— Как вас величать? — поинтересовался я.

Мужчина-педро захлебнулся воздухом.

— Джим, ведь вам известны правила! Никаких имен, — Он вздохнул. — Только это ведь нечестно, не так ли? Ваше имя не составляет для меня секрета. Что же, зовите меня Альфонсом!

— Альфонс, — повторил я. — На настоящее не похоже.

— Зато оно прелестное, вам не кажется?

Он расплылся в улыбке, захлопал ресницами, захихикал. Я вынужденно улыбнулся в ответ.

— И куда, Альфонс, вы меня ведете?

— В некоторое скромное частное заведение. Восхитительный домишко, где достопримечательно поят и до отвала кормят, да и компания там до чрезвычайности декадентская.

— Далеко отсюда?

— Вовсе нет, мальчик мой. Мы уже на месте.

Мы остановились перед узенькой дверью, зажатой меж двух лавок. Слева галантерейщики, справа скобянщики. Ленточки и пуговички, чайники и ведра за стеклом витрин казались вконец безусловными и неизменными, но я еще помнил время, когда эти секции вмещали магазин сотовых и кофейню соответственно. Третьей двери тут не бывало отродясь, однако за последний год она протолкнулась к фасаду, выставив наружу аляповатую непроницаемую физиономию с круглой медной ручкой.

Альфонс дважды стукнул облезлую покраску.

— Безобразно большой огурец, — захихикал он.

— Это что, пароль? — спросил я.

— Нет, — ответил он. — Я всего только смешу Чарльзика.

Дверь отворилась, явив нам лыбящегося мальчика лет тринадцати.

— Чудненько, Алан, — сказал он. — Кто это с тобой?

— Ах, Чарльзик, в кого же ты такой обломщик? Я как раз поведал Джиму-джинну, что меня зовут Альфонс!

— Именуйтесь как хотите, — бросил я.

Альфонс/Алан барски отмахнулся.

— Чарльзик, накрыт ли мой столик?

— Спокуха, Альфонс: накроют — ахнуть не успеешь. Прошу вас!

*

Мы шагали по тускло освещенному коридору минимум в два раза длиннее ширины здания. Пол был застлан древним ковром, на стенах красовалась прессованная щепа. Вдоль коридора выстроились шеренги ветхих дверей, из-за которых доносились различные звуки. Каждая комната, скрытая от нашего взора, являла собой маленький микрокосм, в котором кто-то смеялся, спорил, хныкал или играл.

— С каждым разом идти приходится все дольше, — заметил Алан. — Этот город удлиняется и растягивается во всех направлениях.

Мы пришли к узкой лесенке, с которой ниспадала видавшая виды красная дорожка, похожая на высушенный пыльный язык. Началось восхождение. Выше, еще выше, третий пролет, четвертый...

— На полпути, — сказал Алан.

В площадки вперялись двери, покосившиеся и ободранные, со струпьями краски. Я расслышал скрипку, берущую неподалеку траурную ноту, и ощутил, как вибрирует пол.

Всё выше и выше. Снаружи дом выглядел трехэтажным, но это была лишь видимость. С такой высоты наверняка можно разглядеть реку. Мы миновали испущенный одной из комнат вздох.

— Чеснок? — полюбопытствовал я. — Или гмара? — Я принюхался вновь. — Там что, окопались семицветики?

— Лучше не спрашивать, — ответил Алан.

Наконец мы достигли лестничного пика. Вместо коридора нас встретила раззолоченная дверь. Она открылась, едва мы приблизились, и Алан жестом пригласил меня внутрь.

Я шагнул в малогабаритный предбанник. Одну стену занимал буфет, заставленный винными и коньячными бутылками. На соседней свешивались с крючков шубы на меху, бархатные накидки, фуражки и шляпы. Передо мной стояла почтенная матрона. Парик напудрен, на лице явный избыток косметики. Платье утянуто в талии с прицелом усугубить декольтированность. Впрочем, тут было что декольтировать.

— Матушка Хрясь! — зычно воззвал Алан. — Достойная встреча Альфонса и Джима!

