.209).

Определенным – пусть и косвенным – доказательством такого отношения к войне и сражениям является т.н. «Суд Арилоры» (или «Суд Непостижимой»): по сути, судебный поединок, «суд божий» который может разрешить исход не просто персонального противостояния, но – судьбу крупных военных отрядов. Более того, учитывая особенности восприятия Арилоры, можно говорить о сходстве для Армекта умирающего и солдата («Именем Арилоры мог назвать свою покровительницу лишь умирающий или солдат, человек, идущий на битву» — с.96). По всей видимости, и тот, и другой воспринимаются в Армекте как персонажи лиминальные, находящиеся на гране и границе – жизни и смерти как минимум.

Устойчивость военных традиций хорошо видны и в описаних вооружения не регулярной, но частной армии – той, что принадлежит отдельным благородным домам Армекта: по крайней мере, они несут на себе отпечаток преклонения перед стариной – даже там и тогда, когда такой отпечаток давно перестал быть функциональным («суконные сине-желтые (под цвет Дома? – ergos.) мундиры, скроенные по образцу формы легионеров. Однако на них были не кольчуги, как у армектанской легкой пехоты, а чешуйчатые доспехи; ножны же мечей были окованы бронзой, а не железом. Бронзовыми были и пряжки ремней» — с.60).

Да и сама система военной карьеры выдает архаические черты: «К наивысшим почестям и чинам в имперских легионах вел лишь один путь – от простого солдата, стоящего на посту с мечом в руках. Конечно, принадлежность к знатному роду делала этот путь короче … но пройти его должен был каждый» (с. 120). К тому же, в империи не существует внешних ограничений вступления в армию – нет ни родового, ни территориального, ни имущественного ценза («в войско никого силой не тянули, желающих хватало. Но если уж кто-то пришел, то должен был запомнить, что имперскому солдату можно, а о чем он даже думать не вправе» — с. 297-298; «В войско брали исключительно добровольцев, каждый из которых знал, что ему придется делать» — с. 578). Единственное ограничение, которое значимо для армектанской армии – отсутствие судимости потенциального солдата (и – офицера): человек, осужденный за рядовой проступок, не может служить в имперских войсках (с.601), причем эта норма существует не на уровне обычного права, но – как норма законодательная. Даже больше – похоже, что дисциплинарные меры в легионе – суровы до чрезвычайности: «за пьянство на службе могла грозить виселица» (с.297).

Таковы – основы армектанских вооруженных сил и таковы – общие условности, в которых существует и сам громбелардский легион.

И все же, здесь, в горах Громбеларда, фиксируют достаточное число отличий от армии империи – от ментальных, до сугубо технических.

Прежде всего, структура подразделений громбелардского легиона не подразумевает – в описаниях Ц.Зеризеса – копейного боя: основу здешних пехотных соединений составляют «топорники» и «арбалетчики». При этом, предположения о действиях тех и других – несколько странноваты: «громбелардский легион состоял из солдат двух подразделений: арбалетчиков и щитоносцев-топорников. Топорники – естественно, с одними лишь мечами, без щитов и топоров, – как правило, несли службу в городах. Горы и тракт обычно патрулировали арбалетчики» (с.298).

Обратим внимание на странность конструкции «топорники, естественно, с одними мечами» — поскольку картинка ведения боевых действий тогда вырисовывается несколько шизофреническая (зачем «топорнику» щит? чем лучше и выгодней топор для вооруженного щитом человека по сравнению с мечом? почему «топорники» несут службу «как правило, в городах»? – увы, на эти вопросы, как и на прочие, относящиеся к тактике и стратегии подразделений топорников, ответа мы не находим).

Более того, на протяжении книги, кажется, ни разу не показан, собственно, топорный бой – в противоположность остальным видам сражений. Учитывая, что кираса входит в строевой доспех топорника («–Топорники? – спросила она, показывая на видневшиеся из-под зеленых мундиров нагрудники» — с.298), и учитывая то, что мы знаем о армектской армии, можно предположить, что «топорники» – остатки того, что во времена покорения Громбеларда называлось «тяжелой пехотой» («Громбелардским арбалетчикам противостояла тяжелая пехота, ибо кираса, хотя и неудобная в горах, неплохо защищала от дальнобойных стрел» — с. 209).

Совершенно неясным остается и вопрос о роли меча в горах. С одной стороны, им здесь пользуются часто и умело (вплоть до того, что изготавливают и используют весьма специфические по форме и по применению клинки). С другой стороны, меч здесь носят непривычным способом, подстраиваясь под особенности горных путешествий: «меч он, по громбелардскому обычаю, нес за спиной. … для короткого военного меча это не имеет особого значения, но более длинный меч, обычно висевший на поясе, может стать настоящей помехой во время путешествия по горному бездорожью» (с. 144).

Странно, что древковое оружие почти отсутствует на страницах ГЛ: копье и дротик встречаются на страницах книги лишь иногда, а редкие исключения погоды не делают. Так, например, «копье» упоминается здесь раза два-три: сперва – во второй уже части ГЛ – как церемониальное оружие дворцовой стражи во дворце князя-представителя в Громбе (заметим, что в дворцовых коридорах действовать копьем, следуя логике Ц.Зеризеса, не многим удобней, чем воевать им в горах); во второй раз – как оружие горцев (причем, упомянутое столь мельком, что создается впечатление, будто оно-то как раз более чем привычно для здешних мест: «от хижин к частоколу бежали угрюмые мужики с арбалетами и копьями, быстро занимая удобные для обороны позиции» — с.426).

