14. В рубрике «Из польской фантастики» расположены три рассказа.
14.1. Рассказ “Smycz/Поводок” написал Павел Дептух/Paweł Deptuch (стр. 41 – 44). Иллюстрации МАРЦИНА НОВАКОВСКОГО/Marcin Nowakowski.
Следует отметить, что этот рассказ занял I место на конкурсе «Напугай себя и нас».
Пани Анна Мария, 68 лет, выиграла в церковно-приходской лотерее поездку c соответствующей экскурсией в соседний приход. Там ее встретил ксендз, который предупредил: все, что она увидит, должно остаться тайной…
Позже рассказ нигде не перепечатывался, на русский язык (как, впрочем, и на другие языки) не переводился.
Карточки рассказа на сайте ФАНТЛАБ нет. Об авторе рассказа сайт ФАНТЛАБ также ничего не знает.
14.2. Рассказ ”Czerwony Tygrys/Красный Тигр” написал Давид Юрашек/Dawid Juraszek (стр. 45 – 53). Иллюстрации МАРТИНА КУЛАКОВСКОГО/Marcin Kułakowski.
Свежеиспеченный бакалавр Цзяо Лун по дороге на родину, в провинцию Ляодун, вовлекается в весьма странное приключение, в котором важную роль играет спор между местным феодалом-губернатором Красным Тигром и странствующим монахом в присутствии нескольких отрубленных голов, плавающих в кипящем чане…
И это первое появление писателя в нашем журнале.
Позже рассказ не перепечатывался, на другие языки (в том числе и на русский) не переводился, однако в переработанном виде вошел в качестве главы в один из романов писателя, посвященных приключениям указанного героя.
Карточки рассказа на сайте ФАНТЛАБ нет. Об авторе рассказа сайт ничего не знает.
14.3. Отрывок из романа “Lux perpetua” (под этим же названием – “Lux perpetua”) Анджея Сапковского публикуется на стр. 54–64. Иллюстрации ЦЕЗАРИЯ ШИМАНЬСКОГО/Cezary Szymański.
В этом же, 2006 году роман “Lux perpetua” вышел из печати, а в 2008 году был переиздан.
Роман входит третьим томом в состав так называемой «Гуситской трилогии» (первые два тома – “Narrenturm/Башня глупцов” и “Boży wojownicy/Божьи воины”).
13. В рубрике «Иностранный рассказ» размещены два текста.
13.1. Рассказ американского писателя Дэвида Левина/David D. Levine, который называется “Tk’tk’tk” (2005, “Isaak Asimov’s Science Fiction Magazine”, March; 2008, авт. сб. “Space Magic”; 2013, ант. “Twenty First Century SF”) перевел на польский язык под тем же названием “Tk’tk’tk” РАФАЛ МОНЧИНЬСКИЙ/Rafał Mączyński (стр. 17–27). Иллюстрации МАРЦИНА НОВАКОВСКОГО/Marcin Nowakowski.
И это первое появление писателя со своим произведением в нашем журнале.
Рассказ получил премию “Hugo” и номинировался на получение премии “Locus”.
Помимо польского, рассказ переводился на испанский язык. На русский язык его перевела под все тем же названием «Тк’тк’тк» К. ЕГОРОВА в 2017 году (ант. «Лучшая фантастика XXI века»).
Заглянуть в карточку рассказа можно ЗДЕСЬ А почитать о писателе можно ТУТ
13.2. Рассказ британской писательницы Танит Ли/Tanith Lee, который называется в оригинале “Bite-Me-Not or Fleur De Fur” (1984, “Isaak Asimov’s Science Fiction Magazine”, Okt.; 1986, авт. сб. “Dreams of Dark and Light”; 1987, ант. “Vampires”), перевел на польский язык под названием “Fleur de Fur czyli niekąsajka/Fleur de Fur, или Некусайка” МИХАЛ ЯКУШЕВСКИЙ/Michał Jakuszewski (стр. 28-40). Иллюстрации ЛУКАША МЕНДЕЛЯ/Łukasz Mendel.
