История исламской цивилизации – это история экспансии, здесь него скрывать. Расширение «дар ал-ислам» всегда являлось одной из главных целей образованной и военной элиты, и они стремились к выполнению этой святой миссии. Однако этим вовсе не ограничивается дух религии Полумесяца. Ислам знал свой расцвет, Золотой век, когда росли города, процветала торговля и ремёсла, когда учёные, писатели и теологи расширяли горизонты видимого мира, и их имена с трепетом уважения повторялись в каждом просвещенном уголке Афразии.

...Сейчас всё забыто. В Мосуле провозглашён новый халиф, первый за последние сотню лет. Его адепты не несут в себе ничего, кроме уничтожения, ради слепой веры, «голого света», злого и жгучего. К чему, зачем, почему? Отчего достижения цивилизации, её великие имена, её открытия забыты и преданы анафеме? Новый халифат несёт в себе только зёрна абсолютного уничтожения, и, возможно, это знаменует окончательный закат Зелёного Знамени… Но культуру его нужно сохранить.

Для того, чтобы сохранить лучшее, что было в исламе, необходимо изучать его историю. В 90-е гг. определённым событием стала книга Исаака Фильштинского, «История арабов и Халифата». По сути, она представляет из себя курс лекций, который московский исламовед-культуролог прочитал в Институте Азии и Африки в 1992 году. Своей задачей он считал описание истории Халифата Аббасидов, который существовал со времени свержения Умаййадов (750 г.) и вплоть до 1517 г., пока Селим не захватил Египет, и не состоялась передачи регалий «амин ал-муминин» в руки турецкой династии.

Впрочем, обширную эпоху духовной власти Аббасидов Фильштинский рассматривает не через призму их политики. Его куда более интересует культура и наука, которая очень быстро выходила из-под контроля не только халифов, но и наиболее агрессивной части уммы. Му’тазилитский калам, рационалалистическое движение, развивавшееся в VIII веке, и получившее сперва поддержку власти, быстро зажил собственной жизнью. Именно его представители переводили на арабский греческих философов, изучали труды восточных учёных, творили свои собственные открытия. Этот многоголосый синтез и породил самую передовую научную мысль Средневековья, в сфере математики, астрономии, медицины, и многих прочих сферах знания. Фильштинский много пишет и о своём любимом предмете – литературе – которая также являлась продуктом синтеза жанров и направлений, порождающая оригинальные, красивые и интересные сюжеты.

Впрочем, Фильштинский не отделяет историю культуры от политической. Основу глав его книги составляет именно история Халифата – сложная, противоречивая. Очень кратко, но при этом ёмко и полно, автор поведал об особенностях правления каждого халифа Багдада, а позже – Каира. История культуры тесно связана с политическими потрясениями разных эпох, считает автор, и небезосновательно. Ряд политических решений раннего времени привёл к расцвету различных шиитских направлений, череда потрясений привела на трон в Каире династию Фатимидов, нагрянувшие с востока сельджуки своей мощью практически свели на нет власть багдадского халифа… Один правитель мог запретить то или иное направление в философии, и тогда его представители подвергались гонениям, другой – поддерживал их, открывал медресе и поддерживал светские науки. Всё зависело и от политической ситуации, которая никогда не была по настоящему спокойной.

В общем, эту книгу можно посоветовать любому, кто хочет узнать больше о «золотом веке» исламской цивилизации. Курс лекций написан в достаточно популярной манере, и его прочтение не составит труда даже тому, кто впервые слышит об этой эпохе. Главное – постичь эту цивилизацию, понять её, причём в первую очередь – самим мусульманам, уровень знаний которых о собственной истории порой чудовищно низок.

Семёнова Л.В. Салах ад-Дин и мамлюки в Египте. М.: Главная редакция восточной литературы издательства «Наука», 1966. – 217 с.