Несколько раз – и всегда в отношении легионеров, патрулирующих город – упоминаются короткие дротики («в качестве метательного оружия использовалось короткое массивное копье, древком которого можно было при случае действовать как дубинкой» — с.106).

Второе распространеннейшее оружие в Громбеларде (причем – именно в горах в целом, а не только в громбелардском легионе) – арбалет. Именно арбалетом вооружены солдаты громбелардских баронов при завоевании страны Армектом (именно арбалетный бой якобы заставляет армектанцев сменить привычную тактику и отказаться от легкой конницы в пользу тяжелой пехоты). Именно арбалет выводится наиболее пригодным дальнобойным оружием в условиях горной войны.

Что же нам известно об арбалетах, используемых в Громбеларде? Прежде всего, если верить ГЛ, арбалет чрезвычайно широко распространен: нет ни одной социальной группы, у представителей которой не было бы на вооружении именно этого стрелкового оружия.

Далее: арбалеты, которые описываются в ГЛ, Ц.Зеризес подразделяет на две большие разновидности – арбалеты легкие и арбалеты тяжелые. Легкий арбалет, например, описывается во фрагменте с селением Овраг: «Услышав отдаленный стук катящегося камня, детина воткнул дубину в щель между скальными обломками и схватил легкий, но вполне приличный арбалет, лежавший около валуна. Сунув ногу в стремя, он зацепил тетиву за прикрепленный к поясу крюк и взвел оружие, после чего сразу же вложил стрелу» (с.426).

Тяжелые арбалеты, как и необходимые для стрельбы из них действия, не описываются столь подробно, однако ряд характеристик их нам известно. Это – «массивные самострелы»; для их взвода необходимы «лебедка или рукоятка»; наконец, поражающая способность оценена солдатом-ветераном в триста с небольшим метров («но арбалет, госпожа, тяжелый арбалет – если хорошо прицелишься, с шестисот шагов попадешь ... прямо в крестец, и никакая кольчуга не поможет!» — с. 24).

Однако, именно с арбалетами связана довольно странная история: несмотря на то, что использование их уходит, как минимум, ко временам оккупации Громбеларда Армектом, и несмотря на то, что на вооружении громбелардского легиона арбалет состоит давно и прочно, – за несколько месяцев до начала, собственно, действия ГЛ якобы выясняется его главный недостаток: низкая скорострельность («мощный арбалет не натянешь так, как лук, нужна лебедка или рукоятка! Твои лучницы, госпожа, всех бы их перебили, до последнего!» — с. 24). Ударные слова в этом случае – все того же ветерана, сетующего на обстоятельства следующим образом: «и выяснилось во время всей этой облавы, что арбалет в горах, конечно, хорош, но немного лучников тоже бы пригодилось. Чтобы они прикрывали арбалетчиков, пока те взводят тетивы и накладывают болты, или приканчивали разбойников, когда те уже бегут» (с.24).

Необходимое количество этих «немногих лучников», кстати, оценивается в тридцать процентов от состава десятков («а я, госпожа, уж как-нибудь сумею командовать десяткой, где одна тройка будет состоять из лучников» — с.24).

Ситуация же со «внезапно открывшимися обстоятельствами» несколько странна. Во-первых, совершенно непонятно, каким образом за предыдущие триста лет подобное слабое место арбалета не было зафиксировано – и, главное, отчего совершенно не изменилась тактика горного боя. Во-вторых, явно преувеличенной остается и оценка скорострельности арбалета – напомню, что нынешние данные говорят о вполне возможном темпе в два-три выстрела в минуту даже для тяжелых арбалетов (тех самых, что натягиваются рычагами и кранкелинами). В-третьих, не менее непонятным остается и то, что солдат-ветеран говорит исключительно о тяжелых арбалетах (тех самых, напомним, чей вес в нашей реальности достигает 7-9 килограммов, не считая полутора-двухкилограммового кранкелина; тех самых, которые приходится нести на плече, поскольку по иному их не приспособить). Условия и условности природных условий Громбеларда и горного боя, как они описываются в ГЛ, позволяют заметить, что «шестьсот шагов» — суть максимальное расстояние выстрела; реальные же дистанции атаки здесь – не более сотни шагов; а для такого расстояния вполне достаточно легкого арбалета, взводимого руками или – чаще – поясным крюком, как мы видели в эпизоде с селением Овраг. Учитывая же, что кираса – несмотря ни на что – не является необходимым элементом экипировки, и что бандиты чаще облачены в кольчугу, нет никаких технических либо боевых ограничений применения легкого арбалета. Это, кажется, тем более так, поскольку эпизод со смертью Ранеры (сошедший с ума легионер, перестрелявший почти полный десяток своих товарищей из арбалета – того самого слабоскорострельного) ставит под вопрос неудобство применения арбалета в бою.

Лучники в мире ГЛ вообще достойны отдельного разговора – по крайней мере, взяв во внимание реноме главной героини, «единственной лучницы» в Громбелардских горах.

