Итак, в Ирландии есть маленький остров (точнее, два острова), на одном из которых расположено так называемое Чистилище святого Патрика — пещера, которая, по легенде, привела знаменитого ирландского святого, а за ним еще кучу других интересующихся, в самое настоящее Чистилище. Ну а там понятно что: умеренно грешные души мучаются, дабы искупить свои грехи окончательно и по прошествию некоторого времени попасть в рай. Мучаются, разумеется, в подробностях, средневековые хронисты вообще эти детали любили, от которых и у Хичкока кровь бы заледенела.

Собственно, вся книга посвящена пересказу немногочисленных исторических событий и многочисленных легенд, связанных с Чистилищем. Легенды, понятно, сводятся преимущественно к тому, как некто юзернейм, то ли из покаяния, то ли из любопытства, отправился в Чистилище, как положено, постился и молился до входа туда, вошел в пещеру, видел разные ужасы, был мучим всякими демонами, но с молитвой все превозошел и вышел, очистив свои грехи. Содержательно основная часть везде посвящена разнообразным ужасам, которые герой то наблюдает со стороны, как Данте, то сам участвует в качестве жертвы. Довольно стандартная история "экскурсии в ад", в общем, хотя подробности везде занимательные и разнообразные, а местами даже несколько комичные.

Надо понимать, что это ни в коей мере ни научная работа, особого исследования материала в ней нет, больше — исчерпывающая подборка и пересказ очень доступным языком. Специалисту-историку, наверное, будет интересно прочитать первоисточники, а то, что автор дает в качестве сопроводительных комментариев, и так известно. Я прочитала с интересом, тем более, что о таком месте и связанных с ним легендах раньше не слышала.

Это роман, не похожий ни на что.

Менее всего — на "Джонатан Стрендж и мистер Норрелл", к слову. Если закапываться, то можно найти, конечно, явные аллюзии на "Нарнию" (а именно концепт Леса-между-мирами) и Борхеса. Но Борхес, извините, потоптался по всем самым известным архетипам и топосам, так что с этой точки зрения любая более ли менее интеллектуальная вещь на него похожа.

Только роман Кларк — и больше, и меньше избитого "общего места" про запертого в лабиринте, в том плане что герой сам не воспринимает свое жилище таким образом, и слово "лабиринт", если и появляется пару раз случайным образом в тексте, не находит ни у героя, ни у читателя никакого отклика — просто потому, что повествователь начисто лишен соответствующего культурного бэкграунда, а кроме него у читателя долгое время нет другой точки зрения. Вообще, отвлекаясь от конкретного романа, это комичный и несколько раздражающий аспект в жизни — когда люди уходят в сторону культуры так далеко, что уже не могут воспринимать реальность непосредственно, а не через призму того, что о том или ином месте, явлении и пр. написали и нарисовали. А столкнувшись с чем-то, о чем никто не написал еще, и не знают, как к этому подступиться и предпочитают делать вид, что это как бы ничего особенного. В этом плане "Пиранези" — идеальный пример *обратного* отношения. Сознание героя наполнено некоторыми идеями, но все они — исключительно его собственные, результат его личного опыта в Доме-лабиринте, и итоговое восприятие героя отражает, наверное, его собственный характер в большей степени, позитивное отношение к жизни и находчивость. Поэтому и Дом кажется ему местом прекрасным и благожелательным во всех смыслах, притом, что любому другому, наделенному памятью и культурным бэкграундом, показался бы сводящей с ума тюрьмой.

Это двойственное отношение — самое интересное в тексте. С одной стороны, читателю, который вроде бы должен болеть за симпатичного героя, хочется, чтобы он из Дома в итоге выбрался обратно в обычный мир. С другой стороны, взгляд самого героя настолько ясен и благоприятен этому месту, что под его влиянием невольно начинаешь проникаться той прелестью Дома, которой проникается герой. И хочется самому побывать там, потому что это должно быть красиво.

С той же логикой хочется самому побывать, например, на высоких горах, куда люди добираются с большими мучениями и лишениями, но всем понятно, зачем и почему они это делают. В Доме, как и в Льюисовском Лесу-между-мирами, есть много очарования для современного человека, заключенного, прежде всего, в идеях покоя и одиночества. То есть вещам, обратным опостылевшим ценностям нашего времени. С этой точки зрения "Пиранези" необычайно актуальный роман, потому что он дает замученному переменами и постоянной гонкой читателю некоторое отдохновение, по крайней мере, первую половину текста, пока сюжет не разворачивается полностью.

