Кто знает, насколько отодвинулось бы начало космической эры, если бы еще в юности К. Циолковского не вдохновили фантазии Ж. Верна. Именно Ж. Верн заложил в нем стремление к космическим путешествиям: «Он пробудил работу мозга в этом направлении. Явились желания. За желаниями возникла деятельность ума» (К. Э. Циолковский. Труды по ракетной технике. М., 1947, стр. 103). В статье «Только ли фантазия?», написанной незадолго до кончины, К. Циолковский вновь напомнил значение научной фантастики, как бы приглашая молодежь подхватить эстафету: «Фантастические рассказы на темы межпланетных рейсов несут новую мысль в массы. Кто этим занимается, тот делает полезное дело: вызывает интерес, побуждает к деятельности мозг, рождает сочувствующих и будущих работников великих намерений» («Комсомольская правда», 23 июля 1935 г.). Сходные мысли К. Циолковский высказал и в переписке с А. Беляевым (Архив АН, ф. 555), популяризировавшим в романах «Прыжок в ничто» и «Звезда КЭЦ» его космические проекты.

Романы Ж. Верна оказали немалое влияние на многих выдающихся ученых, инженеров, путешественников. Они подсказывали не только выбор жизненного пути, но и нравственное (в большом смысле слова) предназначение знания и творчества. «Я могу сказать,— писал академик В. Обручев, — что сделался путешественником и исследователем Азии благодаря чтению романов Жюля Верна, Купера, Майна Рида, которые пробудили во мне интерес к естествознанию, к изучению природы далеких малоизвестных стран». О вдохновляющем воздействии Ж. Верна говорили путешественники Ф. Нансен и Р. Бэрд, изобретатель бильдаппарата Э. Белин и исследователь пещер Н. Кастере, исследователь морских глубин В. Биб, палеонтолог и фантаст И. Ефремов и др.

Только гуманистический дух питает подлинно общечеловеческие прозрения. Только великая цель рождает подлинно великие открытия. Поблекли многие технические идеи Ж. Верна, Но благородные чувства, которыми проникнуты его книги, надолго сохранят свою притягательную силу. Научная фантастика Ж. Верна не устареет: в ней богатейшее научное воображение сплавлено в нерасторжимое поэтическое единство с прогрессивной нравственной концепцией.

Определяющим, конечно, является общемировоззренческое воздействие научной фантастики. Но его нельзя отрывать от конкретных научных идей и гипотез, послуживших толчком к тем или иным изобретениям и открытиям. Французский академик Ж. Клод, опротестовывая обывательское мнение о Ж. Верне как об авторе чисто развлекательных романов для юношества, утверждал, что он является «вдохновителем многих научных исканий», и в качестве примера сообщил, что мысль об использовании моря как источника термоэлектричества ему подал капитан Немо.

Привлечь внимание именно к большой новаторской идее важно не только с точки зрения содержания, но и с точки зрения эстетики научной фантастики. Мелкий идеал суживает взгляд на мир, ослабляет мировоззренческий заряд. Недостаточная новизна эстетически разочаровывает. Ведь эстетическое восприятие любой вещи колеблется меж двух полюсов: узнавание известного — открытие нового. Крупная идея интересна, увлекательна, но она и красива.

Научно-фантастическая литература приобщает к эстетике познания или, если взглянуть с другой стороны, помогает ощутить область познания, как и обыденную жизнь, тоже как эстетическую сферу. Фантастика, быть может, оттого и пользуется такой популярностью, что, несмотря на свое несовершенство с точки зрения реалистического искусства, расширяет сферу эстетического в окружающем мире.

Для эстетической привлекательности имеет немалое значение не только новизна, но и своевременность выдвижения того или иного научно-фантастического материала. К тому времени, когда А. Беляев написал «Прыжок в ничто» (1933), мысль о космической ракете была не новой, но ее разве что терпели в фантастических романах. Книга А. Беляева, рисуя возможным то, что многим представлялось сказкой, выполняла задачу своеобразного родовспоможения великому делу. Другой роман А. Беляева, «Голова профессора Доуэля», лишь на несколько лет опередил блестящие эксперименты С. Брюхоненко, И. Петрова и других по пересадке органов и оживлению организма. Фантастичность его была не столько в незначительном упреждении науки, сколько в более общей и более грандиозной мысли. Мозг, продолжающий жить, когда тело уже мертво, эта ситуация, развернутая в фабуле, — своего рода метафорический подступ к идее продления творческой жизни человека, быть может — бессмертия. Многие романы А. Беляева — развернутая метафорическая формулировка больших заданий науке. Пересадка жабр Ихтиандру («Человек-амфибия») заставляет думать не только о возможности создать человека-рыбу, но и вообще о принципиальной перестройке биологической природы человека. Если первое окажется лишь поэтической гипотезой (а это, видно, так), то второе — как раз та реальная цель, к которой идет наука.

Чаще всего ценность «сумасшедших» идей признают лишь в том отношении, что они дают отличный повод для фантастических ситуаций, но сами по себе мало что значат. Критики Г. Уэллса пролили немало чернил, чтобы доказать, что кейворит, фантастическое вещество, экранирующее силы тяготения, принципиально невозможен. Зато, мол, этот антинаучный кейворит послужил превосходным поводом для путешествия в страну социальной сатиры. Последнее безусловно верно, но с абсолютной ненаучностью экранирования тяготения критика поспешила. В конце концов, если бы Г. Уэллс преследовал только сатирическую цель, он мог избрать любой более правдоподобный способ космического путешествия, — скажем, ту же электропушку, что появилась позднее в его киносценарии «Облик грядущего», или, наконец, ракету.

Но и в своем условно научном допущении Г. Уэллс шел в ногу со временем. До него К. Лассвитц изобрел для своих космических кораблей антитяготение. После Г. Уэллса русский фантаст А. Богданов тоже использовал антитяготение для межпланетного корабля. Мысль об овладении гравитацией носилась в воздухе. Она вытекала из эйнштейновской релятивистской механики. А сегодня она буквально замучила фантастов. Редкий роман о космосе обходится без нее. Потому что наука настойчиво ищет разгадку этой величайшей, ключевой тайны природы.

Кому не известны заклинания литературной критики принимать всерьез лишь социальную аллегорию «Машины времени» и никак не физический смысл путешествия во времени! Но теория относительности, получив проверку по ряду пунктов, обрела право утверждать, что по крайней мере в одном направлении — в будущее — путешествие во времени возможно. Для космонавта, летящего с субсветовой скоростью, время текло бы медленнее, чем для оставшихся на земле родных и знакомых, и он мог бы вернуться молодым на постаревшую Землю.

Разумеется, для фантастов здесь неисчерпаемый кладезь различных коллизий. Но через эти коллизии люди ощутили и то, как физически подались границы невозможного. В сознание миллионов читателей вошла еретическая мысль овладеть когда-нибудь самой неподатливой из стихий. В одном из рассказов А. и Б. Стругацких речь идет о двигателе, в котором работает... время. Выдумка писателей? Мало кто знает, что рассказ написан на основе гипотезы советского астрофизика Н. Козырева об участии времени в энергетизме звезд. В звездах сгорает время. Пока это гипотеза. Оспариваемая. Экспериментальное исследование, возможно, сильно видоизменит первоначальное ее зерно, а может быть, и отвергнет вовсе. Но оплодотворяющую силу такого посева трудно переоценить. Он заставляет человека посмотреть на мир обычных вещей, где уже «нет тайн», иными глазами. Он революционизирует воображение, и роль

научной фантастики здесь огромна.

Девятнадцатый век жил в познанном ньютоновском мире. Его обыденный опыт в основном совпадал с объективной картиной этого мира. Двадцатый век вступил в мир эйнштейновский, парадоксально не совпадающий с обыденным опытом. Ядерные частицы, существующие и как бы не существующие; относительность законов физики в разных системах (время в звездолете, несущемся со скоростью света, сжимается, тогда как на Земле движется нормально); текучесть структур живого и само появление живого из неживого на определенном уровне органических соединений — все это не только новые факты, но и новая система познания. Между глазом, сигнализирующим разуму о кванте, и самим квантом — беспримерная по сложности цепь приборов и диалектика понятий.

Возникает необходимость в новой абстракции — не только более сложной, но и существенно иной, чем в ньютоновских научных представлениях. Все больше обнаруживается явлений, которые нельзя определить однозначно, понятием дискретным, то есть прерывным, с резко очерченными границами. Погружаясь в этот странный мир, физика вынуждена дополнять точные дискретные определения образными, неточными, но зато обобщенно схватывающими изменчивое явление в отношениях с другими.

Современная фантастика не только полна релятивистского научного материала, который был неизвестен Ж. Верну, но и психологически готовит свою огромную аудиторию воспринять новый стиль научного мышления, вырабатывающийся в необычайно усложняющейся диалектике конечного и бесконечного, постоянного и текучего. По своей промежуточной природе — между искусством и наукой — научная фантастика и отражает этот процесс, и выступает одной из форм сближения дискретной логики естественных наук с непрерывнообразной логикой искусства. Осознание неизбежности «странного мира» вокруг нас — важнейшая ее психологическая функция, быть может, самая реальная в ее фантастической специфике.

Раздражение, обвинение в кощунстве вызывала фантастика антимиров и антипространств, антивещества и антивремени. Но, видимо, корни этих «анти» следует искать не в злонамеренности фантастов, а в парадоксах самой науки. Если, например, уже обнаружены античастицы, антиатомы, то насилием над логикой было бы отбросить предположение об антивеществе. И не обязанность ли фантаста, не страшась неизвестности, следовать дальше по этому пути — в антимиры, анти- и нуль-пространства? Ведь это задача науки — находить и утверждать истину, проверенную опытом.

Фантастика вышла к какому-то новому повороту. Открывающиеся дали приглашают туда, куда не достигает локатор достоверного предвидения. И вместе с тем проблема компаса, проблема критерия не может быть снята: это означало бы выход за пределы современной литературы.

Повесть М. Емцева и Е. Парнова «Последняя дверь!» не столько предлагает на рассмотрение парадокс антимира, сколько загадывает загадку: а не похож ли мир за «последней дверью» на тот самый, существование которого допускают верующие старушки? Обнаруженная на Марсе цивилизация куда-то исчезла. Там валяются странные зеркала. Через них, предполагают, марсиане скрылись «туда», в айю. Читатель тщетно будет искать ответа, куда, и зачем и что за айя. Сперва с интересом, а потом с возрастающим недоумением следит он за полудетективной фабулой. Кто-то кого-то убивает и затем исчезает в «зеркале». Последняя дверь в айю захлопывается.

Писатель имеет право на самую фантастическую мотивировку, если она к чему-то ведет, в мире техники или в мире человека. Г. Уэллс дублировал надежность своей фантастической системы: если не сработает гипотеза об экранировании тяготения, то уж обязательно сработает фантастическая сатира повести. Его свифтовский гротеск «Первых людей на Луне» имеет свою собственную ценность. «Последняя дверь!» лишена и вразумительной научной идеи, и сколько-нибудь существенного социального или психологического содержания. С одной стороны, повесть ведет в темную айю, с другой — высыхает в пустой детективной интриге. Таинственность приключений только сгущает мрак в зеркальных дверях в заманчивый антимир. «Последняя дверь!» никуда не ведет.

Предшествовавшая ей повесть тех же авторов «Уравнение с Бледного Нептуна», тоже подернутая вуалью ненужной таинственности, была все же построена иначе. Можно оспаривать представление о том, что микромир в какой-то своей глубине имеет некое окно-выход в большую Вселенную и что все мироздание замыкается таким образом в бесконечное кольцо. Пусть наивна идея аппарата, который позволил бы разомкнуть это кольцо и физически проникнуть прямо из лаборатории на какую-нибудь далекую планетную систему. Пусть у авторов нет оснований придавать своему допущению вид философского обобщения. При всем том М. Емцев и Е. Парнов интересно противопоставляют бесконечности линейной более сложную бесконечность кольцевую. Но если даже полностью забраковать всю физику и натурфилософию «Уравнения с Бледного Нептуна», в повести все же останутся отлично написанные антифашистские страницы. «Физическое кольцо» можно рассматривать как фантастическую оправу социальной темы.

Такая конструкция довольно распространена в современной фантастике. «Научная» посылка не мотивируется, а лишь дается как отправная точка для психологических или социальных коллизий, моральных или философских размышлений. В принципе такая фантастика может быть очень плодотворной. Можно вспомнить сатирические философские произведения Л. Лагина или более характерные для последних лет повести братьев Стругацких («Попытка к бегству», «Трудно быть богом», «Хищные вещи века»). Они ценны серьезным социальным содержанием.