— И который из вас кто? — нелюбезно осведомилась Матушка Хрясь, притворяя за нами золотую дверь.

Мой спутник зашелся смехом.

— Ах, Матушка Хрясь! Дразните своего Альфонсика! Наш стол накрыт?

— А как же. Головные уборы вешайте сами.

Последнее предназначалось мне; голова моя была непокрыта — выходя из дому, я накинул мундир, не более. Алан в удручении застыл с цилиндром и перчатками в руке.

— Пишу вечер на ваш счет? — вопросила Матушка Хрясь.

— Само собой разумеется, — ответил Алан.

Матушка Хрясь отвела нас в обеденную залу, запруженную столиками на двоих. Там уже присутствовали полдюжины пар, все мужского пола. Мой взгляд привлек высокий черный джентльмен, восседавший в уголке, — невероятно красивый, с лицом, словно бы выточенным из эбенового дерева. Явственно королевского рода, раз уж лацканы и манжеты оторочены леопардовой шкурой. Напротив сидел мальчик-семицветик. Не юноша, а само очарование: ясный взор, сухопарая, статная фигура. Только вот глаза его лукавили, а лицо искажала гримаса многозначительности. Так выглядят работники цветочного рынка, пропитавшиеся густой пыльцой и хмельным амбре. Все семицветики в равной степени умилительны и омерзительны. Данный экземпляр поглощал устриц — отбирал длинными изящными пальцами раковины, тянулся к ним губами, высасывал досуха; его спутник молча любовался процессом. Алан подался ко мне и заслонил лицом пол-окоема, будто собрался меня целовать.

— Будьте ко мне предупредительны, — прошептал он, сладко на меня дыша. — Надлежит предупредить нападки на мою репутацию.

Я понимал, о чем он. Позволив ему взять мою руку, я разрешил отвести себя к столику. Алан выдвинул для меня стул, я уселся, и он занял место напротив меня.

Подле моего уха объявился напудренный бюст Матушки Хрясь.

— Джентльмены? — сказала она.

— Ваш заказ, Джим.

Меню, как я заметил, не предлагалось, однако сценарий был понятен. Я знал, чего от меня ждали.

— Вижу, у вас тут недурные устрицы, — сказал я. — По дюжине каждому, я полагаю.

— С шампанским! — добавил Алан, обрадованный моим ответом. Я въехал в тему.

— И еще бифштекс, — заявил я. — С кровью! И авокадо, артишоки и аспарагус! Малину и землянику, имбирь и мускат, а напоследок — шоколадный пудинг!

Я бросил взгляд на чернокожего в другом конце залы, но тот дарил нам ноль внимания. Зато обернулся семицветик с устрицей в руке. Он ухмылялся. Как и некоторые другие обедавшие. Алан наклонился ко мне.

— Все афродизиаки, — сказал он. — Ах вы проказник!

— Вы хотели, чтоб я вам подыграл, — ответил я. — Я подыграл. Теперь, думаю, самое время поведать, что вам от меня понадобилось.

Перевод: Николай Караев

to be continued

Мы оценивающе оглядывали друг друга. Она победила. На ней был строгий костюм с иголочки; под слишком короткой юбкой темнела кромка шелковых чулок. Макияж был безупречен: на гладкой, почти незаметной основе выделялись ярко-алые губы и подведенные глаза. С другой стороны, вот он я — в поношенных серых брюках, дырявых черных брогах и китчевом мундире.

— Нашла мужа? — полюбопытствовал я.

— Пока нет, — отрезала она. — Но я иду по списку. А ты все раздаешь леденцы?

— Хочешь? У меня горстка в кармане завалялась.

Это было искреннее предложение, однако ее глаза меня испепелили.

Желудок заурчал, и я понял, что не готов предстать перед ней в скверном состоянии.

— Ты не в курсе, что делают с саламандрами? — спросил я. — У меня две штуки на кровати.

— Поговори с Фрэн. Она держит лавку на Холком-стрит. Знает толк в паразитах и вредителях.

Кристина извлекла из кармана бархатный ридикюль.

