Долго смущала меня такая странность. Ни один критик не переносит свой гнев с плохого стихотворения на всю поэзию. Но едва дело касается скверного произведения фантастики, тут уж нередко достается всему жанру: он-де и такой, и сякой, и вообще это литература второго сорта.
Попытался я узнать, откуда берется такая алогичность. «А вы попробуйте-ка сами почитать, что пишут халтурщики от фантастики», — многозначительно посоветовали мне. Я с сожалением отодвинул талантливые повести братьев Стругацких, постарался забыть о существовании многих других интересных писателей-фантастов и обложился книгами, которые мне порекомендовали. Прочитав первую из них («Последняя орбита», В. Шитик, изд. «Беларусь», 1964 г.), я, однако, не утратил душевного равновесия, хотя там были восхитительные абзацы:
«...Фотонная ракета — дело будущего. А что еще имеет подобную скорость распространения?
— Силы притяжения, гравитация, — сказал Павел.
— И кванты, — добавил Бурмаков, — поток частиц в квантовом генераторе, так называемом лазере или мазере. Если их превратить в механическую энергию и придать им нужное направление, то можно создать определенную тяговую силу. В космосе, куда корабль будет выведен с помощью обыкновенных двигателей, ее вполне хватит. Там корабль не имеет веса и, чтобы разогнать его, нужно совсем незначительное механическое усилие. Вот примерно такими установками и оснащается наш с вами звездолет.
Идея была настолько простая, что Павел не сразу поверил».
Я тоже не сразу поверил, что такая откровенная безграмотность могла быть размножена стотысячным тиражом. В любом школьном сочинении этот отрывок удостоился бы двойки сразу и по физике, и по литературе. Но — каких чудес не бывает! — факт оставался фактом. Однако он еще не давал права предавать анафеме всю научную фантастику. Обыкновенная средняя халтура — и только.
Но по мере чтения других псевдофантастических книг, щедро издаваемых иными местными издательствами, настроение портилось. Что за окрошка из уже опубликованного ранее, что за язык, какие примитивные герои!
Доконал же меня сборник «Формула невозможного» (Азербайджанское государственное издательство, 1964 год).
Нет, сам по себе сборник рассказов молодых бакинских фантастов был совсем неплох. Даже захотелось поблагодарить издательство за хорошую инициативу и пожелать дальнейших успехов в начатом. Но едва я дошел до самой, пожалуй, объемистой вещи сборника — пьесы Н. Гянджали «Сокровища сгоревшей планеты», как меня стали охватывать сомнения в незыблемости азбучных истин.
Вот сюжет пьесы — судите сами. Улетает звездолет. Зачем — неизвестно. Куда — тоже. Сказано, что в созвездие Центавр. А поскольку летать «в созвездие» — занятие достаточно бессмысленное, остается лишь гадать, не спутал ли автор звезду Альфа Центавра с созвездием. Перед самым стартом командир корабля выясняет, кто же летит с ним. Покуда суд да дело, появляется старый садовод Ами, который спешит положить в звездолет семена бамбука. «Вдруг... вы попадете в такой мир, где будет недостаточно кислорода. Посеете эти семена... и через 10—15 лет этот мир превратится в рай». Ну и шутник этот Ами! Что происходит дальше, вы, вероятно, догадываетесь. Корабль улетает вместе с «незапланированным» космонавтом. «Заглянул в корабль, а он оторвался от Земли, я свалился в кухню», — комментирует это событие сам садовод Ами.
«Какая глупая пародия на запуски космических кораблей! — подумал я, прочитав первые страницы пьесы. — Только зачем? Героический труд советских ученых, величие подвига советских людей, проложивших дорогу в космос, менее всего достойны пародии...»
Но нет, пьеса Н. Гянджали — никакая не пародия. Всё вполне серьезно. Корабль летит «в созвездие Центавр». Неожиданно он попадает в поток «высокозаряженных частиц» (интересно, а низкозаряженные частицы существуют?). Напрасно командир корабля хватается «за ручку приборов». Выходят из строя не то двигатели, не то приборы. Космонавты уже готовятся погибнуть голодной смертью (о работах Циолковского по кругообороту вещества в кабине корабля они, конечно, слыхом не слыхивали). Но «вдруг корабль начинает трясти». Это заработали приборы. Все ликуют.
Но... опять незадача! «Мы проскочили созвездие Центавр», — объявляет профессор. Бесстрашный командир корабля, однако, не теряется. Он моментально разворачивает корабль, летящий с субсветовой скоростью, тем самым отменяя некоторые элементарные законы механики.