И это пятая публикация произведений писательницы в нашем журнале (предыдущие см. “Fantastyka” 4/1985 и “Nowa Fantastyka” 4/2003, 6/2004, 8/2006).
На русский язык рассказ перевела в 2011 году под названием «Некусайка, или Флëр де фëр» И. СМИРНОВА (ант. «Вампирские архивы. Кн. 1. Дети ночи»).
На карточку рассказа можно глянуть ЗДЕСЬ А почитать о писательнице можно ТУТ
В междувоенном периоде единственным (зато выдающимся) писателем, занимавшимся тематикой «ужасов», был Стефан Грабиньский (Stefan Grabiński).
В своих «жутких» новеллах, таких как «Любовница Шамоты» (“Kochanka Szamoty”),
«В доме Сары» (“W domu Sary”),
«Проблема Челявы» (“Problemat Czelawy”),
а также романах «Тень Бафомета» (“Cień Bafometa”)
и «Саламандра» (“Salamandra”)
он обновил известные сюжетные мотивы – почерпнутые, например, из произведений Эдгара Аллана По и Роберта Льюиса Стивенсона – придав им локальный колорит, современные эротику и мораль.
Грабиньский, как мало кто другой, умело сплетал мифы и древние легенды с отечественным социальным фоном и оснащал полученное целое реалистически зарисованными образами. Поскольку действие многих из его произведений разворачивается в целиком современных реалиях, можно сказать, что в нашей литературе он был первым писателем, использовавшим городские легенды, чей кажущийся реализм сгущает атмосферу horror-а.
Хотя язык, которым пользовался Грабиньский, сильно устарел, его произведения не утратили своей магической силы, которая уже многие годы гипнотизирует читателей. Современными продолжателями этого стиля повествования являются Ярослав Гжендович (Jarosław Grzędowicz) и Лукаш Орбитовский (Łukasz Orbitowski).
Следует вспомнить о еще одном произведении, написанном в междувоенном периоде. До сих пор это единственный настоящий польский готический роман, в котором читатель находит все характерные для этого жанра литературы элементы: двузначность, извращенную чувственность и борьбу с могучими силами зла. Речь идет о романе «Одержимые»Витольда Гомбровича (Witold Gombrowicz “Opętani”).
Книга иронически апеллирует к романам о замках с привидениями и историям о тайнах большого города. Зло выступает в нем в виде реальной разрушительной силы, которой можно заразиться в психологическом смысле. Этот недооцененный некоторыми критиками литературный эксперимент заслуживает большего внимания, чем ему уделялось до сих пор.
К началу нового тысячелетия польский horror пришел в гораздо лучшей форме. Упоминавшиеся уже Ярослав Гжендович («Книга осенних демонов/Księga jesiennych demonów»)
и Лукаш Орбитовский («Сочельниковские собаки/Wigilijne psy»)
– первые ласточки позитивных перемен, подобно Яцеку Комуде (Jacek Komuda),
который в своих стилизованных под шляхетские сказы horror-ах («Волчье логово/Wilcze gniazdo»,
«Сказания Диких Полей/Opowieści z Dzikich Pól»)
обогатил этот казавшийся полностью истощенным жанр новыми смыслами. Анджей Пилипюк (Andrzej Pilipiuk)
использует как народные легенды, фольклор глухих деревушек («Хроники Якуба Вендровича/Kroniki Jakuba Wędrowycza», «Возьми черную курицу/Weźmisz czarno kure»),
так и вампирические мотивы («Сестренки/Kuzynki», «Княжна/Księżniczka», «Наследницы/Dziedziczki»), где фоном в большинстве случаев является современный Краков.
С тех пор, как наши писатели уже не обязаны творить для подкрепления сердец (“ku pokrzepieniu serc” – Сенкевич. W.), наследие готического романа приносит в польской литературе поздние, но, тем не менее, очень интересные плоды.
12. На страницах 12 – 15 размещена статья польского писателя и журналиста Витольда Яблоньского/Witold Jabłoński, которая носит название:
ГОТИКА ПО-ПОЛЬСКИ
(Gotyk po polsku)
«В то же время я признаю, что в мире духов произошли большие перемены. Так, например, оборотни, если можно так выразиться, принадлежат к числу новых открытий. Я различаю среди них два вида, а именно – оборотней венгерских и польских, мертвецов, вылезающих по ночам из могил и сосущих человеческую кровь; и оборотней испанских – нечистых духов, которые, войдя в первое подходящее тело, придают ему любые формы…»
Ян Потоцкий«Рукопись, найденная в Сарагосе» (пер. Д. ГОРБОВА)
Обычно зло и демонизм были в нашей литературе чем-то внешним, чужим и некоторым образом импортированным. Можно повторить вслед за Чеславом Милошем, что проблему эту обходили стороной, а ее источник усматривали в чужеземных влияниях. Борута и Рокита – наши отечественные черти в кунтушах и сермягах – не стали затравкой, из которой вырос польский паноптикум ужаса. Воплощением отечественного сатанизма не мог быть также маг Твардовский, подсовывающий Мефистофелю свою несносную жену и бормочущий в трудные минуты новенну Деве Марии. Вот и польский horror долго оставался бесплодным и подвешенным на полдороге между небом и адом, словно краковский Фауст на Луне. Как утверждала Мария Янион (Maria Janion) в статье “Forma gotycka Gombrowicza/Готическая форма Гомбровича”, «шляхетский рассказчик не имел особого благоговения <к демонической стороне человеческой натуры>. Он вообще к действительности настроен был скорее добродушно, любил пошутить, любил обмануть злую силу или рассказать об этом. В случае чего ксендз, такой же грубовато веселый, как и рассказчик, справлялся с дьявольским несчастьем. Наш рассказчик мог быть захвачен чертями, что, бывало, и случалось, но не был восприимчив к сатанизму. Диалоги с нечистой силой превращались в показ взаимных перехитриваний, в них не появлялась метафизическая проблематика быта».
«И вообще… романтический сатанизм в Польше даже прорезаться почти что не мог» (М. Janion “Gorączka romantyczna”). Этот превосходный анализ бароккового сатанизма, похоже, указывает на то, что невозможность выражения демонических сторон человеческой души была интегральной частью польской литературы. Наше отечественное добродушие, наше «славяне, мы любим идиллии…», давали о себе знать. Лишь некоторые творцы эпохи романтизма отважились ревизовать этих поверхностные суждения.
Юношеский взгляд на Средневековье
Для современников Зигмунт Красиньский (Zygmunt Krasiński) был прежде всего интересным драматургом и несколько менее интересным поэтом и, кроме историков литературы, мало кто помнит о том, что он был также прозаиком. Писать исторические рассказы и романы он начал в пятнадцатилетнем или шестнадцатилетнем возрасте, а самым пространным и честолюбивым из них является «Владислав Херман и двор его. Исторический роман из народной истории XI века» (“Władysław Herman I dwór jego. Powieść historyczna z dziejów narodowych XI wieku”, 1828, изд. 1830).
Этот роман отмечен всеми недостатками юношеского сочинения – помимо прочего невысоким профессиональным умением и подражанием образцам, почерпнутым из прочитанных книг. Отчетливо заметно, что автор зачитывался английскими предромантическими готическими романами, историческими драмами Фридриха Шиллера, романами Вальтера Скотта, а также авантюрно-приключенческими романами и театральными пьесами Александра Дюма.
Роман Красиньского тяготеет к типичной для литературы тех времен склонности к таинственности и необычности. Правда во «Владиславе Хермане» нет никаких сверхъестественных сил, да и подлинных «ужасов» там раз и обчелся. Однако роман импонирует последовательностью и настойчивостью, с которыми этот юный писатель доискивается в истории Польши «сцен бурных, ужасных», столь любимых романтиками. Красиньский действительно старался найти нечто потрясающее и ужасающее, но сделать это ему так и не удалось. Автору не хватило смелости на переделку польских рыцарей в зловещих и кровожадных чудовищ.
Главным черным характером предстает здесь некий Мествин из Вилдерхаля, слуга и наперсник преступного князя Збигнева. Видно, что писатель, не найдя соответствующего демона среди поляков, вынужден был привести его из Германии. Этот германский рыцарь оказывает огромное влияние на юного князя (как, впрочем, и на многих других людей), хоть и не известно, с какой такой стати. Может быть дело тут в пресловутой польской наивности? Да и преступная интрига, задуманная Мествином, развивается не сама по себе, а в соответствии с намерениями писателя, имеющими мало общего с законами правдоподобия.
Красиньский упустил свой шанс и вместо того, чтобы сотворить одно из первых польских готических произведений, написал жалкую книжонку, претендующую на звание исторического романа. Это легко объяснить юным возрастом писателя и отсутствием у него опыта, но получись у него роман несколько лучшим, им, возможно, можно было бы закрыть заметную брешь в нашей литературе.
Народный дух
В «Дзядах» (“Dziady”), главном произведении польского романтизма, наш великий национальный поэт вкладывает в уста своему герою такую зловещую песню:
«В гробу моя песнь обрела уже мир,
Но кровь услыхала, воспрянула снова
И встала, как жаждущий крови вампир,
И кровью, и кровью упиться готова. (…)
Кому запущу я клыки свои в душу,
Тем участь вампиров, как мне, суждена...»
Адам Мицкевич превратил призрак несчастного самоубийцы в вампира, жаждущего крови врагов и родичей. Тем самым он обратился к значительно более старым представлениям, понятиям и мифологии, чем те, которые обычно использовались в литературе до раздела Польши.
Читая лекцию в Колледж де Франс, поэт пояснил, что вера в вампиризм является «ничем иным, как верой в индивидуальность духа человечьего, в индивидуальность духов вообще. И нет никого настолько же крепкого в этой вере, как славяне». Неужто вампир играет роль символа независимости польского духа и его несогласия с обреченностью на смерть? Такая идея могла вдохновлять великого поэта. Песня Конрада «встает из гроба», как Польша, которая умерла для многих, но все еще живет среди «призраков громады» (слова из одной из повстанческих песен), среди отчаянно смелых борцов за свободу. Двойное существование вампира олицетворяет также нашу злую, разрушительную натуру, которую поляки чаще всего маскируют и задвигают в тень. Поэтому Мария Янион написала, что «получала здесь эфемерную как бы приостановку двузначность и двойственность кондиции поляков – расщепленной между требованием любви и жаждой мести благонравных христианских рыцарей, впутанных однако в преступные умыслы… В фигуре вампира сосредоточилась глубоко внедренная в наши мысли и чувства артикуляция польской судьбы» (“Polacy I ich wampiry/Поляки и их вампиры” в: “Wobec zła/Относительно зла”).
Вампир был для Мицкевича символом польской трансгрессии в зло. К сожалению, позже литература утратила этот мотив. Это была одна из многих не использованных возможностей выйти на сцену европейского искусства, как в художественном, так и психологическом смысле. Притворяясь невинными жертвами, вручая все зло врагам и захватчикам и зашпунтовывая (как сказал бы Витольд Гомбрович) мышление утратой независимости, мы утратили возможность сопоставления с фундаментальной философской проблематикой, тревожащей человечество. Мы обрекли сами себя на экзотичность, невразумительность, провинциальность и посредственность. Идея Мицкевича не нашла поддержки, равно как и идеи, заключенные в основанных на старинных легендах и преданиях драмах Юлиуша Словацкого«Балладина» и «Лилла Венеда» (Juliusz Słowacki “Balladyna” i “Lilla Weneda”),
в которых кроме отсылок к Шекспиру мы находим также сказочный мир, магию, жестокость, преступления и различных фантастических существ, то есть идеальный прототип классической истории фэнтези.
Младопольские демоны
К сожалению, в младопольской литературе также было мало «ужасов», к тому же она оставляла впечатление заимствованной. Кроме вампирической песни Конрада в отечественном творчестве не было попыток подъема проблематики зла, хотя некоторые писатели примеривались к тематике.
Прежде всего стоит обратить внимание на прозаическую деятельность Тадеуша Мициньского (Tadeusz Miciński). Наиболее интересной книгой в его творческом наследии представляется «Нетота. Тайная книга Татр» (“Nietota. Księga tajemna Tatr”).
В этом удивительном романе – как это метко подметил Станислав Бжозовский в «Легенде Молодой Польши» (Stanisław Brzozowski “Legenda Mlodej Polski”) – «все бестии того и этого света шествуют как на Страшном Суде». В ней много элементов, характерных для декадентской литературы, которые ныне вновь входят в моду. Это описания изысканных интерьеров и эксцентрических произведений искусства, экзотические кушания и наркотики, садомазохистские эксцессы, а также оргии и черные мессы.
Главным героем «Нетоты» выступает князь Хуберт, дэнди по европейской мерке. Он живет в странном замке, где курит гашиш и занимается различными извращениями. Этим он немного напоминает аристократа-декадента дез Эссента из романа Жориса-Карла Гюисманса«Наоборот», стандартного произведения тех лет. Еще более аморальным и дегенеративным является герой недописанного романа “Mene-Mene-Thekel-Upharisim!" – некий князь Ярослав, наследник изрядного состояния и всевозможных безумств. Это, вероятно, самое полное и всестороннее воплощение преступного демона в произведениях Мициньского, близкий родственник Лафкадио из романа «Подземелья Ватикана»Андре Жида. Интереса ради он убивает старого верного слугу, который был его гласом совести. Можно сказать, что князь Ярослав был маньяком-извращенцем, свихнувшимся на религиозной почве, поскольку после каждой разнузданной оргии он молится и распевает псалмы под собственный аккомпанемент на органе. Мария Подраза-Квятковская в эссе «Башня из слоновой кости» (Maria Podraza-Kwiatkowska “Wieża z kości słoniowej”) пишет: «Большинство произведений Мициньского представляет собой нечто вроде монструально расширенных внутренних пейзажей; их странные и рваные сюжеты касаются глубин человеческого духа».
Еще смелее в закоулки человеческой души заглядывал Станислав Пшибышевский (Stanisław Przybyszewski ), другой знаменитый декадент той эпохи.
Его демоны бродят по мрачным улочкам, гукают и зловеще хохочут, но обычно оказывается, что все, чего им нужно – это рюмка абсента и утоление похоти. Так происходит в романах «Дети сатаны» (“Dzieci szatana”),
«Крик» (“Krzyk”)
и «Сильный человек» (“Mocny człowiek”) (см. также одноименный фильм).
Однако наиболее жуткой кажется героиня повести “De profundis” – сестра рассказчика, который любит ее отнюдь не братской любовью.
Он видит ее во сне и наяву, всегда одетой в черное платье и с красными перчатками, создающими впечатление, что руки измазаны кровью. Девушка – символ запрещенного, неисполненного страстного желания, которое пожирает и уничтожает свою жертву, то есть является кем-то вроде вавилонской богини Астарты.
Это именно она была для Пшибышевского прототипом вампа, роковой женщины, уничтожающей каждого, кто встречается на ее пути. Этот мотив часто появляется в его произведениях. Иногда это осознающие свою преступность особы, такие как Ева в пьесе «Снег» (“Śnieg”),
но иногда уже само их появление на сцене событий обрушивают лавину несчастий (Ирена в драме “Золотое руно/Złote runo”).
Автор всю жизнь мечтал о мифической Андрогине, праматери людей, результате сочетания мужского и женского начал в одной особе. Невозможность реализации этого идеала приводила к тому, что он в эротических делах очень легко переходил от экстаза к отвращению. По его утверждению в «Синагоге сатаны» (“Synagoga szatana”), «Сатана любит женщину, эту вечную основу зла, виновницу всевозможных преступлений, извечное начало жизни».
Понятно, что для таким образом понимаемой женщины достойным партнером может быть только Князь Тьмы. А далее в «Синагоге» читаем: «Добро – это отрицание страсти, из которой все вырастает, потому что в каждой страсти заключен даймонион (…) Добро – это отрицание жизни, потому что сама жизнь – зло. (…) Ибо cатана – вечное зло, а вечное зло – жизнь».
Мотив женского демонизма весьма подобным образом использовал Владислав Станислав Реймонт в повести «Вампир» (Władysław Stanysław Reymont “Wampir”).
Однако любители острых впечатлений и пронзительного страха разочаруются в ходе чтения. Это безусловно самое слабое произведение в творческом наследии нашего нобелевского лауреата. Как стилистикой, так и композицией повесть напоминает самые слабые произведения Пшибышевского, и в них полным-полно графоманских «человечьих отрепьев», «дланей несчастья» и т.п. Книга пробуждает сожаление – и Реймонту тоже не удалась попытка создать отечественный роман «ужасов».
Время и место, или Планеты, ракетопланы, дикая Африка и блюдце “Хортекс”
Произведения НФ для молодежи построены по тем же лекалам, которые приняты в фантастике для взрослых читателей. Действие разворачивается в определенном или неопределенном будущем. Иногда авторы указывают довольно точные даты – события, описанные в романе «Покорители просторов»Леонарда Жицкого-Малаховского (Leonard Życki-Małachowski “Zdobywcy przestworzy”, 1937), случаются в 2000 году,
а действие рассказа «Между Землей и Луной»Ванды Гродзеньской (Wanda Grodzieńska “Między Ziemią I Księżycem”, ”Płomyk”, 4/1935) происходит в 1955 году. Однако чаще всего это какое-то не определенное ближе будущее – Ион Согго и его компания попадают на механопланету Землю в 862 году ранней космической эры (причем начало эры не уточнено). Легче в случае встречи с космитами, которые помогают осовременить историю. У Низюрского все происходит здесь и сейчас, в поздней ПНР, а в повести «Губка и летающие тарелки»Станислава Пагачевского (Stanisław Pagaczewski “Gąbka I łatające talerze”) герои переносятся на 1200 лет в прошлое, то есть в 1978 год, современный для читателей и космитов с привлекательными именами Явокс, Силюкс и Кастроль.
Однако стаффаж НФ не обязательно означал путешествия в космос. В междувоенную эпоху внимание сосредотачивалось на достижениях авиации и аэронавтики («Самолеты! Это и в самом деле величайший триумф человека, его победа над воздушным океаном, а благодаря этому и над всем земным шаром!»), а затем стали мечтать о межпланетных путешествиях – как правило, на Луну – совершаемых на ракетопланах, каких-то транспортных средствах нового типа или крейсерах, бороздящих внеземные просторы. Однако когда полет на Луну обрел черты реальности, цель перенесли в другие регионы Солнечной системы (см. Петецкий и его мания относительно Ганимеда) и даже еще далее (Брошкевич, не вспоминая уже о Леме). Иногда случалось, что корабль забирал пассажиров на межгалактическую экскурсию вопреки их желанию, как это было в «Звезде Барнарда»Эдмунда Низюрского (Edmund Niziurski “Gwiazda Barnarda”, 1989), где Ромек Питуцкий посещает планету Уур,
или в «Соле с северного неба»Богдана Петецкого (Bohdan Petecki “Sola z nieba północnego”, 1977).
Иногда вместо космического корабля – земного или инопланетного – появлялся автомобиль, в котором герои отправлялись в путешествие по континентам («Большая, побольше и самая большая»). Здесь следует также заметить, что со времен романа Сенкевича«В пустыне и в пуще» авторы молодежных произведений с особым почтением относились к Африке – кроме Мацека, короля воздушного пространства и каннибалов, также Мирека из «Покорителей просторов» избрали властелином пигмеев. Тридцатью годами позже о польских колониальных мечтаниях уже не вспоминали – Грошек и Ика попросту спасают пассажиров самолета, разбившегося среди пустынных песков.
Антагонисты и протагонисты, или Друзья в масле и космические воры
Поначалу в литературе для молодежи было отчетливо заметно традиционное амбивалентное отношение к умным машинам, столь характерное для всей научной фантастики. Значит, с одной стороны восхищались роботами и электронными мозгами, а с другой – видели в них угрозу человеческому существованию и доискивались демонических сил, укрытых в стальных корпусах. Однако с течением времени представители искусственного интеллекта становились все более обыденными, пока в конце концов не заняли место верных и умных животных – друзей юных героев. Таким компаньоном-опекуном, способным вытащить человека из самых жутких неприятностей (не щадя при этом ни software, ни hardware) является Трушек, робот Ирека из романа «Бал на Пяти Лунах»Богдана Петецкого (Bohdan Petecki “Bal na Pięciu Księżycach”, 1981).
Мальчик получил его в подарок от отца на день рождения (как, допустим, щенка). Трушек должен следить, чтобы во время горного похода своевольный герой не свалился куда-нибудь в трещину или нечто подобное. Робот обладает не только дружеским уменьшительным именем, но также добродушной и симпатичной внешностью. «На лестнице появилось нечто в виде (…) расширяющегося вверх конуса, увенчанного круглой головкой с двумя зелеными лампочками. Это странное существо двигалось, ступая тремя удивительными ножками – тонкими, с телескопически соединенными членами, завершающимися множеством коротких, на шарнирах, пальцев». Похож на Трушека и Робик из романа «Эти из Десятой Тысячи»Ежи Брошкевича (Jerzy Broszkiewucz “Ci z Dziesiątego Tysiąca”, 1962), награжденный медалью за заслуги и обладающий каверзным чувством юмора.
Благодаря таким помощникам герои с легкостью противостоят всем угрозам: и метеоритным дождям, и ворам, похищающим фантоматические объекты и угоняющим ракеты, шпионам вражеских государств, охотящимся на тайные технологии, и строптивым космическим кораблям, улетающим не в том направлении, в котором им улетать следовало. Однако это инопланетяне были всегда наиважнейшими противниками, которые, как правило, превращались в друзей. Стоит в этом контексте обратить внимание на произведения Низюрского. В его творчестве иные цивилизации — вовсе не дружественные и коварно желающие колонизировать Землю. Лишь благодаря собственной смекалке герои избежали переубеждения во имя Программы (которое заключалось в принудительном просмотре кинофильмов, показывающих, как замечательно живется на планете Какугриа в отличие от нищенского прозябания на Земле) и обращения в рабство, но вот Ромеку Питуцкому в этом отношении не повезло. Он проиграл в столкновении с эехтонами, и чужаки стерли у него память.
Приключения, или Лунное невезение и холовизорные сериалы
В произведениях для молодых читателей переоценивались обряды перехода во взрослость. Обычно мальчики и девочки принимали участие в каких-либо приключениях и совершали поступки, достойные взрослых людей, чтобы окончательно порвать с детским миром и быть принятыми в мир взрослых. Таким образом литературные произведения для молодежи вписывались в обряд посвящения, но в молодежной НФ, особенно позднего периода, приключение переживалось ради самого приключения. В предвоенных произведениях еще видны попытки объединения описания вступления во взрослую жизнь с детским видением будущего. Мацек, король воздуха, принимает награждение орденами для взрослых, становится полноправным гражданином-патриотом и принимает по-взрослому взвешенное решение о возвращении в школу, объясняя это тем, что ему нужно еще многому научиться. Но уже у Петецкого, Брошкевича и Низюрского герои не хотят взрослеть, а между созреванием и взрослостью завязывается конфликт – приключения являются частью периода взросления, а жизнь взрослого человека – скука смертная. Поэтому Ирек или Бубель после великих приключений обычно возвращаются к обыденной жизни подростка. То есть Великое Приключение – не столько вступление во взрослость, сколько подтверждение важности и легитимизация детства, или намек на то, что не обязательно быть серьезным взрослым, чтобы делать то же, что делает он. Но, с другой стороны, перемены в нравственности и морали сделали свое. С 1960-х годов герои романов и повестей сражаются с первыми любовями, которые обычно в эпилоге увенчиваются несмелыми поцелуями (хотя случались также и несчастливые любови). В историях о вступлении во взрослость центр тяжести был передвинут на пробуждающуюся, но все еще невинную сексуальность.