Прежде всего – оружие. Благодаря Ц.Зеризесу, мы более-менее отчетливо представляем себе, что представлял собой лук Карениры. В готовом к бою виде (то есть, с натянутой тетивой) он высотой около ста двадцати-ста тридцати сантиметров (доходит до подмышки невысокой лучнице – с.296); материал – тис (то есть, типологически и конструкцией он весьма близок к английскому длинному луку; это не композитный лук); отдельно описывается налуч: «Налуч был толстым и тяжелым как доска, из тройного слоя кожи, лишь бы вода не попала внутрь. И он закрывал всю тетиву, вместо того, чтобы доставать до половины лука, как обычно» (с.296). Остается, правда, совершенно непонятным, почему лук Карениры – постоянно с натянутой тетивой (а именно таков способ транспортировки его в описанном налуче); скорее, стоило бы предполагать, что лучница, пользующаяся немалым уважением в горах и в городах, готовит лук к бою непосредственно перед его применением (особо не опасаясь внезапного нападения в стране, где большая часть бандитов подчиняются приязненно настроенному к ней Владыке Гор, и где одиноких лучниц не столь уж, скажем прямо, и много); к тому же, извлечь лук из налуча (хорошо закрываемого, что оговаривается отдельно) можно немногим быстрее, чем натянуть тетиву в случае приближения опасности. Если же лучница не заметила засаду вовремя, то и в таком случае сражаться придется мечом (и совершенно не зря настойчиво говорится об умениях Карениры в мечном бою).

Заметим, что прославлена Каренира отнюдь не меткостью – она вовсе не Робин Гуд Громбеларда: единственное превосходство ее перед арбалетчиками состоит в скорости стрельбы (и в ночном зрении). В ГЛ есть очень показательный в смысле самоощущения Карениры эпизод, где лучница довольно эмоционально говорит о своих умениях, своем оружие и связанными с этим проблемами: «С пятидесяти шагов я могу попасть в человека, но в какое место – это уже чистая случайность. Тетива иногда мокрая, иногда сухая, стрелы иногда легкие, а иногда тяжелые, ибо из любой можно воду выжать. Впрочем, все равно – сухие, мокрые... Главное, что они всегда плохо сбалансированы и летят, куда им захочется, поскольку оперенье годится лишь для забавы с девочками. … Но попробуй достань в Громбеларде хорошие стрелы для лука! А если достанешь, то потом полгода мочи их под дождем, бейся колчаном о скалы, размахивай им, топчи его, садись на него, а под конец – стреляй» (с.553).

Также отметим, что, если оставить в стороне – как явное легендарное преувеличение – эпизод с дракой в трактире («Владычица гор»), где Каренира с легкостью швыряется дубовыми столами и успевает трижды прицельно выстрелить за время, пока воины преодолевают десяток метров, – так вот, если оставить в стороне данный эпизод, мы не увидим ни одного боя, где стрельба из лука давала бы какие-то дополнительные бонусы. Ни одного!

И напоследок – несколько слов о тактике и задачах громбелардского легиона, как они представлены в ГЛ. Первое, что здесь бросается в глаза – легион, в описаниях Ц.Зеризеса, выполняет-де исключительно функции патрулирования, будучи жестко закрепленным за городами и горными дорогами. При этом, если смысл действий легиона в городах более-менее ясен, то относительно патрулирования дорог – он остается куда более смутным. В городе легионеры выполняют сугубо полицейские функции: мы уже приводили цитаты, где указывается, что здесь место «топорников», вооруженных при патрулировании мечами и короткими копьями (которые, заметим, употребляются не как колющее оружие, но как дубинки). Их удел – наведение порядка, задержание воров и прочих криминальных элементов – и препровождение их в судебные инстанции. Эта работа рассматривается как выматывающее однообразная («Монотонность уличного патрулирования и возня с мелкими воришками и прочими отбросами общества» — с.115). Похоже, что это – совсем не то, ради чего приходят в легион.

Однако ситуация с городским пространством по крайней мере предельно ясна. Монотонная, но необходимая работа. Сложнее – с патрулированием на тракте. Прежде всего, о том, чем это патрулирование не является. Во-первых, это не выслеживание и уничтожение местных банд: такое, по словам легионеров, случается нечасто и не приводит ни к каким последствиям («с тех пор, как мы устроили облаву, разбойники сидят тихо; еще месяц, а может и два здесь будет спокойно» — с.20; но при этом: «Если на тракте и в городах спокойно, то что искать в горах? … Сколько солдат было в горах, аж не передать. Там, где мы шли, либо никого не было, либо нас ждал столь хорошо подготовленный отпор, что … бежать приходилось» — с.23). Во-вторых, это не сопровождение грузов – даже тех, что предназначены для легиона непосредственно. За весь текст ГЛ о возможном сопровождении купцов не упомянуто ни разу. Наконец, совершенно неясным остается радиус действия патрулей – то, насколько далеко от городов они отходят.

С горным патрулированием есть и еще два неясных момента, а именно система отдаленных фортов и курьерская служба. Несколько раз в книге упомянуты дальние форты (например, именно такой форпост сожжен Рбитом в «Черных мечах» (см. с.251). Единственное, что о них известно – стоят они на границе с Дурными Землями и что командиром там может оказаться подсотник («Байлей вез для коменданта форпоста письмо, написанное Гольдом; Гольд знал этого подсотника и его легионеров» — с.252). Заметим, разве что, что «подсотник» — достаточно высокое офицерское звание, добиться которого возможно лишь отслужив в Армекте, на Северной границе. Нигде не упомянуто о принципе сменности легионеров, служащих на форпостах. Сказано лишь следующее: «..есть лишь несколько форпостов, тут и там... от них больше хлопот, чем пользы, но войско не пожелало полностью уйти из гор» (с.210).