Звездолет садится на какую-то планету. «Очень странная планета, — глубокомысленно замечает профессор. — Солнце и спутник поднимаются в одно и то же время». Действительно, странно: можно подумать, что на Земле луна и солнце никогда одновременно не бывают на небе... Впрочем, ирония здесь явно неуместна. Автор любезно поясняет, что «светящиеся и темные спутники планеты заговаривают друг с другом, и планету покрывает темнота». Объяснения этому феномену он, к сожалению, не дает.
На планете живут люди каменного века — матриархатцы. Низкий уровень культуры, однако, не мешает им тотчас спросить землян: «Скажите, кто вы и с какой планеты?» Говорят матриархатцы почему-то стихами. Такими, например:
Красивы ваши волосы... Не скрою —
мне хочется иметь вот эту прядь!
Отрежьте мне ее — ночной порою
подарок ваш я буду целовать!
Одновременно на планету попадают американские империалисты. Ведут они себя соответственно: интригуют из-за «куска радия», ежесекундно хватаются за пистолеты, дерутся друг с другом и с матриархатцами («Роберт, поймав одного из детей планеты, пытается унести его с собой»). Но матриархатцы побеждают бяк-империалистов с помощью животных, взгляды которых «то насмешливы, то устрашающи». Империалисты, естественно, хохочут под этими взглядами и умирают. А. может быть, и не умирают. Но что-то с ними происходит: они в конце концов исчезают. Все поют и танцуют.
Справедливости ради надо сказать, что и советские космонавты в этой пьесе ведут себя тоже не слишком умно. Один из них трогает палкой неизвестное животное, отчего едва не погибает, другой задает матриархатцу наивный вопрос: «У вас и отец и мать есть?». Когда же матриархатцы говорят им, что живут сотни лет, космонавтам даже в голову не приходит выяснить, равен ли тамошний год земному. Нет, они восхищаются так бурно, что в конце концов удостаиваются подарка — напитка, который возвращает молодость. Натурально, космонавты не остаются в долгу: они дарят матриархатцам громоотвод. Ничего лучшего от них, конечно, и ожидать не следовало, ибо счастье, в их понимании, это когда на Земле будет вечная весна и люди перестанут тратить силы на борьбу с природой...
М-да... Теперь вы понимаете мое самочувствие по прочтении этой пьесы? Теперь вам ясно, почему иные критики теряют голову после такой вот «фантастики» и топают ногами на весь жанр? Лично я наконец понял их состояние. Нельзя так глумиться над читателями, дорогой тов. Гянджали: они вправе требовать привлечения вас к ответственности. А почему бы и нет? Если третьесортная стеклянная ваза продается по цене первосортной хрустальной, ОБХСС тут как тут. А чем, простите, отличается от такой махинации публикация халтурной пьесы?
Но будем милосердны. Не надо прокурора. Есть великолепный, уважаемый, любимый молодежью (и не только молодежью жанр литературы — фантастика. И есть халтурные произведения. В любом жанре. И есть, наконец, совершенно немыслимая халтура — это пьеса «Сокровища сгоревшей планеты». Фантастика как таковая тут на при чем.
Хочется предъявить претензии и редактору сборника Ф. Мамедову. Серьезные претензии: незачем обрекать читателей на знакомство с пьесой, которую нельзя оценить иначе как карикатуру на наше будущее, как издевательство над здравым смыслом, наукой и литературой. И если руководство издательства захочет спросить с вас, тов. Мамедов, за ущерб, нанесенный пьесой Н. Гянджали эстетическому и идейному воспитанию, мы не будем возражать. Наоборот, мы будем приветствовать столь благое намерение.
Писательские судьбы складываются подчас весьма необычно. К примеру, есть в нашей стране два человека, которые пишут вместе, а живут в разных городах, и, помимо писательской, имеют другие профессии, весьма несходные. Впрочем, это ещё ничего. Более удивительно другое. Эти писатели за пять-шесть лет написали восемь повестей и десятка полтора рассказов. Все они издаются массовыми тиражами и мгновенно исчезают с прилавков. Многие их проведения изданы и за рубежом — в Италии и ГДР, Канаде и Японии, Польше и Румынии. Книги Стругацких читают, о них спорят, о них думают. А критика молчит. До сих пор нет ни одной даже газетной статьи, посвященной их творчеству...
