Сходство с "Волшебником изумрудного города" (а вернее "Волшебником страны Оз") прослеживается на протяжении всего произведения: каждому из паломников Шрайк представляется по-своему — Отцу Хойту как обитатель Лабиринта, связанный с Крестоформами, Полковнику — как машина убийства, останавливающая время, Поэту — как собирающая кровавую жатву Муза, в жизнь Сола Вайнтрауба Шрайк входит как призрачный "голем" из сновидений, требующий от ученого принести в жертву дочь Рахиль. Кроме того, Волшебник страны Оз выполнял желания каждого из друзей девочки (кроме нее самой), Шрайк — выполняет желание лишь одного. Сходство с "Волшебником..." Симмонс подчеркивает в конце песней из фильма "Волшебник из страны Оз".

Однако, автор не остается верным традиции и в последних историях начинает увязывать сюжетные линии (гегемония, бродяги, техноцентр), которых порядочно расплодилось за повествование. Тем самым ломается стиль романа: если первые истории развиваются примерно по одному сценарию — история человека, растущее напряжение, которое перерастает в щемящий душу катарсис (убивающий себя священник, акт любви после побоища, сожжение короля Вилли, гибель матери Рахиль и окончательное обращение девочки в младенца), то последние истории — это скорее экшн с большим числом действующих лиц и событий (старая земля, искины и их фракции, оживший поэт, Маои обетованная, уничтожение других форм жизни людьми, быт и цели бродяг, предательство, угроза звездной войны и пр.)

Хуже того, в последних историях внимание читателя смещается со Шрайка (с боязни и ужаса перед Шрайком) к ненависти к Гегемонии и человечеству в целом. Однако, такой поворот совершенно не подготовлен первой частью произведения, где мы видим людей, достойных любви, настоящих, живых и ценных: священника, короля Вилли, ученого Вайнтрауба и его дочь, людей, им помогавших.

О песнях.

Первоначально, происходящее производит впечатление, подобное тому, как в фильме Рассела "Готика" Байрон, чета Шелли, Поллидори рассказывают друг другу страшные истории, но последние рассказы — Ламии и консула выбиваются из этой канвы, пытаясь увязать уже появившиеся в повествовании объекты — бродяг, Сеть, погибшую в прошлом Старую Землю, распространившееся по космосу человечество, 0-каналы, антиэнтропийные поля и обратное время, гробницы времени, личность поэта Китса и чудовище Шрайка.

К сожалению, это лоскутное увязывание порождает только новые и новые вопросы — что такое крестоформы? для чего роману тамплиеры и корабли-деревья? есть ли связь между кораблями-деревьями тамплиеров и лодками-деревьями на Маои обетованной? почему пострадала именно Рахиль, когда ее возлюбленный несколько лет провел в Сфинксе и ничего не случилось? Какая связь между Гиперионом и оживленным поэтом Китсом? Кто такая Монета и что с ней произошло в самом далеком прошлом полковника (в ее собственном будущем)? Что это за храм с крестом в горах и кто такие трижды двадцать и десять?

Вопросы плодятся неимоверно и вместо встающих на место кусков мозаики мы получаем непонимание — зачем все это роману?

Отдельные жизни, составляющие повествование — отдельные истории священника, солдата, поэта, ученого и пр. довольно любопытны и каждая заслуживает отдельного разговора. Однако, вместе они совершенно не складываются.

Тем более беспомощной и надуманной смотрится связующая рассказы паломников история их совместного паломничества. Эпизоды связки не несут практически никакой полезной информации: красота окружающих героев пейзажей — корабль-дерево в космосе, разрушенный храм Шрайка, баржа и путешествие по реке, ветровоз и ночная поездка к горам, подъем в кабине на канатной дороге, церковь Хроноса, взрыв корабля-дерева, атака бродяг с земли, гром и молнии. Невесть куда и зачем подевавшийся тамплиер, так и не рассказавший своей истории — зачем его нужно было тащить через все повествование? Только до ровного счета, до простого числа "семь"? Зачем нам знать как полковник запускает кабину и сам чуть не падает в пропасть?

О языке.

У Симмонса хороший язык, но не более. Для того, чтобы язык был "вкусным", а повествование "густым и вязким" каждое слово произведения должно выполнять несколько функций. Не достаточно просто красочно описывать происходящее, сдабривая эпитетами и описаниями, натуралистическими и местами шокирующими подробностями. Надо конструировать текст так, чтобы ни единого слова нельзя было выкинуть, не нарушив стройное полотно. У Симмонса этого нет, к сожалению. "Вкусный" язык у Маркеса, Рансмайра, в романе "Любовь" Картер или в романе "Имя Розы" Умберто Эко, у Орлова в "...Данилове", наконец. — А в описаниях Симмонса слишком много случайного и того, что запросто можно выбросить или написать покороче.

При таком языке, сравнимом с языком Саймака, Азимова, упор следует делать на идеи, на фабулу, что, как я уже говорил выше, в романе не на высоте. Например, некоторые истории запросто можно поменять местами и почти ничего не изменится, а это плохой признак: какая, например, разница — идет первой история Хойта или Кассата?

