На коленях взгорий стоял наш маленький лагерь, окруженный со всех сторон каменными обвалами, непролазным кедровником, зарослями багульника и прочим мелким кустарником из тех, что рвут рюкзаки и одежду незадачливых походников.

Мы ждали, когда придет он. Укладываясь, мы ощущали его присутствие, его любопытство, его тяжелый взгляд, как днем видели его знаки и чувствовали его запах. Сейчас же он был тих, но мы знали, что он где-то неподалеку. Наконец нам надоело лежать в тесной палатке, и мы, не сговариваясь, вышли. Запалили по новой костерок, и стали разговаривать, прихлебывая терпкий чай. Но и он был хитер. Не показываясь сам, он стал засылать к нам своих лазутчиков. Засвистело отрывисто в камнях, шорохом пробежало по лишайнику. Это пищуха пришла к нам знакомиться. Изредка показывалась она на камнях, поглядывала строго, а потом убегала вверх, посвистывая, чтобы доложить своему босому командиру, как обстоят дела у чужаков. После она возвращалась и снова свистела, и снова бегала по камням, все также возвращаясь.

По ту сторону каменной реки выл филин. В лунном свете мы видели те березовые рощи, где он расположился для ночного пения. Не ухал он, не кричал, а гулко выл, вызывая нас на поединок. Петь у нас не получилось. Проговорив до двух часов ночи, мы перестали ждать своего гостя, плюнули и пошли дремать. Догорел наш маленький костер, сгустились над отрогами Улан-Байса облака, луна исчезла, филин перелетел на нашу сторону каменной реки, посчитав, наверное, что нам его плохо слышно, придвинулась поближе и ночная свистунья. Так, под свист и вой продремали мы до рассвета, когда певцы, наконец, успокоились, и можно было отдыхать, но солнце уже осветило горизонты, и новое утро легло на вершины хребтов Улан-Бургасы.

Под пологом звезд коротали мы ночь у маленького костерка. Было удивительно тихо, и каменная река из обломков древних гор, в непостижимо давние времена искрошенная ледником, отражала лунный свет, казалась молочно-белой. Здесь, под огромными валунами, что неотвратимо двигаются, приближаясь к долине Уды уже тысячелетия, почти неслышно бежал горный ручеек, неся свои воды в Шулутай, где-то отражались мертвенно-голубым светом льдины, спрятавшиеся в расщелинах, не тая даже в этот первый летний месяц. Терпко пахло прелой хвоей и смородиной. Смородиновые листья были умело заварены и в нашем котелке. Мы разговаривали о звездах. Как глубоко заблуждаемся мы, считая себя умными и знающими, но как же и застает нас врасплох что-то неожиданное и необычное. Вот и сейчас, наблюдая, как в небе, пульсируя, рывками, передвигаются странные светящиеся точки, мы не можем объяснить, что это, и просто прихлебываем из жестяных кружек терпкий кенийский чай, приправленный ароматом смородиновых листьев, и смотрим на эти точки. Точки останавливаются высоко в усыпанном звездами небе прямо над нами, и тоже наблюдают за нашим костром, за оранжевой палаткой, за нами, уставшими от ведьминых плясок по курумнику. Мы не знаем, что это за огоньки, зато знаем, кто трещит и переваливается в кедровнике чуть выше нашего временного пристанища, по ту сторону курумных отвалов, любопытно, с интересом, поглядывая на нас маленькими злыми глазками. Мы вздыхаем, но продолжаем прихлебывать чай. Костерок становится менее ярким, и мы подбрасываем в него хвою, отпугивая белесые тени, что стоят у края каменной реки. А высоко-высоко над нами, утонув в бескрайности облаков, все мерцает и переливается смарагдовыми огнями звездное небо.

Над отрогами Улан-Бургасы бежали облака, переливались серебряными нитями дождей, сыпали крошевом льда на старые камни. Здесь и холод ночей затаился в щелях под древними камнями, здесь и неспешный бег талых ручьев мешался со смородиновым духом потаенных укромий. Выше к Бэльчиру поднимался немыслимо высокий вал курумных потоков, сбегая каменными водопадами в долину Шулутая, пустоглазые осыпи щерились беззубыми ртами, насмехались. Горевал в высоких кронах кедров ветер, кручинился о запоздалом лете. Гулкой тишиной отражались просторы, не было слышно ни пения птиц, ни шепота трав, даже бег потока остался где-то внизу, и только взгляды невидимых глаз внимательно следили из каменных мешков, переговаривались молча, гнали вперед, и все выше вздымались к серому небу обломанные зубы древних гор…

Серым пологом укрывался от глаз небесный окоем, но солнце все так же ярко светило сквозь облака, проливая золото на бескрайнее лесное море, беззвучно колышущееся где-то внизу. Курумник пленял древностью теплого камня, подставлял идущим свои покатые плечи, и тут же встречал их обломанными клыками каменных мешков. Пахло смородиной. Неосторожно потревоженные камни шатались от прикосновения, неслышно посмеивались. Взгляд тонул в бесконечности просторов, но ноги подкашивались от предательской усталости. Там, высоко-высоко, за краем каменных отвалов, сточенных алчными пастями ледовых великанов, ожидали увидеть мы плато, пересеченное непролазным кедровым стлаником, россыпями лишайника и безводными далями. Но, с трудом поднявшись на высоту, за горделивой головой останца мы увидели лишь драконий хребет в непролазных космах тундровой растительности, и усмешку Бэльчира, приглашающего непрошенных гостей пробираться по плитам древних камней. От Улан-Байса ветер гнал иссиня-черные тучи, поливал отроги отрывистым дождем. А впереди была только бесконечная курумная даль, поросшая лишайником и невидящие безжалостные взгляды, прорезающие спину холодом и тревогой…