Еще один момент, требующий внимания, суть курьерская служба: мы знаем, что она есть, мы знаем, что курьеры передвигаются конно, днем и ночью, мы, наконец, знаем, что опасности, их подстерегающие, в большей степени связаны с состоянием дорог, чем с бандитами. Не знаем мы одного: отчего курьеры не становятся самыми распространенными жертвами бандитского произвола – сообщения ведь нередко касаются передвижений легионеров и возможных операций против местных разбойников. Впрочем, о горных бандитах – в своем месте.

И, чтобы завершить разговор о солдатах, упомянем, в двух словах, о некоторых особенностях материального мира, солдат окружающего. Прежде всего – форменная одежда: едва ли не с первых страниц нам позволяют фиксировать набор одежды солдата штаны (в случае с женщиной на службе, отчего-то «форменная юбка – с.13), рубашка, поддоспешник, кольчуга, офицерский мундир. Обувь в легионе – сапоги (которые, к тому же, приходится чистить (что и вовсе необъяснимо) – с.13); что характерно, в сапоги же обуты и остальные горные жители – как по нашему мнению, довольно странная обувь для хождения в горах. Характерно, кстати, что узнаваемым и опознаваемым является не столько доспех легионера, сколько именно форма.

Непривычным и несколько выбивающимся из ритма оказывается еще одна деталь: легионеры – по крайней мере, офицеры, – имеют право на отпуск, причем, это не возможность, а именно что регулируемый временной промежуток (буквально: «я попросил давно причитавшийся мне отпуск» — с.153). Удивительно, при такой формулировке, что нигде не упоминается страховка по несчастному случаю и солдатские профсоюзы.

И последний момент: с самого начала ГЛ, нам позволено фиксировать странные изменения, которые происходят с громбелардским легионом. И наиболее яркое из них – изменение условий проживания: «С некоторого времени сотники и подсотники Громбелардского легиона в Бадоре жили достаточно комфортно; у каждого была своя комната – большая редкость в других гарнизонах» (с.11). Учитывая же, что именно в Бадоре располагается штаб-квартира другой важнейшей организации империи – Трибунала – это навряд ли может быть простым совпадением.

Общие сведения, ориентированные, так сказать, вовне, для тех, кто не рожден в Громбеларде, представляют этот край в куда как невыгодном свете именно в смысле промышляющих здесь банд. Амбеген говорит дартанскому аристократу (направляющемуся, кстати, в Дурной Край, что – немаловажно): ««Не хочу говорить о собственной стране... Но тем не менее это родина разбойников» (с.50). Ветераны-солдаты говорят прожившей здесь меньше месяца Каренире: «Вопреки распространенному мнению, дикие горные банды, бродившие по громбелардским ухабам (!), отличались незаурядной дисциплиной» (с.16).

Впрочем, и для старожилов разбойники представляют собой куда как интересное зрелище.

Первое, что бросается в глаза, – это невероятно большая численность того, кого официальные власти называют «бандитами» — при полной неясности, с чего же они, бандиты эти, живут и существуют. Напомним, что в расцвет власти Короля Гор, контролируемые им отряды оцениваются в без малого две тысячи человек (не считая тех военных вождей, что сохраняют свою самостоятельность – и при этом не опасаются нападать на принадлежащие людям Крагдоба отряды – как, например, Вер-Хаген из «Перевала туманов»).

Типичный вид бандитов, при этом, отличается сходством экипировки и вооружения – по сути, это не «разбойники с большой дороги», но хорошо вооруженные отряды, чье назначение, если судить по оружию, – стычка с достаточно сильным противником («на каждом имелась прочная кольчуга, на спине – арбалет в кожаном чехле и сумка со стрелами на бедре. У всех наличествовали также мечи, а на плече или на груди висели большие мешки из козьих шкур» — с.62). Кстати, отметим в скобках это вот странное: «на спине – арбалет в кожаном чехле» — суть нечто, не имеющее аналогов в текущей реальности, поскольку боевой арбалет переносится на плече, а не на манер автомата, например.

Кроме подобных отрядов существуют, так сказать, иррегулярные части: «..сброд. Бандиты, признающие власть того, кто правит в горах. … обычно таким запрещают чем-либо заниматься, пока они не получат соответствующего приказа. Запрет они соблюдают. … Они знают, что им нельзя брать ни с кого дань, нельзя нападать на купеческие караваны, ибо это дело тех, кто лучше и сильнее их» (с.558). Правда, тут уж остается непонятным вдвойне способ существования в горах (где еда и топливо идут, дескать, по цене золота) подобных отрядов, которые не занимаются разбойничьим промыслом, но при этом умудряются выживать.

Эту двойственность тех, кого называют разбойниками, вполне осознают и герои легенды: «Ты думаешь, господин, что это такой же разбойник, как и все прочие? Из тех, что порой воруют стадо овец у пастухов, чтобы продать за пару слитков серебра?» (с.322). Кстати же, заметим в скобках, что «обычные» разбойники – нацелены не столько на горожан или купцов, а именно что на пастухов, то есть, навряд ли под ними понимаются те прекрасно вооруженные отряды, с которыми приходится иметь дело легионерам или главной героине. Эти вот «обычные» разбойники циркулируют не столько по горам (сюда они, если верить тексту ГЛ, призываются – и лишь при сильной к тому необходимости), сколько по направлению к долинам («Спокойно лишь оттого, что разбойники спускаются в низины» — с.23).