— У меня для тебя есть кое-что, — сказала она. — Хотела оставить у Второго Эдди, но раз уж ты здесь...

— Деньги мне не нужны, — отрезал я.

— Я тебе и не предлагаю.

Кристина выглядела элегантно и самоуверенно — в эдаком-то наряде, да еще и с клочком пергамента в кармане, тем самым списком мужчин, который она однажды приобрела и в котором вычеркивала имена в поисках идеального мужа.

Она купила список забавы ради, когда лавчонки только начали появляться в закоулках старого города. В ту пору Джеймс Уэддербёрн в попытке жить праведно постановил, что нуждается в спасении и любви достойной женщины. Ею и стала Кристина — прежняя страсть, вспыхнувшая по новой.

В те времена представлялось почти забавным пробираться с летних улиц в сумрак и тесноту диковинных магазинчиков, словно бы прораставших сквозь городские стеклянно-бетонные фасады. Я помню девицу в кресле у прилавка, разодетую по самое некуда: ворох нижних юбок, замызганная верхняя, вязаные перчатки. Особенно странно девица смотрелась рядом с Кристиной: в шортах, топике, серебристых шлепках, загорелая с ног до головы, она лучилась самоуверенностью. Кристина протянула деньги, сплошь монеты, а девица передала ей листок желтого пергамента. Мы выбрались обратно на солнце, и Кристина развернула приобретение.

Я помню ее лицо в тот миг, когда она осознала, что моего имени в списке нет. Я ожидал увидеть потрясение, разочарование, огорчение. Но она лишь улыбнулась, свернула пергамент и опустила его в наплечную сумку. Следующую неделю или две Кристина изучала список, но тайком, когда ей казалось, что я ничего не замечаю. Я не думал, что для нее это серьезно, а она понемногу менялась даже в те дни. Мы все менялись, сами того не замечая.

Миновал год — и посмотрите, кто мы теперь.

— Что с тобой стало, Кристина? — спросил я осторожно. — Ты училась на актуария. Чем занимаешься сейчас?

На языке вертелось: честнее старателя, лживее шлюхи.

Она замялась, не вынимая руки из ридикюля, и оглядела себя, свой элегантный костюм, свои шелковые чулки.

— Понятия не имею, — она покачала головой. — А ты? Что стало с тобой, Джим?

— Я же сказал: Джеймс.

Она пожала плечами:

— Джеймс, Джим, какая разница. До меня доходили слухи о твоем бизнесе. Это... некрасиво.

Кристина всегда знала, за какие нити дергать. Если она желала погрузить меня в гнетущее безмолвие, ей этой удалось.

— Видишь? — спокойно сказала она. — Кто ты такой, чтобы читать мне мораль?

— После армии мне пришлось туго, — ответил я. — Надо как-то зарабатывать на жизнь.

— Ты явно не на высоте, Джеймс.

Она произнесла эти слова ласково, и на мгновение в ее взгляде мелькнуло прежнее чувство.

— Когда мы были вместе, мне думалось, что я именно там, — пробормотал я.

Мы помолчали.

Потом она вспомнила о ридикюле. Вынула из него свой подарок. Маленький пергаментный свиток.

— Вот, — сказала она. — Это тебе. Только не выбрасывай сразу. Оно стоила мне кучу денег.

— Что это?

— Предсказание.

Меня словно ударили кулаком в живот.

— Кристина, — сказал я грустно. — Зачем было тратиться на эту лабуду? Ты же знаешь, я в нее не верю.

— Бери же, — она отвела глаза.

— Там есть твое имя?

— Нет.

Она смотрела в землю. Я взял предсказание и развернул его настолько, что стала видна первая строчка.

Ты повстречаешь Незнакомца...

Именно это я и предполагал. Люди продолжали успешно наживаться на ее легковерии.

— Кристина, все это весьма туманно. Разумеется, я повстречаю каких-то незнакомцев. Мы же в городе.

— Это будет особый Незнакомец.

— Как ты не поймешь? Это всё брехня. Ты катишься под гору с тех пор, как купила свой глупый пергамент. Зачем ты ему поверила? Мы с тобой были счастливы.