А что же такое – это самое Великое Приключение, усиленно разыскиваемое героем или внезапно стучащееся в его дверь? Репертуар перипетий, случающихся с подростками, кажется неограниченным. К канону относятся полеты на всякого рода транспортных средствах, похищения, поиски сокровищ в виде жизни на другой планете, выручение взрослых из затруднительных положений, спасение космических кораблей от катастроф, побеги из концентрационных и рабочих лагерей, высвобождение из ловушек, борьба с деградацией естественной и искусственной среды обитания человека. Случалось, однако, подросткам также сочинять музыку и ткать инопланетные ткани, играть в сериалах роли, сдавать экзамены и обманывать учителей. Ясное дело, все эти приключения имеют счастливый конец. А может ли бы иначе?
Наставительно-пропагандистский душок, или Что на самом деле кроется в космосе
Следующей схемой, обычно неуклонно размножаемой большинством авторов, была вездесущая наставительность. Славились такие ценности, как отвага, благородство, братство (также межгалактическое) и трудолюбие. Плохие должны были понести кару, хорошие – получить награду, а мир не мог быть иным, чем черно-белым. Романы Петецкого заканчиваются прямо-таки нравоучениями на тему ценности мечтаний и дружбы, а книги Брошкевича – это почитай сплошная великая похвала гармоническому сотрудничеству многих народов и рас во имя лучшего будущего. Помимо жанрового дидактизма, НФ-произведения для молодежи всегда были благодарным участком развития пропаганды. В повестях и романах междувоенной поры пропагандировался пылкий патриотизм, славилась Польша и звучали призывы к борьбе с врагами отчизны. В романе “Телевизор Оркиша/Telewizor Orkisza” Юрек открывает заговор враждебных государств (Митропы и Евразии), которые собираются предательски напасть на Польшу. Он разговаривает с друзьями у подножия памятника юным воинам, павшим в польско-большевистской войне, а ситуативный выбор, что следует ему делать: бороться за счастье отчизны или спасать сестру, похищенную евразийскими шпионами, решается им в соответствии с лозунгом: «Прежде всего Родина, остальное подождет!». Зато в ПНР-овских НФ-произведениях мы находим описания благоденствия и счастья, царящих в космосе, как это предписывается незыблемыми принципами социализма, и хвалу напряженной работе во укрепление этого общественного строя.
Под рупором пропаганды протаскивались детали, которые могли ускользать от внимания юного читателя – например, Ирек получает в подарок от своего кумира, профессора Олега Бодрина, книгу «История завоевания космоса», в которой много места занимают описания первого искусственного спутника, запущенного Советским Союзом, но ни слова не говорится о высадке американских астронавтов на Луну. С другой стороны, это позволяло также использовать возможности эзопова языка для критики реалий социалистического строя, как, например, у Пагачевского, где злодея и преступника Джо Петрушку пугают ужасными пытками, среди которых главное место занимает принудительный просмотр записи концерта лауреатов Сопотского фестиваля («Пощадите! Нельзя же быть столь жестокими!»). И в романах Низюрского хватает аллюзий вроде Дворца субкультуры.
Я поверила в ээхтонов. Смогу ли теперь хоть когда-нибудь уснуть?
Культурные рамки юности неустанно расширяются. Теперь взрослые покупают игрушки не только потому, что них есть дети. И к тому же они читают их книжки и одеваются в стиле kawaii. В Польше к этому добавляется также глубокая ностальгия по прошедшему в ПНР детству, вследствие чего тридцатилетние поляки все чаще тянутся к «тогдашним» книгам, о чем свидетельствует неслабнущая популярность приключений Томека В. и Томаша Н.Н. А содержащийся в них наставительно-пропагандистский заряд придает им сегодня юмора. Похоже на то, что мечтания о Великом Приключении не слабнут с возрастом. Хотя взрослость – действительно скучное состояние, время от времени можно дать похитить себя космитам, чтобы затем лихо с ними разделаться. Тем более, что взрослым легче это сделать, потому что у них в спальне с приходом полуночи никто не выключает свет.
облако тэгов
