Взяла исключительно потому, что дико, фанатично обожаю обоих сабжей. Причем совершенно по-разному, и несмотря на растиражированность их взаимосвязи, они у меня, в общем, не ассоциируются особо между собой. То ли слишком личное восприятие, то ли что. Поэтому название креатива Шестова для меня звучит примерно как "Собирание паззлов и выступление в суде" — и то, и другое я люблю, но никогда между собой не связывала, хотя, конечно, если постараться, вполне можно найти связь между вороном и письменным столом.

Вот Шестов и находит, причем весьма удачно. На самом деле, хоть я с ним категорически не согласна чуть ли не каждом выводе, мне очень понравилось и было очень интересно. С чисто софистической точки зрения интересно, как образчик великолепной работы человеческого разума. Шестов выбрал двух выдающихся деятелей мировой культуры, тщательно выбрал, при этом не перевирая, правильные куски из их творчества и биографии, разложил в правильном порядке — и получилась красивая, интересная и необычная теория. Смешать, но не взбалтывать. Остается только стоять в стороне и восхищаться тем, как он это сделал. Вопрос о том, насколько его теория "философии трагедии" верна, строго говоря, не релевантен.

Суть "философии трагедии" проста: оба сабжа были в юности розовыми идеалистами, а потом в силу обстоятельств пережили жесточайший кризис и коренным образом поменяли свои убеждения, принявшись яро громить то, что раньше так же яро отстаивали (пересказываю Шестова). "Достоевский же не то что сжег — он втоптал в грязь все, чему когда-то поклонялся. Свою прежнюю веру он уже не только ненавидел — он презирал ее. Таких примеров в истории литературы немного. Новейшее время, кроме Достоевского, может назвать только Ницше".

ФМ посвящена, пожалуй, большая часть книги: как его сочинениям, так и биографии. Трагедия, водораздел, о котором говорит Шестов — это, конечно, дело петрашевцев, "гражданская казнь", каторга. Притом, что после каторги ФМ пишет относительно романтизированный и полный "идеалов" "Мертвый дом", но постепенно в нем все же происходит перелом, он развивается, как болезнь. Апофигей этого перелома — разумеется, "Записки из подполья". Шестов удачно заимствует термин "подпольный человек" и в дальнейшем употребляет ему применительно у тому, чем стали и ФМ, и Ницше после расставания с юношескими идеалами. Подпольными людьми. "Вот когда оказывается, что идеализм не выдержал напора действительности — что человек, столкнувшись волей судеб лицом к лицу с настоящей жизнью, вдруг, к своему ужасу, видит, что все красивые априори были ложью; только тогда впервые овладевает им тот безудерж сомнения, который в одно мгновение разрушает казавшиеся столь прочными стены старых воздушных замков... Здесь-то и начинается философия трагедии".

Предисловие "Записок из подполья" никого не может обмануть, говорит Шестов, это никакой не "образчик", это натуральный дневник автора, того типа, в которого обратился ФМ. Грызущего себя, вовсе не такого страшного снаружи, как ему кажется изнутри. Более того, Раскольников, говорит Шестов, тот же типаж. Да не убивал он никакую старушку! Вы посмотрите на него, с ним любая старушка справится, настолько он ослаб, сражаясь постоянно с тараканами у себя в голове. К чему же тогда весь остальной роман? — "Эти-то преступления без преступления, эти-то угрызения совести без вины и составляют содержание многочисленных романов Достоевского. В этом — он сам, в этом — действительность, в этом — жизнь". С первым предложением, на самом деле, трудно поспорить, причем ФМ умудряется сделать так, что угрызения совести и общую неловкость начинает испытывать заодно и читатель, который вообще ни в чем не виноват.

Что забавно, по Шестову упор на трагичность в "ПиН" делается именно на Раскольникова. Он главный герой, на него все софиты, ясно. Но хочется подергать автора за рукав, и спросить: а Свидригайлов-то? Вот уж кто идеальный "подпольный человек", причем на на начальном этапе своего развития, а в апогее. Сформировавшийся типаж, не из каждого Раскольникова-по-шестову мог бы вырасти Свидригайлов. Увы, о нем ни слова, как и о Ставрогине, скажем, хотя он, по-моему, еще более иллюстративен, чем Иван Карамазов. Несмотря на странность шестовской теории, почему-то инстинктивно начинаешь искать ей подтверждения, и у ФМ даже находишь.