Главная же особенность Громбеларда в описываемый ГЛ период – это наличие в горах почти непререкаемой власти одного человека: Крагдоба, Короля Гор. Заметим, что «Король Гор» — устойчивая титулатура не человека даже, но, пожалуй, должности: тут даже данное не без усмешки прозвище Карениры («Королева Гор») отсылает к фигуре истинного властелина. Дадим слово Ц.Зеризесу: «С незапамятных времен всегда существовал вождь разбойников, который был сильнее других и которого – по крайней мере номинально – все считали своим предводителем. … уже несколько лет Тяжелыми горами владел человек по прозвищу Крагдоб, что означало «хозяин» или «король». Почти каждый предводитель разбойников брал себе это имя, но почти никто не в силах был заставить подчиненных к нему по этому имени обращаться. Однако на этот раз его носил человек, который стал легендой уже при жизни. Никто никогда не правил горами столь решительно; никто прежде не пользовался столь всеобщим признанием и уважением» (с.16).

Что же нам известно об этом человеке из ГЛ? По сути, очень немного. Однако, и этого немногого хватает, чтобы переоценить досужие суждения о Короле Гор.

Прежде всего, настоящее его имя – И.И.Глорм, что указывает на принадлежность к аристократии (по крайней мере – к линии Чистой крови). Он – не простой разбойник, но человек, который носит титул Басергор-Крагдоба не как прозвище, но как титул. Более того, на взгляд дартанского аристократа (по сути – персонажа, для которого происхождение человека значит куда как много), «этот мужчина тридцати с небольшим лет не вписывался в образ предводителя разбойников, сколь бы славен и знаменит он ни был. Байлей без труда мог представить его где угодно. В качестве гостя любого из Домов Роллайны. Во главе имперских войск. Или занимающим высокий пост» (с.250). Не правда ли, весьма лестная и необычная характеристика, как для «просто знаменитого разбойника»?

Более, сама манера разговора выдает в И.И.Глорме человека как минимум образованного: «когда он говорил, казалось, что с губ его льется вода. Медленно текли спокойные, тщательно подобранные слова, грудь ритмично набирала воздуха, сосредоточенно смотрели глаза. Он спрашивал и отвечал коротко. … К Старику он относился с огромным, неподдельным уважением» (с.250). Упоминается и «талант рассказчика» (с.251). Кстати сказать, характеристика «говорил мало и всегда по делу» для Байлея – признак высокорожденного (с.252).

Есть и еще одна приметная черта И.И.Глорма – его меч. «Невероятно длинный узкий клинок», который он носит у бедра (с.259). Это – «тарсан»: «лезвие было необычно длинным, предназначенным, собственно, лишь для уколов; его утолщенное основание могло принимать на себя любые удары» (с.330). Но «тарсан» – древний клинок шергедов. (с.278); тех самых, что исчезли без следа, оставив после себя систему коммуникаций и развалины замков.

С тарсаном связан и еще один момент, который не раскрывается в ГЛ: говоря о своих боевых умениях, И.И.Глорм замечает: «сражаться этим оружием научил меня однорукий старик почти моего роста. Он никогда не говорил мне, кто он, а я в конце концов перестал его спрашивать. … Человек этот также рассказал мне, как соединить выпады этим мечом с ударами другого, короткого» (с.259) – причем, высокий однорукий старик несомненно знаком Далену, мудрецу Шерни (да и сам И.И.Глорм говорит: «порой мне казалось, что он может быть мудрецом-посланником» — с.260). Более того, уроки этого однорукого не ограничивались мечным боем: «он никогда не брал денег за свои уроки, а научил меня многому, очень многому, не только умению владеть мечом» (с.260).

На фоне этого то, что разъезжает Басергор-Крагдоб на коне-лондере, что родился в Дурном краю (и имя которого Гальватор – Бессмертный) – не удивляет уже совершенно.

И еще одно: второй по значимости персонаж после И.И.Глорма в его владениях — Басергор-Кобаль, Л.С.И.Рбит, кот, принадлежащий к высшей аристократии второй разумной расы, «самый высокорожденный кот империи», чей род «получил свою фамилию из рук самого императора» (с.346). Тот, что служит не из-за богатства («идя в горы, я не искал богатства; идя в горы, я от него отказался» — с. 346). Более того, учитывая, что Рбит называет Глорма другом, и учитывая, что у котов нет абстрактного мышления, – мотивация кота становится и вовсе странной. Отметим лишь, пожалуй, одно немаловажное обстоятельство: Рбит выполняет при Басергор-Крагдобе функции начальника разведки («князь гор, правая рука Крагдоба. Это кот. У него десятки доносчиков и шпионов. Говорят, даже в легионах... даже среди членов трибунала... при самом дворце князя-представителя» — с.51).

Наконец, наиболее значимая характеристика деятельности Короля Гор в Громбеларде – установление контроля над торговыми и денежными потоками. По сути, Глорм собирает дань с любого в Громбеларде, кто занят доходной деятельностью: «в городах все платят Крагдобу. Купцы, что возят товар, а в городах – лавочники, даже какой-нибудь портной или сапожник» (с.23); «Крагдоб берет дань с каждого, у кого есть золото» (с.382).

