[Для родной газеты.]

По сюжету фильма «Kingsman: секретная служба» можно заключить, что речь идет о комедийном боевике а-ля Джеймс Бонд, но это далеко не вся истина.

Комедией Kingsman не назовешь: в нем, конечно, шутят, но чаще по-черному, а сцены насилия здесь жизненные, без прикрас (кроме ключевой, о чем ниже). Так, герой Колина Фёрта очень натуралистично убивает с полсотни человек, которые собрались в церкви и, словно сбрендив, принялись бросаться друг на друга. На деле всех их свели с ума радиоволны, которыми миллиардер Ричмонд Валентайн (Сэмюэл Л. Джексон) готовится уничтожить почти все человечество.

Героя Фёрта зовут Галахад, он – один из «рыцарей Круглого стола», агентов бри­танской спецслужбы Kingsman. Кингс­мены базируются в Лондоне на Сэвил-роу, маскируясь под ателье. Когда помощница Валентайна убивает одного из кингсменов, ему подыскивают замену. Галахад предлагает кандидатуру Гэри Анвина по кличке Эггзи (Тэрон Эджертон), сына одного из рыцарей, погибшего много лет назад по его, Галахада, вине. В это время Валентайн готовится к геноциду (для него это, как ни смешно, борьба с глобальным потеплением) и заручается поддержкой сильных мира сего. Выживут лишь те, у кого за ухом вшит нейтрализующий радиоволны чип...

Оксфорды, а не броги!

Kingsman кажется простым фильмом, однако есть три «но», которые, видимо, стоят за его успехом. Во-первых, он возрождает традиции бондианы. Последние ленты об агенте 007 подчеркнуто реалистичны, да и сам он стал приземленнее, эмоциональнее, грубее. Галахад – напротив, классический британский джентльмен, борющийся к тому же с абсолютно абсурдным суперзлодеем, похожим на Эрнста Ставро Блофельда и иных антагонистов оригинального Бонда.

Во-вторых, это вопиюще неполиткорректное кино. Дело не в том, что хорошие парни в нем – сплошь белые англосаксы, лишенные физических недостатков и представляющие традиционные британские (имперские?!) ценности. (Рыцари внешне неотличимы: сшитые на заказ костюмы, очки в неброской оправе, гладкие прически, «оксфорды, а не броги» – этот пароль кингсменов означает, что они предпочитают классические ботинки, не украшенные перфорацией.) И не в том дело, что злодеи тут – шепелявый негр и верная ему девушка-инвалид, у которой вместо голеней – заточенные протезы, разрубающие человека пополам.

Нет, самое ужасное в картине – это равно бесстрастное отношение к управляющим и к управляемым, к элите и к тем, кого элита считает быдлом. Кингс­мены не питают иллюзий в отношении «простых людей», да и кошмар, в который погружается мир после того, как Валентайн нажимает на «пуск», – не более чем апгрейд стандартной человеческой агрессии.

Но обычный человек еще может превратиться в джентльмена (Галахад говорит Эггзи: «То, что делает нас джентльменами, не имеет никакого отношения к обстоятельствам нашего рождения», – и цитирует знаменитого английского педагога Уильяма Хормэна: «Manners maketh man» – «Человека творит воспитанность»). А вот элита – не может, она уже пошла по другому, тупиковому пути развития. Политики и богачи всех мастей перестали понимать главное: нельзя жертвовать никем ради достижения своих целей. Они – моральные уроды (эту характеристику дал эстонской элите профессор Рейн Рауд) и не вызывают сочувствия.

Джентльмены не удивляются

Вот почему в решающий момент (простите за спойлер) герои без угрызений совести взрывают к чертям всю элиту, которая согласилась на массовое убийство простых людей. Сцена с взрывающимися головами решена бескровно, даже гротескно. И знаете что? Сволочей ничуть не жалко. Kingsman работает на мировую революцию, и в том, что устраивают ее носители классических ценностей, а не панки и хиппи, нет ничего странного.