Тут она взглянула на меня с неподдельной жалостью.

— Джеймс, — сказала она печально. — Как же ты не поймешь? Я купила пергамент не для того, чтобы удостовериться, что моим мужем будешь ты. Я хотела удостовериться, что ты им не будешь.

— Ах.

Теперь я не мог смотреть ей в глаза. Мне было дурно, одиноко и все равно. Ее руки прикрыли пергамент в моих пальцах.

— Джим, пообещай мне, что ты прочтешь предсказание. Оно тебе поможет. Я все еще за тебя волнуюсь.

— Это предсказание — чушь собачья. Сплошная лажа!

Она буравила меня взглядом. Тусклый свет ее глаз память раскрасила небесной синевой.

— Прошу тебя, Джеймс. Обещай, что ты его прочтешь.

— Обещаю, — сказал я. Не то чтобы обещание Джима Уэддербёрна что-нибудь значило.

Она одарила меня неровной улыбкой.

— Мне пора. Увидимся.

Она шагала по улице, а я смотрел ей вслед — одинокий, затерянный посреди города, не сознающий даже, который пошел час; вдобавок яд через поры покидал мое тело, и опустевший желудок напоминал о том, как же я голоден.

Он огрызался на переменчивый мир, преобразивший меня в того, кем я не хотел быть.

Я еще раз прочел первую строчку пергамента.

Ты повстречаешь Незнакомца...

Безрадостно покачав головой, я положил пергамент в карман.

Тут дверь корчмы отворилась вновь, и незнакомец, который вот-вот переменит мою жизнь, вышел в ночь.

Мужчина совершенно точно был из педро. В ореоле дверного света я разглядел багрово-бархатный костюм, рубашку в золотую полоску и галстук. Алый цилиндр скосился под щегольским углом, однако не он подтверждал мою догадку, а слой крем-пудры, чуть подведенные глаза и помада. Это был по-женски миловидный мужчина. И смотрел он прямо на меня.

— Капитан Джим Уэддербёрн, я полагаю! — воскликнул он, приветственно протягивая руку.

— Меня зовут Джеймс Уэддербёрн, — отозвался я, но руку все-таки пожал. Рука была теплой и гладкой.

— Джим, Джеймс — не все ли равно такому фартовому фигляру, как вы, а? Джим, я не без удовольствия приглашаю вас отобедать. Ну, что скажете? Немного компанейской коммуникации и коллоквиум по кормежке!

— Не уверен, — сказал я. — Вообще-то я держал курс на кровать.

Желудок заворчал, сообщая свой взгляд на вещи.

— Не думаю, — сказал мужчина. — На деле я знаю, что вы движетесь иным курсом. Я следил за вами, мой Джим-джинн. Семь ночей кряду я посещал эту пивную, садился у самой двери, терял час за часом, глядел в окно и ждал, когда вы соизволите явить себя ночной тьме. Шесть шлюх вошли в ваш дом и вышли из него, но галантный капитан так и не удостоил тьму своим визитом. И вот нынешним вечером, узрев Люка Пенниза — он прокрался в ваше жилище, полуокутанный чарами, — я понял: эта ночь — либо конец, либо делу венец. Я поспорил с собой, что вы переживете кошмарные покушения на вашу жизнь, и разве я был не прав?

— Что вам от меня нужно?

— Мне нужна ваша помощь.

— Помощь какого рода?

Мужчина-педро взмахнул рукой, указуя на вытянувшиеся здания Чудо-Лондона, тонкие и заостренные на фоне пурпурной бездны небес, и на гигантский полумесяц, грозивший проткнуть город своими рогами.

— Взгляните на этот пейзаж, — сказал он. — Я хочу, чтобы вы помогли мне выяснить, что же с нами приключилось.

Перевод: Николай Караев

to be continued

За двух саламандр можно выручить кучу бабла. Я примерился, удастся ли мне прыгнуть так быстро, чтобы поймать обеих, и тут позади сказали:

— Добрый вечер, капитан Уэддербёрн.