В этой книге делается попытка привязать к средневековому Востоку марксистского понятия «феодализма». Несмотря ни на что, идеология была в нашей науке практически всесильна, слишком привлекательна и логична была схема, и все спорны моменты истории исследователям приходилось едва ли не насильно уминать в рамки теории формаций. Молодым исследователям казалось, что они идут единственно верным путём диалектического материализма, расшифровывая тайные смыслы мировой истории в готовые и истинно правильные научные схемы, как в три закона Ньютона.

Впрочем, мы немного не с того начали. Речь у нас о вполне конкретном исследовании вполне конкретного места и времени. Смотрим: XII – начало XVI века, Египет. Династия шиитов Фатимидов рухнула, на её престол в Каире взошёл курд Салах-ад-Дин Йусуф ибн Аййуб. В середине XIII века Аййубиды, как называли эту династию, также оказались сметены Муиззом Айбеком, мамлюком – половцем из наших степей, и эта власть продержалась вплоть до завоевания Египта армией османских турок. Период далеко не самый простой, множество источников, большая часть из которых даже не переведена на европейские языки. И тем не менее, молодой учёный Лидия Семёнова, выпускница питерского истфака, берётся за эту нелёгкую в высшей степени эпоху. Почему?

Потому что здесь легче всего найти пресловутый феодализм – вернее сказать, нечто, на него похожее. Один из учителей Семёновой, Сергей Певзнер в конце 50-х публиковал статью о существующем аналоге европейского лена в мусульманских странах – «икта», представляющем собой наделение государственной землёй или доходами с неё служилого человека. Икта, по мнению Певзнера, представлял собой продукт нормального общественного развития, и являлся наследственны феодом, ведущим постепенно к раздробленности и феодальной эксплуатации крестьян.

Семёнова тоже тщательно пытается упаковать материал в рамки теории феодализма. Впрочем, не особо получается – экономическая система средневекового Египта на феодализм не похожа, и автор полностью отдаёт себе в этом отчёт. В Египте икта — ненаследственное владение, с которого, впрочем, мукта (его держатель), собирал весь положенный харадж, ушр’ и джизью до последнего дирхема. В принципе, это можно считать одним из новшеств Салах-ад-Дина в обеспечении своей немаленькой армии, однако – вряд ли элементом нарождающейся феодальной системы, особенно если учесть их частые учёты и перераспределения. Впрочем, отбирать их не разрешалось. При мамлюках система икта тоже не приблизилась к феодализму ни на шаг – наоборот, контроль со стороны государства усилился. Пожалуй, относительно независимыми от государства, и наследственными, были вакфы – земли, которые передавали из госфонда мечетям, медресе, религиозным организациям, мусульманским и христианским – чаще всего новь, однако известны факты и покупки земли в этот статус. В XIV-XV вв. структура собственности усложнилась – появились «ризки» — земли, даваемые чаще всего отставным мамлюкам или их семьям, неотчуждаемые и не облагаемые налогами, и росла доля «мулька» – возможно, полный аналог частной собственности, подвергающейся купле-продаже, и защищенной маликитским законодательством на юридическом уровне.

Отдельная глава посвящена городской жизни в Египте. Цехов и гильдий в них, конечно, не сложилось, но купечество с ремесленниками были относительно свободны в своих предприятиях. Впрочем, государство имело возможность монополизировать доходное производство, а иногда – и попросту запретить тот или иной вид деятельности. Это неудивительно, ведь очень многие ремесленники работали именно на государство, и делало свои товары на заказ чиновникам. Так что далековато городу было до зарождения «капиталистических» отношений…

…И на фоне всего этого многообразия данных тем паче удивительным служит утверждение Семёновой, что феодализм таким образом укреплялся, эксплуатация росла и государство теряло свою монополию на власть. Фактически автор проигнорировала многое из проанализированного материала, показывающего многообразие общественных отношений, которые были намного шире всех и вся схем. Но, несмотря на псевдомарксистские купюры, в книге изучен уникальный материал, который нигде в русской историографии просто не найти, да и в зарубежной – трудновато. Но эта книжка – только не для тех, кто первый раз решил приобщится к истории Востока. Исследование практически целиком социально-экономического характера, и требует предварительной подготовки к ней.

