Соизволением Неба прочел (в рукописи, то бишь в файле) новый текст Романа Шмаракова, продли Господь его годы, — я пишу "текст", потому что не понимаю, повесть это или роман; по объему скорее повесть, но по плотности, сдается мне, не меньше романа.

Называется эта вещь "Книга скворцов". Действие происходит в 1268 году, когда иерусалимский король и швабский герцог Конрадин, здесь называемый, как было кое-где принято, Куррадином, шестнадцати лет, пришел в Италию биться с Карлом I за сицилийское королевство. В это самое время над болонской Имолой летают, как у Хичкока, несметные полчища пернатых. Трое условных героев — госпиталий, келарь и юноша, подрядившийся обновить монастырские фрески, — укрываются от скворцов в местном монастыре и пережидают их за беседой. Собственно, всё. Весь формальный сюжет.

Остальное — ровно то, что мы у Шмаракова ценим и любим и в "Каллиопе...", и в "Овидии...": лабиринт историй, который стремительно строят келарь и госпиталий, люди, до крайности ученые (ну или таковыми они кажутся из наших тощих и худых лет). Пересказывать это бессмысленно — Шмараков знает то, что знает Эко, но чего не знает ныне почти никто: хороша книга, которую невозможно пересказать, не изложив без выпусков весь текст, от и до. Греко-римская мифология и история, Средневековье, сюжеты от известнейших (в какой-то момент юноша, именем Фортунат, спрашивает, кто такая ламия; см. рецензию Шмаракова на перевод Лиутпранда кисти Дьяконова с комментарием как раз касательно ламии; ну а нам, любителям фантастики, стыдно не знать про ламию — после "Гипериона"-то) до совсем местечковых, итальянских, почти деревенских — вроде изрядной истории про мессера Гульельмо ди Ариберто из Червии, который желал упокоиться в саркофаге с изображениями подвигов Геракла, и что из этого вышло (я ржал, извините, аки конь). Есть тут истории сквозные — про покойного императора и его цирюльников, например (опять же, сюжет о яблоках и Троице не позабудешь), или про вторую удачу Суллы, или про портного Таддео Дзамбу, — но чем дальше в лес историй, который сам в себе — История, тем лучше понимаешь, что не-сквозного нет вообще ничего. Автор через собеседников, брата Петра и брата Гвидо, оперирует опять не сюжетами, а метасюжетом, мировидением, ровно как в моей любимой "Каллиопе", только там это мир условного викторианского джентльмена, а тут — мир условного позднесредневекового книжника, для которого Афины и Иерусалим сошлись в Риме, "ведь что такое вся история, как не похвала Риму" (я не знаю, сам автор придумал эти слова или взял откуда-то, но они очень точно фокусируют книгу и мир по ее героям).

Приключениям тела тут взяться неоткуда, люди сидят в монастыре, пережидая стихийное бедствие в форме птиц, и говорят о разном; приключения мысли — это не магистральный сюжет, но сама плоть "Книги скворцов". Сотни персонажей выходят на сцену и исчезают за кулисами — но так, что ты ощущаешь (если не ощущал до этого), что все они живее всех живых. В том числе потому, что История фрактальна: взять хоть историю с головами Секста Кондиана — я вспомнил сначала про голову Альфреда Гарсии, потом про то, где умный человек прячет мертвый лист. Неудивительно, что и сама "Книга скворцов" отзывается внутри себя самой (историей о книге имолезца Андреа Скинелли). Беседа меж тем следует своим правилам: сначала разговоры ведутся о знамениях (раз уж скворцы) как двигателях Истории, о снах, о явлениях богов и прочем в том же духе; затем о мире как сцене, о трагедии (и) Истории; затем, насколько я смог уловить, — о ее осмыслении, о разуме, о том, что разум иногда бессилен, о случайности, о Божьем промысле и вновь об Истории. Это все важно, но только отвлекаются беседующие едва ли не чаще, чем говорят по делу, и это, как по мне, важнее.

Боюсь, эта книга, как и предыдущие сочинения автора, заведомо больше меня как читателя. Про "Каллиопу", я помню, автор говорил, что в ее основе лежит, преломленный, некий известный миф. Возможно, что, и даже наверняка в основе "Книги скворцов" лежит нечто большее, чем то, что я там вижу. Для меня это — текст о рае. Очень редко бывает так, что благодаря каким-нибудь скворцам или иному божественному вмешательству умные люди сходятся на несколько часов, чтобы просто поговорить. В такой момент, я верю, на земле возникает временный филиал рая на абстрактном красивом холме, когда только и можно понять (но, раз поняв, невозможно забыть), что дело не в деньгах и не в количестве женщин и далее по тексту.