В последние годы в фантастику пришел большой отряд специалистов. Братья Стругацкие, Г. Альтов, В. Журавлева, А. Днепров, Ю. Сафронов, И. Забелин, И. Лукодьянов, И. Варшавский, В. Невинский, О. Ларионова, Н. Амосов — ученые, врачи, инженеры. Некоторые из них кандидаты и доктора наук, специалисты с международным именем.

Все больше открывается областей, где еретик-ученый находит в фантасте своего союзника. И часто он сам берется за перо, чтобы высказаться о том большом и важном, что не укладывается в жанр научной публикации. В фантастику отходят те дискуссионные темы, о которых ученые журналы стесняются писать: чересчур фантастично. Фантастика выступает застрельщиком в великом споре, подспудно бурлящем на самом переднем крае знания. Она не только переводит его на язык образов и сюжетов, но и углубляется в существо. Она неизбежно при этом упрощает, но, может быть, тем самым нередко и проясняет суть дела.

Как могут выглядеть обитатели иных миров? Каким может быть первый контакт с ними? Каковы вообще перспективы межпланетных связей Разума? Г. Альтов и В. Журавлева в «Балладе о звездах» и Г. Альтов в рассказе-трактате (характерно для стиля полемической фантастики!) «Порт Каменных Бурь» оспаривают предположения автора «Туманности Андромеды» и «Сердца Змеи» насчет вероятного человекоподобия чужих и насчет предпосылок объединения инопланетных цивилизаций. Позиция И. Ефремова представляется более обоснованной, а возражения его оппонентов — не затрагивающими выдвинутых положений. Но несомненно, что сама дискуссия гораздо определеннее, чем научные работы, поставила перед широким читателем один из самых важных в наш космический век философских вопросов, равно относящихся и к гносеологии, и к биохимии космоса, и к морали, и многому другому. Это вопрос о возникновении и развитии жизни в разных концах Вселенной, о сходстве и различии ее форм, об эволюции порождаемого ею разума, о единстве — в решающих моментах — его логики и возможности в силу этого межпланетного объединения разумных существ.

Разумеется, это не один, а множество вопросов. Но в конце концов они упираются в один главный — о переходе от геоцентрического мышления к всегалактическому. Или, может быть, об изживании пережитков геоцентризма в наших научно-философских и моральных концепциях. Ведь не только судьба будущего контакта, но и наша собственная судьба на старушке Земле зависит от того, насколько человек сможет посмотреть на себя со стороны в масштабах космоса. Ибо наше практическое самосознание все еще укладывается в локализующие формулы: человек — мера всех вещей, человек — царь (венец) природы. Одно дело умозрительно сознавать их ограниченность и другое — преодолеть эту ограниченность практически. Научная фантастика, может быть, больше, чем любая другая область культуры, потрудилась, чтобы донести до людей сознание того, что не только Земля, но весь космос — родной дом человечества, и иной разум рано или поздно соприкоснется с нами.

Какими же будут братья по разуму? И будут ли они нам братьями? Разве не могут они «рассуждать, как звери, только овладевшие логикой»? Нет; «На высшей ступени развития никакого непонимания между мыслящими существами быть не может», разве что случайно. Потому что «мышление следует законам мироздания, которые едины повсюду» (И. Ефремов. «Сердце Змеи»).

Г. Альтов и В. Журавлева писали «Балладу о звездах» с целью доказать, что в рамках этого единства различия могут все же возобладать. И тем не менее они пришли к тому же самому итогу: чужие и земляне в их повести договорились и даже условились о помощи... Этот камуфлет случился, по-видимому, потому, что полемисты исходили из той же самой общей идеи, что и И. Ефремов, и в конце концов не смогли не подпасть под ее влияние: «Не может быть никаких «иных», совсем не похожих мышлений, так как не может быть человека вне общества и природы...»

