История того, каким образом завоёвывала свои позиции «религия Полумесяца» во времена своего расцвета — это отдельная тема, для которой не хватит даже серии отдельных исследований. Огромные массы людей постепенно воспринимали ислам, его обычаи и образ мышления, причём – далеко не всегда – при помощи насаждения. Попытка разобраться в истории возникновения привычной нам исламской экумены была предпринята Юрием Кобищановым…

Человек, между прочим, экзотический – медиевист-африканист. Причём – специалист по Тропической Африке, автор нескольких, весьма обстоятельных книг о истории этого региона с VI по XV века. В своё время молодой Кобищанов прославился, бросив вызов концепции рабовладельческой экономической формации, одним из первых воспринявший модель А. И. Неусыхина и его дуализм «дофеодальное общество – феодальное общество». Обратившись к Марксу, Кобищанов стал автором новаторской, в своё время, теориии Большой Феодальной Формации, которая объединяет все докапиталистические отношения в единую закономерность эксплуатации класса классом.

Те времена остались в прошлом, однако историк взял на себя определённую, весьма полезную задачу. Он стал редактором и автором нескольких коллективных монографий, на разные темы. Скажем, вышедшая в 2009 году работа «Полюдье» разбирает подобные явления в разных странах и регионах мира. Это была достаточно интересная и небесполезная монография, кратко упоминающая все известные формы взаимоотношений государства и общества, напоминающих полюдье.

Другое дело – этот двухтомник. Главной задачей было поставлено изучение того, насколько далеко ислам запускал свои корни за пределы классических границ Халифата, как образовалась та нынешняя география Веры Полумесяца, и как распространялось это учение по Евразии-Африке. Хронологические рамки – Золотой Век ислама, с VII по XVI век, время наибольшей активности религиозных деятелей учения, время наибольших достижений и побед. Задача сложнейшая, можно сказать, неподъёмная… Она оказалась неподъёмна и для Кобищанова сотоварищи.

Конечно, автор собрал довольно представительную команду. Он и сам принял активное участие – написал большие главы об исламе в Тропической Африке (которая, как оказалась, никогда не была скопищем первобытных племён) и островах Индийского океана, описал нелёгкую судьбинушку учения в Хазарии, Булгаре, на Кавказе, и, отдельно – в Золотой Орде. Его же перу принадлежат и теоретические главы монографии – о развитии дальней торговли, социально-экономическом развитии и вообще – об особенностях ислама на периферии. Китаист А. А. Маслов написал пару разделов о «хуэйцху» — китайских почитателей Пророка, индолог Е. Ю. Ванина описала их интеграцию в индийскую цивилизацию, специалист по Малайзии Т. А. Денисова – об индонезийских мусульманских государствах, Н. М. Емельянова – об исламе в Афганистане. Разделы о татарских постордынских ханствах писал казанский историк Ш. Ф. Мухамедьяров, А. Б. Юнусова – о башкирах, А. Л. Сафронова – о Шри-Ланке. Специалист по колонизации Хазанов написал раздел о жестоких воинах, которые вела Португалия за гегемонию на древних торговых путях мусульманских купцов.

Впрочем, это разноголосье впечатляет только по отдельности. Редактору не мешало бы определить какие-нибудь ограничивающие рамки для монографии, но он не стал этого делать. В результате – мы получаем книгу с весьма размытой общей концепцией. Да, авторы описывают периферийные регионы. Ладно. Но тогда для чего в книге раздел о сельджукском искусстве, которое расцвело как раз на Ближнем Востоке? Это непонятно. Во вторых: достаточно смутное определение о чём именно писать. Многие главы попросту описывают политическую историю, отводя тему распространения ислама на второй план – в особенности этим грешит сам Кобищанов. Многие авторы монографии вполне грамотно описывают интеграцию ислама в цивилизации с иной структурой мировоззрения, однако и здесь мало уделяется места тому, как росли мусульманские общины в разных странах. Например, главы об Индонезии описывают чисто политические процессы, никак не культурные.