Можно возразить: в первых трех историях ужас Шрайка как бы усиливается: в истории священника — Шрайк лишь благославляет трижды двадцать и десять на то, чтобы священнику даровали крестоформ, в истории полковника — Шрайк уничтожает бродяг, вторгшихся на территорию гробниц, в истории поэта — Шрайк оказывается машиной убийства, монстром.

Но текст противоречит этому возражению, так как в следующих историях, — Шрайк даже не фигурирует, лишь эпизодически упоминается.

Не в пользу Симмонса и использование терминов, например, полный произвол в отношении слова "сингулярность":

цитата

сингулярности в основании «дерева» генерировали поле тяготения в одну шестую стандартного — этого хватало, чтобы создать ощущение «низа»

...

Через три часа после выхода из спин-режима была активирована сфера сингулярности

...

К сожалению, нуль-канал — это просто дыра в пространственно-временном континууме, проделанная фазированной сингулярностью.

Кроме того, первые истории, очевидно, написаны в привычному автору жанре "ужаса", зато история полицейского — слишком похожа на ковбойский боевик Гибсона, а воспоминания о Сири — на рассказ-воспоминания Хеммингуэя (?).

Шесть историй — рассказывают разные люди, однако стиль повествования отличается незначительно: одинаковая любовь к пейзажам, к описанию внутренних ощущений, к любовным историям. Отличаются разве что история поэта и запись старого комлога о восстании Сири (последнее — отдельный рассказ Симмонса, может быть, в этом и причина?).

В истории поэта Симмонс говорит о поэзии

цитата

Марк Твен однажды с присущей ему простотой заметил: «Верное слово отличается от подходящего, как светило от светляка». Схохмил он неплохо, но кое-что упустил. В те долгие месяцы на Небесных Вратах, когда я бился над началом своих «Песней», мне открылось, что находка верного слова отличается от монотонного перебора подходящих, как вспышка сверхновой от тусклого огонька Веги-Прим.

...

Мои «несколько недель» обернулись десятью месяцами адовой работы. Я отключил большую часть комнат; оставил только кабинет в башне на Денебе-3, гимнастический зал на Лузусе, кухню и плот с ванной на Безбрежном Море. Я работал без отдыха десять часов, потом делал энергичную разминку, ел, дремал пару часов и снова возвращался к рабочему столу — на очередную восьмичасовую вахту. Я чувствовал себя примерно так, как пять лет назад, когда только-только начал поправляться после инсульта и целыми днями мучился, осваивая каждое новое слово, заставляя идею прочно укорениться в языке. Теперь дело шло даже труднее. В поисках верного слова, идеальной схемы рифмовки, наиболее емкого образа и неизбитой метафоры для тончайшего оттенка чувств я доходил буквально до изнеможения.

И в истории Китса следующее

цитата

Он рассказывал мне, что значит быть поэтом, одержимым стремлением к совершенству и куда более суровым к себе, чем самые злобные из его критиков.

Однако, сам Симмонс не следует этим принципам, в его тексте нет той мучительной работы над каждым словом произведения, иначе роман не получился бы таким объемным. Это откровенное противоречие между утверждением авторской позиции и отказом от нее же в собственном тексте создает впечатление неискренности и лукавства со стороны Симмонса. Оно же лишает его права рассуждать в эпизоде, где поэт сталкивается с редактором коммерческого издательства: сам Симмонс вполне хорошо издается и продается, т.е. проходит в его же терминологии по категории коммерческая литература массового потребления, а рассуждает об истинном творчестве и утверждает, что настоящее искусство никому не нужно.

О поэзии.

Этот момент тесно связан с языком романа, но требует отдельной остановки. Уж коли прототип романа — поэзия, и, судя по всему, Симмонс пытался создать поэтический эпос, значит поэзия должна быть в самих "молекулах" его языка — в словах, в образах, в предложениях. Мы же видим в основном подробные описания, последовательности действий и мыслей. Поэзия строится на метафорах и иррациональных противоречиях, повествование Cиммонса — это разжевывание поэзии до состояния прозы.

цитата

Консул Гегемонии сидел на балконе своего эбеново-черного космического корабля и на хорошо сохранившемся «Стейнвее» играл прелюдию до-диез минор Рахманинова, а снизу, вторя музыке, неслось мычание громадных зеленых псевдоящеров, бултыхавшихся в хлюпающей болотной жиже. С севера приближалась гроза. На фоне свинцовых туч, закрывших полнеба клубящейся девятикилометровой стеной, проступил четкий контур леса гигантских древовидных хвощей. У горизонта сверкнула молния. Возле корабля в синем тумане то и дело появлялись неясные фигуры рептилий, которые пытались проникнуть в защитное поле, но тут же с ревом исчезали. Консул сосредоточился на сложном месте прелюдии, не замечая надвигавшейся бури и сгущавшейся темноты.

Зазвонил приемник мультилинии.