Как там у Аксенова: "Ведь мы же все должны друг друга утешать, все время ободрять, разговаривать друг с другом о разном, житейском, чуть-чуть заговаривать зубы, устраивать вот такую веселую кутерьму, а не подкладывать друг другу свинью и не ехидничать. Но, к сожалению, как часто люди ведут себя так, будто не умрут они никогда, и лишь временами все складывается так благополучно, как сейчас. Жаль, что вас не было с нами".

Если ты попал в свою "Книгу скворцов" Фортунатом, "мальчиком, случайно бывшим при этом", — уже прекрасно; вряд ли можно рассчитывать на большее. Чаще ты попадаешь в нее четвертым, читателем (и понимать, что ты тоже часть книги, то есть часть Истории, очень странно: "Четверо смотрят на пламя, / Неужели один из них я?"). Но в любом случае расставаться очень жаль. С другой стороны, это и невозможно — после такого-то. Тебе показали Историю, какой она — вместе с тобой — выглядит с места повыше, оттуда, где времени уже не будет. Если ради этого надо выпустить тучу скворцов над Имолой — почему нет? Скворцы улетают, а История в тебе — остается.

Я очень надеюсь, что с "Книгой скворцов" у Ромы Шмаракова все будет хорошо, ее в достодолжное время опубликуют и так далее. Окей, да, я восторженный читатель. Простите; не могу не :)

Прекрасная новость с утра: к грядущему 75-летию Майкла Муркока компания Digital Story Engine объявила о съемках биографического докфильма о нем под названием "Муркок: вера, надежда и тревога".

Среди участников фильма — Брайан Олдисс, Майкл Шейбон, Джон Клют, Харлан Эллисон, Нил Гейман, Чайна Мьевиль, Алан Мур, Норман Спинрад, Лиза Татл, Брайан Тэлбот, Уолт Симонсон и Джон Пикасио, не говоря о самом Муркоке.

Постер аж вот такой:

Фильм выйдет весной 2016 года.

Роман "Труппа" начинается с того, что 16-летний парень по имени Джордж — талантливый пианист, семь месяцев назад неожиданно примкнувший к оркестру заштатного американского театрика из тех, что предоставляют сцену гастролирующим эстрадным труппам, — столь же неожиданно решает уйти. К концу первой главы нам ясно, что Джордж ищет некую труппу, которая когда-то выступала в этом театрике; он надеялся, что труппа вернутся, но она гастролирует в соседнем городке, и Джордж спешит туда. С этой труппой связана загадка: она всегда показывает четыре номера, три из которых кажутся типичными: кукольник и три марионетки, танцующая "кушская принцесса", женщина-силач, — а четвертого никто не помнит. Впрочем, это Джорджа волнует не слишком. У него есть основания считать, что глава труппы Эйрономо Силенус — его отец.

Время действия романа точно не определено — где-то между концом XIX и началом XX века; не исключено, что это чуть альтернативный мир (Османская/Оттоманская империя упоминается как Оттерманская, но, может быть, герои просто не в курсе). Место действия — глухие провинции США. В основном. Не будем спойлерить. Это все не так важно — важна магия.

"Труппа" — книга из серии "are you watching closely?". Вы внимательно смотрите? Все окажется не таким, каким кажется. Головокружительно не таким. И не раз.

Роберт Джексон Беннетт (спасибо Коле Кудрявцеву за рекомендацию, благодаря которой я вспомнил, что эта книжка уже с год стоит на моей полке) — удивительный писатель. Я сносно читаю по-английски, но неродной язык все-таки затрудняет восприятие; однако — не в этом случае. "Труппу" — почти 500 страниц, между прочим, — я глотал чуть не быстрее, чем хорошие русские романы, возвращаясь к чтению при первой возможности ("Vita nostra" Марины и Сергея Дяченко шла еще быстрее разве что). Никаких длиннот, ничего лишнего, ноль неоправданного. И не то чтобы Беннетт обещал что-то удивительное за поворотом — нет; он всего лишь описывает приключения мальчика, который искал отца — и нашел, но очень странного, как и вся труппа Силенуса. Загадки и секреты множатся; кое о чем можно догадаться сразу, кое-что объяснится только в финале, но каждая загадка и каждый секрет — это ступенька лестницы, ведущей к чему-то такому, что из предпосылок не выводится никак.