К теоретическим главам вопросов тоже хватает. Конечно, Кобищанов написал неплохую главу по торговле, а вот главы по специфике ислама на окраинах, о социально-экономических особенностях в частности, оставляют желать лучшего. Концепция экономики у Кобищанова жёстко привязана к его теории БФФ, и это её достаточно большой недостаток – слишком разные регионы он описывает, со своими структурами хозяйства, и рассуждения оказываются слишком схематичными. Также, личная претензия к автору – его главе о Золотой Орде не хватает профессионализма – всё таки у Кобищанова совсем другая специальность. Я уже не говорю, что основой для неё стала «Древняя Русь и Великая Степь» Льва Гумилёва.

Есть главы об архитектуре Булгарии и Афганистана, кое-что о Средней Азии, и всё на этом – ни специфики мусульманской культуры Китая, Индии, Африки, Кавказа, Нижнего Поволжья. Есть отличная глава о каллиграфии – но нет подробного описания распространения и восприятия коранического текста. Кобищанов старается описать распространение развития мазхабов – но не говорит об особенностях фикха в них. Видимо, надеется на то, что читателю эта информация уже известна.

В целом, двухтомник – неплох. В нём очень много редкой и ценной информации по истории Евразии-Африки, а также – отдельные концептуальные размышления авторов. Но – книга с большим трудом, слишком фрагментарно следует выбранной концепции. Многие моменты недоработаны и попросту упущены. Так что, этот двухтомник скорее большой сборник очерков политической, культурной и – немного – экономической истории самых разных регионов Восточного полушария. Но своему названию работа отвечает мало.

Читать иностранцев, пишущих об истории России – всегда очень интересно и познавательно. Они всегда смотрят на историю нашей страны с другого. Непривычного угла, и в их сочинениях можно найти немало интересного (это касается даже русофобов вроде Ричарда Пайпса). Среди работ европейских и американских русистов не так много пропаганды – в конце концов, и себя на родине, и в нашей стране эти сочинения прочитают очень немногие. Часто это труды людей, искренне увлечённых Россией, любящих русскую культуру, и пытающихся понять её вопреки Тютчеву. Хотя, само собой, это взгляд несколько другой культуры, с иными параметрами ценностей и набором «символов» сознания.

Советологи – тема вообще отдельная. Эпоха «социализма» — насквозь мифологизирована, особенно у нас, это terra incognita. В ней многие жили, но кто осмысливал? А можно ли поручиться на свою память? Это вопрос. Зарубежный опыт в этом плане особенно ценен – на стыке двух культур изучение России даёт интересные плоды. Роберт В. Даниелс (1929-2010) – один из таких специалистов. Причём это – именно историк, пытающийся осмыслить возникновение Советской России, революцию, её породившей (политологию – «кремленологию» Даниелс без стеснения называет «оккультной наукой»). Его основными трудами являются «The Conscience of the Revolution» (1960) и «Red October» (1967), где как раз разбираются вопросы становления советской власти.

Отсюда же исходит и известный перекос «The Rise and Fall of Communism in Russia» (2007) — она методологически построена вокруг концепции «революции». То есть – рассмотрение этапов развития революционных идей и их соотношения с реальностью. Работа состоит из 36 очерков, написанных в разные годы, в разные издания, переработанные специально для этой книги. Поэтому в исследовании существует определённый методологический разрыв – описывается формирование идеологии, партии и госаппарата вплоть до середины 30-х, позже к этой теме автор возвращается, описывая эпоху «Перестройки». Между ними – несколько достаточно пространных очерков об эпохе Хрущева и Брежнева, впрочем, и здесь есть свои интересные моменты (характеристика Хрущёва в его «оттепельной» политике).

Итак, концепция? Видимо, идя вслед за классиком Ключевским, автор выдвинул три опорные точки истории СССР – «Революция, Модернизация, Социализм». С Революцией всё ясно – это понятие проходит через всю историю XX века, с Модернизацией – тоже, в конце концов, в этом суть сталинской эпохи. С Социализмом, конечно, сложнее – понятие очень расплывчатое и неопределённое (ни один из знакомых мне молодых членов и кандидатов в члены КПРФ не в состоянии внятно описать объект своей Веры). Даниелс, впрочем, исходит из широкого определения Эмиля Дюркгейма, интерпретирующего Социализм как доктрину, в которой экономические функции завязаны с руководящими центрами общества, и всё становится на свои места.