Пальцы Консула застыли над клавиатурой, а сам он обратился в слух. В душном воздухе прогрохотал раскат грома. Из леса донесся заунывный вой стаи падальщиков. Внизу, в темноте, протрубила в ответ какая-то безмозглая тварь. Внезапно воцарилась тишина — слышно было лишь гудение защитного поля. А потом опять затрезвонил приемник.

Сравним с кусочками поэтической прозы разных авторов.

цитата

Буря — птичья стая высоко в ночи, белая стая, которая, с шумом приблизившись, неожиданно обернулась верхушкой исполинского вала, налетевшего на корабль. Буря — крики и стоны во тьме под палубой и кислая вонь блевотины. И еще — пес, обезумевший средь опрокидывающихся водяных гребней и порвавший сухожилия одному из матросов. Рана окуталась пеной. Буря, путь в Томы. Хотя Котта и днем, во все более дальних закоулках корабля, пытался бежать от своей беды в беспамятство или, по крайней мере, в сны, он глаз не смыкал ни в Эгейском, ни в Черном морях. Едва лишь изнеможение начинало внушать надежду на сон, он затыкал уши воском, завязывал глаза синим шерстяным шарфом, ложился и считал свои вдохи и выдохи. Но штормовые волны поднимали его, и корабль, и весь мир высоко над соленою пеной пути, одно летучее мгновенье держали все на весу, а затем вновь роняли мир, корабль и его, изнемогшего, в водный провал, в бодрствование и страх. Никто не спал.

Кристоф Рансмайр, "Последний мир"

цитата

Когда у меня хватало денег, я частенько отправлялся в оперу, так как противная всему человеческому стилизация этого жанра легко и глубоко меня затрагивала. Особенно любил я «Волшебную флейту». Во время одного из представлений, майским вечером, когда я, сидя на галерке, смаковал божественную иллюзию совершенства, которой окутывал меня Моцарт и которую я же себе и отравлял, ибо никак не мог забыть о ее ложности, мой взгляд привлек любопытный зеленый блеск в партере прямо подо мной. Я наклонился вперед, Папагено зазвенел колокольчиками, и как раз в этот миг, словно их звон стал тому причиной, я увидел, что зрительный зал полон распустивших хвосты павлинов, которые тут же и начали вопить нестерпимо хриплыми голосами, совершенно заглушая музыку, из-за чего меня молниеносно охватили скука и раздражение. Да, скука оказалась моей первой реакцией на едва пробуждающийся бред. Оглядевшись вокруг, я увидел, что все на галерке носят зеленые ермолки оттенка павлиньего пера, а за спиной каждого зрителя колышется ослепительное опахало из перьев. До сих пор не знаю наверняка, почему я тут же не шлепнул себя по заднице, чтобы определить, не награжден ли и сам подобным украшением, — возможно, я знал, что рамки моей чувствительности исключают такую возможность, поскольку я от всего сердца восхищался формальной красотой павлинов. Вокруг меня поднялась настоящая паника; павлины пронзительно вопили и порхали, словно обезумевшие радуги; вскоре в театре опустили противопожарный асбестовый занавес — в подобных условиях спектакль продолжаться, конечно же, не мог. Так д-р Хоффман нанес свой первый сокрушительный удар. Ну а я в дурном расположении духа, поскольку остался без своего любимого Моцарта, вернулся домой, и уже на следующее утро на город обрушился настоящий шквал.

Анджела Картер, "Адские машины доктора Хоффмана"

цитата

Миссисипи, Мать Вод, самая длинная река в мире, была достойным поприщем для этого несравненного подлеца. (Открыл ее Альварес де Пинеда, и первым ее исследователем был капитан Эрнандо де Сото, конкистадор, который завоевал Перу и скрашивал месяцы тюремной жизни инке Атауальпе, обучая его игре в шахматы. Когда капитан умер, его могилой стали воды этой реки.) Миссисипи – широкогрудая, бесконечно длинная и смуглая сестра рек Парана, Уругвай, Амазонка и Ориноко. Воды этой реки имеют цвет кожи мулата – более четырехсот миллионов тонн ила, принесенного ими, ежегодно загрязняют Мексиканский залив. Такое количество почтенных древних нечистот привело к образованию дельты, где гигантские болотные кипарисы растут на отбросах непрестанно размываемого континента, а топкие лабиринты, усеянные дохлой рыбой и заросшие тростником, все расширяют границы и мирную тишину зловонной своей империи. Севернее, на широтах Арканзаса и Огайо, также простираются низменности. Живет там желтолицее племя изможденных бедняг, болеющих лихорадкой, с жадностью глядящих на камни и железо, потому что у них нет ничего, кроме песка, да древесины, да мутной воды.

Хорхе Луис Борхес, "Жестокий освободитель Лазарус Морель"

Поэзия рождается как противоречие внутреннего мира поэта внешнему окружению, отсюда в поэзии всегда иррациональность, которая выражается в соединении в тексте несоединимого, когда получаются "буря — птичья стая", "волны ... роняют мир", "павлины порхают словно обезумевшие радуги", а Миссисипи оказывается "широкогрудой сестрой". Из простого перечисления "эбеново-черных", "бултыхавшихся", "хлюпающих", "гигантских древовидных" эпитетов поэзия не возникает.