Потому что есть еще «в-третьих»: то главное, что резко выделяет фильм из множества картин про супергероев, восстанавливающих мировую справедливость. Кингсмены предлагают не просто справедливость, но цельное мировоззрение: это люди без неврозов. Истый джентльмен всегда спокоен, ничему не удивляется, и никакие комплексы неполноценности не мешают ему делать то, что должно.

Кингсмены бросают перчатку эпохе, которая возвела невротичность в идеал, превратила ее в фетиш. Сейчас принято даже и гордиться тем, что «ничто человеческое» тебе не чуждо (под человечес­ким зачем-то принято понимать не доброту или ум, а тупость, злобу и истерику). Литература и кино спешат предложить нам закомплексованных персонажей, которые так похожи на читателя и зрителя, что те не могут не ощутить свою с ним похожесть. Вся реклама, двигатель торговли и генератор прибыли, построена на том, что до приобретения товара вам плохо, а после – хорошо. Если вам все время хорошо, как заставить вас потреблять больше, а?

Kingsman плюет на глобальный консьюмеризм, поощряющий неврозы и фобии. Фильм живописует джентльменов, которые, может, и не лишены неврозов, но умеют с ними работать и их сдерживать. Более того, утверждается, что такой моральной элитой может стать каждый – стоит лишь захотеть. Вот Эггзи, например. Галахад цитирует ему Хемингуэя: «Нет ничего благородного в том, чтобы быть выше других, благородно лишь превосходство над собой прежним».

Эта прекрасная мораль в нашем мире – откровенная ересь. Вот почему Kingsman дает надежду. Что ж, если религии и идеологии, призывающие человека становиться лучше, на данном этапе не в почете, уповать остается на шпионские комедии и фантастические комиксы.

[Чтобы жизнь медом не казалась, вот вам про современную _эстонскую_ околофантастику ]

Таллиннское издательство «Русская энциклопедия» выпустила первый на русском языке сборник рассказов Армина Кыомяги «Дебил».

Писатель и бизнесмен Армин Кыомяги, человек с интернациональной биографией (отец – эстонец, мать – армянка, родился в 1969 году в Молдавии), сочинять начал поздно, в 34 года, но зато как начал, так не останавливается: пять сборников за десять лет, рассказ в англоязычном сборнике «Лучшая европейская проза 2012», иные публикации в России и за рубежом.

Известность Кыомяги закономерна – пишет он хорошо и, главное, по-современному, в традиции, скажем, Харуки Мураками. И хотя никто не назовет Мураками и Кыомяги фантастами, но по сути они фантасты, ну или магические реалисты – просто фантастика у них не ближнего и не дальнего прицела, а сбитого. Будущее их не интересует. Иное дело – причудливые приключения души человеческой: чаще падения, реже – наоборот.

Взять рассказ Кыомяги «Анонимные логистики», тот самый, что переведен на английский. Лирический герой, пройдя курсы логистиков, меняет свою жизнь сообразно строгим логистическим принципам – ни одного лишнего движения, кратчайшие маршруты, эффективный менеджмент! Героя бросает жена – после того, как тот на ее глазах начал мочиться, не дойдя толком до туалета: «...Желтая струя вырвалась из моего пениса... и, описав в последний момент крутую дугу, зажурчала в унитазе». В итоге герой попадает к психиатру, в группу таких же, как он, анонимных логистиков (по аналогии с анонимными алкоголиками). Единичное помутнение оказывается диагнозом обществу, в котором люди всё вернее превращаются в эффективных менеджеров, теряя остатки человечности и здравого смысла. Понятно, что в реальности эта болезнь вроде как не распространена. Но...

