Из свежего "Ансибля" (название в таких случаях расшифровывается как

An sf themed brothel is planned in Nevada (where this is legal), catering for 'sci-fi nerds who dream of having sex with exotic alien women.' Work continues on 'the project's finer details, like whether the girls themselves will be painted green.'

То бишь — в Неваде, где публичные дома разрешены, планируется открыть НФ-бордель для "нердов от фантастики (читай — фэндомовских придурков), грезящих о сексе с экзотическими инопланетными женщчинами". Сейчас организаторы решают, надо ли красить девочек в зеленый цвет.

Сцылка на первоистошник.

Перспективы, как в том анекдоте, "сияющие". ...Кто сказал "Kirk/Spock"?

Написал для родной газеты.

***

Виктор Пелевин – самый неоцененный писатель России. Вопрос не в тиражах, с ними все в порядке; но если смотреть на то, как воспринимаются книги Пелевина (в частности, критиками), становится страшно, потому что пелевинский миф занял почетное место на гламурном пьедестале. Писатель не виноват – он, как и прежде, режет правду-матку о таких пьедесталах и о том, что мы каждый день видим по телевизору и к чему привыкли, хотя называть эту жизнь нормальной – значит расписываться в сумасшествии. Оптика у Пелевина настроена отлично и с годами не замутняется. Но для многих он был и остается пустым мистиком, по обкурке плодящим непристойные каламбуры и сочиняющим модные романы о квазипросветлении на уровне, не к ночи будь помянут, Пауло Коэльо.

Как «Empire V» маскировался под сагу о вампирах, а «t» – под компьютерный квест с участием графа Толстого, так новый роман Пелевина «SNUFF» с подзаголовком «утопия» маскируется под фантастику. Автор переиграл фантастов на их же поле, создав детально проработанный и наводящий ужас мир будущего. Через тысячу лет, после того, как элита окончательно отделилась от плебса вроде нас с вами и отгремела атомная война, где-то в Сибири сосуществуют люди и орки. Орками во «Властелине Колец» Толкина называли уродов-гоблинов, а в мире Пелевина орк или урк – это житель Уркаины, она же – Уркаганат, управляемый, соответственно, уркаганом.

Орки живут на поверхности земли в столице Славе и окрестных деревнях, периодически воюют с людьми и завидуют им. Ну а люди обитают в громадном черном шаре (точнее, офшаре), висящем над Уркаиной на антигравитационной подушке. Шар называется Бизантиум или Биг Биз, это «одна большая спецслужба, которая одновременно является таблоидом, стиральной машиной, банкоматом, вибратором и кабинкой для исповеди». Населяющие его «тщеславные и закомплексованные сексуальные неврастеники, склонные прятать наслаждение чужой болью за фальшивым сочувствием и лицемерной моральной проповедью», заняты в основном тем, что снимают и смотрят снафы.

Изначально снаф – это порнофильм с реальным убийством в кадре, а здесь им называют «киновости», смесь кино и новостей о битвах с гадкими орками. Все войны с орками планируются наверху, в Биг Бизе, и оттуда же финансируются. Люди контролируют уркаинское телевидение, шьют форму для оркских войск, указывают уркагану, как воевать, и впоследствии забирают его наверх, «в Лондон» (который не Лондон вовсе, но это отдельная история). Метафора прозрачна, как слеза младенца. «SNUFF» – не о будущем, а о настоящем, в котором новости и кино, реальность и политический пиар давно слились в единое целое, что можно наблюдать в любом выпуске новостей.

Ни наверху, ни внизу в мире Биг Биза не осталось ничего святого: люди и орки почитают Маниту, который и Бог (в числе его воплощений – Христос и Антихрист), и телевизор-компьютер (монитор), и деньги (money), а китайская философская книга «Дао Дэ Цзин» трансформировалась в сочинение про педерастов «Дао Песдын». Здесь давно забыли о разнице между добром и злом, и о любви забыли тоже, так что само это понятие обесценилось до соития: фраза «first teen fuck» означает «первая юношеская любовь». На бескорыстную любовь, так уж получается, способна только искусственная женщина.