Странно, не правда ли? Да, странно. Но уточним; писатели, о которых шла речь — фантасты. Это Аркадий и Борис Стругацкие, авторы повестей «Страна багровых туч», «Путь на Амальтею», «Стажёры», «Возвращение», «Попытка к бегству», «Далёкая Радуга», «Трудно быть богом», «Суета вокруг дивана». А вокруг фантастики вершатся подчас ещё и не такие странности.
Фантастика все ещё остается на особом положении в литературе. Пока не установлено даже, что она такое.
Вот, например, не так давно Л. Коган опубликовал статью под названием «Обеднённый жанр». Здесь учинен разнос советской фантастике на том основании, что она не сводится к жанру утопии, а почему-то и зачем-то занимается также и совсем другими делами. В. Лукьянин в статье «Рождённый прогрессом...» (журнал «Москва», № 5 за 1964 год) наоборот заявляет, что фантастика — это, мол, та же научно-популярная или научно-художественная литература, с той разницей, что речь в ней идет не о сегодняшнем, а о завтрашнем дне науки. Это откровение напечатано даже вразрядку — как непреложная истина. Вооружившись этим тезисом, В. Лукьянин разделывает под орех весь «гибридный жанр» фантастики делая снисходительное исключение (неизвестно на каких основаниях) для двух-трёх произведений.
Некоторые вовсе относят фантастику к детской литературе, а поэтому осуждают все, что по их мнению, «дети не поймут».
Вот и разберись — то ли всем фантастам следует заняться писанием утопий, то ли пропагандировать науку вообще, то ли переключиться на сочинение книжек для детей…
Так что же такое фантастика? Если взять хотя бы вещи, опубликованные в этом году, – повести А. и Б. Стругацких «Трудно быть богом» и «Суета вокруг дивана», М. Емцева и Е. Парнова«Бунт тридцати трёх триллионов», рассказы С. Гансовского«День гнева», «Мечта», — то легко увидеть, что это не утопии, не пропаганда каких-либо научных идей (пусть и в перспективе) и уж никак не чтение для детей. Вместе с тем, что бы ни говорили досужие критики, это подлинная литература.
В последних произведениях Стругацких многие характернейшие свойства современной фантастики воплощены наиболее отчетливо и полно.
Уже первой своей повестью «Страна багровых туч» Стругацкие внесли в советскую фантастику нечто новое — углубленный психологизм, внимание к человеческой индивидуальности. После долгих лет господства «технической» фантастики, в которой не было места изображению человеческой души, а значит, не было места и вообще искусству, такая повесть особенно радовала, хотя сейчас она кажется лишь интересной заявкой.
В последующих повестях и рассказах Стругацкие дополняют и углубляют характеристики героев, полнее прорисовывают фон. Постепенно все шире, ощутимее, детальнее встает перед нами созданный их воображением мир «несуществующей действительности» — мир будущего. Этот художественный процесс завершается повестью «Возвращение», рисующей мир, построенный на принципах коммунизма, мир светлый и радостный, живой и гармоничный, мир, населенный добрыми и веселыми, умными и талантливыми людьми.
Но, выстроив в воображении этот чудесный мир, дав ему свет и воздух, жизнь и движение, Стругацкие неизбежно должны были «задуматься: а какими путями придёт человечество к этому миру? Какие преграды придется ему преодолевать и что будет помогать движению вперед? Это вопросы, которые должен задавать себе любой наш активно мыслящий современник, а уж тем более писатель.
Фантастика не ставит своей задачей пропаганду научных идей; её родство с наукой сказывается в другом: в принципах мышления, в методике анализа. Фантастика, в частности, широко применяет характерный для современной науки приём мысленного эксперимента, моделирования явлений. Писатель-фантаст, проводя мысленный эксперимент в области социологии, моделирует ситуацию, которая может возникнуть при соблюдении определённых условий. При этом он почти не связан временем и местом действия: он может отнести события в будущее или прошлое (если это не нарушает условии эксперимента), может переместить своих героев на другую планету.
Например, в «Попытке к бегству» Стругацких действие происходит в XXIII веке и большей частью не на Земле, а на далёкой планете, которую герои только что открыли, и в честь своего спутника Саула назвали Саулой. Общественный строй этой планеты напоминает ранний феодализм. Таким образом, здесь встречается наше будущее с нашим прошлым. А свидетелем и участником этой удивительной, трагической встречи является наш современник, советский офицер, бежавший из фашистского концлагеря. «При чем же тут мысленный эксперимент, моделирование? Это ведь фантастическая, ни при каких условиях не осуществимая ситуация?» — скажут иные. Но разве на Земле не существуют сейчас народы, находящиеся на самых различных ступенях общественного развития — от социалистического общества до первобытного родового строя? Разве нет сейчас государств, находящихся примерно на стадии феодализма, разве нет на земле фашистских концлагерей? Так что «сугубо фантастическая» ситуация «Попытки к бегству» имеет достаточно прочную реальную подоплеку.