В нашей стране подобные споры занимают особое место – особенно среди советских учёных, востоковедов и – что смотрится довольно забавно – русистов. Дедушка Маркс, конечно, о кочевниках в своих работах не забывал, и упоминал о них, но вскользь. Не включив, конечно, их в свою туманную схему «Produktionsweisen». Поэтому изгонялись историки как могли. Asiatischeproduktionsweise здесь искать бесполезно, поэтому сделали упор на Feodalischeproduktionsweise. Вариант, казалось бы, безотказный – существуют вассально-ленные отношения, сеньор наделяет вассала средствами производства – землёй, и тот проводит планомерную эксплуатацию подчинённого населения… Красиво, понятно, стройно – для примера можно взять старенькую книжку Владимирцова, «Монгольский кочевой феодализм» (1934). Что служило объектом ленного пожалования, источником богатства? «Земля!» — так уверенно говорили и монголовед Владимирцов, и специалист по уйгурам Златкин, и известнейший арабист Першиц, прибавляя к «феодализму» слово «патриархальный». Да, действительно, глупый же вопрос, всё очевидно?

Но не всё спокойно в научном мире – почти сразу начали раздаваться голоса против. В 1955 г. этим голосом стал С. Толибеков, оспаривающий наличие феодализма у казахов дороссийского периода. Дискуссия была бурная, и достаточно плодотворная, однако большая часть кочевниковедов всё равно осталась на своих позициях, которые Толыбеков в недостаточной степени раскритиковал.

Однако наиболее чувствительный удар по «кочевому феодализму» нанёс историк и этнолог Геннадий Марков, автор книги «Кочевники Азии» (1977). Он рассмотрел социально-экономическую структуру четырёх наиболее крупных общностей – монголов, казахов, туркмен и арабов. Для всех этих общностей, как было установлено на множестве примеров, был характерно объединение на основе рода, или – реже – индивида, то есть – личностных отношений. На этом строится социум. Если большим массам людей нужно объединиться для экономических нужд, они делят между собой скот, а уже потом рассуждают о местах его выпаса. Если, скажем, монгольскому вельможе или арабскому шейху нужно будет наградить своего подчинённого, то он даст определённое количество голов животных. А где же земля? Ни источники права, ни немногочисленные нарративы, ни что иное не говорят о каких-то особых правах на пастбища. В праве кочевников нет понятия о размежёвке владений, нет понятия обмена и купли продажи. Земля, вернее, то, что из неё растёт, источники воды и торные дороги – всё это было общим, в большинстве случаев.

О каком феодализме в этих условиях может идти речь? И уж тем паче, о «восточной деспотии»? Но тогда возникает резонный вопрос – как можно обозначить этот весьма специфический способ производства, в котором, безусловно, сквозит что-то общее, заложенное не в абстрактных «формационных» категориях, а в самой хозяйственной необходимости? Увы – Марков не даёт ответа. Социальное кочевников было очень подвижным. Это явно не «военная демократия», поскольку знатность рода, богатство и определённые привилегии никто не отменял. Доклассовое общество? Тоже нет – слишком явно было выражено разделение между процветающими и выживающими. Да и словечко «патриархальный уклад» тоже не очень идёт, так как далеко не везде объединения возникали по крови.

Вопросы остались открытыми, и Марков на них не ответил. Но он смог показать главное – что в основе кочевничьей социальной реальности лежат спорадические личностные и экономические связи, которые далеко выходят за рамки привычных схем. Структуры этого общества настолько аморфны, что составить какую то модель очень сложно, хотя что-то общее у них есть, безусловно… А вот называть это общество «протоклассовым» очень сложно – во первых, классы, пусть даже и очень аморфные, существовали и у туркмен, и у арабов, и у прочих. Во вторых – сложно называть многотысячелетний социальный котёл «процессом образования классов» — слишком уж сложна реальность для таких глобальных обобщений и сведения всех процессов к «переходному периоду».