О глубине.

Характеры отдельных персонажей раскрыты потрясающе, кроме того, штрихами раскрыта история Гегемонии. Однако, крючков развешано намного больше — вхолостую. Искусственный интеллект — кибер Китса способен телепатически показать Лании виртуальный мир, а хакер-друг делает это без подключения к нервной системе "через кожу" — при этом "изображение" оказывается черно-белым "плохого качества". Либо нужно объяснять, либо ляп?

В финальной сцене поэт машет перед паломниками листами с рукописью и кричит, что в этих "песнях" — все, и прошлое, и настоящее, и сами паломники, и будущее. Хороший образ, но не подтвержденный — ведь мы не знаем, что там, на самом деле в этих песнях, и этот эпизод оказывается обидным пустословием (Та же мысль в финале романов "Сто лет одиночества" Маркеса — 1967 год, и "Последний мир" Рансмайра — 1988 год подана поистине великолепно). Как и многое другое.

О странностях.

Или О странностях, переходящих в ляпы. Искин еще будучи частью компьютерной сети занимается любовью с Ламией. Это неудивительно потом, когда он полностью перегружается — становится человеком, но крайне странно на Новой Земле.

Ковры-самолеты, о которых не было речи аж в четырех первых историях, и которые активно используются в двух последних (не для того ли они включены в историю Ламии чтобы объяснить их появление в историю Сири?)

Бродяги, которые рисуются монстрами в истории Кассата (пытки, отрубленные головы) и оказываются обычными людьми — заботливыми (предлагают консулу убежище).

Нью-бусидо, возникающее в истории полковника, и больше ни разу нигде не всплывающее усугубляется еще и тем, что курсантов обучают на тренажерах, имитирующих древние войны, в которых никакого бусидо не было и быть не могло, но при этом откуда-то это нью-бусидо "в крови" и переступить его для воина — невозможно.

В тексте то и дело делаются отсылки на наше время — на 20й век: фильм снятый в таком-то веке, писатель, поэт, живший тогда-то. При этом, общество хорошо знающее Китса, Гитлера, некоторых актеров, отчего-то совершенно не помнит сюжет Баума и знает его только по полузабытой экранизации.

Это чрезмерное внимание жителей 30-какого-то столетия именно к 20-му выглядит очень подозрительно — мы же жители 20-го не очень-то жалуем открытия и персонажей века, скажем, 15-го. А история имеет тенденцию только ускоряться.

Итак, год 1990-1993.

Агония СССР. Августовский путч. Танки на красной площади.

Курс на Америку. Фильмы "Америкэн бой", "По прозвищу зверь".

Программа "Тема" с Владом Листьевым.

Приватизация 1992 года. Ваучеры. "МММ" и пирамиды.

Криминал.

Видеозалы и черно-белое изображение со стареньким блоком ДМВ, канал "Рост": фильмы с Чаком Норрисом, Сильвестером Сталлоне. Боевики и эротика.

Собственно, я смутно помню это время. Мне было десять лет, но некоторые вещи я все-таки помню: семья получила четыре ваучера, два детских (мой и сестры) родители вложили в акции "Первого ваучерного фонда" (который потом куда-то делся), свои — продали, поскольку на заводе задерживали зарплату и денег не хватало. Помню фильмы по "Росту" — шипящее изображение, черно-белое (ловило хреново), вечно не работающая приставка ДМВ. Боевики, боевики, боевики. Обнаженка.

Самые популярные книги — цикл о Конане (издавался как раз с 1990го), Тарзане (те же годы), менее известен Джон Картер. Гораздо позже стал доступен Майкл Муркок (Рунный посох, Повелители мечей, Элрик и Эрекозе). Головачев еще не известен, по крайней мере в Алексине (районный центр Тульской области) и в Богданихе (местечко в Ивановском районе, где есть своя библиотека).

Те, кто помнят это время лучше, поправьте меня. Но мне кажется основная черта тех лет — это напряжение и страх, неизвестность. Все старое разрушено, вокруг разгул хрен знает чего, темные улицы по вечерам — выглядят устрашающими, особенно зимой. Курс на Америку.

Появление "Ангела Возмездия" вполне обоснованно.

Обоснованно и своевременно. "Ангел возмездия" Петухова это боевики и обнаженка, или если уточнить, тупые боевики и обнаженка, лившиеся рекой с ДМВ-каналов и в темноте видеозалов, на пленках видеокассет и пр. То, чего раньше не было. То, что вдруг появилось в огромных количествах на экранах. То, в чем пробовали забыться от неуверенности и неопределенности будущего в очень неспокойной жизни.

Метафора

Примитивна до края. Иван-дурак отправляется на чужбину к нелюдям. Куда мог отправляться Иван в 1991 году, когда СССР стал Россией, случился путч, Россия взяла курс на демократию? Учитывая, Верховника-Демократора, с уверенностью можно утверждать, что русский Иван у Петухова отправляется в Америку, ну или на Запад. Те самые нелюди — прообраз зарубежья, или забугорья, где наши девушки-красавицы становятся матками и плодят чужеродное потомство.