Другие рассказы еще более фантастичны. В рассказе «Кевин и биде» Кевин, упаковывающий на заводе биде и мечтающий увидеть то, что открылось бы взору со дна сего девайса, во сне превращается в биде. Увы, его устанавливают в квартире, где живет старушка... Проснувшись, Кевин отказывается паковать биде, и его переводят на писсуары. В «Пауке» личная жизнь лесбийской пары страдает от сверхъестественно громадного паука, которого обезвреживает некий инспектор полиции, специалист по таким паранормальным явлениям (в своем доме он поймал собственную какашку, которая повадилась надкусывать печенье). В рассказе с емким названием «Там» погибший в автокатастрофе Ааду попадает к гости к Богу, который пукает, пьет пиво и рассказывает покойному, что прошло две тысячи лет, Земля опустела, китайцы улетели на одну планету, негры на другую. «А эстонцы?» – спрашивает герой-патриот. Бог с сочувствием улыбается: «Ты только не обижайся, Ааду, но многие народы просуществовали по времени меньше, чем мой пук... О латышах лучше не спрашивай». Однако, судя по авторским намекам, это фальшивый Бог – на мозге Ааду просто-напросто ставят опыты в Китае.

И так далее. Скатологический магический реализм изобрел не Кыомяги, достаточно вспомнить того же Андруса Кивиряхка, но у автора «Дебила» есть своя, особая интонация, а также метасюжет, кочующий из рассказа в рассказ: герой так или иначе очухивается от удушающей реальности, однако бежать ему почти некуда, реальность спеленывает его по рукам и ногам. Таковы «Беспамятство» (журналист забывает, кто он такой, кто у него жена, есть ли у него дети, и осознаёт, что вслепую живет весь мир), «Обрыдло» (большой начальник смертельно устает от всего на свете, но от работы не уйти), «Тишина» (герой перестает разговаривать с семьей, месяцами сидит у себя в комнате, потом уходит, оставив вместо себя восковую куклу, и никто этого не замечает).

Временами автора пробивает на оптимизм, как в «Скорой помощи», где в медвежьем углу Эстонии старика с аппендицитом излечивает чудесным образом оказавшаяся там иммигрантка из Вьетнама, но это редкость. Обычно истории Кыомяги заканчиваются если не плохо, то ничем. Поднимешь глаза от книжки – и мир предстает в не слишком радостном свете.

[Справедливости ради: в Эстонии Армин Кыомяги фантастом не считается :]

[Интервью с автором биографий Лимонова и Филипа Дика, а также книги про альтернативную историю и романов с элементами фантастики. Чтоб привязка была. Но вообще он чуть ли не лучший писатель Франции.]

Известнейший французский писатель и режиссер, автор скандальной биографии Эдуарда Лимонова, стал в уходящем году одним из наиболее запоминающихся гостей Эстонии.

Кажется, в Эмманюэле Каррере нет ничего такого, что было бы непримечательно – будь то предки, среди которых участник заговора против Павла I, или писательская карьера, принесшая Карреру множество наград и звание одного из лучших французских сочинителей современности, или биографии Филипа Дика и Эдуарда Лимонова, или участие в жюри Каннского кинофестиваля, или снятые им фильмы, в том числе – о России... Обо всем этом мсье Каррер рассказал «ДД».

Запретный скелет в семейном шкафу

– Британская газета The Guardian назвала вас «самым важным французским писателем из тех, о которых читатель никогда не слышал». В англоговорящем мире вы сравнительно малоизвестны, но на родине вами гордятся. Как вы относитесь к славе?

– Я не столь знаменит, чтобы слава стала для меня проблемой. (Смеется.) Моя писательская репутация росла медленно и на протяжении многих лет. Я шел к успеху маленькими шагами. За последние 15 лет число людей, читающих мои книги, мало-помалу увеличивалось. Мне кажется, это просто замечательно, когда сообщество верных читателей становится все больше и больше. Меня это вдохновляет. С такой славой легче свыкнуться психологически – нет того шока, который сопровождает внезапный успех. С другой стороны, в меня как в писателя это вселяет уверенность. Я не могу сказать, что мой читатель – это мой поклонник. Нет, для меня он скорее партнер: время от времени мы с ним играем в шахматы...