Фантазия Пелевина неистощима: новостная авиация, деривативная порнография, ганджуберсеркеры, дискурсмонгеры, нетерпилы, спастика, демократура, баракадабра, пупарасы... Привычные слова меняют значение: ГУЛАГ – объединение представителей секс-меньшинств, воля – водка, правозащитники – личная гвардия уркагана. Все это – не ради хохмы. На фоне авантюрного сюжета (летчик-оператор Дамилола по просьбе своей искусственной подруги Каи спасает юного орка Грыма и его возлюбленную) «SNUFF» доносит до читателя не самые приятные истины вроде: «История человечества – это история массовых дезинформаций. Люди... с удовольствием поверят в самую гнусную ложь, если в результате им устроят хорошую жизнь. Это называется “общественный договор”. Промывать мозги никому не надо – они у цивилизованного человека всегда чистые, как театральный унитаз». Или: «Что есть любая культура, как не замкнутая сама на себя цепочка проходящих по синапсам электрических импульсов, которая позволяет одним оркам с веселыми прибаутками убивать других?»

И если поверить Кае, утверждающей, что «люди – это просто клубки червивых и плохо написанных программ», нужно признать, что Виктор Пелевин, конечно, не исправляет баги и не делает перепрошивку читательской операционке. Он поступает куда круче, вручая нам исходный код, который можно править как угодно. Дальше – сами.

***

Пару слов от себя. В рецензии нет самого главного, но не потому, что газетный формат обязывает, а по совсем другой причине: это главное у Пелевина каждый ловит сам. Я тут могу цитировать роман страницами, написать большой трактат о том, что роднит пелевинских Сжигателей Пленки с буддистами и настоящим "Дао Дэ Цзин", объяснить, почему "SNUFF" напоминает ненаписанный роман Филипа Дика "Деяния Павла" (или написанный "Лейтесь мои слезы, сказал полицейский"), углубиться в соотношение придуманного Пелевиным языка и реальности и еще много куда. Но это все слова, слова, слова.

В пандан — интервью с Виктором Гинзбургом, режиссером "Generation П", взятое вашим покорным в декабре. Сейчас Гинзбург готовится экранизировать "Empire V". Удачи ему.

[Из актуального перевода. Действие происходит в стране, где сочинители при жизни не имеют права ничего публиковать: обнародовать написанное можно лишь через полвека после смерти автора. Что за перевод — не спрашивайте, вы точно этого не читали и нигде не найдете :]

— ...Если в этой стране поэт голодает, он может порадоваться хотя бы тому, что чем скорее он умрет, тем быстрее настигнет его известность. И все-таки я не понимаю, почему нужно ждать еще пятьдесят лет.

— Мы установили такой порядок, дабы защитить ближних сочинителя. И не потому лишь, что сочинитель мог написать о них неприятную правду. Даже в том случае, если он пишет о ближних только хорошее, его сочинения могут принести вред. О чем я могу поведать историю, что произошла полтора столетия назад и послужила поводом к принятию закона о пятидесяти годах. Тогда умер поэт Каллист, ныне причисляемый к сонму величайших, иначе говоря, к тем поэтам, коих читают только в школе. Он написал в том числе шестьдесят несказанно красивых любовных песен для Геро, сочинив их на старинный манер, то есть говоря исключительно о душе. А после кончины Каллиста началась большая ссора по поводу того, кому посвящены эти песни. По меньшей мере полдюжины известных женщин, все уже в зрелом возрасте, поспешили заявить, что речь идет именно о них. Отсюда проистекло много неприятностей, ибо хотя бы в одном отношении женщина остается женщиной и у нас, даже если она философ. Наиболее же неприятным было то, что некий исследователь вскоре установил, кем была загадочная Геро. Каллист, до самой смерти остававшийся холостяком — стихотворцы нередко отклоняются от естественной жизненной стези, — посвящал песни верной собаке, бывшей единственным его спутником в старости; Каллиста часто видели гуляющим с этой собакой. Однако немногие знали, что собаку звали Геро. Так и получилось, что достопочтенные женщины, половина коих входила в ареопаг, вдобавок сделались посмешищем. Тут-то и был принят закон, предписывающий ждать после смерти сочинителя еще пятьдесят лет. Если по истечении полувека того или иного человека еще вспомнят, все собаки будут прочно забыты. Так иной раз благом оборачиваются даже склоки легкомысленных старушек.