Позиция ЮП кристально ясна: "нажравшись" забугорных фильмов-боевиков происходит отторжение, и не важно есть ли опасность в проамериканском курсе, нет ли, население достаточно напугано и видит привидений там, где их может быть и нет. Итак, "забугорье" — высокоразвитая цивилизация, которая смотрит на российского Ивана, как на комара, лягушку и амебу, издевается над ним, насмехается.

В союзники, ЮП привлекает единственное, за что можно уцепиться в существующих в России на тот момент реалиях: начинающую возрождаться церковь, поэтому "негуманоиды" Петухова — в его трактовке анти-христиане, а если сузить до рамок ЮП — не-православные. Это и очевидно, за "бугром" есть много чего — католицизм, протестантизм, ислам, буддизм. И все это замечательно укладывается в понятие не-православных, или в терминологии ЮП — в негуманоидов.

Странная связь с Христианством боле всего напоминает извращенные образы Достоевского: Иван, подобно Раскольникову, размышляет "тварь я или право имею" (т.е. "мстить или не мстить"), опять же крест нательный — как у героя Идиота, но саму суть Православия Петухов подменяет: смирение, которое является основой христианства вообще и Православия в частности, переиначивается в мысль, что "за Божье дело против нелюдей поднять меч — святая необходимость".

Я полагаю, тут любому соображающему человеку ясно, чем попахивает: махровый национализм. И, как мне кажется, если бы Петухов мог писать лучше, т.е. с таким социальным запалом написал бы книгу на уровне Симмонса, — тогда "Ангел возмездия" мог бы стать опасной вещью. Слава богу, что Петухов — не Симмонс.

На дне...

Персонажи АВ вполне узнаваемы, даже обыденны, хотя и не всем понравятся. Сейчас таких немного. В 1990-1993 таких была — целая страна. Мирные алкоголики, уголовники, в основном те, кого посадили за мелочь (пока другие, более циничные, боле удачливые и беспринципные делали бизнес, есть же пословица: "сидишь не зато, что украл, а за то, что попался"). Кое-кого из них я знал. Я знал старика — специалиста с высшим образованием (что-то по тяжелым металлам) — который спился. Пока была жива жена, он периодически уходил в запои. Но в период 1990-1993 погиб сын (ехал на тракторе с пьяным водителем и врезались в столб ЛЭП). Жена заболела раком кишечника. После ее смерти этот старик превратил свой дом в притон для бомжей, с которыми и коротал остаток своей жизни.

Знаю другого человека. Инженер-механик с высшим образованием еще в СССР пошел на стройку, чтобы заработать на квартиру. На стройке работал плотником почти 10 лет, за это время начал пить, а потом наступила перестройка.

Именно эти люди — это не "дно" Горького, а значительный контингент населения страны в те годы (помните, рекламу "МММ" — "...халявщик ты Ленька, оболтус, ты забыл чему нас отец с матерью учили — честно работать, а ты все бегаешь, суетишься, акции покупаешь...", дословно привожу, записано в подкорке), — Гуг Ингуфельд или как его там, Хук Образина и прочие. Бывшие инженеры и специалисты, оставшиеся без работы и без надежды как-то устроиться в новой жизни.

Непонятен главный герой — Иван — тридцатисемилетний мужик, размороженный после ста лет полета, который в романе вдет себя как пятнадцатилетний пацан, никого не слушает, постоянно обрывает тех, с кем говорит, орет, делает назло и прет рогом, — если это прототип автора, а ЮП было сорок лет, наводит на нездоровые мысли. Взрослеть надо.

Вначале было слово...

Роман крайне напоминает белогорячечный бред, но учитывая, что герои-пьяницы — это выглядит вполне понятно.

Язык Петухова прост до примитивизма. У меня нет возможности провести лингвистический анализ, но, мне кажется, если выбросить из текста многоэтажные термины и названия инопланетных рас, то останется полсотни слов активного словарного запаса.

Учитывая общую белогорячечную атмосферу, придираться к ляпам — дело неблагодарное, все равно, что спорить с пьяным. Проиллюстрирую: Лем одной из целей творчества ставил моделирование контакта с нечеловеческим разумом, он делал это осознанно и многого достиг в этом вопросе. Петухов называет харханян нечеловеческими существами в то время, как они вполне по-человечески антигуманны. Банально, такая подмена понятий лишает роман фантастической ценности.

Отмечу и цитатность образов, использованных ЮП: Осевое измерение — вывернутая идея Соляриса, причем, скорее "Соляриса" Тарковского, нежели Лема. Иван попадает в осевое, летит к малиновому пятну, отсчитывает секунды, подобно Люку Скайуокеру из "Звездных войн", и использует "силу", чтобы сделать это в нужное мгновение. Сами негуманоиды — гмыхи и хмаги, — существа, которые летали в прошлом на Землю, чтоб поохотиться и развлечься, почти списаны с Хищника. Вообще, "видеоряд", если можно так выразиться, нарезан ломтиками из известных на тот момент космических фильмов.