Причем, заметим, эта мзда – дифференцирована: кто-то платит серебряную монету, кто-то – «пару десятков тройных золотых слитков» (с.342). Купцы – как нам уже приходилось отмечать по другому поводу, – платят единожды в год, а не с каждой поездки (а учитывая, что подобная плата – не столько обеспечивает защиту от других, сколько накладывает ограничения на отряды самого Крагдоба, и взяв во внимание тот, что купец более уязвим оказывается не столько на тракте, сколько в городе, где расположены его склады, можно предположить развитую агентурную и ударную сеть Короля Гор в том числе и в городах Громбеларда).

Однако же, заметим, что подобная практика ведения действий более чем странна для разбойников: к тому же заметим, что на протяжении всей ГЛ ни разу не описан случай нападения разбойников Короля Гор на купеческий обоз или, например, на патруль легионеров. Исключая случайные стычки (как результат плохой разведки) и одну запланированную акцию (причем, со стороны легиона), есть упоминание лишь об одном нападении бандитов на отдаленный форт – стоящий, напомним, на границе Дурных земель, что, кажется, имеет значение, о котором автор предпочитает умалчивать. Совершенно непонятным остается способ добывания армии в две тысячи человек средств к существованию – а вариантов здесь, конечно, есть несколько, но всякий из них будет своеобразным гаданием на чайных опивках, поскольку данных совершенно недостаточно (однако же, упомянем как минимум два наиболее вероятных способа: денежное довольствие со стороны Короля Гор – что, правда, превращает свободолюбивых горцев в наемников; либо же – чрезвычайно хорошо развитая система фуражирования, опирающаяся на добровольную помощь низовых поселений, поселений в долинах).

Отдельной проблемой остается способ рекрутации новых наемников в отряды Короля Гор – и проблема тренировки их, поскольку речь идет именно о хорошо подготовленных головорезах, а не о сопливых малолетках (юные разбойники вообще, кажется, не упоминаются в ГЛ ни разу). Автор настаивает, что рекрутация в «бандиты» происходит из пастушеской среды и из селений в долинах. Учитывая все, что говорится в ГЛ о пастухах и все то, к чему возможно прийти аналитически, это вероятный вариант – не объясняющий до конца высокие боевые возможности вчерашних пастухов (если только пастухи эти – вслед за всех громбелардской культурой и цивилизацией – не ориентированы на овладение основами военного дела, что, кстати, вполне возможный вариант в текущей реальности: достаточно вспомнить балканских юнаков или карпатских опришков. Это, однако, подразумевало бы существование здесь, в горах, специфических социальных организаций – всякого рода юношеских и мужских союзов).

Впрочем, заметим также, что рекрутация в громбелардский легион должна происходить сходным образом (если помнить, что комплектация низового и командного состава вплоть до пятидесятников производится на основе местных жителей). Единственная, пожалуй, разница, которую мы можем предположить – в легионе должно преобладать население городское, в то время, как в войсках Короля Гор – набранное в низовых селениях.

Наконец, последняя проблема, которую должно бы выделить, – сама история Громбеларда – в силу уже того, что она напрямую связана, согласно Ц.Зеризесу, со становлением своеобразной социальной структуры Громбеларда.

Официальная же версия настаивает на следующем: города Громбеларда созданы баронами-разбойниками, а местные военные отряды бандитские изначально. Вот что говорит летописец: «В Громбеларде есть только пять городов: Громб, Рикс, Бадор и Рахгар в горах, и портовый Лонд, у ворот Срединных вод. Все эти города (за исключением Лонда) возникли одним и тем же образом: более могущественный и богатый чем остальные предводитель разбойников возводил в горах цитадель. В этой цитадели жили его люди и кони, там же держали женщин и многое другое. У стен крепости собирались горцы из пастушьих селений, платя дань в обмен на защиту от нападения других банд. … Цитадель, расположенная, как правило, довольно высоко в горах, не соседствовала с территориями, где можно пасти овец. Так что горцы бросали пастушье ремесло, пополняя отряды хозяина крепости, или становясь ремесленниками» (с.306).

Версия эта, скажем прямо, совершенно не выдерживает критики: начиная от создания цитаделей исключительно «более могущественными и богатыми» предводителями разбойников (как будто строительство проводилось наемными рабочими, взятыми из ниоткуда и девшимися в никуда же) и заканчивая странной логикой пастушеских действий, которые, ради защиты своих стад от нападения разбойников, бросают стада и переселяются туда, где пастушеское ремесло невозможно. По сути, мы имеем здесь дело с официальной точкой зрения – причем, точкой зрения победителей (это, несомненно, банально, но именно к такому выводу склоняет известный нам фактаж).

Укажем, разве что, на один немаловажный для понимания логики размещения городов в горах момент: все они возникли а) неподалеку от мест древних селений шергедов и б) все они стоят на горном торговом тракте (специфика же горного рельефа такова, что не путь подстраивается под уже существующие селения, но селения возникают подле вероятных путей, пронизывающих горы насквозь). Города же Громбеларда как наследие сурового бандитского прошлого могло бы объяснить логику появления селений в предгорьях (как в случае с Риксом, о чем ниже), но – никак не в глубине горной страны.

