Про размер шрифта предупреждал еще Евгений Харитонов в своем ЖЖ, так вот да, это не мелковато, это следующая ступень:

Вся книга набрана шрифтом высотой в 2 мм,

но этого показалось мало, и врезки и комментарии, коих 50% объема, идут еще мельче, шрифтом в 1 мм:

Длина строки получается от этого феерической, на 16,5 см 200 букв примерно.

Дело в том, что это книга разговоров, а не наставлений на путь истинный. В четырех диалогах Стэплдон лично общается с христианином, ученым, мистиком и революционером. Собеседники делятся своими взглядами, порой в резкой и язвительной форме, но всегда остаются при своем мнении. Страстный спор то и дело переходит в бесстрастное расспрашивание — и то, и другое характерно для Стэплдона, пусть метод и является сократическим.

Тот, кто прочтет эту книгу, получит два вида удовольствия. Прежде всего, всем четырем частям этого произведения присущ один и тот же замечательный контрапунктный аргумент. В первой некий озлобленный инженер обнаруживает, что к нему вернулось верование, когда осматривает интерьер собора, удивляясь тому обстоятельству, что «камень должен жить и молиться, в то время как в нас самих вера мертва». Одновременно уже сам Стэплдон проводит легкую аналогию со всей вселенной, «беспредельностью физического», и обретает покой и умиротворение при мысли о том, что, если уж наша мельчайшая частица мира может содержать дух, то в цельности, огромности пространства и времени должно заключаться нечто несравненно большее.

Так человек достигает полета мысли там, где сама мысль бессильна. Некоторые намеки лежат между словами. Человечество, к примеру, может являться одним из инструментов в оркестре вселенской духовной музыки. «Может ли эта музыка быть воспринимаемой лишь группой самих музыкантов, предназначена ли она для распознающего удовольствия некого космического музыканта или каким-то необъяснимым образом — для самой этой музыки, мы не знаем». Язык не способен помочь нам разрешить эту проблему, так как язык есть не более чем примитивное хрюканье некого земного животного.

Не противоречит ли здесь Стэплдон самому себе? Не можем ли мы быть одновременно и частью вселенской музыки, и чем-то чуть лучшим, нежели хрюкающие животные? Можем. Ответ заключается в том, чтобы прекратить хрюкать. «Ведь даже если я говорю: «Боже! О Боже!», я говорю слишком много».

Во второй беседе спор с генетиком протекает в ином ключе, хотя и всегда с отсылкой к более широкой сфере существования. Генетику не взбредет в голову вздор о музыке сфер. Во вселенной могут существовать другие разумные виды, но какие? «Они находятся за пределами нашего понимания, как и мы, надеюсь, за пределами их». Ученый предстает даже еще более гордым, чем христианин; как и последний (а также мистик), он живет в некотором отдалении от своих коллег и любви.

Любовь образует в книге довольно-таки яркую субтему. Сам Стэплдон видит в любви фактор, обладающий по меньшей мере потенциалом освобождать нас от различных видов ухода в собственный мир, в эгоцентричность, тогда как каждый из его четырех собеседников представляет себе ее некой сетью, паутиной, притягательным развлечением.

Наиболее отчетливо такая позиция отображена в последних двух беседах. Мистик отталкивает от себя любовь в попытке достичь самопреодоления. Но это может оказаться ловушкой, в которую он попадет, пытаясь избежать силков чувств; ему больше вообще не будет никакого дела до людей. Самому Стэплдону это кажется неверным; по его мнению, люди что-либо значат, пока являются проявлениями духа.

На мой взгляд, этот третий разговор — самый захватывающий и интригующий.

Но еще большее развитие спор получает в четвертой части, где революционно настроенный механик верит (а его подруга — еще сильнее), что значимым является общество, а не индивиды. Здесь дух, о котором сначала говорится крайне свободно, ограничен тем, чтобы исключить все, кроме корпоративной общности среднего или рабочего класса. Сам Стэплдон готов принять значимость духа как более широкой и всеобъемлющей силы; он отвергает его в узком марксистском понимании. То, что рассматривается здесь в общем контексте человеческого рода, теперь видится общественной единицей, нуждающейся в экономическом спасении, тогда как раньше представлялось стремлением индивидов к индивидуальному же спасению.