Писалось опять же для родной газеты. Сейчас придут люди, которые чуть не побили меня за "Меланхолию", и на этот раз точно побьют. Возможно, ногами

Новый фильм живого классика кинематографа Александра Сокурова показывает, насколько велика пропасть между живыми классиками и живыми зрителями и как страшно далеки первые от вторых.

Получившего венецианского «Золотого льва» «Фауста» в один голос хвалят кинокритики и кинорежиссеры. Они же опасаются за прокатную судьбу картины, полагая, что «простой зритель» не оценит сокуровский шедевр по достоинству. Однако все разговоры о целевом прокате и подготовленной аудитории – подготовленной в том плане, чтобы, по словам Сокурова, «не было разочарования ни у зрителя, ни у режиссера», то есть чтобы режиссерское эго ни в коей мере не пострадало, – маскируют простую истину. Массовое искусство совершенно не обязательно бездуховнее элитарного, а элитарное вовсе не духовнее массового; сплошь и рядом голливудские блокбастеры сеют разумное, доброе, вечное куда успешнее «кино не для всех». Разница между массовым и элитарным – не в мессидже, а в языке. Сокуров и подобные ему режиссеры снимают для избранных, в частности – для таких же, как они, режиссеров. Это не хорошо и не плохо, «Улисс» не перестает быть великой книгой от того, что написан, по сути, для писателей. Это тоже путь, только вот жаловаться на то, что тебя не понимают широкие массы, на таком пути неуместно.

С чего начинается «Фауст»?

Неправда, что массовый зритель ходит в кино, чтобы развлечься. Он идет туда по многим причинам, в том числе – чтобы испытать вместе с героями сильные эмоции и послушать режиссерскую проповедь. Любой режиссер по определению – проповедник, даже если ему самому так не кажется. Фильм «Ешь, молись, люби» о квазидуховном поиске героини Джулии Робертс ничуть не менее назидателен, чем любая из семнадцати художественных лент Сокурова, и если проповедь Джулии Робертс на порядок более убедительна, не стоит винить в том людей, ходящих в кинотеатры.

Принято говорить, что искусство – тоже храм; в таком случае современный массовый зритель (извините за обобщение) ничем не отличается от, скажем, массового прихожанина христианской церкви в Средние века. Он готов к проповеди, но с порога отвергает заумь. Вряд ли стоит удивляться тому, что у площадных шутов с их балаганами достучаться до сердец получалось куда чаще, нежели у попов, велеречиво и занудно вещавших, по сути, о том же самом, но «в несколько более сложных словах». Потому что форма важна, форма – тоже содержание, и от того, в какую оболочку вы облекаете свою мысль, зависит в том числе, услышат вас или нет. Богословские споры уместнее среди привычных к ним магистров теологии, круг которых узок – и нелепо со стороны этого круга сетовать на неподготовленность массового прихожанина к «высокому». Точно так же и массовый зритель готов к проповеди, но не прощает скуки.

«Фауст» Сокурова прежде всего невыносимо скучен – и к тому же совершенно не предназначен для зрителя, ждущего от кино нормального, человеческого разговора. В частности, потому что начинается с... Вот как бы это сказать без мата, чтобы редактор пропустил? Короче говоря, в самом начале фильма после невнятных небес и панорамы города нам показывают крупным планом мужской половой орган. Серый, скукожившийся, местами покрытый сукровицей. Как выясняется минутой позже, когда зал с божьей помощью успевает прийти в себя, данный орган принадлежит трупу, который Фауст (Йоханнес Цайлер) препарирует. Режиссер явно хочет что-то сказать нам, тыча мертвой серой писькой в глаза. Только слушать режиссера после такого не хочется, а хочется цинично пошутить, переименовав фильм, например, в «Фаллуст».