Положительно отметить в стиле ЮП хочется лишь одно: я недавно ругал "Путь меча" Олдей за НВР, так вот — здесь с этим полный порядок: можно сколько угодно трясти законами физики и формулами доказывая, что яйцо-превращатель не может существовать, но подкопаться с вопросом: а как эта хреновина работает, — невозможно. Все прописано, все сказано и показано. Хочешь верь, хочешь — не верь.

И вот тут я скажу вторую крамольную вещь. Горячечный бред Петухова — это почти исповедальное выплескивание грязи, пороков, комплексов, обид и воспаленного подсознания. Если бы Петухов умел писать, это бы завораживало не хуже образов Лавкрафта.

Глазами ребенка

Вообще-то, АВ я читал позже, чем "Бунт вурдалаков", и если описывать тогдашние ощущения от романа, то уже тогда АВ воспринимался как "приквел". Ну а чего с-но ждать от приквела?

С другой стороны, я точно знаю, почему Петухов тогда читался: конечно же, я не знал ни о какой метафоре, разве что Православный крест выглядел знакомым, я читал не ради мордобоя, это точно. Примерно с двенадцати лет я мастерил игры: в пятом классе я впервые сел за компьютер и уже тогда в Бейсике пробовал делать игрушки (текстовые квесты, аркады), позже я занялся настолками — разлинованное клетками поле, картонные квадратики-фишки, и обязательно какой-то сюжет — то Парк юрского периода, то еще что. Потом появилась приставка Денди — лучшие дендюшные аркады были переделаны в бумаге. А почти всякая книга, попадавшая в руки — превращалась в карту-поле будущей игры.

Вселенная Петухова стала настоящим твердым орешком: дверь, в которую можно войти несколькими способами — и каждый раз будешь оказываться в новом месте, миры, связанные пуповинами, мгновенные переходы через пространства в миллионы световых лет. Черт возьми, даже сейчас, через много лет я прекрасно представляю, что миры Петухова — это настоящий киберпанк, и на этом принципе можно было бы сделать не одну отличную игрушку, но до сих пор народ режется в Quake-подобные примитивные шутеры.

Вопрос жанра

Что характерно, мне не удалось найти на сайте ни одного произведения в жанре технофэнтези отечественных авторов до 2000 года. Наверняка они есть, но думаю не ошибусь, если предположу, что ЮП — один из первых представителей этого жанра в отечественной... ммм... фантастике.

Возвращение

цитата

Скоморохи на ярмарке

Эй, народ честной, незадачливый!

Ай, вы, купчики, да служивый люд!

Живо к городу поворачивай -

Там не зря в набат с колоколен бьют!

_

Все ряды уже с утра

Позахвачены -

Уйма всякого добра,

Всякой всячины:

Там точильные круги

Точат лясы,

Там лихие сапоги-

Самоплясы.

_

Тагарга-матагарга,

Во столице ярмарка -

Сказочно-реальная,

Цветомузыкальная!

_

Богачи и голь перекатная,-

Покупатели — все, однако, вы,

И хоть ярмарка не бесплатная,

Раз в году вы все одинаковы!

_

За едою в закрома

Спозараночка

Скатерть бегает сама -

Самобраночка,-

Кто не хочет есть и пить,

Тем — изнанка,

Тех начнет сама бранить

Самобранка.

_

Тагарга-матагарга,

Вот какая ярмарка!

Праздничная, вольная,

Белохлебосольная!

_

Вона шапочки-невидимочки,-

Кто наденет их — станет барином.

Леденцы во рту — словно льдиночки,

И Жар-птица есть в виде жареном!

_

Прилетели год назад

Гуси-Лебеди,

А теперь они лежат

На столе, гляди!

Эй, слезайте с облучка

Добры люди,

Да из Белого Бычка

Ешьте студень!

_

Тагарга-матагарга,

Всем богата ярмарка!

Вон орехи рядышком -

С изумрудным ядрышком!

_

Скоморохи здесь — все хорошие,

Скачут-прыгают через палочку.

Прибауточки скоморошие,-

Смех и грех от них — все вповалочку!

_

По традиции, как встарь,

Вплавь и волоком

Привезли царь-самовар,

Как царь-колокол,-

Скороварный самовар -

Он на торфе

Вам на выбор сварит вар

Или кофе.

_

Тагарга-матагарга,

Удалая ярмарка -

С плясунами резвыми,

Большей частью трезвыми!

_

Вот Балда пришел, поработать чтоб:

Без работы он киснет-квасится.

Тут как тут и Поп — толоконный лоб,

Но Балда ему — кукиш с маслицем!

_

Разновесые весы -

Проторгуешься!

В скороходики-часы -

Не обуешься!

Скороходы-сапоги

Не залапьте!

А для стужи да пурги -

Лучше лапти.

_

Тагарга-матагарга,

Что за чудо ярмарка -

Звонкая, несонная,

Нетрадиционная!

_

Вон Емелюшка Щуку мнет в руке -

Щуке быть ухой, вкусным варевом.

Черномор Кота продает в мешке -

Слишком много Кот разговаривал.

_

Говорил он без тычка,

Без задорины -

Все мы сказками слегка

Объегорены.

