Лучший роман года — безусловно, "Остромов, или Ученик чародея" Дмитрия Быкова (премии "Национальный бестселлер", "Портал"). Из всей "О-трилогии" любимой моей частью была и остается "Орфография", которая ухватила с первых же страниц; но "Остромов" поначалу вызвал скорее неприятие. Сменилось время (1918 и 1925), сменился жанр (классический "революционно-интеллигентский роман" и роман авантюрный / роман воспитания) и, конечно, изменилась интонация. "Орфография" была пронизана томящим чувством совершающейся гибели (культуры и человека): в такие времена всё возможно — и заранее ясно, чем всё закончится. "Остромов" — книга о другой эпохе, надежды и иллюзии равно бессмысленны: прежде было страшно, теперь — тускло и мерзко. Первая половина романа написана так, как мог бы написать профессор Преображенский о Швондере: с безграничным... не отвращением даже, а презрением — совершенно внеклассовым. Как у нас может быть что-то общее с ними? Презрение — не самое плодотворное чувство — но в "Остромове" это лишь исходная точка, без которой не было бы и пути к совершенно иному финалу.

Заглавный персонаж, гуру, ясновидец и розенкрейцер — иными словами, шарлатан и провокатор, создающий в теснейшем сотрудничестве у ГПУ кружок советских масонов. Как и подобает авантюристам 1920-х годов, он обманывает всех, но графа Монте-Кристо из него заведомо выйти не может, а переквалифицироваться в управдомы — такая же утопия, как и бежать за границу. (Роман еще более подчеркнуто-литературен, чем "Орфография": отсылки, цитаты и парафразы из Грина, Булгакова, Платонова, Пастернака, Ильфа и Петрова, Олеши, далее везде; игра в "кто есть кто" сделана более прямолинейно, чем в предыдущем романе цикла, где зазоры между персонажами и прототипами были существеннее, чем в "Остромове", где копирование идет один в один, так что не вполне ясно, зачем Каверину возвращать его натуральную фамилию Зильбер, а Лидию Гинзбург изображать как Лику Гликберг.)

В какой-то момент даже вульгарные обманы Остромова кажутся спасением: мир становится настолько омерзителен, что из него можно только бежать, левитировать в сферы небесные. То, что Даня Галицкий, второй главный герой романа, достигнет того, во что не верит его наставник, понятно почти с самого начала. Вопрос в том, что с ним будет после этого.

Вот тут-то рыхлая композиция романа становится безукоризненно четкой и жесткой. Когда на смену эпохе гниения приходит эпоха террора, это воспринимаешь едва ли не с облегчением: ну всё, самое страшное уже произошло — хоть что-то произошло! "Лучше ужасный конец, чем ужас без конца"; разумеется, мнимых масонов арестовывают сразу же после того, как Даня обретает свою любовь и способность летать. И ужасное действительно ужасно. Нет ничего легче, чем пугать или давить на жалость; Быков — и тут вспоминаются уже не Ильф с Кавериным, а скорее Шаламов с Оруэллом — просто показывает механизм уничтожения человека. Механизм, который не назвать безличным, потому что у него человеческое, слишком человеческое лицо. Для каждого найдется комната 101.

К этому времени и мистический опыт Дани, который еще недавно казался столь блистательным и прекрасным, становится каким-то нарочито недостоверным и гниловатым. Дело не в даниил-андреевских жруграх и уицраорах, дело не в том, что ключ к высшим сферам Дане случайно даже все тот же Остромов, — дело серьезнее. Читатель (этот читатель, во всяком случае) впервые усомнился в Данином Пути, когда просветленный юноша не заметил ту, которая нуждалась в нем больше всего; просто не заметил — остальное из этого следует, в том числе закономерный, но от этого не менее сильный финал.

Сверхчеловеческое, к которому стремились герои, оказывается бесчеловечным — а как иначе? Об этом было написано уже "Оправдание", а что урок остался не выучен — так кто же виноват? Не мне одному вспомнились при чтении "Остромова" "Гадкие лебеди" и"Vita nostra": "Все это прекрасно, но вот что, не забыть бы мне вернуться"; "Я отказываюсь..." Если русская фантастика конца 1980-х — начала 1990-х была пронизана гностической темой бегства с "бройлерного комбината", в котором все мы живем, — то в 2000-е все более заметной становится тема отказа (пусть даже и в совершенно попсовом изводе, как у Лукьяненко). Но, пожалуй, никто не показал чудовищные шестерни мироздания, тот неимоверный механизм, частью которого мы отказываемся быть, возвращаясь ко всему несовершенному и земному, — сильней и осязаемей, чем это сделал Быков.

Первая половина "Остромова" была неприятна, но в каком-то смысле утешительна: ведь мы — это не они, ведь мы можем смотреть на них свысока, не прилагая к этому никаких душевных усилий. Но последние части романа — сплошные удары по всем болевым точкам, до которых может дотянуться Быков; а он может. В "Орфографии" Ять бежал из страны, увидев маленького зверенка-беспризорника, в которого превратился его знакомый мальчик; в "Остромове" Даня почти к такому же зверенку возвращается из заоблачных сфер. Только пройдя тот же путь, только совершив то же, что и Даня (пусть даже по методу отца Брауна, в сознании и сопереживании), можно с полным сознанием отказаться от того, что тебе предлагают у врат в небесную фабрику. Роман хорош и сам по себе, но трилогия в целом — одно из главных достижений русской прозы последнего десятилетия. Может быть, главное.

Поэтому с грустью должен отметить, что не удалась третья книга другого цикла — "Метаморфозы" Марины и Сергея Дяченко, — цикла, начатого потрясающей "Vita nostra" и продолженного отличным, но объективно не таким сильным "Цифровым". "Мигрант, или Brevi finietur" (премия "Интерпресскон") — роман, точный по замыслу, но до этого замысла не дорастающий. Книга с переломанным хребтом: две ее половины настолько разнятся по ритму, что даже единство темы (преодоление себя как сохранение себя, стагнация и развитие, мир без страха и механизмы его роста) не создает единства текста. Попытка превратить метафизику "Vita nostra" в рациональную "гуманитарную НФ", а от нее перейти вновь к метафизике, на этот раз вполне ощутимой, вещественной, — это попытка дерзкая и задача достойная; но все-таки роман треснул и не выдержал.

О других романах прошлого года умолчу: ни один из них не заинтересовал мня настолько, чтобы его обсуждать.

С повестями, в общем-то, не лучше. В этом году премию в этой номинации я не отдаю никому, но, по крайней мере, могу назвать три текста. которые вполне заслуживают прочтения. Первая из них — "Белая госпожа" Владимира Аренева: изящное соединение сказок (от "Гензеля и Гретель" до "Белоснежки"), мифов (всё, что связано с Той Стороной и Дивным Народом) и произведений литературных (от кэрролловского "Зазеркалья" до толкинского "Кузнеца"). Повесть сделана искусно, а главное — есть в ней то, что трудно достижимо в подобных "миксах"; оно или удается, или нет. Я говорю об особом ощущении, которое присуще любой настоящей фэнтези: нам рассказана только часть Повести, мы ухватили только краешек чего-то древнего и всеобъемлющего. Так работает миф, так написана "Белая Госпожа".

Мне кажется, такой целостности не удалось добиться Дмитрию Колодану в его безусловно яркой и необычной повести "Время Бармаглота" (премии "Роскон", "Портал", "Фантлаб"). Зазеркальный мир у Колодана лишился той строгой, безжалостной логичности, с которой его выстроил Кэрролл; не стал и буйным хаосом Страны чудес, а замер где-то посредине — и, следственно, оказался обеднен по сравнению с первоисточником. Но и здесь — "за попытку спасибо".

«Вертячки, помадки, чушики» («Почтальон сингулярности») Антона Первушина – уже не столько вариация, сколько откровенный ремейк азимовского «Уродливого мальчугана», перенесенного на русские нравы. Пример текста, устремленного к финалу и в финале же обретающего смысл и эмоциональное содержание, – но остающегося ремейком.

Лучший рассказ опять написала Мария Галина: ее "Подземное море" сталкивает московского Эвримена со всеми мемами-паразитами современности, от Ктулху до Боевых Человекоподобных Роботов, и, как обычно у Галиной, оказывается, что невыдуманная реальность — страшнее всего. Примечательно, что в только что опубликованном романе "Медведки" ("Новый мир", № 5-6) герой Галиной находит-таки выход из тисков мифа и реальности, равно невыносимых, — и выход этот интересно соотносится с "Остромовым" и "Мигрантом" — но об этом поговорим, даст бог, через год. Из других прошлогодних рассказов интересным и нестандартным мне показался "Гимн уходящим" Юлии Зонис (премия "Портал"): миф, культурология и НФ в одном флаконе, перемешать и взболтать.

Награды в номинации "Эссе" тоже не будет (но обращаю ваше внимание на статью Святослава Логинова "Алхимии манящий свет"), лучшая же критико-литературоведческая работа — биография Герберта Уэллса, написанная Максимом Чертановым (премии "Звездный мост", "Портал"). О ней я уже как-то писал в ЖЖ, повторюсь:

Прежде всего скажу, что книга хорошая, "потому что потом мне будет очень трудно к этому вернуться". Уэллс у Чертанова, точно Иисус у Ивана Бездомного, "получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж"; а впрочем, и привлекающий тоже. Автор, по собственным словам, так и не смог понять, как относится к своему герою и, бывало, в течение одного дня испытывал к нему: а) ненависть; б) жалость; в) восхищение; г) раздражение; д) полное и абсолютное непонимание". Это ощущение Чертанов передает читателю, то есть персонаж получился действительно живым. Конкретных претензий немного: я не настолько в материале, чтобы замечать какие-то фактические ошибки, кроме самых тривиальных (Орсон Уэллс — не однофамилец Герберта Уэллса, а его омофон). Претензия, собственно, одна: то, как и о чем написана книга. В ней есть Уэллс — журналист, беллетрист, мыслитель, оратор, утопист, путешественник и пр., и пр., нет только Уэллса-писателя, несмотря на то, что едва ли не все романы и повести более-менее освещены (что особенно важно, когда те не переведены). Нет совсем. Чертанов, естественно, ссылается на книгу Кагарлицкого "Вглядываясь в грядущее", но добавляет: она написана "с филологическим уклоном" и "автор уделял внимание лишь тем работам Уэллса и аспектам его жизни, которые счел заслуживающими внимания". Второе, конечно, верно (1930-40-е годы Кагарлицкий пробежал скороговоркой), а первое замечание как нельзя лучше говорит о цели Чертанова — написать биографию и только биографию. Однако, как бы ни был интересен Уэллс-человек, но важны-то "Машина времени" и всё, что за ней последовало. Между тем, у Чертанова полностью отсутствует контекст — жанровый, временной, эстетический — всё то, что блестяще изложено у Кагарлицкого; когда же автор новой книги пытается сравнивать Уэллса с кем бы то ни было (Честертоном, Хаксли, Стругацкими, Лемом, да хоть и Чернышевским), выглядит это по меньшей мере наивно и уж во всяком случае неадекватно текстам. Словом, как биография замечательного человека книга Чертанова, безусловно, выигрывает; но как книга о человеке, который заслуживает биографии через 64 года после смерти, — проигрывает старой работе Кагарлицкого по слишком многим статьям.

Отмечу также методологически важную статью Омри Ронена "Наизнанку" (премия "Портал") — размышления о Стругацких, Ефремове и НФ вообще в контексте культуры нового времени.

Переводная книга: тут я опять чувствую себя совершенным брюзгой. Чем больше у нас издают современной (и не очень) фантастики, тем меньше она мне нравится. Едва ли не все, что читали и активно обсуждали в прошлом году, от "Эйфельхайма" Майкла Флинна до "Младшего брата" Кори Доктороу, от "Имени ветра" Патрика Рофусса до "Вора времени" Терри Пратчетта мне было попросту скучно. Зато наконец-то вышла уже хорошо знакомая нам книга, оказавшаяся не такой уж и знакомой: "Звездная пыль" Нила Геймана с иллюстрациями Чарльза Весса ("Мифопоэтическая премия фэнтези", у нас — премия "Портал"). Если кто-то говорит, что фильм по этому роману Геймана лучше самой книги, я сразу понимаю: "Звездная пыль" осталась непрочитанной. Возможно, именно рисунки Весса, неприкрыто стилизованные под "эльфийскую" графику столетней давности — прежде всего под работы Артура Рэкхема, — возможно, хотя бы Весс сумеет намекнуть читателям, незнакомым с культурным контекстом, какую именно игру ведут художник и писатель. Гейман и Весс странствуют по тем землям, на которые впервые ступили Дансени, Миррлиз, Кэбелл — и если вы не очень представляете себе тамошние законы (законы повествования, прежде всего), то и "Звездная пыль" покажется вам странной сказочкой, не детской и не взрослой. А, между тем, это лучший роман Геймана — разумеется, за вычетом графического "Сэндмена", чей первый том тоже вышел по-русски в прошлом году. К обоим изданиям я имею честь быть причастным.

Ну, вот как будто и все. Осталось подвести итоги — и без особой надежды — уповать на то, что 2011-й год окажется богаче 2010-го.