Так спор расширяется, сужается, снова раскрывается во всю ширь. Во многих отношениях эта заключительная часть производит наиболее сильное впечатление, причем не в последнюю очередь потому, что механик предстает личностью противоречивой, а стало быть, и более яркой, хотя и менее склонной к полемике.

Одной из ошибок аргументации, которую Стэплдон вынуждает механика совершить, является ошибка значимости. Механик утверждает, что понимание исторических процессов приводит к желанию счастья для человечества в целом. Это отнюдь не так. Скорее, оно ведет к сдержанному скептицизму Гиббона, отвращению Свифта, просвещенному schadenfreude Шпенглера. Едва ли кого-то может привести в хорошее настроение изучение Византии.

Но работы Стэплдона отнюдь не проникнуты испугом и беспокойством. Да, в них присутствует определенное смятение, расспрашивание Неотъемлемой Воли (вроде той, о которой говорил Томас Харди), но только не откровенный пессимизм. Разумеется, чудесная завершающая фраза из «Последних и первых людей»: «До чего же хорошо было быть человеком!», часто цитируется в пику Стэплдону как пример самодовольства. На самом деле Олаф Стэплдон, похоже, был одним из первых писателей, кому удалось добиться верной и точной агностической перспективы в процессах истории (и помимо истории — в процессах вселенной, о которой мы лишь недавно узнали, что являемся ее частью). Если сомнение почетно, то его точка зрения, безусловно, является исключительно здравой.

В то же время я должен отметить, что мироощущение Стэплдона — крайне английское. И в этом нет никакого противоречия. Шекспир тоже был не для своей эпохи, но на все времена; он также являлся уроженцем Уорикшира. Я начал с того, что сказал: читатель получит от книги два вида удовольствия. Первое лежит в области языка: здесь хватает фраз ярких и самодостаточных. Когда бы дискуссия ни грозила стать многословной и расплывчатой, всегда найдется апофегма, которая все прояснит. Что может быть более английским в своей сдержанности и тоне, чем: «Marxism is all very good, but if you push it too far, it turns just silly». («Марксизм — оно, конечно, прекрасно, но если доводить его до крайности, он выглядит как-то нелепо») А сколько Стэплдона и его философской позиции заключено в такой фразе: «I said I could understand the view that nothing mattered, but that society as such should matter rather than individuals, seemed to me a crazy notion». («Я сказал, что готов еще согласиться с тем, что ничто может не иметь значения, тогда как представление о том, что общество, само по себе, может значить больше, нежели индивиды, кажется мне безумным») Как прекрасно в ней сочетаются возвышенная мысль и простой английский язык!

На протяжении всей этой вступительной статьи я осторожно соотносил местоимение «я» из этих четырех диалогов с личностью самого Стэплдона. Конечно, наделять персонаж «я» из любого художественного произведения чувствами и мнениями автора — всегда ошибка; ошибка, постоянно допускаемая читателями и критиками. Но являются ли «Четыре случайные встречи» художественным произведением? Стэплдон никогда не забывал напоминать нам, что его работы — это не пророчество, но миф; что то, о чем в них говорится, может вызвать недовольство «как Слева, так и Справа», и что его романы есть не что иное, как измышленная философия. В этой его книге вымысла — на первый взгляд — совсем немного, хотя в ней и присутствуют приемы настоящего писателя-романиста, мимолетные взгляды природы на работу заглатывающего бабочку скворца, которые, пусть и подводя к дидактическому концу, тем не менее служат для усиления дискуссии и приукрашивания рассказа.

Возможно, я и заблуждаюсь, предполагая, что книга представляет единое целое и приходит к хорошо прописанному заключению. Я действительно чувствую это единство, хотя и знаю из истории книги, что оно случайно. Но, быть может, цельность вселенной и не является такой уж стихийной.