На высшей ступени эволюции целесообразность вводит природу и общество в жесткие рамки. Разум развивается в узких коридорах жизни. Отсюда неизбежность сходства логик в разных концах Вселенной. И отсюда же вероятно предположить человекоподобие чужой разумной жизни, если она развивалась в сходных условиях. «Только низшие формы жизни очень разнообразны; чем выше, тем они более похожи друг на друга». Это вовсе не наивный геоцентризм и антропоцентризм, которые приписывают И. Ефремову. В человеке и человечестве есть случайное для космоса, сугубо земное. Но не это берет фантаст, а главное и решающее. Не Вселенную он рассматривает через призму уникального феномена разума. Предложение геоцентризма не есть ведь отказ от рассмотрения Земли и человека; это есть включение нашей планеты и нас самих во всеобщую логику мироздания.

Таково первое основание ефремовской идеи Великого Кольца.

Второе — детерминированность общего в социальном сознании инопланетных разумных существ едиными законами социальной эволюции (ибо разум — явление непременно общественное, а общество, как показывает хотя бы эволюция независимо развивавшихся земных цивилизаций, везде проходит одни и те же фазы). Мы приведем здесь только один, но самый важный, генеральный довод И. Ефремова. Все его творчество пронизывает одна мысль: разум не может подняться к высшему расцвету в разъединенном обществе. История человечества — история борьбы за объединение людей. Не благие пожелания, не отвлеченные моральные ценности, но железная историческая необходимость вынудила человечество проделать мучительный путь от антагонистического общества к социалистическому строю.

В силу многих причин цивилизация на планете через какое-то время достигает потолка. Выход в космос, встреча в космосе с иным разумом и желание этой встречи — как бы продолжение внутрипланетного объединения человечества. И на этом пути не будет конца, ни на Земле, ни в космосе, если человечество не хочет (а оно страстно не желает этого!) истребить себя или зачахнуть, запершись у себя дома.

Важно, что прогноз Великого Кольца сделан И. Ефремовым на основе внутренней интеграции естественнонаучных предположений с социально-историческими. Американский фантаст Ч. Оливер, солидарный с И. Ефремовым «внизу» (человекоподобие разумного существа), оказывается бессилен развернуть гипотезу дальше — к обоснованию неизбежности активного взаимопритяжения инопланетных цивилизаций. В его романе «Ветер времени», опубликованном в один год с «Туманностью Андромеды», инопланетяне, при всей их личной гуманности по отношению к человеку Земли, остаются по существу чужими ему, социально-равнодушными к судьбе человечества.

В характерном для английской и американской фантастики ограниченном видении мира (оно свойственно и такому острому критику американского общества, как Р. Бредбери) Ч. Оливер демонстрирует Америку как типичное для Земли современное общество. Естественно, Америка разочаровывает инопланетян. Но они не находят ничего более достойного человека, как вновь заснуть в своем тайном убежище, чтобы дождаться, когда земная техника сможет им дать звездолет (их собственный разрушен) и они вернутся домой. Стоило ездить так далеко, чтоб очутиться так близко... Видимо, мораль их собственного мира (а точнее — представление Ч. Оливера о всяком ином мире) недалеко ушла от морали «среднего американца»: каждый сам за себя, один бог за всех. Сила Ч. Оливера — в резком неприятии американского образа жизни. Случайно подвернувшийся пришельцам землянин предпочел уснуть вместе с ними, чем наслаждаться этой жизнью.

Великое Кольцо — не элементарное перенесение коммунистической морали на иные миры. Сила советской космической фантастики в том, что она обосновывает взаимопонимание как неизбежное следствие заинтересованности инопланетных цивилизаций в обмене знаниями и взаимной поддержке; гуманизм и активный коллективизм инопланетян — проявление высшей разумности цивилизации.

Особой точки зрения придерживается Г. Альтов. Развивая (вопреки собственному постулату) мысль о преобладании несходства инопланетных логик, Г. Альтов в рассказе «Порт Каменных Бурь» старается убедить читателя в иллюзорности надежды, что жители иных миров ищут нас, как мы ищем их. Ефремовское Великое Кольцо галактической радиосвязи Г. Альтов отождествил, видимо, с американским проектом «Озма». По этому проекту в течение нескольких лет велось радиопрослушивание космоса на волне 21 сантиметр (длина излучения водорода, самого распространенного во Вселенной элемента: полагали, что она может послужить стандартом для тех, кто желал бы быть услышанным). Ожидаемых сигналов не поступило. К «Озме» охладели. Стало быть, решил Г. Альтов, переговариваться вообще бессмысленно.