Но для чего моделировалась эта ситуация? А для того, чтобы задать нашему современнику, советскому человеку сложный вопрос (приемы фантастики позволяют задать этот вопрос в общей форме, освободив его главную суть от случайных наслоений). Вопрос этот звучит примерно так: что должен ты делать, если видишь своими глазами чудовищную жестокость, произвол, невежество, царящие в другом мире, где ты — посторонний, хотя и горячо сочувствующий наблюдатель? В твоих руках – мощное оружие, против которого эти люди бессильны. Надо вмешаться? Перебить всех угнетателей, дать свободу рабам? И тогда всё будет в порядке? Ребенок ответил, бы именно так. Но ты не ребенок, ты взрослый человек, и должен отвечать за свои действия, должен представить себе, какие возможные результаты даст твое вмешательство – не только сейчас, но и в будущем. Ты обязан продумать – можно ли искусственно, извне, без участия народа продвинуть вперёд исторический процесс? А что, если рабы, получив свободу из чужих рук, не завоевав её, прежде всего захотят богатства и власти, ибо в мире, который их взрастил, только золото и оружие обеспечивают независимость и счастье? Что если самые жестокие и хитрые из этих вчерашних рабов завтра станут владыками, и мир, которому ты хотел дать свободу, ещё глубже спустится во мрак насилия и произвола?
Этот же вопрос, только еще более остро ярко, определенно, поставлен и в повести «Трудно быть богом», где действие происходит в Арканаре — государстве далёкой планеты. И в обеих повестях герои, отлично понимая, что их вмешательство принесет лишь вред, в конце концов не выдерживают и вмешиваются, потому что испытание, перед которым они поставлены, выше сил человека, а они — люди, и не могут играть роль бесстрастных и мудрых богов, наблюдающих с высоты за ходом событий.
Герои «Далёкой Радуги» живут в XXII веке. Конфликт здесь построен на борьбе противоречивых чувств в душах людей, оказавшихся лицом к лицу не только с неизбежной гибелью, но и с необходимостью решить сложный моральный конфликт. Опять-таки на первый взгляд обстановка здесь совершенно нереальная: далёкая планета в далёком будущем. Ученые работают над проблемами фантастической нуль-транспортировки, и, как побочное следствие их экспериментов, возникает загадочная грозная Волна, несущая с собой гибель. И все же Стругацкие моделируют здесь ситуацию, выведенную из современной действительности. Героический отряд исследователей рванулся далеко вперед, тылы не успели подтянуться. Волной некому было заняться как следует — и в результате поставлена под угрозу не только жизнь замечательных ученых, но и судьба целой отрасли науки...
Мы ясно видим мир Радуги, дышим ее воздухом; нам обжигают лицо порывы ледяного ветра, несущегося над заснеженными равнинами Саулы, нас физически давит тьма, сгустившаяся над несчастным Арканаром. Но сквозь яркие картины фантастической действительности проступают очертания того мира, в котором мы живем, и мы с удивлением убеждаемся, что, увидев эти знакомые очертания в новом, необычном освещении, мы кое-что поняли иначе, вернее, глубже, чем понимали прежде. Что мир Арканара, мир Саулы, мир Радуги в чём-то помог нам лучше понять наш мир, проблем которого никто не решит за нас.
А ведь это и есть самая благородная, самая высокая роль искусства – раскрыть человеку глаза на окружающий мир и на собственную его душу, осветив всё своим ярким и острым светом. Помочь думать. Помочь решать и действовать.
ПО ДОРОГЕ я все думал, какой он, Станислав Лем? Почему-то представлял его немногословным и суровым, с непроницаемым, гордым лицом.
Лем оказался похожим на доброго волшебника из веселой сказки. Выпуклый, обрамленный пушистой сединой лоб, большие добрые губы, лицо без единой морщинки и молодые карие глаза — таким я увидел Лема в тот момент, когда он вошел в кабинет. Волшебник был в теплом свитере, в обыкновенных домашних войлочных тапочках.