Я ошарашенно обернулся и увидел выдвигающегося из тени толстяка. Тот валко восседал на крошечном кемпинговом стуле, с боков коего свешивалась убранная бархатом ширь пышных ягодиц. Толстяк развернул платочек и промокнул пот на лбу.

— Люк Пенниз, — сказал я. — Как ты сюда пробрался?

Не успел я договорить, как меня захлестнула волна дурноты, едва заметно копившейся в желудке. Унимая подступившую к горлу желчь, я с усилием сглотнул.

Люк Пенниз вытянул руку. Мы оба посмотрели на пузырек в его пухлой ладони.

— Две саламандры, одно противоядие, — вымолвил он и взглядом указал на красное пятно на давшей мне приют кровати. Я вдавил палец в левое плечо и ощутил липкую влагу — кровь.

Толстяк улыбнулся:

— Тысяча соверенов — и оно ваше.

— У меня нет штуки соверенов. У меня нет даже штуки баксов.

Люк зажал пузырек в руке. Он погрозил мне пальцем.

— Капитан, мы оба сознаем, что это неправда. Говорят, вы блюдете всех женщин в этой части города. — Он моргнул. — Да-да, и имеете барыш в размере двадцати процентов с каждой их сделки.

— Слухи о моем проценте сильно преувеличены.

— Однако вы не отрицаете, что средства у вас имеются. Есть мнение, будто вы всенепременно отыщете в городе лавку с благопотребным товаром, капитан Уэддербёрн. Сомневаюсь, что вам успеется найти нужное противоядие. Настал, осмелюсь заключить, благоприятнейший момент расстаться с долей злосчастной наживы...

У меня был жар. И вдобавок тошнота. Ночная рубашка пристала к телу, пропитавшись потом и кровью. Я как мог боролся с рвотными позывами.

— Дай сюда, — я потянулся за пузырьком.

— Аккуратно! — предостерег он. — Тонкое стекло. Малейшее потрясение — и я могу случайно его разбить.

Моя рука неспешно опустилась.

— Это не твой стиль, Люк.

— Все может быть, — он скорчил злую гримасу. — Ты реально выбесил меня той ночью, Джим. Переступил черту.

— Имеет ли смысл говорить, что это был не я?

Я дернул помутившейся головой и пробормотал:

— Видимо, нет. Особенно если учесть, что ты меня отравил.

— Вижу, ты въезжаешь, — сказал Люк Пенниз безучастно. — Ну так — что же вы изберете? Тысячу соверенов — или тягучую смерть?

Его ухмылка была легчайшей, отмеренной в унциях: она ювелирно уравновешивала любезность с провалом на месте сердечности.

— Пламя лишило меня половины собственности, капитан Уэддербёрн. И трех шлюх.

— Какое пламя?

Срок ухмылочной ренты истек. Люк наклонился, выпучив глазенки.

— Хорош вертеть вола, Джим. Пожар было видать аж из порта.

— В этом городе меня поминает всуе кто не лень, — ответил я. — Некоторые типчики, по крайней мере, поминают. Все знают, что первым делом я бы выгнал из дома шлюх. И ты, Люк, это знаешь тоже.

Мое зрение туманилось. Руки задрожали; укус на плече пульсировал.

— Люди меняются, — сказал Пенниз, но уже чуток неуверенно.

— Люди меняются, — согласился я. — Этот город их меняет. Но не так быстро.

К горлу вновь подкатила желчь. На сей раз подавить ее мне не удалось. Я выплюнул на кровать что-то желтое.

Люк Пенниз уставился на расползавшееся пятно. Алая кровь и охряная желчь. С прежним равнодушием он сказал:

— Расплата на пороге, Джим.

— Вот уж не думаю, — возразил я; голова шла кругом. — Люди не меняются настолько быстро. Даже ты, Люк. Ты бы не стал убивать меня в моей же квартире. Это не твой стиль. Пожелай ты со мной разделаться — приказал бы своей шестерке. Тогда, кабы полиция тебя прижала и заставила прочесть Правдопись, ты бы честно сказал, что это не твоих рук дело.