Впрочем, то, что рассказывают о возникновении городов на окраинах горного рельефа, также вызывает вопросы. В качестве главного примера, приведем историю о Риксе – в древности Броле, первом городе на пути из Дартана вглубь гонной страны.

Ц.Зеризес, устами главной героини, излагает эту историю следующим образом: «Расположенный в Узких горах Рикс находился ближе к остальному миру. Броль – первый хозяин замка, грабил в основном дартанцев и армектанцев, но и торговал с ними; до них, правда, было сто миль, но они были богаты. Поэтому … в Риксе меньше занимались ремеслом и больше – торговлей. Продавать дартанцем ранее у них награбленное было не только забавно, но и выгодно» (с.306).

Заметим, что гешефт, предполагаемый Ц.Зеризесом как основное средство существования первого властителя Рикса, кажется весьма смелым, а о дартанцах заставляет думать и вовсе плохо. Упомянем, разве что, что в сходных ситуациях (Шотландское пограничье, Страна басков и т.д.) в текущей реальности никакой речи о торговле (да еще и тем, что едва-едва награблено и тех, кому собираешься это продавать) не шла; дело, как правило, ограничивалось налетами (т.е. даже не грабежом караванов – поскольку, чтобы туда их посылать, в горах должно быть нечто настолько ценное, чтобы риск, учитывая возможную их судьбу, оказался оправдан; здесь, боюсь, речь должна была бы идти отнюдь не о шерсти либо железе).

То, кстати, что «подследственный путается в показаниях», совершенно прозрачно, учитывая, прежде всего, те немалые усилия, что Армект прилагает, чтобы обеспечить контроль Громбеларда (заметим, кстати, что – даже не столько Громбелард, сколько пронизывающий его тракт).

Общая картина громбелардской войны вкратце обрисовывается Дорланом-посланником следующим образом: «Две армии, одна из Армекта, другая из ранее завоеванного Дартана, напали на дикий Громбелард. Громбелард никогда не был государством, даже горсткой княжеств, как много веков назад Армект. … Разбойники-рыцари, сидящие в своих замках». «Они объединили силы, договорившись в первый и в последний раз в истории, и была кровавая битва у стен Рикса, который тоглда назывался Бролем. Рикс – это армектанское название, и на высоком языке оно означает кровавую, достойную и нелегкую победу. … В битве полегло полторы тысячи дартанцев и армектанцев. … Битва под Бролем была первой и последней битвой в той войне. Войне, продолжавшейся еще тридцать с лишним лет» (с.208)

«Кровавая, достойная и нелегкая победа», заметим в скобках, суть как раз то, к чему, если верить Ц.Зеризесу, и стремился Армект всю историю своего военного существования. Также заметим, что мнение о том, что под стенами Рикса громбелардцы сплотились «первый и единственный раз» дезавуируются рассказом о том, что громбелардцы – и после поражения под его стенами – «сражались настолько яростно, что пришельцев удалось полностью изгнать из Тяжелых гор и почти полностью – из Узких. Целые гарнизоны легионеров погибли в десятках и сотнях столкновений» (с.209).

Сами же отряды, сопротивляющиеся Армекту тридцать четыре года Дорлан описывает следующим образом: «прекрасно знавшие горы остатки громбелардской армии, наемники перебитых разбойников-рыцарей, по разным мотивам – ради добычи, ради войны как таковой или же чист из ненависти к чужакам – сражались с армектанскими солдатами» (с.209); «десятки небольших отрядов, опираясь на укрепленные лагеря, обосновались в горах, заполонили Громбелард; они сражались по-разбойничьи скрытно, столь же часто прибегая к силе, как и к хитрости и предательству» (с.210).

По сути, можно сказать, что со времен битвы при Броле ситуация не изменилась ни на гран; и, судя по всему, те, кого в громбелардском легионе называют «разбойниками», сила, принципиально большая (и к большему, чем просто захват добычи, стремящаяся).

Речь идет – о Трибунале, тайной службе императора-кесаря.

Общие сведения о Трибунале нам (что характерно) открывают ближе к концу ГЛ: «Наиболее распространенной функцией трибунала было преследование и предание суду разного рода преступников, но намного важнее были иные, не столь заметные задачи: контроль над завоеванными территориями, осуществлявшийся при участии войска и, наконец (а вернее – прежде всего), надзор за любыми действиями императорских представителей» (с.594). Здесь отметим лишь тот факт, что трибунал должен существовать в таком вот неизменном виде вот уже несколько сотен лет (если уж речь идет о «контроле над завоеванными территориями»).

Эту странную группу, столь долго существующую в героическом обществе, называют – довольно презрительно – «серыми урядниками» (с.593), что, на наш взгляд довольно показательно. Тем более показательно, что по имеющимся в ГЛ сведениям Трибунал управляется непосредственно из столицы (с.549) – и слухи утверждают, что к деятельности трибунала непосредственно причастна императрица (с.595). При этом, ГЛ открытым текстом говорит о слабом знании о сути имперского трибунала («мало кто представлял себе истинное значение и силу Имперского трибунала» — с.593).