Паттерн, если и не план, проявляется из предыстории книги. Будучи в Нью-Йорке в апреле месяце 1975 года, я позвонил Харви Сэтти, который рассказал мне, что в его распоряжении оказалась неопубликованная рукопись Стэплдона. Меня интересовало все американское, не британское, но мое удивление было удивлением исследователя цивилизации Майя, который, бродя по залитым проливными дождями лесам Юкатана, случайно раскрывает секрет Великой Египетской Пирамиды.

Рукопись оказалась «Четырьмя случайными встречами». Мистер Сэтти поведал мне, что Агнес Стэплдон, вдова писателя, имеет желание опубликовать ее, если я соглашусь написать к ней предисловие. Чем я сейчас и занимаюсь, отчетливо осознавая, что не очень-то и подхожу для этой задачи. Моя квалификация, как и цельность вселенной, является случайной. В 1963 году я предложил «Последних и первых людей» для серии «Penguin Readers» и посвятил романам Стэплдона панегирическую статью в «Billion Year Spree», моей работе по истории научной фантастики. Я горд и шокирован тем, что занимаю то место, на котором, как мне кажется, должен был бы оказаться некто с философским образованием.

Миссис Стэплдон рассказала мне, что точная дата написания этих четырех частей неизвестна. Доказательства, содержащиеся в самой рукописи — упоминание о разбомбленном соборе в первой и рудиментарное устройство машины в четвертой — указывают на то, что они могли быть написаны во второй половине 1940-х, то есть примерно за пять лет до смерти Стэплдона (1950).

План, по словам миссис Стэплдон, состоял в том, чтобы написать серию разговоров, предположительно, ровно десять бесед. На бумаге существуют только эти четыре. Кем могли быть прочие «собеседники» автора, можно только догадываться. Мне бы точно понравилось прочесть о его встречах с капиталистом, сенсуалистом, историком, врачом и писателем — в надежде на то, что некоторые из них окажутся женщинами. В этом, наверное, могло бы потренироваться недавно образованное «Стэплдоновское общество».

Мне остается лишь сказать, что приведенные в этих разговорах аргументы практически не устарели за ту четверть века, что прошла с тех пор, когда эти беседы были написаны. Те опасения и надежды, которые выражает в них Стэплдон, отнюдь не эфемерны. Некоторые темы и сегодня остаются для нас актуальными. К примеру, как недавно указала «Международная амнистия», пытки как преднамеренная политика государства количественно увеличиваются сейчас по всему миру. Аргументация против пыток представлена в книге в полной мере.

Люди ощущают себя виноватыми вследствие убийства или же причинения страданий другим. Это хорошо, потому что вина общественно полезна. «И все равно, в условиях безотлагательной революционной ситуации, мне представляется иррациональным, более того — чистым безумием, позволять нашей щепетильности (а это наша эмоциональная привычка) подвергать революцию опасности». Подобные аргументы сейчас в моде везде, от Токио и Москвы до Сан-Паулу и Сантьяго. Защита от них нам крайне необходима. В своем холодном и цивилизованном размышлении, данная книга — именно то, от чего нам следует отталкиваться в этой защите.

Брайан Олдисс, 1976, перевод Л.Самуйлова.

Издание 1983 года было снабжено сочными иллюстрациями Джима Старлина:

Ван Вогт: Ну, конечно, я читал поначалу «Эмэйзинг», но вдобавок я столкнулся с автором по имени А. Мерритт, который писал в необычном вычурном стиле и развивал необычные идеи. Эти идеи заинтриговали меня. Вычурный стиль мне показался немного неискренним, но тем не менее у него были свои достоинства.

Авторы, которые повлияли на меня с эмоциональной точки зрения — это не только сочинители научной фантастики, но и такие писатели, как Макс Брэнд, автор вестернов, и Эдгар Райс Берроуз, который писал «невесть что» (ну, возможно, все мы знаем, что именно).

Тиссен: Да. [смеется]

Ван Вогт: Тарзан и Джон Картер были полунаучными выдумками. Вот, теперь вы знаете некоторые имена. А потом я прочитал Эдгара Уоллеса и Э. Филлипса Оппенгейма, авторов криминального жанра.