Пожалуй, второй важный вопрос – происхождение кочевничества. И опять же – Марков не даёт однозначного ответа на вопрос о том, откуда оно взялось. Но версию даёт вполне рабочую – о многоукладности хозяйства, в условиях ухудшающихся климатической условиях в горно-степных зонах Азии, когда земледельческо-скотоводческие племена постепенно приходили к мысли о сезонных перекочёвках. Первоисточники такой интересной перемены остаются загадкой, однако мысль о сложном генезисе кочевничества через хозяйственное объединение групп людей с разными типами экономик заслуживает внимания.

Итог: я не знаю даже, стоит ли эту книгу рекомендовать начинающему «интерессанту». В наше время они с огромным трудом продираются сквозь социально-экономические труды, предпочитая политику и культуру. С другой стороны – что ещё показывает, как жили люди, как договаривались между собой, что ели и пили? Так что попробуйте прочитать эту вещь. Она заслуживает самого пристального внимания.

Большинство людей, достаточно отдалёно знакомых с историей Средних веков, и, кстати, историей вообще, ищут какие-то столпы, основания, на которых можно делать широкие обобщения. Так делали достаточно часто. Примеров – несть числа, можно хотя бы вспомнить хрестоматийные «зарубы» на тему «феодализма», когда локальную, жёсткую систему общественных отношений экстраполировали на всю человеческую цивилизацию.

Также повезло и достаточно известным в своё время католическим мыслителям – Адальберону Ланскому и Герарду Камбрейскому. Их сочинения о Tripartitio стали для многих поколений историков идеальной социологической схемой всего Средневековья, вписывающуюся не только в концепции «феодализма», но и отвечающему космологическим построениям Жоржа Дюмезиля. Стоит, пожалуй, напомнить, что Tripartitio – система, разделяющая общество на три «ordines» — «oratores» — молящихся, «bellatores» — воюющих и «laboratories» — трудящихся. Но – как было на самом деле? Есть ли нечто такое, что остаётся в подсознании общества, заставляет вновь и вновь строить свою жизнь вокруг священного числа «три»? Но… Дюби марксист. То есть – материалист. И понятие «коллективного бессознательного» его мало трогает. Интересный поворот для тех, кто знает школу «Анналов» по Ле Гоффу, не так ли? Между тем – разделение на oratores, bellatores и laboratories созрело не на пустом месте. Если это не психологически зревшая в умах конструкция – то что?

Рассмотрим поподробнее. Место действия – Северная Франция, время – XI – XIII вв. Методология? Во французской историографии это именуется histoire-probleme («проблемная история»), объект – по сути, идеология становления истинной христианской королевской власти как помазанника, то есть – отчасти продолжение линии исследования Марка Блока и его «Les rois thaumaturges». В принципе, и интерпретация проблемы у француза лежит в схожей области, в области политическо-социальной идеологии – как части «новой политической истории», «истории идей».

Может быть, сами церковники сотворили подробный конструкт? Да, Дюби пишет об этом достаточно много. Идеально сбалансированное общество не раз всплывает в сочинениях теологов самых разных мастей – идеи, близкие идеям ordines. Иногда их два, а иногда – и три. Естественно, для монахов, корпевших над нравоучительными трактатами, куда важнее было доказать, что их, духовный ordines стоит неизмеримо выше. Но монашество, как показывает развитие мысли тех времён, терпит поражение в борьбе за умы. По мнению Дюби, место главного «виновника» закрепления Tripartitio занимает именно королевская власть.

