ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Юркевич.

Лида.

Доктор Карфункель.

Таратута.

Машинист Черевко.

Оля — его жена.

Лундышев.

Софья Петровна.

Полковник.

Офицер.

Поручик.

Комиссар военного поезда

Секретарь партячейки.

Капельмейстер Курица.

Товарищ из ревкома.

Девочка.

Жены рабочих на станции, служащие на станции, пассажиры, красноармейцы, служащие совхоза, мешочники, бабы с курами.

ДЕЙСТВИЕ 1

Пассажирская комната на небольшой железнодорожной стан¬ции. Два окна, диван, стулья, гладкий ясеневый стол. Часы- Налево дверь с надписью: „Дамская комната", направо входная. Летний вечер. За окнами зеленоватые станционные огни Доктор Карфункель сидит с ногами на диване, прихле-бывает чай, вынимает из футляров и снова прячет множе¬ство самых разнообразных часов. Это сухощавый неопреде¬ленного возраста элегантно одетый джентльмен. Правая щека повязана яркокрасным шелковым платком. За окнами обычные станционные звуки. Вспыхивают огни, гулко про¬носятся свистки паровозов.

I

Входит Юркеви ч, молодой человек, лет двадцати пяти, за ним носи л ь ши к вносит и ставит на пол небольшой сундук, хорошо упакованный в парусину и обвязанный веревкой.

Юркевич. До Москвы, второго класса. И плацкар¬ту-

Носильщик. Кассы еще не открывали. Багажа сдавать не будете?

Юркевич. Нет, нет. Сундук я возьму с собой. Смо¬трите же — как только подойдет. Без двенадцати во¬семь. Скоро поезд? Не знаете?

Носильщик. Еще не звонили. Стало быть, скоро. Через полчаса, ежели не опоздает. (Уходит, не зат¬ворив двери).

Карфункель (раздражаясь). Доннерветер! Потру¬дитесь затворяли двери. Дует, сквозит.

Юркевич. Помилуйте — свежий воздух.

Карфункель. Воздух, воздух. Зальбадерей! Глупый болтовня! Воздуху и дуракам двери всегда открыты. Затворите двери, я простужен — слышите?

Юркевич (добродушно). Бог с вами — на дворе та¬кая жара.

Карфункель. Жара! Жара! Я вам говорю, что я болен,— их хабе цаан шмерц. У меня сильнейший зуб¬ной боль... О-о-о-о-у... проклятый боль! Проклятая стра¬на! Проклятый холод! Вечная простуда, вечный зубной боль! У-у-у!

Юркевич. Извините, пожалуйста. (Поспешно закры¬вает дверь'). Вполне вам сочувствую. Вполне вас пони¬маю, милостивый государь,— не имею чести знать ва¬ше... (Роется в своей сумке).

Карфункель (со стоном кланяется). Карфункель, тайный советник и доктор механики.

Юркевич (кланяясь). Очень приятно. Юркевич, учитель гимназии, немножко литератор. Так вы тай¬ный советник? О, это большой чин!

Карфункель. Тайный, тайный! Дело не в названьи, а в сути. Моя специальность часы: я есть мастер вре¬мени.

Юркевич. О, значит, вы часовой мастер — часов¬щик?.. /А я думал...

Карфункель. Зальбадерей! Какой чепуха! Часовой майстер починяль часы для дураков, который не зна¬ет, что такое времья. Я же есть майстер дер цайт. Я изучаль времья и его пружины.

Юркевич. Должно быть, какой-то чудак.

Карфункель. Часовщик, часовщик... Ох-ох-ох!.. (Хватается за щеку).

Юркевич. Не перестает? Знаете, одно время я ужасно мучился зубами. Малейший сквозняк — просто хоть плачь. И знаете, что мне помогло? Капли. Как-то я был у знакомых в деревне, так один старичок-доктор дал мне капель,— можете себе представить — от одной капли как рукой сняло. Это какое-то старинное и очень сильное средство — кажется, белладонна, гвоздичное масло, опий — но удивительно помогает. Я даже в до¬роге никогда не расстаюсь с этими каплями, хотя с тех пор зубы у меня не болят.

Карфункель (вскакивает и кланяется, держась за щеку). О, дорогой господин, майн либер герр Юри- Юри-кевич. Какое счастье! Не откажите и мне один капля этот лекарство. Поверьте, моя благодарность. