Иванов очень редкий в своем роде автор: он пишет очень по-разному. Не в смысле по-разному хорошо или плохо (хотя и это тоже), а в смысле, по-разному стилистически, в плане жанров, направлений, тематики, серьезности текста и тд.

"Сердце Пармы" — после всего предыдущего, что я у него читала, оказалось очень неожиданным. Сюжет построен вокруг личности пермского князя Михаила, правившего Пермью, Чердынью и окрестностями в конце 15 века. С одной стороны (а точнее, со всех сторон), далекое северное православное княжество поджимают многочисленные языческие народы — вогулы, пермяки, которых сейчас называют коми, манси и тд. С другой стороны, существует очень далекая, но куда более значительная угроза со стороны Москвы — именно в этот период в Московской Руси появилось огнестрельное оружие, татары постояли за Угрой и ушли несолоно хлебавши, да и вообще Иван Великий был очень крут, чего там. Историческая часть романа, насколько я могу оценить, в значительной степени базируется на Вычегодско-Вымской летописи. И, опять же насколько я могу судить, основные события и персонажи переданы весьма достоверно, и хронология вроде бы сходится (правда, очень смутил момент, где Ивана Великого почему-то называют IV, но это наверняка опечатка).

С другой стороны, исторические источники об этом периоде очень скудны, так что остается достаточно широкий простор для фантазии автора. И тут Иванов размахивается очень красиво и изящно. В его романе нет на самом деле ни грамма "историчности" того плана, которая обычно бывает в исторических романах — с "общей картиной эпохи", попытками обосновать те или иные действия, логически достроить какие-то события. "Сердце Пармы" — очень *художественный* роман, иногда кажется, что даже слишком.

Первое, что поражает, когда начинаешь читать — это язык. Причем не скажу, что приятно поражает. Складывается такое впечатление, что читаешь транслитерированный текст на иностранном языке — столько в нем нерусских и при этом совершенно непонятных слов (как раз из языков этих малых народов Севера). Не говоря уж о том, что и слово парма наводит на мысли в первую очередь о Стендале, а вовсе не о тайге)) Но потом отчасти лексика упрощается, отчасти привыкаешь и начинаешь местами даже ловить кайф и вспоминать, что вот это и это ты где-то уже слышал. Если о соответствии историческим источникам я еще могу как-то судить, то об аутентичности лексики — нет вообще, увы. Но в любом случае — вне зависимости от того, восстановил это все Иванов или выдумал — работа огромная, и она того стоит. Потому что создает некое особенное впечатление от текста — выгодно отличающего роман от классического, простигосподи, "славянского фэнтези". Знаете, то же впечатление, что и когда читаешь народные эпосы, удивляешься непривычным именам, названиям и больше всего — непривычному взгляду на мир.

У Иванова удивительно ловко вышло сочетать несочетаемое — с одной стороны, текст во многом про политику — про захват территорий, построение городов (да какие там города, в общем, так, остроги), про "битвы" (в которых участвует с каждой стороны человек по сто), про насаждение православия и "Москва — 3 Рим" (которую — бугага — сам Иван в тексте и озвучивает). Но с другой стороны, все это остается не то чтобы за скобками, но на заднем плане — как некая неизбежная данность любой жизни. А сама жизнь героев проходит в текущих событиях, от ерундовых до больших и страшных. Это удивительный маленький мирок, в котором нет особой разницы в положении князя и простого работника, и особых границ, в том числе социальных, еще не установилось, так что каждый может, по сути, жить той жизнью, которую сам себе выберет, и может круто ее изменить (во всяком случае, попытаться). За этим люди и бежали из Москвы кто на север, а кто на юг. Такая жизнь куда интереснее, чем тоскливое сидение на одном месте в одном качестве — шаг влево — шаг вправо. Но с другой стороны — куда беспокойнее. Потому что с одной стороны собственное миропонимание, а с другой стороны внешние факторы не дают людям спокойно пахать и сеять и не менять ничего годами. То Москва требует новой дани, то война с северными племенами, то самодержавие-православие-народность нужно насаждать насильственными методами, то древние языческие боги и ведьмы бунтуют. По сути, из всей жизни всех описанных в романе персонажей спокойными бывают только очень короткие отрезки, больше похожие на передышки между двумя большими бедами.