Скажу ещё раз поднадоевшую уже сентенцию: Дюби – марксист. И культура для него, прежде всего – часть идеологии, насаждаемой классом эксплуататоров… Помните его знаменитую цитату: «феодализм – это средневековый менталитет»? В данном случае я бы поменял слова местами. Исходя из этого, можно сказать, что для Дюби Tripartitio – очередное звено в борьбе за влияние в опасном мире расцветающего феодального строя. X – XI вв. – время «феодальной революции», образование средневекового социального строя во всей красе, и создание системы ordines призывало людей к упорядочиванию, к порядку. В особенности – королевская власть, ведь французский король выступал как Помазанник, стоящий над всей системой… Невероятную выгоду эта система имела и для феодалов – ведь она чётко и логично обосновывала массам крестьян, почему они должны кормить эти бесчисленные орды то ли воинов, то ли разбойников, периодически развлекающихся грабежами и грызней.

Дюби, нужно сказать, в своих построениях очень убедителен – он очень подробно и глубоко рассматривает источники своего времени, касается и популярного «Elucidarium» Гонория Августодунского (XII в.), автобиографии Гвиберта Ножанского и аббата Сугерия, другие источники. Однако, стараясь осмыслить материал, анализируемый Дюби, поневоле приходишь к выводу, что идеологической составляющей здесь дело не ограничивается. В сочинениях представленных авторов – кстати, не только французских, но и англосаксонских – система ordines представлена очень по разному. Конечно, это можно списать на поиски путей формирования идеологии, но… Если бы идея о разделении общества на структурные единицы было бы идеологическим, строго говоря – наносным (впрочем, здесь Дюби на этом вовсе не настаивает), то оно не продержалось бы несколько столетий. Не проявлялось бы снова и снова, в разных вариациях, в разных текстах. Значит, где-то в уголках душ присутствовала эта идея – идея о чётком и объяснимом делении мира, делающим его спокойным, устойчивым и постоянным? Безусловно, это – вопрос. Проблема mentalite человека средневековья слишком зыбка…

Но Дюби всё же пытался найти истоки Tripartitio – правда, исключительно во Франции, не залезая далеко ни за её границы (сделав, впрочем, исключение для Англии времён Альфреда Великого), ни уходя глубоко в прошлое. Занятно, однако, что в рамках Каролингского Ренессанса подобные идеи не высказывались – ни Алкуином, ни Рабаном Мавром, ни Павлом Орозием никем иным. Отчего? Потому что Император Запада не нуждался тогда в подобных подпорках? Потому что круг каролингской «интеллигенции» был закрыт от светских проблем, и не занимался тварным? Или Tripartitio действительно ещё не созрело? Нужно исследовать, изучать опыт других регионов и стран. Возможно, компаративистика сможет дать внятный ответ…

В результате – очень сильная книга, тщательно и дотошно проработанная, честно и открыто выставляющая сам механизм работы историка. Вопрос о соотношении идеологии и, скажем так, «устремлений народа» — тема невероятно сложная и открытая, и Жорж Дюби подпёр её весьма внушительным, едва ли не «замковым» камнем.

В 1944 году был расстрелян член Сопротивления Марк Блок. Кто из тех, кто спускал курки в то хмурое июньское утро, знал, чью жизнь он отнимает? Маленький, щуплый француз еврейского происхождения, не открывший ни одной явки, умер, с именем Родины на устах. Кто знал, то имя этого человека будут вспоминать все последующие поколения историков – с благодарностью за многочисленные труды по истории. Их восхваляли, и их критиковали – но едва ли не каждый французский (и не только!) историк-медиевист отдавал свою дань уважения этому человеку.

Люсьен Февр и его коллеги нашли позже прощальный поклон своего друга – машинописный текст, обстоятельно перепечатанный в трёх экземплярах, который содержал наброски методологической работы, которая вскрывала бы всю подноготную работы историка, её подводные камни, её принципы.