Еще более показательным является способ действия Трибунала: шпионаж, провокации, пытки. Первое, впрочем, вполне понятно и для государства, которое высоко ценит военную доблесть. Второе – уже находится на грани нормального существования (как не вспомнить сетования Дорлана касаемо представлений Армекта о «нормальной» войне: «армектанцам везет именно на такие войны, которые они больше всего ненавидят, – тяжелые, не приносящие крупных побед, малые войны на уничтожение» — с.208). Третье, пытки, и вовсе должно находиться для армектанца-военного за гранью добра и зла (в книге есть лишь один эпизод, вскользь упоминающий допрос бандита легионерами – и производит он впечатление того, что делают, словно недобрую, но необходимую работу; сквозь зубы). Трибунал же готов применить пытки (то есть, заметим, то, что в нашей реальности по отношению к криминальным, например, преступникам возможно применять лишь по решению суда, – да и то с довольно строгими ограничениями) совершенно спокойно – и готов подвергать им любого персонажа (вплоть до «армектанки чистой крови» — с.336; хотя, в последнем случае подобное заявление воспринимается военными как бравада: дескать, «армектанскую женщину чистой крови не мог пытать просто так, ни с того ни с сего, какой попало урядник трибунала в захудалой провинции» — с.336).

Вместе с тем, представители Трибунала (в определенных условиях) характеризуются как весьма действенная сила – и при том котами (то есть, заметим, персонажами, лишенными абстрактного мышления, а значит и восприятия мира, которое отталкивалось бы от представлений о Добре и Зле – мир для котов, как их описывает ГЛ, суть максимально рациональное пространство, идти по которому удобней всего по прямой). Более того, суждения котов о Трибунале интерпретируются таким вот образом: «высокопоставленный военный – и к тому же кот, – положительно высказывающийся об армии имперских шпионов, палачей и доносчиков» (с.549).

Кстати говоря, в перечислениях действий трибунала, как ни странно, отсутствует один пункт: тайные убийства. Трибунал полагается на сеть своих шпионов, но не располагает сетью ударных групп. Даже операции, где столкновение с вооруженным противником является неизбежным, планируются с привлечением наемников «в темную». Примером такой операции Трибунала, описанной в ГЛ, является попытка заманить в ловушку Короля Гор и Рбита – при этом, в операции гибнут невинные люди, а легион оказывается устранен от ее контроля и расследования.

Отношения между военными и Трибуналом – вообще один из осевых конфликтов, как он описан Ц.Зеризесом. Буквально: «конфлкт между командованием легиона и трибуналом существовал всегда. Первые могли все – но были глухи и слепы, ибо трибунал предоставлял им только те сведения, которые желал предоставить, ревниво оберегая другие – например те, благодаря которым армия могла бы похвастаться каким-нибудь громким успехом. … Урядники, напротив, знали все, будучи, однако, не в силах ничего сделать без помощи легиона, ибо трибунал не имел собственных вооруженных отрядов, даже сил поддержания порядка» (с.599). Заметим, разве что следующее: «не имел собственных вооруженных сил» совершенно не зря поставлено в прошедшее время – поскольку именно это меняется в пространстве ГЛ; но об этом – снова же, в главке конспирологической.

Конфликт между трибуналом и армией, кстати, – довольно старый, если судить по тексту ГЛ: «Командиры гарнизонов по-прежнему требуют ограничить влияние трибунала на армию. Урядники заявляют, что легионы без них словно слепые, могут патрулировать лишь улицы городов» (с.342).

Наконец, последнее, что стоило бы здесь упомянуть, – это система сдержек и противовесов, как она существует в пространстве провинций (даже территориально). Прежде всего, речь здесь идет о размещении подразделений имперской администрации – и об их взаимодействии. Здесь нам ГЛ говорит буквально следующее: «Верховные судьи трибунала никогда не имели собственных резиденций в столицах провинций. … Чтобы надзор (за действиями императорских представителей. – ergostasio) имел хоть какой-то смысл, высокопоставленные урядники трибунала не могли быть зависимы от властителей провинций; да, они подчинялись их распоряжениям в отношении преследования обычных преступников – и все. Поэтому в Кирлане сочли разумным, чтобы резиденции верховных судей в провинциях не располагались в тамошних столицах. Это ограничивало число неизбежных конфликтов и позволяло некоторым образом «замаскировать» непосредственные контакты судей с имперскими властями в Кирлане» (с.594).

Здесь, кстати, отметим, во-первых, что замеченные нами выше странности фигуры Короля Гор здесь получают неожиданное подтверждение – учитывая спецоперации, предпринятые против него трибуналом, можно смело говорить, что Крагдоб не рассматривается как «обычный преступник» — т.е. как преступник криминальный. Во-вторых же, логика имперской столицы, как ее излагает Ц.Зеризес, все равно остается весьма смутной: если все знают, чем трибунал занимается и что руководящую роль в нем играет императрица, то говорить о «маскировке» его связей с имперской столицей несколько странновато.

И, напоследок: подробности относительно громбелардского трибунала — «В Громбеларде столицей трибунала был Бадор; в остальных городах верховный судья трибунала назначал своих наместников. По очевидным причинам наместник в Громбе (то есть под боком у представителя) обладал особыми обязанностями, но также и полномочиями. Некоторые из них были тайными» (с.594).

Напомним, что место первого наместника верховного судьи Имперского трибунала в Громбе занимает – с конца сюжета ГЛ и до времени написания самой рукописи (вспомним посвящение Ц.Зеризеса) – дочь императора и бывшая жена князя-представителя императора в Громбе (к моменту «рецензирования» ГЛ Готахом-Посланником – бывшего князя-представителя) Н.Р.М.Верена.