А еще удивительную сторону романа составляет языческая мистика — ведьмы, послушные волки и медведи, княжеская жена-ламия, герои, которые не могут умереть, пока не исполнят своего предназначения. Причем мистика очень органично вплетается в текст — примерно на том же уровне, на котором вплетается в него и христианство со всякими святыми и чудотворцами. Вроде бы все об этом говорят, а кое-кто даже и наблюдал, но на деле всегда остается ощущение, что герой на самом деле спит или бредит, и все это ему мерещится. Ламия оборачивается обычной женщиной, пусть и привлекательной, страшный языческий хан — обычным противником, которого можно победить. И хотя события текста все равно развиваются так, будто магия в них действительно присутствовала, здравый смысл упорно твердит, что это морок. Издержки мифологической картины мира. А с другой стороны, такая именно картина делает роман красивее и ярче — более небезнадежным, что ли. И хорошо, что еще боятся древних тварей и верят в силу проклятий и запретов — зато не закоснели окончательно в царепапизме и утилитарном православии.

Текст романа в целом — очень плотный, и складывается, как много слоев кружев. Москва, северные народы, судьбы отдельных людей, языческая мистика, распространение православия, войны ради выгоды и войны ради свободы, картины тайги и много крови. В основном картины получаются очень мрачными и жестокими, но это интересно и необычно.

Очень я люблю Улицкую, а ее короткие рассказы особенно. "Истории" — это серия маленьких очаровательных сказочек и рассказов, по сути не объединенных никакой общей темой или идеей. Не то чтобы в них был какой-то особенный сюжет или глубокая психология — это скорее короткие отрывки, зарисовки отдельных моментов и событий. Очень милые — пожалуй, милые самое правильное слово.

Вот, например, история про дом, в котором обитали воробей, столетник, кот и сороконожка с выводком. Этакая сказка "Рукавичка" на новый лад — и все герои слегка недотыкомки, но ужасно славные. Или сказка про мышку, которая жила в собственном шкафу с множеством ящичков и отделений.

Другие истории — про людей, но честное слово, от этих людей не складывается впечатление, что они чем-то особо отличаются от мышек и воробьев. Вообще в текстах Улицкой персонажи подобного типа встречаются очень частно: убогие в грамматическом смысле этого слова, в смысле, которые у бога. Они не вызывают особо сильных чувств, и обитают в своем маленьком мирке, зачастую специально или нет изолированном от остального "большого" мира. Их отличает некоторая неуклюжесть, неуверенность, неловкость — про них можно сказать, что они вполне себе недотыкомки. В зависимости от того, как именно на них посмотрит автор, такие герои могут вызывать разные эмоции, от острой жалости до острой неприязни. А у Улицкой они кажутся просто очень милыми и забавными — действительно, как сказочные герои, не больше и не меньше.

Очень жаль, что по факту мое знакомство с историей того периода — Рима при Цезаре — ограничивается пьесой "Цезарь и Клеопатра". В которой, насколько я понимаю, историческая истина еще более сомнительна, чем у Уайлдера. Уайлдер же изменил датировку многих событий вполне осознанно, как он сам признается, видимо, чтобы собрать все интересное вместе. В общем и целом — это ему прекрасно удалось.

Откровенно говоря, что может быть скучнее романа в письмах? Но вот "Иды" — это повесть в письмах, записках и прочих исторических документах, написанная настолько легко и живо, что ее можно читать практически до бесконечности. Я не берусь определить жанр — разве что нечто вроде бытовой драмы с изрядными примесями фарса и философии, причем не совсем кухонной. Авторами текста выступают сами герои: вот письма Цезаря, вот записки его жены, вот переписка вредной Клодии Пульхры, вот сплетни всяких тетушек, вот страдающий от несчастной любви Катулл. При этом Уайлдеру удалось сделать замечательную вещь: с одной стороны, каждый персонаж у него говорит своим языком, в своем стиле. А с другой — их всех очень легко и интересно читать. Повествование то забегает вперед, то отходит назад, одни и те же события раскрываются с точки зрения разных лиц. В целом общая картина складывается далеко не сразу, да и то остается ощущение, что все изложенное — никак не то, что хотел нам сказать автор. А всего лишь то, из чего сам читатель может делать выводы в меру своего воображения. По понятным причинам какие бы то ни было авторские оценки отсутствуют.