Мне скучно, бес

Зацикленность на телесном низе – чуть ли не главная составляющая сокуровской интерпретации поэмы Гёте. Естественно, мы увидим голую Маргариту (Изольда Дюхаук). Отец Фауста, врач, извлечет из сокровенных мест пожилой пациентки вареное куриное яйцо, которое обомлевшая женщина тут же очистит и съест (как и зачем она засунула туда яйцо – каждый догадывается в меру собственной испорченности). Мефистофель, он же Ростовщик (Антон Адасинский), страстно лезет на деревянную Богородицу и целует в губы деревянного же Христа. Чего хочет, впрочем, неясно – голого дьявола нам покажут тоже, и мы увидим, что половых органов его дебело-бугристый грим не предусматривает (если не считать хвостика).

Мессидж уяснить нетрудно: Фауст продает душу, соблазнившись плотью Маргариты, то есть пресловутый телесный низ – то самое, что умного доктора сгубило. В этом смысле и начало вроде оправдано: как ради этого, серого-мертвого-мерзкого, можно отказываться от бессмертной души, от божественного сияния, что время от времени окутывает головы героев? «Фауст», таким образом, концептуален, это фильм о грехопадении в изначальном смысле слова. Этакий фаустпатрон в спину (или куда пониже) дьявола. Может быть, в таком кино и правда не место смешному, хотя у Сокурова и его сценариста Юрия Арабова, судя по их совместным лентам, вообще очень плохо с чувством юмора (в «Фаусте» есть пара смешных и трогательных сцен, похожих скорее на вымученную попытку пошутить).

Но какими бы ни были грехи героев, главный грех фильма – это его чудовищная унылость. Знаменитые слова Фауста «мне скучно, бес» как нельзя лучше подойдут ленте в качестве рекламного слогана. Темпоритм заунывен, диалоги навевают дрему, от поэзии Гёте не осталось и следа. В финале Фауст и Ростовщик долго бредут по скалистому, очевидно, Аду в направлении, надо полагать, Коцита (в трактовке Данте это ледяное озеро в центре преисподней), и в какой-то момент фильм внезапно начинает напоминать «Властелина Колец» с доктором в роли хоббита Фродо и дьяволом в роли Горлума на пути к Ородруину – но, увы, динамики эти параллели не прибавляют.

При этом «Фауст», безусловно, профессиональнейшая работа, заслуженно получившая приз в Венеции и достойно завершающая тетралогию, начатую «Молохом» и продолженную «Тельцом» и «Солнцем». Мессидж, повторю, прозрачен, кадры выстроены безупречно, актеры в рамках режиссерского замысла играют выше всяких похвал, и так далее, и так далее. В среде интеллектуалов от кино фильм наверняка станет культовым. Но если вы не в восторге от скучных проповедей и пошлых сцен, сходите лучше на очередной сиквел голливудского боевика «Миссия невыполнима». Там тоже борются со злом, только не так уныло.

(Написано для родной газеты. Нельзя сказать, что роман Эко — фантастика в классическом смысле слова. Но версия, которую он дает, вполне фантастична, так что.)

https://picasaweb.google.com/lh/photo/B0i...">https://lh6.googleusercontent.com/-vhqmPp..." height="327" width="220" />

Шестой, самоновейший роман Умберто Эко «Пражское кладбище», весьма оперативно переведенный на русский язык, – это книга о нацизме, пусть ее действие и заканчивается в 1898 году, покрывая собой вторую половину XIX века от Гарибальди и Парижской коммуны до Фрейда, Вагнера и Достоевского. Герой романа, капитан Симоне Симонини, по сути, становится архитектором Холокоста – он создает текст печально известных «Протоколов сионских мудрецов»: как будто на еврейском кладбище в Праге (отсюда и название романа) собираются ночью желающие захватить мир раввины, «двенадцать человек, укутанных в темные плащи».