Когда я открывал книгу в библиотеке, чтобы узнать, стоит ли ее брать, я смотрел, насколько длинны абзацы. Если они были слишком длинными, я книгу не брал.

Тиссен: Вероятно, это повлияло и на ваш собственный стиль.

Ван Вогт: Вполне вероятно. Мне было сложно представить, что страница без разрывов абзацев может быть интересной. Я делаю абзацы очень короткими — возможно, слишком короткими с точки зрения правил английского языка.

Тиссен: Я где-то прочел, что вы несете персональную ответственность за упадок журнала «Анкноун».

Ван Вогт: Ну, случилось вот что (с моей точки зрения)… Джон Кэмпбелл написал мне следующее: «Я хочу, чтобы вы продолжали делать всю работу для «Эстаундинг» в прежнем объеме, но я хотел бы, чтобы вы писали три романа в год для «Анкноун ворлдз». Он сообщил, что может получить три от Л. Спрэга де Кампа, три от Л. Рона Хаббарда, а если сможет получить и три от меня, то попытает счастья с тремя романами внештатных авторов. Это был ежемесячный журнал, и он хотел печатать по роману в каждом выпуске. Я написал ему, что мне трудно работать над романом в жанре фэнтези, не относящимся к научной фантастике, и вдобавок я работаю над одним романом, который, кажется, никогда не кончится. В итоге этот роман появился в самом последнем номере «Анкноун ворлдз» и назывался он «Книга Пта». Мне понадобилось очень много времени, чтобы его закончить и сдать. Конечно, я работал и над другими вещами, но я, возможно, не сумел как следует все выстроить, и все равно получился наполовину научно-фантастический роман.

Я тогда был просто поражен — несмотря на то, что продолжалась война, я все равно недоумевал: как же так, не нашлось достаточного количества авторов, чтобы обеспечить нужды одного-единственного журнала. Сегодня авторов, готовых заполнять страницы журналов, просто бесчисленное множество.

Тиссен: Верно. Также справедливо, что этот жанр стал гораздо популярнее...

Ван Вогт: Где были они в те времена? Должно быть, их предшественниками оказались те, которые просто сидели без дела, собираясь продавать рассказы и все же не делая этого.

Тиссен: Интересно, писали ли эти авторы в других жанрах или вообще ничего не писали.

Ван Вогт: Кэмпбелл сказал, что в крайнем случае я могу выдать местным авторам конспект на три страницы и они напишут роман за три дня, но я таких романов не хотел. Кэмпбелл пару раз делал нечто подобное в «Анкноун». В тех случаях, когда настоящие писатели не могли заполнить журнал, они просто передавали материалы наемному работнику. В общем, в тот момент, когда я отказался, конец журнала был уже близок.

Тиссен: В вашей литературной деятельности был большой перерыв, когда вы сотрудничали с Л. Роном Хаббардом и дианетикой.

Ван Вогт: Верно.

Тиссен: Что заставило вас вернуться к литературе?

Ван Вогт: Ну, прежде всего, уход в дианетику был основан на развитии моей идеи. Я сделал вывод, что в жизни писателя есть «жаркий» период, когда он отражает текущую действительность. Есть период, когда он растет, с подросткового возраста до третьего десятка, и если он пишет, то уже пишет о чем-то, что реально для поколения, к которому он принадлежит. Я полагаю, что в основе лежит десятилетний цикл. В конце десятилетия я начал переживать, что попаду в так называемый творческий тупик, почувствую свою неспособность заниматься этими вещами. Моя теория состояла в том, что мне необходимо заняться исследованием человеческого поведения. Я написал книгу по гипнозу для психологов, и это стало частью моего замысла еще до того, как на сцене появилась дианетика. Я участвовал в различных выступлениях, я подвергался гипнозу. И психолог объяснял на моем примере врачам использование гипноза.

Я подвергался погружению в неглубокий транс — я был первым объектом опытов этого психолога, и его коллеги также практиковались на мне; на погружение в неглубокий транс я реагировал достаточно хорошо. Я жил с этим; я выступал на его лекциях, и я написал целую книгу. Она все еще продается и до сих пор в печати.