Говорит Лем как-то очень искренне и немного застенчиво. С первых же слов — такое чувство, будто знакомы много-много лет.
Прошу его рассказать о себе.
Станислав Лем родился в 1921 году. После войны учился в Краковском мединституте. Работал ассистентом. «Не покидало чувство: это не то», — признается Лем. Пробовал силы в литературе. Сочинял стихи. В 1948—1950 годах я написал роман «Непотерянное время» — о движении Сопротивления.
Непосредственным толчком к первому научно-фантастическому роману послужил почти анекдотический случай. Лем был в Западане. Однажды прогуливался в горах с каким-то незнакомцем. Заговорили о фантастике. Лем ее любит с детства. Он горячился: почему в послевоенной Польше нет хороших научно-фантастических романов? «Вот бы вы и написали», — предложил незнакомец. «А что! И написал бы! — азартно ответил Лем. — Да кто стал бы издавать?»
Уже воротясь в Краков. Лем получает вдруг конверт из Варшавы с бланком договора на научно-фантастический роман. Незнакомец оказался редактором издательства «Читальник паньски».
«И я написал «Астронавтов», — говорит Лем. – С тех пор — как на рельсах...»
Сила Лема не только в его непостижимой фантазии. Три стены от пола до потолка почти целиком занимает его книжный стеллаж. Есть тут и советское издание «Тысячи и одной ночи», и свежий томик «Дня поэзии». Но в основном — научная литература чуть ли не на всех европейских языках. «Русский, французский, немецкий знал и раньше, — поясняет писатель. — За английский пришлось сесть специально, чтобы читать научные статьи».
Станислав Лем — член обществ астронавтики и кибернетики. «В наше время невозможно быть сразу специалистом в нескольких областях знания», — вздыхает он. Тем не менее Лем стремится изучать все новинки научной литературы в первоисточниках. Он занимается физикой, биологией, астробиологией. «Самое тяжелое — математика, но без нее и двух слов не скажешь о кибернетике».
Характерная черточка: ни на один вопрос он не отвечает односложно. Вопрос служит Лему точкой, отталкиваясь от которой, его мысль устремляется дальше. Он как бы размышляет вслух, увлекаясь новыми и новыми поворотами темы.
«Помнится, когда я писал «Астронавтов», приближался Международный геофизический год, — продолжает Лем. — Весь мир говорил, что США готовят сенсационный эксперимент, собираются в 1958—1959 годах вывести на орбиту вокруг Земля необыкновенный шарик. Первенство США в этой области считалось неоспоримым. И вдруг первого спутника запускает Советский Союз! Для меня это была самая приятная сенсация».
Лем берет томик «Астронавтов» на русском языке. Раскрывает страницу 49. Зачитывает строки, в которых наш потомок из 2006 года повествует о первых шагах человечества в освоении космоса.
«Смотрите, здесь сказано, что первые многоступенчатые ракеты «возникли в шестидесятых годах» XX века, — торжествует Лем. – А они появились раньше — в конце 50-х! Читайте дальше — о спутнике, который «приблизительно в 1970 году должен был сделать облет вокруг Луны, произвести съемку ее невидимого с Земли полушария». Понимаете, писателю-фантасту казалось, что эти два события разделит целое десятилетие. А ваши ученые «сократили» интервал до двух лет! Вот как высок темп вашей науки...»
Лем радовался тому, как сильно он ошибся. Я же с изумлением думал о том, как поразительно точен был его прогноз. Ведь роман написан в 1950 году, когда о космосе люди еще почти не думали…
«Еще семь лет назад, — продолжает Лем, — самое название романа многим казалось слишком мудреным. Некоторые не знали слова «астронавты», путали его с «аргонавтами». А сегодня писать о спутниках — уже не фантастика. Сфера реальной жизни расширилась, фантастика должна идти дальше. Писать о том, какова Луна, теперь даже рискованно: через 2—4 года туда попадут люди и станут над тобой смеяться...»
Особенность Станислава Лема: неистребимая жажда нового. Его творческая мысль неудержимо рвется вперед, «Герои уже написанных произведений — словно дети, которые выросли и живут самостоятельной жизнью, — признается он. — Я думаю о новых героях».
Творческими мечтами и замыслами Лем делится охотно и откровенно: «Надоело «сидеть» в ракетных кораблях. Есть темы, которые так и ходят за мной. Человек и робот. Эволюция кибернетических устройств: можно ли построить машину умнее человека? Интересно написать о том, как машина представляет мир. В чем причина звездного молчания? Эволюция — обычное явление. Значит, должно быть много звездных пришельцев. Мечтаю, чтобы астрономы получили телеграмму с других миров. Смысл — не в обмене поздравлениями, а чтобы было доказано: мы не одиноки. А вот еще интересная тема: биологи говорят, что человек уже может влиять на свою наследственность. В каком направлении пойдет эта автоэволюция? Будет ли человек делаться умнее, долголетнее?»
Его искания касаются не только научных проблем, но и литературной формы. Отсюда — остроумная и необыкновенно злая политическая сатира. А сейчас Лем увлекся сказками. Никто еще не сочинял таких сказок. В них классические злодеи — ведьмы и драконы — могут столкнуться, например, с благородным кибернетическим роботом...
Беседу прерывает ярко-рыжий лохматый пес с короткими, как у таксы, лапами. Он весело врывается в комнату. Будто дразнясь, вьется между стульев. Пока Лем с максимальным тактом выпроваживает Пегаса (ну кто еще придумал бы такое имя для собаки?), я разглядываю цветные панно — схемы старинных автомобилей. «Прислал приятель из Италии, — объясняет Лем, возвратившись. — Правда, красиво?»
Ни один крупный писатель в мире не избежал репортерского вопроса: «Как вы пишете?» Пришлось ответить на него и Лему: «Размеры рабочего дня зависят от того, пишется ли мой роман. Особенно интенсивно работаю в летние месяцы, когда выезжаю в Закопане...»
С собой в машину он грузит не менее центнера научной и справочной литературы. Работает почти круглосуточно. «Пока соседи по дому отдыха писателей позволяют стучать на машинке», — добавляет шутливо.
Как Лем изобретает свои необыкновенные сюжеты? «Садясь за роман, я знаю проблему и основную нить. Какие приключения предстоят героям — не знаю. Начинаю писать — начинает развиваться действие. В работе это дает самую большую радость...»
Несколько минут Лем думает о чем-то. Потом продолжает:
«Иногда будто споткнешься. Не пишется и все! Приходится откладывать, браться за другое. Так было с «Солярисом». Дошел до конца, а развязки не знаю. Рукопись пролежала год. Однажды утром проснулся, и мне вдруг представилась развязка «Соляриса». И я удивился, как это просто и как я не мог догадаться раньше... Читатели знают лишь то, что издано. Они не знают, как много у меня неудач: ведь неудачи не выходят за стены этой вот комнаты...»
Словно стряхивая легкую грусть, Лем живо вскакивает со стула. Долго роется среди бумаг, достает толстую папку, другую, третью. В них — аккуратно подшитые письма. «Из СССР получаю больше всего, — улыбается он. — После каждой публикации идут потоком. Не в силах на все ответить».
Я листаю папку. Письма со всех концов СССР. С пожеланиями, словами благодарности, вопросами.
Много писем получает Лем и из других стран мира. Его произведения популярны в Италии, Япония, Франции. А вот в США не очень. Однажды американское издательство обратилось к нему с предложением установить деловое сотрудничество. Лем послал несколько своих вещей. "Разве это фантастика? — ответили ему. — Это слишком серьезно. Здесь есть какие-то идеи. Читателю придется думать. Извините, это не отвечает нашим требованиям».
Еще курьезнее был случай с одним западногерманским кинорежиссером. Тот предложил Лему контракт на сценарий. «Только не нужно ничего мудреного, — предупреждал он. — Есть увлекательный научно-фантастический сюжет: богатая молодящаяся дама — очаровательный молодой человек, марсианин — эротический конфликт — разоблачение в финале…»
«Раз у вас есть хорошие идеи, — ответил Лем, — сочините сценарий сами».
Так ли много путешествует Лем, как его герои? «Ездил в Норвегию, ГДР, Югославию. Побывал у истоков европейской цивилизации — на Крите. Для фантаста это интересно. Но еще больше дало мне посещение Института вычислительных машин в Ленинграде и разговор с профессором Шкловским: он о звездных мирах знает больше, чем все греки — древние и современные, вместе взятые... Даже писатель-фантаст привязан к сегодняшнему дню, — продолжает Лем. — Вот почему я с жадностью ищу любые публикации, где ученый говорит о будущем, мечтает. Нахожу лишь в советских журналах. У вас большие ученые не брезгуют популяризацией научных знаний. Это хорошо. Ведь если бы повар только ел, кому бы еще досталась пища?»