Персонажи и правда замечательные: некоторые вызывают живую симпатию, некоторые — большое уважение (Цезарь, как ни странно), некоторые — смешанные чувства интереса и неприязни (и Клеопатра, и Клодия Пульхра здесь идут под одну гребенку). В этих героях нет никакой "историчности" — несмотря на совершенно другие реалии и ценности их мотивы, логика и поступки совершенно понятны и вполне согласуются с обычным разнообразием человеческих характеров. Все это делает их очень живыми, в отличие от традиционно картонных персонажей исторических романов.

Забавно, что даже такое судьбоносное событие, как убийство Цезаря, обставлено у Уайлдера отнюдь не пафосно и громко, а скорее как некий диссонансный аккорд в общей разноголосой, но вполне ровной гамме. Не то чтобы ничто в тексте этого не предполагало — напротив, предполагало даже слишком много, но все угрозы оставались на периферии сюжета. Текущие сплетни, жалобы, мелки разборки казались куда важнее. Вот из какого сора, в целом, растет жизнь.

Может быть, я сама все усложняю, но мне кажется, Уайлдеру удалась очень сложная задумка. Изобразить некое очень громкое событие, оставившее след в истории и тд., с такой точки зрения, чтобы оно перестало казаться громким само по себе, чтобы окружающий шум еще вполне живого тогда мира несколько заглушил его. Удалось прекрасно: несмотря на то, что смертью Цезаря все заканчивается, никак не создается впечатление, что это событие более важное, чем влюбленность поэта, или осквернение религиозных таинств, или женская ссора.

Когда долго читаешь всякие "сказки народов мира", с грустью приходишь к выводу, что все одно по одному. Ну разве что у африканских сказок градус безумия чуть выше — потому они интереснее, хоть и немного пугают.

Тутуола — это африканские сказки в кубе. Начало еще бытовое, хоть и гипертрофированно-бытовое — герой отправляется в город мертвых искать недавно почившего винодела, потому что потребляет пальмовое вино с такой скоростью и в таких количествах, что без специального помощника не обойтись. А дальше начинается натуральный безумный сон. На пути к городу мертвых (который и занимает большую часть книги) герой встречает саморазбирающихся человеков, находит себе жену-прорицательницу, попадается разным Духам, Существам и прочей ереси. Причем с названиями Тутуола особо не парится — если встретившиеся герою существа злобные, они называются Злобные Существа, чтобы уж всем было понятно. Фантазия у автора совершенно безумная, потому что банально-сказочных моментов в тексте очень мало, а в основном они совершенно необычные и удивительные. Особую прелесть придают его фантазиям приметы нашей привычной реальности — уточнение, за сколько шиллингов и пенсов герой сдает в аренду свой Страх, сравнение луга с футбольным полем и прочие достижения цивилизации.

Другой замечательный момент — безумная логика повествования, почти сновидческая. Когда местами вроде бы и логично, и даже со всякими странными и страшными Существами можно вступить в дискуссию. Сущности Тутуолы не выступают как глупое слепое зло, в отличие от большинства привычных сказок, они просто живут по собственным законам и представлениям, которые на каждом пяточке этого странного мира различны. Да и зла как такового там нет — и вообще нет морализаторства, а совершенно другая реальность, наводящая на мысли о наркотических галлюцинациях. При всей условности мира, в котором существа называются Существами — очень красочная.