– В вас течет русская кровь, вы неравнодушны к России, к ее истории, культуре, языку. Пишут, что среди ваших предков были как сановники, так и цареубийцы...

– Цареубийцы? Нет, не припомню. Мои предки были белыми, а не красными. Впрочем... Я думаю, речь идет о русском аристократе, который участвовал в заговоре против императора Павла, то есть, можно сказать, был цареубийцей. Но революционером он, само собой, не был. Мой дед со стороны матери был грузин, его супруга, моя бабушка, – русская, после революции они оба уехали из России и встретились в эмигрантских кругах в Париже. Моя мама, Элен Каррер д’Анкосс, урожденная Елена Зурабишвили, появилась на свет во Франции, но домашним языком в семье был русский.

– Насколько ваши корни влияют на вас как на писателя?

– В первую очередь мое происхождение повлияло на меня как на читателя: я полюбил русскую литературу. Однако ее любят и многие французы без русских корней. Русские классики, великие писатели XIX века, стали неотъемлемой частью французской культуры. Моя мама стала крупным специалистом по Советскому Союзу и России, в 1990 году ее избрали во Французскую академию, во Франции это самое высокое признание научных достижений. Из-за маминой профессии я долгое время считал, что для меня как для писателя безопаснее держаться от России подальше.

Мой первый большой контакт с Россией произошел в 2000 году, когда я поехал в Котельнич, город на русском Севере, чтобы снять документальный фильм о венгерском солдате, который содержался в тамошней психушке. После этого я стал ездить в Россию, принялся учить русский, на котором говорю неважно – вот почему мы беседуем на анг-лийском... (Переходит на русский.) У меня очень хорошее произношение, но... (Возвращается к английскому.) Но словарный запас небольшой, и с грамматикой беда. Русские думают, что я знаю русский, когда я говорю первое предложение, потом они разочаровываются... (Смеется.)

[Для родной газеты.]

Новый фильм мексиканского кинорежиссера Алехандро Гонсалеса Иньярриту, снятый в Нью-Йорке, на Бродвее, с американскими и британскими актерами и заявленный на «Оскар» аж в девяти номинациях (столько же получил блистательный «Гранд-отель “Будапешт”» Уэса Андерсона, а больше ни у кого и нет) – очень, очень странное кино.

Настолько странное, что такого, пожалуй, никогда и не было. Само собой на язык просится ирландское присловье: «...И подобных ему уже не будет», – потому что в кино какие-то вещи можно сделать один раз, с одним актером, в одном-единственном контексте.

Проще всего описать «Бёрдмена» как китайскую головоломку: коробка внутри коробки внутри коробки, сюжет в сюжете в сюжете. Есть рассказ знаменитого американского писателя Раймонда Карвера «О чем мы говорим, когда говорим о любви»: две супружеские пары пьют джин и разговаривают о любви, пытаясь понять, что это такое.

Есть стареющий актер Ригган Томпсон (Майкл Китон), который на длящемся уже лет двадцать закате карьеры пытается поставить на Бродвее спектакль по этому рассказу, а у него ничего не получается, и в какой-то момент Томпсон с ужасом начинает понимать, что он – не столько режиссер постановки и не актер, играющий одну из ролей, сколько ее персонаж, точно так же запутавшийся в жизни, семье, близких, в славе и бесславии.

Собственно, история театральной постановки Томпсона – это и есть сюжет «Бёрдмена». И, наконец, третья коробка внутри второй внутри первой: есть стареющий актер Майкл Китон, который на съемках «Бёрдмена» должен был ощущать ровно то же самое, что его герой ощущает, когда ставит спектакль-внутри-фильма.

«Бёрдмен» начинается с кадров, которые никто так и не объясняет: пылающий болид рассекает ночное небо, что-то вроде обломков (корабля?), прибитых волнами к берегу. После чего мы видим Риггана Томпсона, который – в одних трусах – сидит в позе лотоса, точнее, висит в этой йогической позе в воздухе посреди собственной гримерки и мысленно разговаривает с невидимым собеседником. Вскоре мы узнаём, что Ригган Томпсон некогда сыграл в кино супермена Бёрдмена («человек-птица»), и это – его самая знаменитая роль.