Как я говорила, "Пиранези" совершенно не похож на "Джонатана Стренджа" и все остальное, что я читала у Кларк, и по языку тоже. Мне очень нравился английский язык "Стренджа" — богатый, непростой, отчасти напоминающий английский JRRT. А вот язык "Пиранези", напротив, прост, лаконичен и практически лишен какой бы то ни было "украшательности", но все же доставляет удовольствие, потому что чувствуется, что автор сдерживает свои возможности ради стиля текста.

Мне понравился сюжет, кстати, хотя для любители Борхеса могли бы назвать его слишком линейным и недостаточно изысканным. Пусть так, зато в нем нет позы, это живая история, а не красивая метафора/притча, представленная кукольным театром статистов. Напротив, какой-то другой исход сюжета, пожалуй, разрушил бы эту человеческую достоверность, на которой держится вся эта странная конструкция с пустым Домом, полным статуй и омываемым морем.

сабж

Обычно я люблю прозу поэтов, и у многих, уж простите, она получается лучше стихов, но Мандельштам, видимо — не тот случай. Он слишком поэт, а в объеме прозы окончательно запутывает себя и читателя. То есть автор-то, может, и ориентируется, куда там скачет его резвая вдохновенная мысль, но я откровенно не поспеваю. И все это еще помножить на широту кругозора, не стесненную обрывками образованности, и на широту метафор. Более ли менее ясны те статьи, в которых либо говорится об известных современниках (это все мы и так знаем, просто новый взгляд на известные фигуры), либо о биографии самого автора (детство и Тенишевское училище, кажется, я недавно читала об этом в одной или двух книгах). А вот более отвлеченные статьи проходят мимо моего сознания, никакой мыслью не цепляясь, много в них странного и смутного.

И вся мандельштамовская "исследовательская" логика — какая-то слишком неуловимая, только он принялся более ли менее всерьез за какую-то тему, как отвлекся и уже забыл, о чем говорил. Удивительно, как сумел написать такое большое эссе про одного Данте. Впрочем, Данте — тема необъятная, и при желании в нее можно впихнуть все, даже полет фантазии Мандельштама.

Мне импонирует в этой прозе то, что она вся какая-то очень веселая и легкая, легковесная в хорошем смысле, нет ощущения, что ты читаешь серьезную эссеистику, ни боже мой. И при этом прорывается в ней достаточно всяких уже вполне серьезных, тяжелых и неприятных, если задуматься, вещей. Невинная статейка о Комиссаржевской, к примеру, исчерпывающе описывает, почему я лично (и Мандельштам, видимо) не люблю всю эту прустовскую и набоковскую эстетику ностальгии детству:

"Повторяю — память моя не любовна, а враждебна, и работает она не над воспроизведением, а над отстранением прошлого. Разночинцу не нужна память, ему достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, — и биография готова".

Мандельштам гений все-таки. Что я тут делаю с 2007 года, именно это.

Любую статью и любое эссе Мандельштам быстро превращает, если угодно, из публицистики в беллетристику, так, что уже неясно, где тут совершенно банальные персонажи и события, а где художественный вымысел, и какое коленце будет следующее. Неудивительно, что советскую власть все это напрягало — всех напрягает, когда ты слишком серьезно к себе относишься и не можешь понять, с тобой шутят или не шутят, и с тобой или над тобой. "Египетская марка" в этом плане даже дает некоторое утешение: тут-то с начала все понятно, чего ждать, и можно расслабиться и не пытаться управлять сюжетом и персонажами за автора. А вот "Путешествие в Армению", которое могло бы стать у другого автора совершенно реалистичным и занудным отчетом, у Мандельштама тоже вышло такое, ээ, залихватское, и Армения слегка нереальной, мультяшной.

Мультяшный, пожалуй, это правильное слово — с прозой Мандельштама все так, будто смотришь кино, в котором живые актеры совмещены с мультяшками, и это сразу снижает уровень драмы, хотя и не отменяет ее совсем. "Четвертая проза", в сущности, одна сплошная драма или много маленьких — к примеру, я, помнится, совсем недавно читала про эту нелепую и обоюдно постыдную полемику с Горнфельдом, совсем не такую задорную, как публичная свара Достоевского и Щедрина. Да и все остальное в ней, в общем, что касается биографии автора или примет времени — драма по определению, и читается как злые удачные стихи.