Я снова рыгнул, сдержал рвоту языком и проглотил.

— Нет, совсем не твой стиль. А вот если бы твоя жертва покончила с собой... Это было бы куда как поэтично. Что, если дать ей пузырек с ядом? Обхохочешься, что уж. И куда как безопасно — на случай, если явятся копы.

Голова гудела, пот холодил кожу. Язык распух и покрылся горькой желчью. Но и в таких условиях я тужился говорить как ни в чем не бывало.

— Думаю, последствия укуса вскоре сойдут на нет. В сущности, я ставлю жизнь на то, что так и будет. А тебе я дам выбор. Видишь пиджак на вешалке?

Сквозь муть я увидел, что он повернул голову. Мой пиджак источал зелено-золотое роскошество.

— В кармане лежит пистолет, — продолжил я. — Хочешь меня прикончить — бери пушку и стреляй. В противном случае я предлагаю тебе уматывать отсюда подобру-поздорову, и не забудь прихватить свой складной трон и склянку с ядом. Промедлишь — я сам тебя пристрелю. Что скажешь?

Люк Пенниз не сказал ни слова. А если сказал, я ничего не слышал. Желудок опять пошел на приступ; я рухнул на пол и нашарил под кроватью ночной горшок. Выдернул его и блеванул — единомоментно. Скрючившись над фарфоровой посудой и опустошая бунтующий живот, я смутно сознавал, что Люк уходит, ковыляя мимо со сложенным стулом в руке. Мне было начхать — с каждым спазмом я изрыгал новую порцию радужной рвоты. Мне казалось, что я подыхаю.

В конце концов желудок опорожнился. Меня, скорчившегося над полной чашей, по-прежнему сотрясали позывы, потом прекратились и они. Затерянный в ночи, я лежал на полу и ждал, когда пройдет головокружение.

Рывком встав на ноги, я взглянул на окровавленную постель и парочку саламандр, которые дрыхли на ней, обвившись одна вкруг другой, — так им было теплее.

Скорей наружу. К свежему воздуху.

*

Раньше напротив моего жилища располагалась станция подземки. За год она метаморфировала дважды: сначала в железнодорожную станцию, потом в корчму. Помню, домовладелец, желая поразить гостей, рассказывал о том, что из подвала можно по лестнице попасть в туннели, где некогда ходили поезда. Эти туннели сморщились, говорил он, сжались, как сфинктеры. Остаток сузившихся, заросших жиром артерий забили до отказа черно-зеленые жуки — те, что ползают под городом туда-сюда длиннющими караванами и служат пищей змеям-серебрянкам, а также крысунам.

— Что с колеей? — спросил я тогда. — Рельсы сохранились?

Ночь была тиха; редкие постояльцы «Рекурсивного льва» толклись в баре, прихлебывая джин и портер. Тощий клиент с закрученными вверх пышными рыжими усищами усмехнулся моему вопросу.

— Вы разве не слышали? — сказал он, макая ус в белый дым. — Рельсы вышли на поверхность в трех кварталах к югу. Изгибаются в сторону реки. Вся колея в городе меняет направление!

Это было довольно давно, прикинул я. Перемены только-только проявлялись, а я едва вернулся из Афганистана и был сравнительно никем и звать никак. Сегодня никто в этой корчме не рассмеется в лицо капитану Джиму Уэддербёрну.

Перевод: Николай Караев

to be continued

Где-то далеко, за пределами Эстонии и Прибалтики, вовсю веют ветры истории, творятся великие дела, гремят взрывы, и Ревель тоже трясет; макрокосм штормит – микрокосм трясет, и в жизни протагониста Бориса Реброва это волнение отдается глухо, но вполне ощутимо. «Харбинских мотыльков» можно прочесть и как роман о неизбежном гниении оторванного от России эмигрантского сообщества, о том, как люди, живущие лишь прошлым, превращаются в мертвецов, в зомби (или, как в видении несчастного Тимофея, сына писательницы-оккультистки, в стальных мотыльков), как в пустотах внутри их голов и сердец медленно, но верно вызревает фашизм – теория дьявольская, хотя сами эти люди уверяют себя, что с ними Бог, ненавидящий большевиков. И вот уже то тут, то там слышится словечко «жидовский»: нансеновские паспорта – жидовская грамота, жидовский марксизм... Вот люди, казавшиеся адекватными, замыкаются в секты, превращаются в чудовищ – и гибнут тоже чудовищно.

Но, разумеется, «Харбинские мотыльки» – далеко не только о русском фашизме. Тут есть и бизнесмены, сделавшие миллионы на сделках с советской Россией, и контрабандисты, и писатели, и художники; русские, немцы, эстонцы – все те сыны человеческие, которые «уловляются в бедственное время, когда оно неожиданно находит на них» (эпиграф к роману из ветхозаветной книги Екклесиаста). За ежесекундно меняющейся человеческой мозаикой наблюдать и забавно, и страшно, и, может быть, забавнее и страшнее всего то, что параллели между тем временем – правильнее сказать, междувременьем, в историю Европы вошедшим под названием «эпоха между войнами», – и нашим. Взять те же ругаемые эмигрантами нансеновские паспорта – точь-в-точь наши серые документы апатридов; взять эмигрантские разговоры, в которых сквозит беспросветность, бессмысленность существования, отупение чувств, лишающее оказавшегося в этом аду индивида всякой надежды.

Умирающая от чахотки оккультистка предсказывает многим героям романа смерть в 1940 году. Мы догадываемся, что именно их ждет, они – нет; беда в том, что им все равно. Они равнодушны, не слушают других и говорят сами с собой, пытаясь доказать себе, что они не отрезанный ломоть, обрести какой-то новый смысл бытия: «Что, если мы изгнаны, чтобы вернуться в новом качестве? Мы тут, чтобы пережить изгнание, обогатить душу чувством вины, чтоб породить нового человека, который будет страдать больше, совеститься больше, чувствовать острей... и этот новый тип русского человека даст росток новой России и всему человечеству...» Вдруг наша историческая миссия в том, чтобы вернуться в Россию после смерти? Но только это не утешает, и наедине с собой герой пишет такие стихи:

я вырванное из жизни существо

семя которое нигде не прорастет

зверь который добычи не ищет

огонек угасающей сигареты

предчувствуие затмения

безмолвие

ничто

«А может, замысел таков, чтобы человек жил в мире, в котором все болтается на ниточке? – возражает писатель Стропилин. – И в первую очередь сам человек, без гарантий, что его завтра не подвесят?» Но если это и испытание, его не выдерживает никто. Сознание своей никчемности разъедает души, а ведь на эту наживку легче всего уловить сынов человеческих. «Я был и в Берлине, и в Париже, я даже в Италию ездил, между прочим, – говорит фашист Сундуков. – Там много наших, и чем они занимаются? Проституцией, гомосексуализмом, курят опиум, пишут стихи, пьют, пишут романы, которые никому не нужны, для себя пишут, картинки малюют для борделей и водевилей, нюхают кокаин, играют на роялях без штанов, читают да-да да-да... уже и на французский перешли... Мельчает человек в отрыве от родины». Надо действовать, господа! Хватит философии! Фашизм спасет нашу родину!..

Но, конечно, никого фашизм не спасет – наоборот. Все пути тут гибельны. Междувременье равно безвременью, герой записывает в дневнике удивительно точное: «Сознание, как ртуть, отражает и прошлое и будущее одновременно». Попытки обрести новый, как сейчас говорят, идентитет, именоваться Boris Rebrov, kunstnik (эст. "Борис Ребров, художник") – не удаются. И всех героев романа, даже самых страшных, самых заплутавших в лабиринтах политики и сумасшествия, безумно жалко, и Бориса Реброва – в первую очередь. Так и хочется прокричать в открывающуюся бездну хокку Басё:

О, проснись, проснись!

Стань товарищем моим,

спящий мотылек!

Как доказывает финал, проснуться – можно. Только иногда для этого нужно умереть. То есть – разорвать все нити, что связывают тебя с прежней жизнью, с отжившим свое коконом.