Что забавно, Ницше с его пафосом и куда более трагической личной историей, чем у Достоевского (счастливый брак, любящая преданная жена, детки, всенародное признание) оказался для шестовских загребущих лап куда менее податлив. Если Достоевского в первой половине книги Шестов цитирует вдоль и поперек, разбирает не только его романы, но и журнальные статьи, то часть про Ницше — практически одни домыслы, построенные на приснопамятном разрыве с Вагнером и "отказе от юношеских убеждений". На мой вкус обретение наконец собственного независимого мнения в жизни вообще и в своей научной области в частности в районе тридцати лет — это нормальное развитие человека, а не трагедия. И разрыв с учителями юности — тоже вполне нормальное развитие человека. Притом, что в принципе философия Ницше, конечно, *отдает* трагедией, она не является философией трагедии, она жизнеутверждающая, как розовый слоник. Попробуйте найти в "Веселой науке" какой-нибудь всерьез трагический пассаж — увы. "С того момента, как он взглянул на мир своими глазами, он сразу равно далеко ушел ото всех систем. У позитивизма и материализма он брал оружие, чтобы бороться с идеализмом, и наоборот, так как ничего так искренне и глубоко не желал, как гибели всем придуманным людьми мировоззрениям". Интересный взгляд на философию Ницше как философию разрушения философии, но крайне сомнительный)) С другой стороны, дальше Шестов делает действительно интересное замечания про идею "вечного возвращения". Разумеется, Ницше не мог "придумать" теорию, которая существовала еще с древнего мира и с которой он не мог не быть знаком. Шестов полагает, что Ницше все же вкладывал в понятие "вечного возвращения" — столь широко растиражированного, но так мало объясненного в его произведениях — нечто иное. Делая упор не на определяемое слово, а на определяющее, то есть на вечность. Впрочем, Шестов не дает определенной трактовки, увы.

"Если бы не каторга у одного и не ужасная болезнь у другого, они бы и не догадались, как не догадывается большинство людей, что они по рукам и ногам скованы цепями. Они писали бы благонамеренные сочинения, в которых воспевали бы красоту мира и возвышенность покорных необходимости душ: их первые сочинения слишком убедительно о том свидетельствуют". Не знаю, пожалуй, это можно сказать о ФМ, но сомневаюсь, что это подходит Ницше — разве что считать за "первые сочинения" единственное ученическое "Рождение трагедии". Но Шестов под конец делает вывод, от которого становится как-то не по себе, даже если мы не верим в его теорию: "Все "необыкновенные" люди, восставшие против оков обязательности законов природы и человеческой морали, восставали не по доброй воле: их, точно крепостных, состарившихся на господской службе, насильно принуждали к свободе". И это очень похоже на правду, увы, вот тебе и свобода воли.

Еще интересно восприятие творчества как ФМ, так и Ницше, которое, очевидно, существовало во времена Шестова. Книга написана, если не вру, в 1903 году. Полагаю, Шестов все же ориентируется на общепринятые трактовки, и это весьма, гм, поучительно. 1903 год, Российская Империя еще крепко стоит на ногах и выигрывает все последние войны. Еще ничего не "сбылось по Достоевскому". Еще Элизабет Ферстер-Ницше не принесла выдранные с кровью цитаты на алтарь фашизма, с которым они будут ассоциироваться следующие полвека. "Все еще живы", можно сказать.

"Быть может, будущие поколения так же спокойно станут читать их, как теперь читают Гете. Понемногу истолковывающая критика приспособит Заратустру и Раскольникова к нуждам "добрых и справедливых", убедивши их, что Ницше и Достоевский боролись с отвлеченными или уже исчезнувшими навсегда фарисеями, а не с той всегда существующей обыденностью (позитивизмом и идеализмом), которая является самым опасным и неумолимым врагом людей трагедии". И вот тут, действительно, прозорливостью Шестова остается только восхищаться. Помните школьные уроки литературы? Прозрение Раскольникова, его "путь к миру и свету" и прочее блаблабла, ровнехонько то, что предвещал Шестов, ничего не осталось от первоначальной драмы, сплошное толстовское "воскресение". Возможно, с Ницше бы произошло то же самое — но на пути его сочинений, как ни странно, к счастью подвернулся Гитлер. По мне, уж лучше без малейших оснований считаться кровавым идеологом тоталитаризма, чем войти в школьный учебник ура-патриорического толка в трактовке для малолетних даунов.

А вообще — забавно по Шестову наблюдать, как воспринимались и Ницше, и Достоевский в начале века. Их авторитет не отрицается, но то, что сейчас считается "лакмусовыми бумажками" этих авторов — Сверхчеловек, воля к власти, Алеша Карамазов и Нечаев — это даже не упоминается. Интересно, было ли это восприятием персонально Шестова, или действительно течение времени поднимает какие-то одни трактовки и хоронит другие, как моду.