Автор начинает от истоков, объясняя разницу между революционными идеями Маркса и Ленина, и, описывая идеологические извороты последнего, твёрдо причисляет его к русской революционной традиции. Так как Даниелс сосредотачивается на идеологии, он описывает Октябрьскую революцию в контексте истории этого явления, «идеальным типом» здесь служит ВФР. Согласно концепции автора, это революция – весьма нетипична, поскольку «Термидор», отчасти, был спровоцирован процессами сверху, в частности – политикой НЭПа.

В том же самом контексте Даниэлс описывает и идейные течения последующих лет, особенное внимание уделяя мировоззрению Троцкого, который был самым «революционным» из всех лидеров большевиков. Дальнейшую эволюцию автор описывает так: Сталин, поборов поочерёдно партийную оппозицию Троцкого, Зиновьева, Каменева, а позже – Бухарина, взял на вооружение многие основные постулаты этих течений. Из них он мастерски сформировал догматическую «революционную» идеологию строительства социализма. На практике, как считает Даниелс, Сталин полностью действовал в лоне всё той же самой русской монархической традиции, возрождая Империю, с укреплением вертикали власти и администрированием субъектов, лишая их тем самым права на саморегулирование и самоуправление, следуя в пику лозунгам об «отмирании государства» и «гегемоне пролетариата».Сложный феномен номенклатурной бюрократии, созданный Сталиным, и определил облик этой вертикали власти.

Для характеристики «революционного менталитета» Даниэлс вводит понятие «ложного сознания», явления, когда идеологией заполняются пробелы в «картине мира». «Ложное сознание» характерно для всей истории нашей страны в XX веке, причём после 1991 года, по мнению автора, оно сменилось вульгарным представлением о мифическом «конкурентном капитализме». Снижение динамизма развития номенклатуры и идеологии автор видит в послесталинское время, когда партиципаторная бюрократия окончательно превращается в господствующий класс.

Реставрация приторможенных революционных идей – суть горбачёвской «перестройки», возвращение идеологии куда-то на уровень «Государства и революции», с её идеями рабочего самоуправления, кооперативности и полипартийности. Однако негибкость, непоследовательность и чрезмерно радикальный характер реформ привела к катастрофе, сопровождаемой роспуском Союза и крушением идеологии революции…

Книга, должен сказать, совсем небезынтересная. Покровов тайны здесь не срывается, сенсационной информации не публикуется. Это просто попытка осмысления идейной эволюции нашей страны в прошлом веке, рассмотрение трансформаций сознания и идеологии. Здесь нет поклонения либерализму, как единственно верной доктрине, нет апологетики капитализму – нет и восхищения социализмом. Просто анализ. Поэтому эту книгу можно порекомендовать для ознакомления многим – кроме любителей конспирологии – она им не понравится. Любому другому человеку, для интереса, её прочитать стоит.

В конце 70-х годов Арон Гуревич активно работал в направлении исследования народной культуры. Он был историком-аграрником, однако обнаружил, что для полноценного исследования социальных отношений Средневековья необходимо понять, как мыслили и о чём думали его непосредственные носители – простые крестьяне и горожане. Результатом этих размышлений и стали два труда, содержащиеся в сборнике.

1. Проблемы средневековой народной культуры (1981).

В общем-то, проба пера. Гуревич не стал обращать внимания на Иоанна Эуригену и Герберта Орильякского, на Альберта Великого и Фому Аквинского. Это авторы специфические, рассуждающие о высоких материях, глубоко безразличных простым людям этой эпохи. Как же быть? Тогда берём более расхожих и популярных, но менее «классических» авторов – Цезарием, Арелатского и Гейстербахского, берём средневековые проповеди, покаянные книги, описания посмертных «видений», назидательные рассказы и повести. Логика понятна. Эти произведения писались вовсе не для того, чтобы внести весомый вклад в теологию – они рассказывали о том, что им было понятно и близко. И, само собой, они ориентировались и подстраивались под вкусы паствы, чтобы донести до них прописные истины.

В целом, конкретно здесь Гуревич ставил задачу объединить ряд своих очерков о народной культуре, и вступить в разрушающий спор со старыми и, как считал историк, отжившими своё концепциями. Так, им была полностью раскритикована концепция «карнавально-смеховой культуры» Бахтина, концепция восприятия смерти Филиппа Арьеса также была признана им механистической и неудовлетворительной. Вообще, Гуревич нещадно воюет с «анналистами», у которых, по утверждению многих наших историков, он полностью «плагиатил» свои труды. Достаётся и Жаку Ле Гоффу, и Эммануэлю Ле Руа Ладюри, и прочим. Гуревич не выносил механистического взгляда на культуру, с опаской относился к обощениям.

Здесь же – сугубое источниковедение, ни больше, ни меньше. Берётся некий сюжет, который можно проследить в названных популярных трактатах, и те из них, что имеют преемственность через века, разбираются в подробностях.

Пример – отношение крестьян к святым. Многие святые в Средневековье почитались значительно выше Христа и Богоматери. Народная вера имела очень причудливый облик, их картина мира не отличалось продуманностью, была не особо логичной и противоречивой. Крестьяне вполне могли признать святой борзую собаку, спасшую ребёнка от змеи. Могли устраивать пляски в честь покровителя урожая, и даже приносить ему жертвоприношения. По их представлениям, святой за невыполнения обязательств перед ним мог буквальным образом выбить ослушнику зубы…

Ещё – отношения к греховности, чужой и собственной. «Покаянные книги» Раннего Средневековья содержат немало информации на эту тему, описывая грехи и епитимьи, накладываемые на отступников. Или, допустим, «видения», в которых записывали рассказы людей, якобы побывавших на том свете, и описывающих загробный мир в красках. Сборники проповедей позволяют нам понять, что рассказывали им священники в церкви, тем языком, теми образами и примерами, которые делали теологические изыски пригодными для мышления слушателей.

Книга, таким образом, скорее концептуальная и источниковедческая. Автор старается по крупицам вытащить из источников сведения о народной культуре, о представлениях и ментальности. Конечно, в какой-то степени это удаётся – книга вышла яркой и богато иллюстрированной цитатами из сочинений той эпохи. Однако это является одновременно и препятствием – разбросанные во времени и пространстве источники создают весьма и весьма отрывочную картину. Конечно, её хватает для опровержения старых концепций, которые противоречат конкретному материалу… Однако предлагает ли Гуревич своё видение?

2. Культура и общество средневековой Европы глазами современников. Exempla, XIII в. (1989).

Тема – та же самая, только источники другие. Когда проповедник излагал проповедь своим прихожанам, крестьянам и горожанам, он не мог всё время посвящать изложению теологических изысков. Простому народу не нужно знать ни споров о filioque, ни о природе греховности в Писании. Всё было проще. Проповедник должен был наглядно объяснить слушателю, что если он будет грешить, он будет наказан. Вот и всё.

Причём пугать «гибелью души» было, в общем то, бесполезно, абстракции большинство людей не понимает и в наше время. Этому и посвящены были exempla – нравоучительные историйки, вставлявшиеся в проповедь, для лучшей иллюстрации сказанного. Нерадивый монах проспал мессу? Что же, его будит удар в челюсть, нанесённый спустившимся с креста Мессией. Ростовщик отказывается покаятся в своём чёрном деле? Ну, деньги, им «заработанные» за жизнь, вполне материально ложатся на чашу с грехами, и черти утаскивают его в ад, настоящими вилами к настоящим кострам. Это было близко и понятно слушателям.

Впрочем, задача проповедника – не только пугать. Он должен был донести мысль, что спасти душу может каждый, и каждый может вступить в противоборство с нечистой силой, ведь Божья Воля – всё равно сильнее. Так, монашка, ставшая блудницей, возвращается под занавес жизни в родной монастырь, как ни в чём не бывало – сама Богоматерь прикрывала её отсутствие, надеясь на искупление.

Exempla – невероятно ценный источник для нас, современников. Конечно, это кривое зеркало эпохи, ведь эти проповеди проходили через сознание монаха, священника, который просто хотел объяснить верующим свою веру. Поэтому и женщина в них – «сосуд зла», и все еретики – мерзее и отвратительнее иноверцев. Однако многое в них не вписывается в классические церковные каноны – так, вопреки теориям Арьеса и Ле Гоффа, именно в источниках, подобных exempla, впервые появилось, по сути, понятие чистилища, «purgatorio». Этот импульс, по мнению Гуревича, пришёл снизу, как и многое, описанное в этих источниках.

Должен сказать, что эта книга – безусловная удача автора, видимо, одна из немногих книг по «народной культуре», написанных на достаточно надёжном и чётком материале. Фронтальное изучение источников, принадлежащих примерно к одному времени – что ещё нужно? Само собой, нельзя назвать выводы автора бесспорными –слишком много посредников между нами и людьми Средневековья. Но обратиться к этому труду, безусловно, следует.

Коран – очень интересная книга. Можно сказать – судьбоносная. Из сборника сур, иногда нелогичных и противоречивых, выросла целая религия, создавшая сомн учёных, поэтов, писателей, мыслителей, и навеки впаявшаяся в мировую культуру. Именно Коран стал символом могущественной и богатой цивилизации, которая ярко блистала в эпоху Средневековья, на которую с завистью и интересом косился весь христианский мир. Коран встал в одном ряду с Библией, Бхагават-Гитой, Торой – виднейшими религиозными текстами мира. Как получилось, что эту великую книгу в наше время попросту не знают даже самые искренние верующие мусульмане? Почему искажённый текст Корана всё чаще и чаще служит оружием в руках поджигателей воин?

Проблема вся в отсутствии понимания. Да, Коран – сложная книга, он рождался в непростую эпоху, у народа своей специфичной культурой, тем более, что в него впитались черты самых разнообразных верований и картин мира. Коран нужно изучать, и здесь религиозная вера уходит на второй план – необходимо понять и осознать, что это за явление.

И вот – питерский коранист Ефим Резван, СНС Кунтскамеры, выпускает в 2001 году книгу «Коран и его мир», сразу на нескольких языках, в Англии, Франции, Египте, Иране. Взоры исламоведов по всему миру оказались прикованы к этому уникальному, имеющему мало аналогов изданию – настолько хорошо изданной, настолько информативной книги не было уже давно. Несмотря на то, что она имеет скорее светский, нежели религиозный характер, образованное мусульманское сообщество обратило внимание на это издание, а Аятолла даже наградил автора Национальной премией Ирана.

Дело в том, что автор хорошо знал, о чём писал. Изучение Корана и арабской словесности – дело его жизни, и Резван имеет плотную сеть научных контактов и с учёными Европы, и Ближнего Востока. Да и большинство муфтиев России – его хорошие знакомые, все они в какой-то мере учувствовали в создании книги, обсуждая, уточняя, подсказывая. Возможно, именно поэтому в книге глубоко проработан вопрос о языке Корана.

Собственно, о концепции. Возможно, книга была принята сообществом мусульман отчасти и оттого, что автор –сторонник аутентичности текста Корана, так же как и большинства хадис, в отличие от многих гиперскептиков, полагающих его продуктом более позднего творчества. Также Резван признаёт подлинность большинства хадис. Конечно, эти выводы сделаны не на пустом месте. Анализ языка и основных понятий Корана – одна из основных частей книги. Здесь работа, должен сказать, довольно сложная. Во первых – необходимо было доказать связь терминологии Корана с доисламским арабским языком и эпиграфикой, коих памятников, слава Богу, сохранилось в достаточном количестве. Резван считает Коран новым этапом в развитии арабской словесности, и, в принципе, доказывает это на конкретных примерах. У меня, конечно, это вызывает здоровый скепсис – достаточно сомнительно, что подобный текст не отшлифовывался с течением лет и после смерти Мухаммада, однако автор этой темы несколько избегает. Другое дело, что сохранившаяся в Коране этносоциальная терминология восходит к эпохе доисламской, что отчасти и доказывает его аутентичность.

Вообще, главное для Резвана – это показать настоящие, подлинные коранические истины, без какого-либо искажения. Поэтому он и пишет об элементах мистического оккультизма, оставшегося в книге, и об этикете и социальных нормах, в чистом виде представленных в тексте. Суры Корана несут в себе срез религиозно-социальной реальности своего времени, и все указанные категории принадлежат Аравии Раннего Средневековья. Впрочем, как показывает автор, суры и айаты книги уже при жизни Мухаммада стали использоваться в колдовских ритуалах и заговорах, а при воцарении Омеййадов упрощённый «маликский» аравийский придворный этикет Праведных Халифов уступил место персидской пышности и бюрократии.

Вторую часть своей книги Резван как раз и посвящает тому, как был унифицирован и дошлифован до канона, каким образом проходили первые столкновениями между Омеййадами и сторонниками покойного Али, в числе обвинений которых содержалось и такое, что бывшие враги Пророка исказили Коран. Впрочем, обвинения остались бездоказательны. Однако существует нюанс в виде так называемого «Корана Усмана», якобы составленного непосредственно со слов мухаджиров Пророка. Резван – историк-архивник прежде всего, поэтому он подробно разбирает найденный в одном из среднеазиатских кишлаков древний список Корана, который, по преданию, и являлся вышеозначенной рукописью. На нём даже якобы были пятна крови Усмана, которая забрызгала список во время его убийства. Несмотря на то, что рукопись была датирована парой веков позже, её анализ много сказал автору и о унификации текста книги, и о её символическом значении для мусульман. Много места Резван посвящает и формированию «калам» — классического богословия суннитов, а также возникновению традиций составления хадис и толкований Корана – «тафсиров», которые пишутся и по сей день.

В конце книги Резван разбирает другие проблемы – издание и распространение Корана в мусульманских странах со времён Средневековья (благо, в питерском ИВ очень богатая библиотека коранических текстов), а также история восприятия, толкования и издания книги в Европе и России, показывая неоднозначность и сложность отношения христианских стран к иной цивилизации. Не обходит он вниманием и вопросы современности – в частности, проходится по чеченским идеологам «газавата», обвиняя их в вульгарном и искажённом понимании их же священного писания.

В заключении скажу вот о чём. Скажу честно, я не знаю, как верующий мусульманин воспримет эту книгу – в конце концов, многие вещи, здесь написанные, противоречат традиции. Однако то, что сам аятолла Ирана предоставил Резвану высшую государственную награду, говорит о многом. Значит, автору удалось понять Коран, удалось проникнуть в его суть и его историю. Именно поэтому я могу всячески порекомендовать эту книгу всем, кто захочет побольше узнать о неискажённом, подлинном исламе.

P. S. Оригинальное издание сопровождается CD-диском с речитативами различных аййатов Корана, данные в разных стилях. Думаю, это будет полезно для тех, кто изучает арабский язык.

В 1993 году одного из самых известных медиевистов России Арона Гуревича постигло страшное для историка несчастье – слепота. Фактически, на этом жизнь его должна была закончится. – она вся была связана с наукой, с научным поиском. Однако историк выжил – и продолжил работу. Альманах «Одиссей» продолжался им редактироваться, статьи он надиктовывал в большом количестве, осмысляя пройденные годы. Однако Гуревич был лишён полноценной исследовательской работы, болезнь навсегда оторвала его от диалога с прошлым. Удар судьбы не мог повлиять на историка – и так не подарок в жизни, он ожесточился окончательно, стал более резок и груб. И его жёсткий ответ Лидии Мильской в «войне мемуаров» (см. сб. «Средние века» в 2002 году) говорит сам за себя… Впрочем, его оппонент в выражениях была ещё несдержаннее.