С одной стороны, понятно, что Томпсон некогда хотел стать Актером с большой буквы, а известность (и деньги) ему принесли какие-то скорбные фантастические боевики, с которыми он расстался при первой же возможности. То есть – ему показалось, что он с ними расстался и поскакал в светлое артистическое будущее. Можно перестать сниматься в «Бёрдмене», но и для публики ты будешь Бёрдменом всегда, да и для себя самого, как ни жутко, тоже.

И вот профсоюз дарит тебе на юбилей раритетный постер «Бёрдмена», и прохожие на улице просят у тебя автограф, потому что помнят «Бёрдмена», и японский журналист во время интервью о твоей постановке Карвера скучает, когда ты сбивчиво рассуждаешь об Искусстве, Актерском Призвании, Сути Творчества и прочих прекрасных, но неинтересных вещах, однако стоит упомянуть о «Бёрдмене», как этот толстый самурай оживляется: «Вы сыграете в четвертом “Бёрдмене”, да? Правда? Расскажите, расскажите!..»

И вот уже ты сам разговариваешь с внутренним суперменом, который уговаривает тебя плюнуть на всю эту мутную философию – и стать в конце-то концов тем, кто ты на самом деле есть. Потому что на самом деле ты – Бёрдмен. Бёрдмен, а не седеющий, лысеющий, слабеющий актер, которому когда-то Раймонд Карвер под алкогольными парами написал на заляпанной салфетке «спасибо за честную игру», а ты и обрадовался, и поверил во всю эту чушь...

С другой стороны, мы, зрители, не знаем, что происходит на самом деле с Ригганом Томпсоном, когда он левитирует, или когда усилием воли сшибает с потолка прожектор, чтобы тот упал на никудышного актера, или когда силой мысли передвигает предметы. К чему эти кадры с болидом? Мы же помним, что примерно так прибыл на Землю ребенок с планеты Криптон, ставший впоследствии Суперменом.

Вдруг Томпсон – это действительно Бёрдмен, Человек-Птица? Вдруг мы смотрим не фильм про стареющего актера, а фильм про супермена, который всю жизнь успешно притворяется обычным человеком? Вдруг «Бёрдмен» – это грандиозная драма о несчастном инопланетном конформисте? (Похожий сюжет был в рассказе Кира Булычёва «Выбор».)

С третьей стороны, есть еще реально существующий Майкл Китон, играющий, фактически, самого себя. Как и Томпсона, Китона угораздило в свое время сняться в двух фантастических боевиках про Бэтмена. Как и Томпсон, он отказался от съемок в сиквелах и следующие двадцать лет жизни провел практически в безвестности – снимался тут и там, но для публики оставался Человеком Летучей Мышью.

А главное, как и Томпсон со своим спектаклем «О чем мы говорим, когда говорим о любви», Китон возвращается к славе и наградам, сыграв главную роль в «Бёрдмене». Уже полученный «Золотой глобус» и номинация на «Оскар» за лучшую мужскую роль тому порукой.

Изящно, правда? Конечно, разыгранная как по нотам комбинация не сработала бы, если бы Алехандро Гонсалес Иньярриту снял плохой фильм – или Майкл Китон скверно сыграл свою роль. Но Китон, судя по «Бёрдмену», и правда великий недооцененный актер, не зря прождавший своего часа 20 долгих лет.

Что до фильма, Иньярриту постарался на славу. Прежде всего поражает потрясающий монтаж: при помощи разнообразных уловок, компьютерной графики и прочих киночудес режиссер создал иллюзию того, что фильм снят практически одним дублем. Умом ты понимаешь, что это невозможно, но стыков и склеек невооруженным глазом не видно.

Изумителен актерский состав, номинированный на «Оскары» чуть ли не полностью. Эдвард Нортон играет знаменитого бродвейского актера Майка Шайнера, который Томпсона презирает за «Бёрдмена» и дешевую славу, пьет горькую на сцене и вообще творит такое, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Роль любовницы Шайнера, тоже актрисы, исполняет Наоми Уоттс; Андреа Райсборо играет другую актрису, участвующую в постановке «О чем мы говорим, когда говорим о любви», – любовницу самого Риггана Томпсона.

Получается, что на сцене, как и в рассказе Карвера, встречаются две пары, но в реальности всё куда запутаннее: Шайнер бросает любовницу и влюбляется в дочь Томпсона (Эмма Стоун), которая только что вышла из реабилитационного центра, где лечилась от наркомании. Одновременно героиня Райсборо бросает Томпсона – ей кажется, что он ее не любит, и, в общем, правильно кажется. С горя и от безнадеги актрисы влюбляются друг в друга.

Томпсону же на всю эту трагикомическую вакханалию и вовсе плевать. Он бесконечно устал от всех – от бывшей супруги, от дочери, от любовницы, от публики, от журналистов, от критиков, от постановки. От проклятого мира, которому нужны супергерои, а не актеры. От себя самого, наконец. Он хочет освободиться от всего и вся... и взлететь. Как в старые добрые времена. Как тогда, когда он еще был Бёрдменом.

Так о чем же мы говорим, когда говорим о «Бёрдмене»? Разумеется, об Искусстве, а еще об Актерском Призвании и Сути Творчества. О Бэтмене и Карвере. О кино и театре. О выборе и его последствиях. О популярности, славе и тщеславии. О таланте и бездарности. О жизни и сцене. О молодости и старении. О свободе и долге. О смысле жизни. О любви. Почти обо всем на свете. Мало кому под силу снять кино почти обо всем на свете. «Бёрдмен» – исключение, и подобных ему уже не будет.

Соизволением Неба прочел (в рукописи, то бишь в файле) новый текст Романа Шмаракова, продли Господь его годы, — я пишу "текст", потому что не понимаю, повесть это или роман; по объему скорее повесть, но по плотности, сдается мне, не меньше романа.

Называется эта вещь "Книга скворцов". Действие происходит в 1268 году, когда иерусалимский король и швабский герцог Конрадин, здесь называемый, как было кое-где принято, Куррадином, шестнадцати лет, пришел в Италию биться с Карлом I за сицилийское королевство. В это самое время над болонской Имолой летают, как у Хичкока, несметные полчища пернатых. Трое условных героев — госпиталий, келарь и юноша, подрядившийся обновить монастырские фрески, — укрываются от скворцов в местном монастыре и пережидают их за беседой. Собственно, всё. Весь формальный сюжет.

Остальное — ровно то, что мы у Шмаракова ценим и любим и в "Каллиопе...", и в "Овидии...": лабиринт историй, который стремительно строят келарь и госпиталий, люди, до крайности ученые (ну или таковыми они кажутся из наших тощих и худых лет). Пересказывать это бессмысленно — Шмараков знает то, что знает Эко, но чего не знает ныне почти никто: хороша книга, которую невозможно пересказать, не изложив без выпусков весь текст, от и до. Греко-римская мифология и история, Средневековье, сюжеты от известнейших (в какой-то момент юноша, именем Фортунат, спрашивает, кто такая ламия; см. рецензию Шмаракова на перевод Лиутпранда кисти Дьяконова с комментарием как раз касательно ламии; ну а нам, любителям фантастики, стыдно не знать про ламию — после "Гипериона"-то) до совсем местечковых, итальянских, почти деревенских — вроде изрядной истории про мессера Гульельмо ди Ариберто из Червии, который желал упокоиться в саркофаге с изображениями подвигов Геракла, и что из этого вышло (я ржал, извините, аки конь). Есть тут истории сквозные — про покойного императора и его цирюльников, например (опять же, сюжет о яблоках и Троице не позабудешь), или про вторую удачу Суллы, или про портного Таддео Дзамбу, — но чем дальше в лес историй, который сам в себе — История, тем лучше понимаешь, что не-сквозного нет вообще ничего. Автор через собеседников, брата Петра и брата Гвидо, оперирует опять не сюжетами, а метасюжетом, мировидением, ровно как в моей любимой "Каллиопе", только там это мир условного викторианского джентльмена, а тут — мир условного позднесредневекового книжника, для которого Афины и Иерусалим сошлись в Риме, "ведь что такое вся история, как не похвала Риму" (я не знаю, сам автор придумал эти слова или взял откуда-то, но они очень точно фокусируют книгу и мир по ее героям).