Я услышал о дианетике от Кэмпбелла и Хаббарда. Конечно, мой интерес был незначителен; меня это не слишком занимало. Когда дианетика наконец начала действовать и книга вышла, я получил сигнальный экземпляр, а затем начались телефонные звонки от мистера Хаббарда, который убеждал меня принять участие в проекте, потому что ему нужен был кто-то здесь [в Калифорнии]. Сначала я сказал ему: Рон, я — всего лишь писатель. Я думал, как можно преобразовать то, что я уже узнал, в другом роде деятельности. Но где-то в глубине души я действительно предполагал, что это согласуется с моими представлениями о дальнейшей деятельности; о том, что должен сделать писатель, чтобы остаться настоящим писателем.

На семнадцатое утро, когда он позвонил снова (он звонил мне семнадцать дней подряд), Рон заявил, что многие люди хотели послать сюда деньги, но они не знали, куда именно послать их. Вот я и сказал: в общем, Рон, пусть посылают их мне, а я их сохраню для тебя, и несколько дней спустя я получил письмо, в котором меня назначали главой калифорнийского представительства. Я об этом не жалею — было очень интересно увидеть пятьсот тысяч долларов, исчезнувшие в одно мгновение. Я был членом совета директоров, и я оказался единственным оставшимся, когда все покинули страну после признания банкротства. Мы с моим поверенным посетили всех кредиторов, и мы были единственными, кто не обанкротился в результате. Другие отделения растратили значительные суммы. Они сорили деньгами, разорились и вынуждены были уйти из бизнеса. Тогда миллионер, владелец нефтяных скважин и недвижимости в Уичито, Канзас, по имени Дон [Перселл], вмешался в дело. Он написал Хаббарду, и Хаббард приехал в Уичито, и они создали Фонд дианетики. Тогда все началось по новой, так сказать.

Тиссен: Так вы занимались дианетикой около пятнадцати лет.

Ван Вогт: Ну, понимаете, потом Хаббард и [Перселл] расстались; они поссорились, и этот Фонд был закрыт. Я не соглашался с новыми теориями, предложенными Хаббардом. В них был религиозный аспект, и я ими не интересовался.

Тиссен: Сайентология.

Ван Вогт: Верно. Я не был против этого настроен; просто это было не для меня. Я никак не мог думать в данном направлении. Я сделал довольно много, хотя и меньше, чем хотелось бы на протяжении почти пятнадцати лет в полном моем распоряжении был центр дианетики, где я проводил различные эксперименты в общей сложности с двумя тысячами человек. Наконец я почувствовал, что вполне достаточно изучил человеческое поведение — не поймите меня превратно, мне все это по-прежнему нравилось; мне просто казалось, что все основные идеи собраны и систематизированы; остались только некоторые особые случаи, которыми я все еще занимаюсь, и некоторые эксперименты, которые я провожу на самом себе. В остальном я считаю данный этап законченным. Кроме того, я до сих пор остаюсь президентом Калифорнийской Ассоциации Аудиторов дианетики, но эта организация с сайентологией никак не связана.

Тиссен: И после того, как этот период подошел к концу, вы возвратились к литературе?

Ван Вогт: Нет, немного раньше, чем я покончил с этими делами, я написал историю под названием «Шелки», повесть, которая позднее стала частью романа «Шелки» — и я начал все с начала.

Тиссен: Хорошо. Вы когда-нибудь собираетесь продолжить свои наиболее популярные серии, «Оружейные магазины Ишера» и «Неаристотелев мир»?