В 1999 году сектор, которым руководил Гуревич, попросил своего патрона рассказать о своей жизни в рамках семинара, и он не отказал в этой просьбе. История жизни известного историка прозвучала в аудиторных залах МГУ, и была любезно записана на плёнку, а позже – немного отредактирована Гуревичем с помощниками, с добавлением более старых черновиков 1973 года, и отдана в печать. «История историка» увидела свет в 2004 году, сделав определённый резонанс в научном сообществе.

«Пережитое» Евгении Гутновой шокировало многих в те годы просто неприличным приукрашиванием действительности, иногда – прямой ложью в отношении многих сомнительных фактов и событий. Наоборот, мемуары Гуревича удивили всех своим весьма несдержанным и резким тоном. Главной задачей своих воспоминаний почтенный медиевист считал описание маразма академической жизни, рассказывая историю именно негативных явлений в ней. Конечно, можно поверить в реальность существования этой кунсткамеры, в конце концов, её традиции живы и поныне – например, сразу вспоминается жуткая грызня на истфаке Саратова, случившаяся всего несколько лет назад.

Гуревич старается не преувеличивать уровень давления на себя. Он сам пишет, что считает себя, в общем-то, счастливчиком, поскольку всегда был при работе, при деле, и книжки никто не запрещал печатать. Претензии у Гуревича вовсе не к государству – хотя его демократическая натура весьма холодно относилась к советской действительности, однако не был он ни диссидентом, ни правозащитником, обходил все группировки стороной, и вообще не вёл политически активной жизни. Однако доставалось ему крепко, прежде всего – от коллег-медиевистов. Неприязнь к Гуревичу понятна – он был великий спорщик, и постоянно жаждал дискуссии, постоянно сталкивался с кем-нибудь головами. И мало того – он ещё был и талантлив, что отдельные личности и вовсе простить не могли. Именно поэтому статьи и монографии Гуревича постоянно становились объектом критики, «проработок» и осуждения.

Наш историк вынес из прошлого обиду за своё непризнание коллегами. Это одна из причин жёсткости оценок.. Пик деятельности Гуревича пришёлся как раз на время, когда, «середняк пошел в докторантуру», и, оттеснив старую профессуру, наводил порядок в науке, устраняя «немарксистские элементы». Картина нарисована предельно блёклыми и серыми тонами загнивания и затхлости в исторической науке, травли «еретиков», неакадемических способов борьбы с оппонентами и всеобщей, пронизывающей всё лживости и приспособленчества. Это читать, конечно, тяжеловато, и сложно поверить, если не знаешь эту жизнь изнутри, многие элементы которой, как уже говорилось, живы до сих пор.

Конечно, этим дело не ограничивается. Кроме сомнительных «прелестей» академической жизни, учёный описывает и свой научный путь. О том, как он, открыв рот, слушал «властителей умов» Косминского, Неусыхина и Сказкина, как делал первые шаги как историк-аграрник, как постепенно совершался переход к культурологи, под сильным влиянием скандинавских штудий. Не нужно преувеличивать влияние школы «Анналов», как это делает даже Гуревич. Она пришла позже. Арон Яковлевич сложился как советский историк, историк социальных процессов, им он оставался до конца жизни, найдя себе соратника в виде Марка Блока. Гуревич описывает свои научные контакты, штудии, наиболее ярких учёных, оказавших на него влияние. Историк пытается осознать пройденный путь – и подводит итоги. Гуревич не собирается раскаиваться в своих возможных ошибках, не особо хвалит себя и за удачи – просто говорит о том, как из своей мрачной, заполненной буквальной тьмой старости он видит «путь прямой, как Невский проспект».

В общем-то, и всё. Мемуары Гуревича – источник очень специфический, он рассказывал о разных явлениях, суть которых неоднозначна и спорна, как то – специфика советской науки истории. Нужно отнестись с осторожностью – ведь, как написал сам Арон Яковлевич, «это мои представление о том, что происходило… они не могут не быть субъективными и лишёнными полноты…». Стоит ли добавлять к этому хоть что-то?