Очень интересная вещь, и, кстати говоря, очень легко и хорошо написанная. Хочу теперь найти креативы Шестова про К.

сабж

Аннотация гласит, что в этом романе САМ Иммануил Кант внезапно оказывается в роли одного из следователей, пытающегося раскрыть серию загадочных убийств в Кенигсберге.

В общем, вы понимаете, я не могла это не прочитать Я даже была полностью готова изначально, что роман окажется феерической хней, но Кант плюс кровь-кишки-распидорасило — кто может устоять?!

И знаете, внезапно оказалось очень хорошо. В смысле, не скажу, чтобы это был самый гениальный детектив всех времен и народов — но это *хороший* детектив. Правда. И хорош он именно как исторический детектив: с одной стороны, впечатляют сами убийства и их расследования, с другой стороны, прекрасно прописаны времена и нравы Кенигсберга начала 19 века. Опасения наполеоновского нашествия, брожение умов после ВФР, быт горожан и солдат, которым вообще все это фиолетово. Очень, как бы сказать, живая и яркая получается картинка, думаю, это талант как автора, так и переводчика: этот небольшой, грязный, пасмурный город с обычными людьми и характерными человеческими типажами буквально видишь.

К слову, Канта в романе совсем немного, он появляется как герой второго плане и его POV полностью отсутствует. Зато главный герой — молодой судья, которого пригласили расследовать дело об убийствах после того, как главный поверенный Кенигсберга был отстранен от расследования по внезапной болезни — и интересен, и симпатичен. Вообще довольно редкий случай для романов подобного толка, когда у героя-следователя есть характер, прошлое, слабости, недостатки, и при этом он вызывает живейшее сочувствие и интерес.

Но что самое интересное в романе — собственно, город Кенигсберг с его обитателями. И то, как все это выписано, и делает роман хорошим именно как историческую вещь: c одной стороны, заблуждения и "болезни" века, с другой, совершенно внятные и живые герои, типажи служак-солдат, бюргеров, проститутки, "некроманта", самого профессора Канта, наконец. Настолько живо и интересно выписанные, что невольно удивляешься.

Что до собственно Канта, то он выступает в тексте в довольно странной роли, одновременно являясь ангелом и дьяволом героя-следователя. С одной стороны, Кант имеет в происходящем ужасе некий таинственный интерес. С другой стороны, очевидно, что не он — беспомощный 80-летний старец — совершает жуткие убийства. И при этом все время неясно, на чьей же все-таки Кант стороне — и несмотря на огромное почтение, которое испытывает к нему герой, его фигура представляется весьма зловещей. Знаем мы по мировой литературе, на какие страсти способны беспомощные старцы, "почему у вас Борхес такой плохой?"

Все вместе, Кенигсберг начала 19 века с его жителями, жутковато описанные убийства, симпатичный герой плюс профессор Кант на дальнем плане — создают в итоге очень интересный и необычный роман. Приятно удивлена по итогам и испытываю внезапное желание почитать его дальше.

www.michaelgregorio.it/ — себе, чтобы не забыть.

сабж

По большому счету, в этой книге только один по-настоящему фантастический момент — это хэппи-энд в конце. Все остальное прекрасно укладывается в рамки гиперреализма, и никакие фантастические допущения про загадочные "узы", мистическим образом связывающие людей и делающие невозможным существование без другого — это, по-сути, костыли для слова "любовь". У меня по всем романам складывается ощущение, что Дяченко понимают любовь только как "розы и песни", пасторальные идиллии и все такие. А то, что в реальном сильном чувстве 5% счастья и 95% крови и размолотых костей, это как-то совершенно мимо них проходит.

Увы, по жизни-то ситуация довольно типичная: встречаются два человека, и сначала они друг другу нафиг не нужны (или нужен только один другому, но не наоборот), потом нужны, а потом они начинают друг друга мучить. И это продолжается годами. И бывают ужасы куда похлеще описанных попаданий в больницу с сердечно-сосудистыми проблемами от нервов. Логичный вопрос, почему бы просто не расстаться, почему бы не взять и не отрезать больное? Если смотреть на мир, как пратчеттовский турист, через розовые очки и слушать его розовыми ушами, то кроме "это магия!" ответа и не найти, действительно. Хотя на практике, в общем, никакая магия не нужна для того, чтобы испытывающая сложную гамму взаимной ненависти и необходимости пара, типа Влада с Анжелой, преспокойно дожила вместе до старости, да еще и воспитала детей и внуков. Извечный вопрос уровня "кто виноват" и "что делать" — "Почему люди не могут не сволочиться?"

Увольте, но я не вижу ничего фантастического в романе. В смысле, идея изначально была, конечно, фантастической: герой внезапно обнаруживает в себе способность насмерть "привязывать" людей, так, что без него они начинают в буквальном смысле чахнуть и умирать. Только практическая реализация завела ее все дальше в глухую социальщину, в область, с которой более ли менее успешно справляется только "большая литература". Но большой литературе для этого и не нужны никакие фантастические выверты. А у Дяченко дальше получилось, увы, ни то, ни се. Потому что задача внезапно оказалась слишком серьезная, совершенно не фантастическая по своим меркам: даны два человека, которые по некоторой причине не могут расстаться, и при этом терпеть друг друга не могут, проанализируйте и сделайте выводы. Тема для романа из серии "мировая классика", и даже при том, что Дяченки — пожалуй, из современных русскоязычных фантастов лучшие в этой области, все равно тема не их уровня. Вот авторы и начали городить некую невнятную чушь, как в плохом боевике: какие-то безвременно погибшие гениальные художники, какие-то загадочные подводные миллиардеры, криминальное прошлое героини... Да не нужно иметь никакого криминального прошлого, чтобы устроить своему партнеру персональный ад, было бы желание! А весь происходящий вокруг "шухер" — довольно беспомощная попытка перевести во внешнюю, событийную среду то, что должно происходить между персонажами и на отношениях двоих заканчиваться. Помните, как в школе на литературе говорили: гроза-де отражает смятение Бедной Лизы, природа рыдает вместе с ней и читателем и тд. Приемчик времен Карамзина.

Не могу внятно объяснить, почему, но испытываю дикое отвращение к подобным линиям в любых произведениях: в смысле, миллиардеров, "темного прошлого", полукриминальной мистики и прочих примет "лихих 90-х". Видимо, просто надоело уже.

При всем прочем не могу не признать, что Дяченки все-таки отлично пишут. Именно на грани простых бытовых вещей и магии. Просто в этом романе получилось так, что "социальная" тема очень уж выперла, и магия на ее фоне совершенно потерялась. Но в целом все равно было интересно, хотя временами и складывалось ощущение, что эти "свинцовые мерзости" откуда-то из недавней классики, а не от авторов милых фентезийных романов. Финал разочаровывает тем, что он просто слит, но тут уж ничего не поделать: если писать по-честному, то у таких историй и не бывает особых финалов, во всяком случае, хороших.

Раньше я читала у Фолкнера только романы, и у меня сложилось о нем вполне определенное мнение как об очень жестком и тяжелом писателе, не столько для восприятия тяжелом, сколько психологически. У него даже трагифарсы типа "Когда я умирала" вызывают желание пойти повеситься, а уж чисто трагические вещи так тем более. В общем, не видела у Фолкнера ни одного романа, который хоть в какой-то части можно было бы назвать смешным или милым.

Собственно, рассказы в некоторой части вполне аналогичны тяжелым романам, в духе "Святилища". Первый из сборника, "Поджигатель" — это такой очень фолкнеровский удар по больному, отец, который своей злостью, завистью и гордостью губит семью и ребенок, который за этим наблюдает. Все подобные жизненные трагедии на нескольких десятках страниц, и да, оно именно так и происходит, вся эта смесь любви, желания поддержать — и четкое понимание, что именно этот человек виноват во всех бедах и его нужно остановить.

Вообще этого у Фолкнера очень много и в рассказах, и в романах. Людей, которые предпочтут скорее погибнуть сами и погубить все и всех, чем уступить. Причем Фолкнеру удается так мастерски поворачивать это не самое приятное качество, что в одних вещах оно вызывает отторжение и раздражение, а в других — восхищение, как чисто байроническая черта ("Нагорная победа", скажем).

Если ничего не путаю, то весь мой сборник — это Йокнапатофа, юг, причем скорее бедная, чем богатая его часть, поражение в войне, маленькие запыленные городки, бедные фермы, труд на земле. Есть несколько великолепных рассказов про индейцев, самое ржачное в которых — жалобы индейцев на тему "о, зачем эти белые навязали нам негров, теперь нам приходится придумывать им работу, сил уже нет!"