Ван Вогт: Ну, Фред Пол предложил мне написать продолжения этих книг. Кто-то хотел получить продолжение «Слэна», а Фред Пол хотел продолжения историй о руллах. У меня выходит сборник в издательстве DAW [это книга «Маятник»]. Она появилась так: за годы, что я занимался дианетикой, я начинал сочинять немало рассказов. Я обдумывал идеи, писал начальные фрагменты, а затем забрасывал их. Когда я наконец начал искать эти рассказы, они лежали в разных коробках, и некоторые было очень трудно обнаружить, но именно они стали базой для некоторых моих поздних романов. Кроме того, осталось еще несколько рассказов и недописанных повестей. Я подписал контракт с Уоллхеймом на роман под названием «Завоевать Кибер» — по крайней мере, такое название я выбрал. [В конечном счете роман был издан в 1985-м как «Завоевание Кибера»(*)] Пол говорит, что скорее всего изменит его, и я назвал срок сдачи рукописи, который выдержать никак не мог. Время пришло, и Фред написал мне, поинтересовавшись, где этот роман? Он сообщил, что ожидает его с часу на час. Я знал, что с часу на час точно ничего не будет, и я собрал три больших повести, объединенные темой высшего IQ; он назвал книгу «Сверх-разум». Я спросил, примет ли он книгу в соответствии с контрактом.

Он сказал, нет, мы не примем ее вместо романа, но все равно издадим. Но это удержало Фреда еще на шесть месяцев, он не требовал другого романа. Знаете, я еще согласился написать три других романа, о некоторых договоренности уже были. Я закончил два романа, один для «Покет букс», другой для «Даблдэй».

Тиссен: Они скоро выйдут?

Ван Вогт: Ну, «Покет букс» требует некоторых незначительных изменений в тексте, который я послал им.(**) Поэтому неизвестно, как скоро все это произойдет.

Тиссен: Это новые книги, не связанные с вашими прежними работами?

Ван Вогт: Верно. И вот (возвращаясь к разговору о сиквелах) примерно через шесть месяцев я получил письмо от Дона Воллхайма, в котором он спрашивал, где книга. В итоге я извлек из архива несколько рассказов и повестей, которые пролежали в столе много лет, и я собрал достаточно текстов для нового сборника.(***) В него вошел и рассказ «Первый рулл». Когда Фред, еще в середине 60-ых, обсудил со мной этот вопрос, я начал сочинять историю, которая в конечном счете и получила название «Первый рулл».

И когда я послал этот сборник Дону, я предложил принять его взамен «Завоевания Кибера»; но Дон сказал: нет, мы не считаем эту книгу заменой, но напечатаем ее.

В рассказе «Первый рулл» около 9 000 слов и он может стать первой частью нового романа о руллах. Понимаете, у меня уже есть название «Первый и последний рулл». «Первый рулл» станет прологом, а потом будет основной роман, «Последний рулл».

Тиссен: А что с остальными?

Ван Вогт: Я написал начало сиквела «Неаристотелева мира», когда Пол обратился ко мне с предложением. Понимаете, дело в том, что люди, потомком или клоном которых был Госсейн, прибыли из другой галактики. Они так все организовали, что могли в конечном счете вернуться. Именно поэтому у них были предсказатели, все было устроено так, чтобы после того, как безумие охватит другую галактику, они смогут возвратиться домой. Когда люди насильно покидают родные места, они всегда собираются возвратиться. У меня есть более чем примерное рабочее название для этого романа, «Возвращение в неаристотелев мир»; речь идет о возвращении туда, откуда они были родом.

Тиссен: Спасибо.

---=====================---

Комментарии:

*) Роман в итоге так и не был издан на английском. Более того, маловероятно, что оригинальный текст вообще сохранился — агентство, представляющее наследников писателя, не может продать права на книгу, вероятно, именно поэтому. Доступный английский текст — подстрочный перевод с французского, выполненный фэном Ван Вогта Даниэлем Дюбе. Книга издана в классической серии Jai Lu в 1985 году, в французском переводе, который сделала Фрэнс-Мэри Уоткин.

**) Речь идет о романе «Возрождение» (Renaissance)

***) В сборник «Маятник» вошли рассказы «Маятник», "Первый рулл», «Ферма След», "Джейна", «Неаристотелев детектив», «Люди для технического обслуживания» (в соавторстве с Х. Эллисоном; издан на русском в составе трехтомника «Миры Харлана Эллисона») и очерк о запуске космического корабля «Аполлон XVII»

Достать ее сложновато, но автор-составитель, Роберт Холдсток, известен у нас по прекрасному мифопоэтическому фэнтезийному циклу "Лес Мифаго" и его продолжению. А вот и фото автора с его котом: