— Может быть, сочинить что-нибудь простое и трогательное, противопоставление или сопоставление, — старое и новое, прошлое и настоящее... Но подать это надо оригинально и в высшей степени образно.

— Погоди, — перебил Мефодий Фиалкин, — погоди, кажется, я нашел.

И он вытащил из пачки столичных газет скромную местную газету и прочел вслух:

«В колхозе «Заря революции» живет гражданин Ахмед Джаншиев, пастух, которому на днях исполнилось сто тридцать лет от роду. Старик вполне бодр и охотно делится с окрестным населением своими

Воспоминаниями».

— В Лондоне, — задумчиво сказал Мефодий, — в Вестминстерском аббатстве похоронен отставной гренадер, который дожил до ста тридцати лет. Он прожил бы и дальше, но к ста тридцати годам ему, наконец, дали пенсию. Старик до того обрадовался, что выпил лишнее и попал под автобус. Это факт.

— Пренебрежем импортным лондонским стариком, — заметил Кирилл, — у нас под руками свой, мы дадим нашим читателям воспоминания нашего величавого старца. Мы дадим читателю пробег по девятнадцатому и двадцатому векам, вчера и сегодня человечества. И это будет подлинная новогодняя новелла. Заказывай машину!

— Но прости, — возразил почти убежденный Мефодий, — можно ли ожидать от стотридцатилетнего старца правильного освещения событий? Сознание, сформировавшееся в эпоху почти натурального хозяйства, не сможет охватить во всем объеме события, и мы можем столкнуться с идеалистическим подходом к эпохе. Это — рискованный опыт, мой дорогой собрат.

— Для этого существуем мы, — почти закричал Кирилл. — Мы, художники, дадим направление мыслям седого ребенка, дадим им не только превосходную форму, но и вложим в них высокое идейное содержание. Вот это и называется художественной обработкой материала. Итак, заказывай машину, как сказали бы сами братья Гонкуры, если бы они дожили до эпохи такси.

Не стану утомлять читателей излишними подробностями, не буду описывать путешествия братьев Фиалкиных. Ограничусь только тем, что скажу: ночь застала их в деревне, где жил общительный стотридцатилетний старик.

Час был поздний, деревня спала, и нелегко было разыскать знаменитого старца. Один электрический огонек сиял среди ночи. Они пошли на огонек и наткнулись на железную будку. Стрекотание киноаппарата слышалось внутри будки, между тем как из темноты сада доносились взрывы смеха и восклицанья зрителей. Очевидно, здесь показывали кинематографический фильм.

И тогда братья Фиалкины решили дождаться конца фильма. Они вышли из машины и, обойдя здание клуба, увидели скамью. Одинокая фигура сидела на скамье, вытирая платком пот на лбу. В это мгновение луна проскользнула в щель между облаками, и братья Фиалкины увидела величавого, еще не согбенного годами старца. Лунное серебро засветилось в его окладистой бороде и волосах. Не было сомнения в том, что перед ними стотридцатилетний старик Ахмед Джаншиев.

— Товарищ, перед вами два литератора, — начал, содрогаясь от волнения, Мефодий Фиалкин. — Мы приехали к вам издалека. Ужасные картины прошлого, светлое настоящее, — все это было перед вами на протяжении вашей долгой жизни, товарищ Ахмед. Близится новый год, и в канун нового года расскажите нам все, что запечатлелось на окраине вашей памяти. Мы дадим читателю зеркало века — вчера и сегодня человечества.

Величавый старец раскрыл рот, но не сказал ни слова. Однако живые глаза его блеснули, и он с головы до ног окинул братьев Фиалкиных.

— Начнем с малого, — сказал Кирилл Фиалкин, — начнем с отечественной войны...

— Вы допустили ошибку, — возразил удивительно бодрым голосом стотридцатилетний старец, — война, свидетелем которой я был, правда, в молодые годы, не может называться отечественной войной. Уже некоторые буржуазные историки правильно анализировали ее как борьбу Англии и Франции за сырье технически, отсталой России...

— Кирилл! — воскликнул Мефодий Фиалкин. — Ты можешь записывать его речь слово в слово: этот вековечный старик — достаточно подкованный старец. чтобы не впасть в неправильное освещение событий, поговорим с ним о крепостном праве...

— Помню, как сейчас, — непринужденно сказал старец, — помню, как сейчас, зарождение крупного капитала на моей родине и как следствие этого — недовольство крупных землевладельцев. Что же касается крестьянских масс, то непомерные выкупные платежи, а также обезземелье...

— Не торопитесь, товарищ, — прервал старика Мефодий, — не хочется упустить хоть одно слово из этого блестящего анализа, сделанного современником и участником событий. Скажите что-нибудь о народниках.

Величавый старик лукаво блеснул глазами, провел рукой по бороде и сказал:

— Не учитывая роли пролетариата, эти идеалистически настроенные люди, принадлежавшие в главной в главной своей массе к разночинцам, были заранее обречены на неудачу.

— Мефодий, — останавливая жестом, промолвил Кирилл, — будем работать с этим замечательным старцем организованно, начнем с вопросов культуры. Что может сказать нам этот живой источник, скажем, о литературе... Личные встречи с Гоголем и Пушкиным, например?

— Как же, — живо перебил его старик, — я познакомился с нашим поэтом задолго до Постановления о перестройке литературных организаций. В то время, если не ошибаюсь, наш русский классик осваивал «Бахчисарайский фонтан»...

— Необычайно интересно! — в один голос воскликнули братья Фиалкины.

— Но простите меня, — задыхаясь от здорового смеха, продолжал старец, — вот кончается киносеанс, начинается отделение самодеятельности, я пойду на сцену. Когда же кончится спектакль, мы продолжим нашу интересную беседу, — и с удивительной для его лет легкостью старик покинул братьев.

— Какая бодрость! — промолвил Кирилл. — Какая ясность ума, какая сила анализа! Сохраним ли мы в сто тридцать лет эту живость мысли...

— Мы не успели договориться с ним о том, как он понимает настоящее, — заметил Мефодий, — пойдем в клуб и разыщем величавого старца.

И они направились в здание клуба.

— Мефодий! — воскликнул Кирилл, едва переступил порог клуба, и замолк, потому что тут почувствовал на своей руке руку брата.

Величавый стотридцатилетний старик стоял на авансцене, простирая руку над зрительным залом. Попирая ногой картонную соху, он читал громким, пожалуй, чересчур громким для старика, голосам:

Товарищи,

Я — старый быт.

Давно я умер и забыт,

И, чтобы жить и чтоб трудиться,

Мне остается одно:

Омолодиться!

При этом удивительный старик погрузил руку в серебряную гриву и одним легким движением снял ее с себя вместе с окладистой серебряной бородой.

Перед потрясенными братьями Фиалкиными предстал без грима двадцатилетний смуглый парень.

Это был тракторист колхоза «Заря революции». Он был загримирован для самодеятельного спектакля.

Однако что же такое новелла?

— Новелла – необыкновенное происшествие, — сказал Гете.

— - -

Перевод в текстовый формат ЛысенкоВИ