Очень нежно полюбила единственный чисто иронический рассказ, очень милый, светлый и забавный — "Не может быть!" Чистейший восторг, совершенно не ожидала, что Фолкнер в принципе на такое способен. Некий индейский юноша подозревается в преступлении против белого, и все племя во главе с вождем направляется в Белый дом к президенту США, чтобы его судили. А бедный президент с госсекретарем не знают, как из всего этого выкрутиться, и в итоге придумывают очаровательное и очень правильное решение)) Это настолько мило, легко и не по-фолкнеровски, очень неожиданно.

сабж

Это сборничек из одного эссе, одного романа и одной непонятной х-ни.

"Эрос Москвы" — самое занятное и милое из всего. Описание так называемых эрогенных мест Москвы, а также ритуалов, которые в них нужно совершить. Эрогенные места банальны: ну, там, Воробьевы горы, ВДНХ и прочие достопримечательности. Ритуалы больше всего напоминают задания из игры в фанты, единственная цель которых — насмешить себя и зрителей. Ну и в среднем расположены в промежутке между хулиганством и поведением в общественных местах, порочащих честь и достоинство человека. Крайне забавно и задорно, в общем.

"Тридцатая любовь Марины" — роман, технически разделенный на две части, по принципу "гвардеец-террорист". Только в первой части тридцатилетняя Марина, наоборот, "террорист", в смысле, диссидент во времена Андропова. Ну, как диссидент. К цвету диссидентской культуры она относится примерно так же, как Васисуалий Лоханкин — к трагедии русского либерализма. Прочитала в свое время несколько книжек, много пробухала в прокуренных кухнях про разговоры на извечную тему "как нам обустроить Россию", имеет отсидевших друзей. Правда, единственное, чем занимается сама Марина — это, пардон, бухает и трахается. Причем не просто так трахается, а еще и с женщинами.

Собственно, значительная часть первой половины романа — это описание многочисленных любовниц Марины, коих было ровно двадцать девять штук. Очень, мнэ, смачное. И, что самое печальное, скучное и противное. Потому что Сорокин нифига не понимает в женщинах, а в женщинах-лесбиянках — тем более. И пишет так, как мужчины пишут соответствующее порно — со своего, чисто мужского взгляда. В итоге получается абсолютно недостоверно и очень грязно. Потому что женщины относятся друг к другу — в целом и в большинстве — совсем не так, как к ним относятся мужчины. Не потребительски. Донжуанские списки и "считание по головам" — это чисто мужская фишка, по-моему. То есть если смотреть на эту часть и, как бы сказать, пытаться поверить и проникнуться тем, что пишет Сорокин, получается фигня, потому что психологически это полная хрень с многочисленными передергиваниями и переигрываниями. Но, мне кажется, это и неправильный подход. Технически задача Сорокина — противопоставить два мира, из первой и второй частей романа. Первый — мир пресловутого "диссидентства", ненависти к Совку, пресловутой же половой свободы и тд. Второй — мир "мир-труд-мая", ура-патриотических работников советского завода, разговаривающих казенным языком советских газет. И, собственно, показать по итогам, что оба мира — феерическая хня. С выводом, конечно, трудно поспорить, но по-моему, это и так очевидно изначально, не нужно писать никаких романов.

Во второй части, как я уже говорила, та самая Марина внезапно попадает на классический советский завод из ура-патриотических фильмов, работает у станка, рисует стенгазеты и посещает лекции общества "Знание" о международной обстановке. Причем чем дальше, тем меньше в тексте остается смысла и тем больше концентрированного ура-патриотичного совка.

Мне вот интересно, кто-нибудь героически прочитал все последние 70-80 страниц текста, этот "монолог Молли Блум" по-советски? 80 страниц, в стиле советских газет описывающих ту самую международную обстановку, "империалистическую агрессию" в Никарагуа и всетакое. Я сломалась странице на двадцатой. Вторая часть романа, собственно, еще одно доказательство того, что Сорокину дано великолепное чувство слова, но совсем не дано чувства меры. Это как с "Очередью", только еще хуже. Ок, читатель уже понял, что ты адски крут и можешь в таком стиле написать еще несколько десятков страниц. Верим-верим. Остановись уже, пожалуйста.

"Москва" (как выяснилось, это все-таки не пьеса, а киносценарий) — самая бестолковая вещь из сборника. Увольте, но я вообще не способна понять, зачем это. Было смешно или остроумно? — ни разу. Пятьдесят страниц бессмысленного треша. Неумирающая тема про бандитов и их шлюх, в сторону которой уже не плюнул только ленивый. Ведь у Сорокина есть великолепные, очень остроумные, изумительно написанные пьесы. Очень *разные*, но из них не видела не одной настолько мейнстримной и скучной именно из-за своей мейнстримности.