Относительно стихов опять должна признаться, что восточная поэзия выше моего понимания. На мой вкус практически все они одинаковы и одинаково никакие, и я не чувствую никакой особой разницы между одним стихотворением и другим. Только крайне редко какие-то слегка попадают в резонанс (значительно меньше, чем любые европейские) — да и то, мне кажется, совершенно не по тем причинам, по которым их могли бы ценить современники автора или люди, по-настоящему разбирающиеся в этой поэзии.

Право, чудно,

Как жизнь дорога вдруг станет

В весенние дни.

Цветочными путами крепко

Мы привязаны к миру.

***

Как быть, если тот,

Кого жду с таким нетерпеньем,

Сегодня придет?

Ведь тогда неизбежно нарушится

Этот снежный покров в саду.

Во втором можно увидеть много прекрасного, если копаться с европейской точки зрения: весь набор опасений, что сокровенное желание сбудется. Но на самом деле, я думаю, тут чисто японская эстетика любования природой, и не более.

Дневник куда веселее, учитывая, что он целиком посвящен непростым любовным отношениям автора с различными принцами. С которыми она "вела задушевные беседы всю ночь" и "любовалась луной до самого рассвета". И, разумеется, обменивалась многочисленными стихами по самым ничтожным поводам. Дневник предваряет статья переводчицы Соколовой-Делюсиной, раскрывающая, кажется, все, что современной науке известно о биографии Издуми Сикибу и перипетиях ее личной жизни. В другую эпоху Идзуми прослыла бы роковой женщиной, знаменитостью в духе Мерилин Монро — похоже, у нее были к тому все данные и на любовной почве, и в наиболее популярной в те времена области искусства (читай, поэзии). Но, видимо, не случилось, моралисты и моралистки эпохи Хэйан ее скорее осуждали (это слегка проскальзывает в Дневнике), хотя и ценили ее поэтический дар.

Представьте, что будет, если убрать из эссе Борхеса весь сюжет, всю интригу, игру и попытку удивить читателя неожиданным взглядом. Оставить только огромный интеллектуальный багаж, разносторонние пареллели и очень художественный подход к теме. Вот это Уайнбергер и его эссе. Как я понимаю, это чуть ли не первое издание автора на русском, и спасибо, что оно появилось.

Люди, которые любят у Борхеса именно сюжетность, внезапный поворот, удар под дых в конце, будут, наверное, Уайнбергером разочарованы. Зато этого автора полюбят те, кому нравится гадать, придумал эссеист все приведенные им невероятные факты относительно тех или иных исторических событий и перснажей или его эрудиция действительно простирается так далеко в разные стороны.

Борхес, если угодно, дает читателю свое эссе как готовое блюдо: в нем скомпонованы запоминающиеся фразы, яркие персонажи, последовательность фактов, которая ведет к развязке, довольно однозначно формулируемой. Граница между эссе и рассказами у него достаточно тонка. Уайнбергер предлагает читателю самому собрать этот конструктор и сделать выводы из того набора странных, шокирующих и подчас неочевидно связанных между собой фактов, которые он выкладывает перед читателем. По крайне мере в отношении эссе, которые касаются безумных вещей из ирландских саг, могу подтвердить, что это все — не выдумка автора, а эрудиция. Впрочем, ирландские саги по степени безумия уделают любой другой известный мне текст.

Из того, что понравилось: невероятно круто эссе о расизме ("Водопады") — различные исторические обстоятельства, книги и высказывания представлены на суд читателя очищенными от всей авторской шелухи и "собственных рассуждений", но именно в таком виде и становится виден реальный влад автора. Пожалуй, именно в этом — уникальность эссе Уайнбергера, я других таких не знаю: его работа как автора заключается в подборке и компоновке материала, на этом все, никакой воды, никакой позы или сюжета. Но эта работа выполняется настолько высококлассно, что итог из совокупность элементов превращается не просто в литературное произведение — в нем становится видна и невысказанная позиция автора.

Из того, что полегче — "Хан Ю обращается к крокодилам с речью". Это практически Борхес.