Что хотел сделать Марк Блок? Посреди тихой войны против умопомрачительной идеологии фашизма, предельно эгалитарной и жёсткой, он хотел доказать, что история – вовсе не та наука, представители которой в XIX в. возвещали о неминуемой поступи прогресса, говоря о логичности и последовательности развития европейской цивилизации. Та, история, которую Ницше называл «историей коллекционеров» — позитивизм. Впрочем, и история как вид литературы, как акт веры, творческого усилия автора («Всяк сам себе историк», по выражению Беккера).

Чему научил Блок последующие поколения историков? Видеть в истории жизнь. Живых людей. Их чувства. Их мысль. Это поколения людей, которые сменяют друг друга, каждое – со своим опытом, со своими бедами. Именно поэтому Марк Блок старался не употреблять любимое в его время слово «цивилизация» — он предпочитал «societe» — общество.

Общество – более конкретное понятие. Общество состоит из конкретных групп людей, которых, в свою очередь, формируют индивиды. Всё остальное представляет из себя абстракции – «феодализм», «капитализм», «варварство»… Есть конкретные люди, в конкретном времени и в конкретном пространстве, которые образую конкретные формы своего бытия – социального, экономического, культурного. О чём писал Блок? Об «идоле истоков». Разве мы можем понять истоки явления, не осознав его в совершенной полноте? «Люди похожи более на своё время, нежели на своих отцов». Есть абсолютно конкретные связи явлений между собой, их нужно искать, а не вдаваться в любимый философами экзестенцианализм.

Следовательно? Нужно забыть о мерках своего времени. Забыть о константах современности. И попытаться изучить время конкретной социальной общности, постараться познать её изнутри, понять, что она представляла из себя вообще. Понять сознание, уловить мысли, узнать, что для человека было очевидным, а что – чуждым. Чтобы понять феномены, явления, процессы, нужно осознать, в какой сетке координат действуют их творцы. Так возникает понятие «исторического времени»…

Но что делать – ведь прошлого-то нет. Есть только его следы – источники – хрупкий и неверный материал. Для того, чтобы извлечь из них нужное, необходимо прибегать ко всему многообразному арсеналу наук, гуманитарных и естественных, создавая таким образом междисциплинарность. В этом видении, в видении Блока, история превращается не просто в коллекционирование и жонглирование фактами прошлого, но в сумму всех наук, изучающую историю общества в его вечном движении, свободную от идеологических пут – науку-диалог, попытку понимания тех, на чьих плечах мы стоим, а не навязывания им своих мыслей.

Когда молодой студент читает «Апологию истории», он понимает, что эта наука выходит далеко за пределы обычных учебников, заточенных на политическую событийную историю. Глобальные обобщения Маркса, Шпенглера, Тойнби рушатся под интеллигентным, лёгким нажимом французского историка, превращаются в ничто, в игру ума. Да, мы можем познавать историю. Мы можем вычленять процессы. Можем выстраивать закономерности. Всё, что угодно. Но – главное – всегда нужно помнить, что имеешь дело с хрупким материалом – с людьми, живущими в своём времени и пространстве. Как сказал сам Марк Блок, «причины в истории, как и в любой другой области, нельзя постулировать. Их надо искать…».

Трезвой, взвешенной «Апологии истории» во многом не хватает нашим историкам. Конечно, читали её практически все, но кто воспринял? Таких, по всей видимости, не очень много. Да и просто любителям – разве они не имеют права прикоснуться к этой книге, раскрывающей секреты ремесла историка? Эта книга может внести понимание в то, что это за наука, и насколько она далека от того, что нам преподносят на блюде борзописцы-публицисты и «администраторы». Что это наука о том, где мы сейчас, и кто мы. И о тех бесчисленных миллионах, кто строил по кирпичику наш мир.

Небольшой блог в ЖЖ — размышления о Гегеле, рецензии на книги А. Я. Гуревича, М. Б. Пиотровского, Ю. А. Петросяна. Если будут замечания, пожалуйста, комментируйте.- http://alisterorm.livejournal.com/