Все ружья Беннетта выстреливают оглушительно. В "Труппе" есть главные герои, каждый из которых — скопище тайн; есть люди-в-сером, преследующие Силенуса и его людей; есть встреча с Абсолютной Пустотой; есть фэйри, которые в своем измерении предаются бесконечным пиршествам, не снимая при этом белоснежных масок; есть воскрешенные мертвецы, ожившие вещи, феноменальная шкура мантикоры, забытые кладбища, очень редкие бутылки с uisce beatha, пространства бесконечного льда, бездна, откуда нельзя вернуться, Песня, которую некогда пело Творящее (его называют "the Creator", но это не Яхве — не "он", "he", а "оно", "it"), и весьма оригинальная версия Творения. И много чего еще. И все это — история удивительной труппы, которая делает вид, что гастролирует по глухому Западу, а на самом деле... и это "на самом деле" тоже непостоянно.

На русский ни одна из пяти книг 30-летнего американца, родившегося в Луизиане и выросшего в Техасе, не переведена, а жаль. Говорят, все его книги — разные. Говорят, последний роман, "Город лестниц", — еще лучше. Так или иначе, о Беннетте сложно забыть, если ты его читал. Просто потому, что он — из лучших.

Мне лично больше всего жаль, что сиквел к "Труппе" невозможен — я морально не готов расстаться с этим текстом, дочитанным пару часов назад. Всем, кто читает на английском, — highly recommended. Такие книжки надо читать.

В западном фэндоме разворачивается Большая Драма на местных болотах. А именно: есть такая тайская лесбиянка со звучным именем Benjanun Sriduangkaew, в последние годы опубликовавшая немало хороших фантрассказов; как написала ее коллега, "as a lesbian Thai woman, she identifies as a member of a highly marginalized community, and there has been quite a bit of excitement in progressive circles around her rise in popularity as a short story writer"; отличная фраза сама по себе — прогрессивные круги такие прогрессивные. Так вот, не без участия фантаста и издателя Ника Маматаса ("Хайкасору", кроме прочего) выявилось, что эта самая Benjanun Sriduangkaew и зловредный сетевой критик с элементами тролля RequiresHate, попортивший крови огромному количеству фантастов в последние годы, — это одно и то же лицо. Среди жертв — Паоло Бачигалупи, например, за то, что написал плохую книжку про Таиланд, а также Мэри Робинетт Коваль, которая в итоге публично извинялась (!) за то, что писала про американских индейцев, а также Кэйтлин Кирнэн, которой "надо отрезать руки, чтобы она никогда не писала об азиатских персонажах", и многие другие, которые писали неправильно про азиатов, индейцев, тайцев, членов LGBTQIA+ (это теперь так, да) и прочих. Предложения от RequiresHate поступали самые разные — кого фекалиями накормить, кого собаками изнасиловать. Правда, героиня истории, извинившаяся в обеих ипостасях, пишет, что собаки и отрезанные руки — это не она, а кто-то, кто под нее подделывался. Короче, вы поняли. И вот западная фэндомная общественность встала на дыбы, разделившись на тех, кто "против", тех, кто был "за" (включая Алекс Дэлли Мак-Фарлейн и ее партнершу; там вообще какая-то ерунда — фантастка Лиз Уильямс вызывала по поводу Мак-Фарлейн полицию, например; а я ведь, кстати, переводил Алекс Дэлли Мак-Фарлейн), и тех, кто амбивалентен (Чарльз Стросс). И весь этот п(а)ра(й)д фантастов, критиков, сочувствующих, лесбиянок, белых союзников, people of colour и так далее ныне волнуется раз. Вот такая богатая у людей жизнь.

А в это время в матери городов русских простые русскоязычные фантасты Антон Фарб и Глеб Гусаков встречаются, чтобы с большой вероятностью просто набить друг другу морды.

Как писал сэр Бладред Хиплинг: Запад, блин, Запад — Восток, вашу мать!..

Сегодня волею судеб листал новый перевод "Трудно быть богом" на английский (Олены Бормашенко, вышел в этом году, с Ярмольником на обложке; еще в августе, кстати, экземпляр лежал в англоотделе зингеровского Дома книги в Питере).

В целом, как по мне, отлично. По крайней мере, я — сверяясь с памятью, конечно, — не нашел ни одного выпущенного места. Но, конечно, текст для переводчика местами — засада.

Это мы все понимаем, что он насквозь ироничен/поэтичен/итакдалее, потому что мы, взрощенные в советской русскоязычной культуре люди, чуем интонации. Отчасти мы их чуем грамматически. Ну например: Сердце мое полно жалости, — медленно сказал Румата. — Я не могу этого сделать. Сравните со стандартным: "Мое сердце полно жалости". Чуете? Чуете. Первый вариант — поэтический, он закономерно отсылает к высокому слогу, в том числе священных книг, что для Руматы, который в данном диалоге за Бога, правильно и верно. А вот английское "My heart is full of pity" — оно стандартное. Причем я не уверен, что тут уместнее было "The heart of mine..." Я не знаю, что тут было бы уместнее, я не чую английский так хорошо. Но в итоге картинка снижена.