В самом деле: тысячи лет сигнал может идти от них, тысячи лет — от нас... Стало быть, Великое Кольцо — не более чем красивый блеф. (Словно главная мысль И. Ефремова о технической реальности переговоров! Альтовским инопланетянам в «Балладе о звездах» легче оказалось понять людей, чем их автору собрата-фантаста.) Надо не на разговоры нацеливать человечество, а использовать тысячелетия для того, чтобы двинуть наше Солнце навстречу ближайшей звезде с населенными планетами. По мысли Г. Альтова, подобные звездные города уже существуют. Предполагают, что так называемые шаровые скопления звезд в отдельных районах Галактики — результат деятельности космических архитекторов.

Гипотеза прекрасная. Но вот что из нее, по Альтову, следует. Сверхцивилизации шаровых скоплений настолько, мол, заняты своими грандиозными делами, а наше Солнце в такой захолустной провинции Галактики, что столичным гигантам мысли просто нет до нас дела. Наивно ждать от них слова вещего, так как они в нас просто не нуждаются... Но как быть тогда с моралью высочайших цивилизаций? Ведь с такой моралью, исключающей активный коллективизм, не то что звезду передвинуть — на собственной планете порядка не навести. В своем новаторском «геоцентризме наоборот» Г. Альтов приписывает сверхцивилизациям поистине обывательскую провинциальность «времен очаковских и покоренья Крыма». Гносеологическая беспомощность «Порта Каменных Бурь» обескровливает романтику космоса. Этот рассказ суше и схоластичней «Баллады о звездах», где объективная истина пробилась через ложный спор с И. Ефремовым и влила в естественнонаучную полемическую фантазию тепло человечности.

*

Мы привели доводы И. Ефремова вовсе не с тем, чтобы убедить, что именно таким и будет будущее человечества. Автор «Туманности Андромеды» и «Сердца Змеи» подчеркивал, что он не пророчествует, но лишь дает свое представление о возможных путях коммунистической Земли в космическую эру. Великое Кольцо, как всякая гипотеза, требует проверки, мысленной и фактической. Можно предположить, что не вся новая информация из космоса подтвердит концепцию И. Ефремова. Но если учитывать имевшиеся у фантаста сведения, нельзя не отдать должного внутренней цельности его концепции. Она заставляет думать даже несогласных. В этом ее ценность. Впервые в мировой фантастике оптимизм контакта с иным миром обоснован не только выводами исторического материализма, почерпнутыми из опыта человечества, но и законами естествознания, всеобщими для Вселенной. Грубо ошибочно объяснять законами природы конкретные социальные явления. Но И. Ефремов указывает стык, диалектический переход между общими законами социальной природы человека и общими законами природы. Ведь из природы человек вышел и в ней существует. Кольцо объединенных миров — эта развернутая космическая метафора коммунистического идеала — впервые развернута и как идеал естествознания, обобщающий земные и космические факторы.

Это очень сильное идеологическое оружие.

Фантастика И. Ефремова продемонстрировала глубокую внутреннюю сродственность идеала человека идеалу современной науки. Это неизбежно. Знание человечно в своем существе, ибо человек существен гуманизмом своего знания. Но это далеко не очевидно. В наше время релятивистские принципы естествознания случайно или умышленно, стихийно или сознательно используют для того, чтобы пошатнуть неизменный общечеловеческий идеал гуманизма и оптимизма. Комментируя международный обмен мнениями между философами, организованный в 1961 году журналом «Проблемы мира и социализма» и французским Центром марксистских исследований, «Летр франсез» писала: «Речь шла не о том, чтобы противопоставить оптимизм пессимизму, но о том, чтобы повсюду высвободить оптимизм... чтобы у человечества было бы будущее и чтобы это будущее наконец принесло счастье всем».

Люди остро нуждаются в оптимизме. Но они должны быть уверены в том, чего желают. Человечество пережило эпоху красивых сказок. Теперь оно хочет верить в то, что знает. Его не устраивает оптимизм волюнтаристский. Нас окружают миры, неизбежно идущие к внутреннему согласию и взаимному братству. Нет оснований считать, что и наша планета пойдет иным путем. И с другой стороны: утверждение гуманного разума здесь, на нашей Земле, окрыляет надеждой, что предстоящая встреча с иной цивилизацией будет началом нового, галактического братства.

88888888888888888888888

Перевод в текстовый формат ЛысенкоВИ