А Рубина очень похожа на Улицкую — больше, чем я ожидала. Или наоборот, Улицкая похожа на Рубину, в общем, не важно, просто Улицкую-то я уже всю прочитала, а Рубину только открыла. У них обеих есть удивительное свойство, которое я не знаю, как правильно назвать, но могу описать. Это какое-то бытописательство, при всей горнести порывов — погруженность в быт с головой. Детали, одежда, кто что ел, какие украшения носил, на чем спал, что было в доме и тд. От всего этого тянет одновременно анти- и архисовковостью. Почему анти — да потому что советский человек должен был быть по идее выше всего этого, выше быта, его должно было интересовать, какие корабли мы в космос запускаем, а не что на ужин. Только на практике, увы, выходило наоборот. Советский Союз как-то очень способствовал полному погружению человека в быт, и никто не мог этого избежать — можно было быть успешным в этой области или не успешным, но нельзя было относиться равнодушно. Понятно, естественно, откуда ноги росли — но забавно, что СССР давно уже закончился, а образ мыслей остался, и преследует людей тех поколений, и они не понимают, как можно так раздолбайски относиться к вещам, еде, семейным ритуалам и прочему. Недавно бабушка от чистого сердца предложила отдать мне шкуру песца, который у нее уже 15 лет валяется, "с головой и хвостом", твердо уверенная, что мне он нужен до зарезу. Язык не повернулся объяснить, что лучшее, что я смогу сделать с ним — это похоронить в Сосновке.

Другая сторона "вещизма", как ни странно, — детство. Это очень детское мировоззрение, на самом деле: "у меня есть вот такая штука, а у тебя нету". Отсутствие собственных, сформированных представлений о ценности, опять же. В СССР понятно, ничего не было, в детстве даже если все есть, то родители не все купят. А сейчас — можно, конечно, пол-зарплаты потратить на радиоуправляемый вертолет или прекрасную сумку, только нафиг не надо.

Из-за этого и Улицкая, и Рубина обладают для меня какой-то удивительной привлекательностью — это какое-то совершенно другое мировосприятие, непохожее на мое. Когда их читаешь, такое чувство, что надел сильные очки и видишь все предметы очень-очень четко. В собственной жизни я такого эффекта не могу добиться — напротив, слишком пофигистично ко всему этому отношусь.

Как-то я уперлась в этот быт и ничего не сказала про роман.

Рубина похожа на Улицкую, но жестче. От текстов Улицкой складывается впечатление, что у нее все персонажи, как бы сказать, немного юродивые, убогие в грамматическом смысле слова — и при этом очень-очень хорошие. У Рубиной они вполне реальные, притом она не дает им никаких моральных оценок и не подводит к этому читателя. Нормальные такие блокадные дети, воры, наркоторговцы, сумасшедшие художники и тд. "На солнечной стороне улицы" — роман по большому счету про некую ташкентскую художницу, ее мать, детство, юность и тд. При этом в нем гораздо больше быта и Ташкента, чем искусства, это не портрет художника в юности, конечно, но текст гораздо больше, чем, гм, творческий путь. Тут и картины послевоенного Ташкента, и детские игры и обиды, и мать — дрянь и наркоторговка, и подобранная на улице пьянь, который оказался замечательным человеком и заменил отца. И много-много людей, которые чьи-то дальние знакомые, родственники, бывшие соседи, и я поражаюсь, как автор запоминает их всех по именам.

Автор в тексте тоже присутствует, причем в двойном амплуа — как "голос за кадром", рассказывающий ребенку свои воспоминания о Ташкенте того времени, и как третьестепенный персонаж, иногда пересекающийся с главной героиней. Признаться, "голос за кадром" — самые скучные моменты романа, все эти воспоминания о том, какую музыку крутили на площади и какие юбки носили. А вот жизнь — что героини, что автора, но особенно героини — ужасно интересна. И дело с одной стороны в том, что это действительно очень сложная и интересная судьба со множеством поворотом, а с другой — Рубина удивительно описывает ее, проливая свет на те области, которые обычно как-то замалчиваются, и едва не пропуская те, о которых принято говорить. В итоге получается очень контрастно. Что, по-моему, отлично для романа о художнике))