Приключениям тела тут взяться неоткуда, люди сидят в монастыре, пережидая стихийное бедствие в форме птиц, и говорят о разном; приключения мысли — это не магистральный сюжет, но сама плоть "Книги скворцов". Сотни персонажей выходят на сцену и исчезают за кулисами — но так, что ты ощущаешь (если не ощущал до этого), что все они живее всех живых. В том числе потому, что История фрактальна: взять хоть историю с головами Секста Кондиана — я вспомнил сначала про голову Альфреда Гарсии, потом про то, где умный человек прячет мертвый лист. Неудивительно, что и сама "Книга скворцов" отзывается внутри себя самой (историей о книге имолезца Андреа Скинелли). Беседа меж тем следует своим правилам: сначала разговоры ведутся о знамениях (раз уж скворцы) как двигателях Истории, о снах, о явлениях богов и прочем в том же духе; затем о мире как сцене, о трагедии (и) Истории; затем, насколько я смог уловить, — о ее осмыслении, о разуме, о том, что разум иногда бессилен, о случайности, о Божьем промысле и вновь об Истории. Это все важно, но только отвлекаются беседующие едва ли не чаще, чем говорят по делу, и это, как по мне, важнее.

Боюсь, эта книга, как и предыдущие сочинения автора, заведомо больше меня как читателя. Про "Каллиопу", я помню, автор говорил, что в ее основе лежит, преломленный, некий известный миф. Возможно, что, и даже наверняка в основе "Книги скворцов" лежит нечто большее, чем то, что я там вижу. Для меня это — текст о рае. Очень редко бывает так, что благодаря каким-нибудь скворцам или иному божественному вмешательству умные люди сходятся на несколько часов, чтобы просто поговорить. В такой момент, я верю, на земле возникает временный филиал рая на абстрактном красивом холме, когда только и можно понять (но, раз поняв, невозможно забыть), что дело не в деньгах и не в количестве женщин и далее по тексту.

Как там у Аксенова: "Ведь мы же все должны друг друга утешать, все время ободрять, разговаривать друг с другом о разном, житейском, чуть-чуть заговаривать зубы, устраивать вот такую веселую кутерьму, а не подкладывать друг другу свинью и не ехидничать. Но, к сожалению, как часто люди ведут себя так, будто не умрут они никогда, и лишь временами все складывается так благополучно, как сейчас. Жаль, что вас не было с нами".

Если ты попал в свою "Книгу скворцов" Фортунатом, "мальчиком, случайно бывшим при этом", — уже прекрасно; вряд ли можно рассчитывать на большее. Чаще ты попадаешь в нее четвертым, читателем (и понимать, что ты тоже часть книги, то есть часть Истории, очень странно: "Четверо смотрят на пламя, / Неужели один из них я?"). Но в любом случае расставаться очень жаль. С другой стороны, это и невозможно — после такого-то. Тебе показали Историю, какой она — вместе с тобой — выглядит с места повыше, оттуда, где времени уже не будет. Если ради этого надо выпустить тучу скворцов над Имолой — почему нет? Скворцы улетают, а История в тебе — остается.

Я очень надеюсь, что с "Книгой скворцов" у Ромы Шмаракова все будет хорошо, ее в достодолжное время опубликуют и так далее. Окей, да, я восторженный читатель. Простите; не могу не :)