Не скупись, не стой, народ

За ценою:

Продается с цепью Кот

Золотою!

_

Тагарга-матагарга,

Упоенье — ярмарка,-

Общее, повальное,

Эмоциональное!

_

Будет смехом-то рвать животики!

Кто отважится, разохотится

Да на коврике-самолетике

Не откажется, а прокотится?!

_

Разрешите сделать вам

Примечание:

Никаких воздушных ям

И качания,-

Ковролетчики вчера

Ночь не спали -

Пыль из этого ковра

Выбивали.

_

Тагарга-матагарга,

Удалася ярмарка!

Тагарга-матагарга,

Хорошо бы — надолго!

_

Здесь река течет — вся молочная,

Берега над ней — сплошь кисельные,-

Мы вобьем во дно сваи прочные,

Запрудим ее — дело дельное!

_

Запрудили мы реку -

Это плохо ли?! -

На кисельном берегу

Пляж отгрохали.

Но купаться нам пока

Нету смысла,

Потому — у нас река

Вся прокисла!

_

Тагарга-матагарга,

Не в обиде ярмарка -

Хоть залейся нашею

Кислой простоквашею!

_

Мы беду-напасть подожжем огнем,

Распрямим хребты втрое сложенным,

Меду хмельного до краев нальем

Всем скучающим и скукоженным!

_

Много тыщ имеет кто -

Тратьте тыщи те!

Даже то — не знаю что -

Здесь отыщете!

Коль на ярмарку пришли -

Так гуляйте,-

Неразменные рубли

Разменяйте!

_

Тагарга-матагарга,

Для веселых ярмарка!

Подходи, подваливай,

Сахари, присаливай!

_

1974

(с) Владимир Высоцкий

цитата

Ночной Свистун

_

Вступление

(Цитата из "Лебединого озера" П.И. Чайковского)

_

Свистит, свистит, зараза, под окошком,

Ну нету Любки, что ж ты, тварь, свистишь?

Свежо, впотьмах свалилась с крыши кошка,

Деревья гнутся, да шумит камыш.

А что то ночь зловещая такая,

Блуждают на погосте огоньки,

В такую ночь, обычно, самураи

Канают на границу у реки.

_

Трубу прорвало, из подвала пахнет гнилью,

Свистит влюбленный третий час подряд.

В такую ночь, чтоб сказку сделать былью,

Был Зимний на гоп-стоп братвою взят.

Жужжит в стакане пьяненькая муха,

Я соль рассыпал, видно быть беде.

В такую ночь Ван Гог отрезал ухо,

А Грозный треснул сына по балде.

_

(Цитата из пьесы Грига "В пещере горного короля" (Пер Гюнт) )

Пошла муха на базар и купила самовар,

Приходите, черти, я вас пивом угощу!

Черт заглянет на часок, он не низок не высок,

Здравствуй, паранойя, я твой тонкий колосок!

_

Бурчит с экрана футуролог злобный:

"Увы вам, люди, бьют уже часы!"

Смесь Иоанна, Нострадамуса и Глобы,

Апокалипсисом пугает, сукин сын.

"Падет Звезда Полынь, грядет разруха,

И брат у брата уведет жену,

И Пятачок зарежет Винни Пуха.

Конец эпохи, все пойдем ко дну!"

_

Вот так живешь, гребешь деньгу лопатой.

Тут трубный зов — всё коту под хвост.

Мол, Страшный Суд, звоните адвокату,

С вещичками на выход, в полный рост!

А этот все свистит, на гульках твоя Люба.

Убогий жребий брошенных мужчин!

Что он Гекубе, что ему Гекуба?

Пошел бы, лучше, выдавил прыщи.

_

Баю-баюшки-баю, спать ложись, мать твою!

Хочешь, милый мальчик, я те песенку спою?

Завтра будет день опять, ночью, мальчик, надо спать.

Приходи к нам Фредди Крюгер нашу детку покачать!

_

Печаль светла, но нет императива,

Чего свистишь, уже написан "Капитал".

Швырять столы в окно, конечно, некрасиво,

Но я швырну так, чтобы наповал.

Луна желтушная измучена циррозом,

Свингует на трубе Архангел Гавриил,

А выше — Бог, терзаемый вопросом:

Какого черта он все это сотворил?

_

Искажено пространство, место, время,

Бомжей в подъезде примешь за волхвов:

"Шолом-Алейхем, как погода в Вифлееме?

Что нужно вам в стране бессонных свистунов?"

_

Но с кем вы, мастера ночного свиста?

Какая сила остановит вас?

Пойду голосовать за коммунистов -

При них хоть ночью будет

При них хоть ночью будет

При них хоть ночью будет

Комендантский час.

цитата

Вальс Гемоглобин

Из серых наших стен, из затхлых рубежей нет выхода, кроме как

Сквозь дырочки от звезд, пробоины от снов, туда, где на пергаментном листе зари

Пикирующих птиц, серебряных стрижей печальная хроника

Записана шутя, летучею строкой, бегущею строкой, поющей изнутри.

Так где же он есть, затерянный наш град? Мы не были вовсе там.