Тем самым Симонини дает импульс, который через публикатора «Протоколов» Сергея Нилуса и проникшегося ими Адольфа Гитлера полвека спустя приведет к «окончательному решению еврейского вопроса».

«Пражское кладбище» – во многом парафраз других книг Эко, причем парафраз парадоксальный: тут есть текст, который убивает («Имя розы»), придуманный мировой заговор («Маятник Фуко»), человек, который становится двигателем истории («Баудолино»), – словно бы 80-летний патриарх итальянской литературы решил свести воедино волнующие его темы в ударном контрапункте. Что роман посвящен истокам фашизма – неудивительно. Ничего ужаснее человечество не придумало, и стоит потрудиться, чтобы понять, как события 1933-1945 годов стали вообще возможны.

При этом роман напоминает авантюрные книги Дюма (который, как и другие известные люди, появляется тут в эпизоде): родившийся в 1830 году в Турине капитан Симонини – лжец, предатель, убийца, циник, бахвал, закомплексованный кретин, корыстолюбец, фальсификатор, сотрудничающий с разведслужбами дюжины стран, – участвует в больших событиях, стоя как бы за спинами великих и иногда вонзая в эти спины кинжал-другой. Он присоединяется на время к гарибальдийской «Тысяче», сам организует и сам же разоблачает заговоры карбонариев, гуляет по улицам Парижа в дни Коммуны, подделывает письмо, из-за которого арестовали Дрейфуса, и так далее, и так далее. Обо всем этом мы узнаем из дневника Симонини, который ведут два человека – он и некий аббат Далла Пиккола (нам сразу дают понять, что ко всему прочему капитан страдает раздвоением личности).

Делом всей жизни для Симонини становится живописание «иудейского сходбища» в Праге. При этом герой – не антисемит, он всего лишь человек, пронизанный, как и почти все мы, национальными предрассудками, достаточно циничный, не имеющий никаких идеалов, включая идеал расовой чистоты. Цель Симонини куда более банальна – он хочет продать сведения о воображаемом заговоре кому-нибудь, кто их купит. Поэтому без разницы, кто именно собирается у него на кладбище – иезуиты, масоны или евреи. Последние попросту удобнее.

Как говорит герою Рачковский, глава русской агентуры в Париже (простите за длинную цитату, но она необходима): «Я не собираюсь уничтожать евреев. Я намерен морально укреплять моральные устои русского народа... Нужно иметь врага... Порядочный враг, устрашающий и узнаваемый, должен быть прямо в доме или у самого порога дома. Вот поэтому евреи. Провидение Господне ниспослало нам их. Так используем, черт возьми, и да ниспошлет он всегда нам еврея или двух, чтобы было кого ненавидеть. И бояться. Дарить надежду собственному народу – именно для этого нужен враг... Все канальи беспокоятся о чистоте своей канальей расы. Нация – это из лексикона обездоленных. Самоосознание строится на ненависти. Ненависти к тем, кто отличается. Ненависть необходимо культивировать. Это гражданская страсть. Враг – это друг всех народов. Нужно кого-то ненавидеть, чтобы оправдывать собственную мизерность. Ненависть – истинная природная страсть. Аномальна как раз любовь. За нее Христа и распяли. Христос выступал против человеческой природы... Ненависть греет душу».

«Пражское кладбище» – о ненависти и, если угодно, о дьяволе, который может сидеть в каждом. Умберто Эко доказывает простую и жуткую теорему: «Симоне Симонини, сборный герой, принявший в себя черты и поступки множества различных людей, в определенном смысле существовал. И даже, вынужден сказать, существует среди нас». Еще это роман о том, как фантазия, выдумка, фальшивка, пробуждающая ненависть (к кому именно – неважно, антисемитизм тут наиболее показателен), мало-помалу превращается в реальность, так что и сам выдумщик в конце концов в нее верит. «Пражское кладбище» рассказывает о безумии, слишком распространенном для того, чтобы оно считалось безумием. Это смелая книга. И, мягко говоря, актуальная.