Еще одна особенность Лема: о чем бы он ни писал — о таинственном Солярисе или звездном бароне Мюнхаузене, мужественном путешественнике или зловещем изобретателе «вечной души» — в каждом его произведении действуют не ходульные фигуры (эти, к сожалению, частые спутники приключенческого жанра), а живые люди, с яркими, интересными характерами. Но и тут он не удовлетворен ни коллегами, ни собой. Много раз повторял, видимо, очень его тревожащую мысль о том, что научная фантастика не вышла из рамок чисто развлекательного, «молодежного» жанра. «Нет еще произведений научной фантастики, которые поднялись бы до писательского уровня Льва Толстого и Томаса Манна», — говорит он с грустью.
...Ужасно не хотелось прощаться. С таким добрым и мудрым человеком можно говорить и говорить, хоть целую ночь.
На варшавский поезд я опоздал. В ожидания следующего сидел в студенческом кафе, пил кофе и все еще чувствовал себя на планете Лема.
Уже отзвенели полуночные тосты, уже и танцевали, и пели, и даже дурачились. И хочется тихо посидеть где-нибудь и просто поговорить, помечтать, пофантазировать, О, это совсем не просто — фантазировать. Спроси об этом вот у тех четверых людей, которых ты… не приглашал в гости. Прости, мы в «Комсомольской правде» сделали это за тебя. И уверены, что ты не будешь на нас в обиде. Тем более, что вы наверняка заочно знакомы...
Вот эта девушка с золотыми волосами приехала к тебе из Баку. Это Валентина ЖУРАВЛЕВА, одна из самых молодых в мире писателей-фантастов. Улыбающийся черноглазый человек — ее старший собрат по перу — Георгий ГУРЕВИЧ. И его книги хорошо известны тебе. А вот этот подвижной молодой человек в очках — Станислав ЛЕМ, наш польский друг, автор «Астронавтов», «Магелланова Облака» и нескольких сборников фантастических рассказов. В глубине комнаты в кресле — грузный, какой-то весь большой человек с седыми усами и молодыми «задиристыми» глазами. Это Иван Антонович ЕФРЕМОВ, ученый и писатель, автор «Туманности Андромеды» и «Лезвия бритвы», признанный старейшина советских фантастов. Они беседуют между собой. Разговор, разумеется, профессиональный, как и полагается среди коллег. Но я думаю, что и нам с тобой, читатель, тоже интересно будет послушать. Придвинем наши стулья поближе...
—Сам не знаю, почему я стал фантастом, — говорит Лем. — Может быть, потому, что с детства любил читать фантастику... Попробовал написать роман — «Астронавты», получилось. А сейчас пишу по инерции... — Станислав улыбается.
— А я стал фантастом из-за нетерпения, — совсем серьезно говорит Ефремов. — Опередить ползущую (в отношении короткой человеческой жизни) науку, высказав то, что едва намечается в ней. Опередить и самую жизнь, сделав зримым то, что едва угадывается в будущем...
— Вы правы, Иван Антонович, — перебил его Гуревич. — Вероятно, я человек по натуре очень жадный. В детстве мне хотелось все пережить, все увидеть, все узнать, объять необъятное, вопреки Козьме Пруткову. Меня интересовали физика, химия, биология, география, история, литература, техника, философия, стихи и теория относительности. Я с одинаковым удовольствием читал о любви и спектрах звезд, о прошлом, настоящем... О будущем попадалось мало. Не нашел я десятитомной Истории Будущего — от нашего времени до Бесконечности. И вот решил, что этот пробел надо восполнить... А вы, Валя?
Журавлева ответила не сразу.
— Я — медик, — сказала наконец она, — а в медицине особенно остро переживаешь ограниченность возможностей сегодняшней науки. Если, например, сегодня нет какой-то машины, ее можно построить завтра, но если сегодня не существует нужного лекарства, то преждевременно гибнут люди. Все медики в глубине души – мечтатели. Ведь не случайно именно медики придумали когда-то прекрасную легенду о «философском» камне, способном излечить любые болезни и давать бессмертие.
И еще. Я стала писать из-за чувства протеста, которое вызывала у меня распространившаяся одно время «приземленная» фантастика. Такие книги создавали впечатление, что и через 20, 50 и 100 лет, в общем, все останется почти без изменений. А я твердо убеждена, что коммунизм — это штормовая эпоха великих научно-технические переворотов...