Отчасти мы чуем интонации, потому что АБС используют штампы. У АБС вообще колоссальное количество штампов, и они (АБС) с этими штампами всегда умели работать. Не отсекать по принципц "ах, это штампы", а работать, потому что штампы — это живая речь. (Учитесь, МТА.) Скажем: "Благородный дон, большого ума мужчина..." Ср. "мужчина большого ума", которое в принципе может быть позитивным — но чаще тоже негативно. А уж "большого ума мужчина" — иронично по определению, по интонации. Олена Бормашенко перевела это место как "The noble don, a man of great sagacity..." — и я скорее уверен, что это ни разу не ироничное определение в английском. Поправьте меня, если что, но я тут вижу стандартное позитивное утверждение: "Человек-мужчина большой мудрости". У англофона отсылка тут возникнет как максимум на Эмерсона (Ральфа Уолдо): "Fear is an instructor of great sagacity and the herald of all revolutions". Ну так это, блинский блин, всурьез сказано. (В книжке, конечно, важен еще контекст. И все-таки.)

Местами английский попросту играет дурные шутки с текстом. ...Ибо сказано: "Не обнажай в тавернах". Тут пропущен объект, и мы все понимаем, что в сочетании с глаголом это жутко ржачно. Это место в переводе я не записал, там очень неплохо сделано под библейские заповеди, кажется, "Thou shalt not..." — но там есть объект, the blade (или a blade? не помню). Там нельзя без объекта. Но с объектом это уже не то.

Вот еще про интонации: — "Споспешествование"... — прочел он. — Мудрецы! С какой интонацией мы читаем "мудрецы"? Я думаю, все с одной — насмешливо-ироничной. "Ах ты наша умница". В переводе: Refacilitation, — he read out loud. — What wisdom! Это насмешка? По-мо, нет, по крайней мере, не автоматом. "Какая мудрость!" Ну да, но. Но.

Ну и — о непереводимом. То бишь о диалоге Ваги Колеса и дона Рэбы. Тут виден переводческий метод, он своеобразен, я ничего не могу о нем сказать. Без авторского текста:

— Выстребаны обстряхнутся и дутой чернушенькой объятно хлюпнут по маргазам. Это уже двадцать длинных хохарей. Марко было бы тукнуть по пестрякам. Да хохари облыго ружуют. На том и покалим сростень. Это наш примар...

— Студно туково.

— Таков наш примар. С нами габузиться для вашего оглода не сростно. По габарям?

— По габарям.

— И пей круг.

— The chonted will shlake and they'll unbiggedly shump the margays with a hollow blackery. That's twenty long heapers already. It'd be marky to knork the motleners. But the heapers are bedegging redderly. This is how we'll heaten the rasten. That's our struntle.

— That's tooky jelly.

— This is our struntle. Denooting with us isn't rastenly for your gnawpers. It's revided?

— It's revided.

— And drink the circle.

Тут даже несколько методов (и не на все мне хватает английского). С одной стороны — реже — попытка именно что перевода: хохарь = heaper (от глагола "загромождать, насыпать в кучу"), по габарям — revided (не знаю, но звучит), тукнуть = knork (стукнуть = knock). Дутая чернушенька = hollow blackery и пей круг = drink the circle — чистый перевод, но тут и этимологически что-то понятно: вопрос решен, пустим чашу по кругу.

С другой — чаще — калька. Марко = marky. Маргазы = margays. В итоге появляются гибрилы: студно туково = tooky jelly; tooky, потому что туково, а jelly — желе, студень, — потому что студно. И вот тут я не уверен. У АБС я вижу очень четко по преимуществу один ход: воспроизведение знакомых интонаций типа-абсурдной фонетикой. Что такое "студно туково"? Я это всегда чуял так: студно — очень, весьма; туково — сложно, заморочисто, может быть, даже дорого, короче, некое препятствие. И я не уверен, что tooky jelly это дело передает. Хотя, конечно, фраза налицо: некий, мол, студень у вас, в котором мы увязнем.

Ну и мое любимое: Вот он, Голый Дьявол, знаменитый эсторский палач-расчленитель — Here he is, the Naked Devil, the famous Estorian torturer and mutilator. По-английски он не палач-расчленитель, а тот, кто пытает и калечит. Не тот смысл немного. Хотя, наверное, лучший вариант из возможных.

Но это частности. Причем частности непростые. В целом впечатление от пролистанного более чем положительное.

А, да: спрут (в стихотворении) заменен на дракона, увы.