Но только наплевать, что мимо, то — пыль, а главное — не спать в тот самый миг,

Когда

Придет пора шагать веселою тропой полковника Фосетта,

Нелепый этот вальс росой на башмаках нести с собой в затерянные города.

Мы как тени — где-то между сном и явью, и строка наша чиста.

Мы живем от надежды до надежды, как солдаты — от привала до креста.

Как расплавленная магма, дышащая небом, рвется из глубин,

Катится по нашим венам Вальс Гемоглобин.

Так сколько ж нам лет, так кто из нас кто — мы так и не поняли...

Но странный сей аккорд, раскрытый, как ладонь, сквозь дырочки от снов все ж

Разглядеть смогли -

Так вслушайся в него — возможно, это он качался над Японией,

Когда последний смертник запускал мотор над телом скальпированной своей земли.

Но если ты — дурак, то это навсегда, не выдумаешь заново

Ни детского сна, ни пары гранат, ни солнышка, склоняющегося к воде,

Так где ж ты, серый волк — последняя звезда созвездия Иванова?

У черного хребта ни пули, ни креста — лишь слезы, замерзающие в бороде.

А серый волк зажат в кольце собак, он рвется, клочья шкуры оставляя на снегу,

Кричит: "Держись, царевич, им меня не взять, держись, Ванек! Я отобьюсь и

Прибегу.

Нас будет ждать драккар на рейде и янтарный пирс Валгаллы, светел и неколебим, -

Но только через танец на снегу, багровый Вальс Гемоглобин".

Ты можешь жить вскользь, ты можешь жить влет, на касты всех людей деля,

Мол, "этот вот — крут, а этот вот — нет, а этот, мол — так, ни то и ни се."

Но я увидел вальс в твоих глазах — и нет опаснее свидетеля,

Надежнее свидетеля, чем я, который видел вальс в глазах твоих и понял все.

Не бойся — я смолчу, останусь навсегда Египетским ребусом,

Но только, возвращаясь в сотый раз домой, засунувши в компостер разовый билет,

Возьми и оглянись — ты видишь? Серый волк несется за троллейбусом,

А значит — ты в строю, тебя ведет вальс веселою тропой, как прежде — след в

След.

Рвись — не рвись, но он не пустит тебя, проси — не проси.

Звездною фрезой распилена планета вдоль по оси.

Нам теперь узнать бы только, на какой из двух половин

Будет наша остановка — Вальс Гемоглобин.

цитата

Дети лилит

_

Под чёрным мостом, где сплетаются главные нити,

Где рыбы священные пахнут от страха и злости,

Там встретились ангел-мздоимец и демон-хранитель,

Чтоб вечером, после суда, поиграть в чьи-то кости.

Поставили на кон какую-то душу и круто

Судьбу замесили в ознобе морского азарта.

И в чётком чаду не жалея ни брата, ни брута,

Под пот Абсолюта — икра и дроблёная карта.

_

Пошла игра здесь,

Пошла игра там,

Пошел блюзом дым,

Пошла кожей дрожь...

Четырнадцать вето на семьдесят бед!

Но я сам по себе,

Я самба себе,

Не трожь!..

_

Портреты стерпевших и влажность, как в камере пыток.

И каждый был прав, подвизаясь на собственной ниве.

Но демон тогда проиграл и рога, и копыта,

А ангел хитрил — и остался при крыльях и нимбе.

Мангустово ложе в змеиных протравленных блёстках -

Сменившим купейность перин на плацкартные маты...

Я сам в этот миг прозябал на зыбучих подмостках

И видел в лубочных берёзках живые стигматы.

_

Пошла игра тут,

Пошла игра там,

Пошел блюзом дым,

Пошла кожей дрожь...

Четырнадцать вето на семьдесят бед!

Но я сам по себе,

Я самба себе,

Не трожь!..

_

Не трожь меня, небо!

Не трожь меня, яма!

Под гроздьями гнева

На острове Ява

Я видел из чрева

Заплечного хлама,

Как книжная Ева

Листает Адама...

_

Я понял, что я — отпрыск Лилит.

И, знаешь, это болит.

_

Что знают о жизни два этих бессмертных животных!

Что помнят они о расплавленных трением душах?

Что могут прочесть в своих жалких скупых подноготных,

В подвалах их рвотных и в мягких надснежных баклушах!?

У входа в чистилище — жирно и пахнет озоном.

В подробностях жизнь, значит, смерть — это смерть каждой буквы!

Кипящий бульон из меня называя "музоном",

"Зачем ты поёшь?" — ухмылялись мне чертовы куклы. -

_

"Одной ногой здесь,

Одной ногой там,

Одним блюзом в раж,

Другим блюзом в ложь!"

Четырнадцать веток на дереве бед!

Но я сам по себе,

Я самба себе,

Не трожь!..

_

Не трожь меня, темень!

Не трожь, свет закона!

Я вышел из дела

Под хруст Рубикона, -

Из бледного тела,

Из смуглого лона,

Из водораздела

Адама Кадмона...

_

Мы, видимо, — дети Лилит.

И, знаешь, это болит...

_

1998