Штормовая эпоха великих переворотов… Это здорово! Но ведь, согласись, читатель, каких бы высот ни достиг наш разум, люди не перестанут мечтать и фантазировать. Фантазия вечна. Значит, есть в ваших произведениях, дорогие гости, нечто, что навсегда останется фантастикой. Так?
— Нет ничего,— горячо возразила Валентина. — Я не знаю ни одной научно-фантастической идеи со времен Жюля Верна и до наших дней, которую ум и воля человека принципиально не могли бы осуществить.
— Конечно, ничего, — согласился, Иван Антонович. — Я уверен, что в будущем люди совершат дела куда более захватывающие.
— Все будет, — подтвердил Гуревич, — управление погодой и усмирение землетрясений, и отмена старости, и оживление мертвых, если строение мозга их было записано, и сборка вещей и живых существ из атомов.
Вообще в фантастике не так трудно разобрать осуществимое и неосуществимое. Что не нужно людям, не осуществится, нужное, желанное будет сделано — рано или поздно.
— Правильно! —вскричал Станислав Лем. — Именно поэтому я не верю, чтобы на Венере была Атомная война. Я писал об этом в смысле аллегории и уверен, что это навсегда останется фантастикой... А вот построить машину, которая бы была умнее человека, теоретически можно. Но это значит, что придется писать о машине, которая умнее меня самого. Это очень трудно, и я никак не могу за это взяться, хотя и хочется...
— А я в фантастике всегда «дерзал» писать о том, что мне хотелось, — возразил Гуревич. — Случалось, что редакторы не дерзали принять то, что я написал, — это бывало. Спор в таких случаях шел опять-таки о бесконечности. Я считал, что человек и наука смогут ВСЁ, мне возражали; «Должен же быть предел возможностей»…
Ефремов горячо поддержал Гуревича. Он даже встал из своего кресла и энергично рубанул ладонью воздух.
— Тише, тише, друзья! — улыбнулась Валентина Журавлева. — стоит четырем писателям собраться вместе, как разговор непременно касается редакторов. Давайте уважать хозяев дома. Ведь хозяин тоже может оказаться редактором…
— Да, вы правы, — корректно согласился Лем. — А все-таки, Валя, о чем вы никогда не дерзали писать, даже когда вам это хотелось?
— О любви людей будущего, — ответила Журавлева.
Давай и мы, читатель, зададим один вопрос нашим гостям:
— Скажите, товарищи писатели, какую из ваших фантазий хотели бы вы увидеть осуществленной уже в этом, нынешнем 1964 году?
— Это серьезный вопрос, — задумчиво сказал Ефремов.
— В 1959 году в рассказе «Звездная соната» я писала о световых сигналах, обнаруженных в спектрограммах Проциона, — ответила Журавлева. — В ту пору мысль о возможности световых «переговоров» с инозвездной цивилизацией была чистейшей фантастикой. Но уже в 1961 году ученые впервые пришли к выводу, что оптические квантовые генераторы позволят устанавливать связь на межзвездные расстояния. Я очень хотела бы, чтобы в 1964 году были заново тщательно исследованы спектрограммы ближайших к нам звезд.
— Я тоже очень хотел бы, чтобы в новом году астрономы получили наконец какой-то сигнал — «телеграмму» из Вселенной, — присоединился к Журавлевой Станислав Лем. — Очень хочется быть свидетелем установления связи с разумными существами, населяющими другие планеты космического пространства. Смысл здесь, конечно, не в обмене поздравлениями. Очень важно, чтобы было доказано, что мы не одиноки.
— А я мечтаю о земном, — сказал Георгий Гуревич, — В свое время я писал о перспективах продления молодости. Хотелось бы, чтобы в 1964 году ученые биологи перестали растягивание дряхлости называть борьбой за долголетие и создали бы Институт Тысячелетней Юности. И есть еще одна, пожалуй, самая горячая мечта.
В повести «Под угрозой» я писал о мире в период разоружения — как раз, когда уничтожалось атомное оружие. Хотелось бы, чтобы эта фантазия осуществилась в 1964 году.
...Смотри, читатель, уже рассвело. Первое утро нового года подкралось совсем незаметно. А наши гости уже встали, собираются уходить, прощаются. Спасибо, что зашли! Приходите обязательно еще. Мы хотим чаще встречаться с вами в новом, 1964 году. Хорошо?
Я. ГОЛОВАНОВ
-------------------------------------------------
Перевод в текстовый формат ЛысенкоВИ
P.S. Такой разговор вряд ли состоялся в реальности. Фантазия Ярослава по интервью писателей-фантастов?
облако тэгов
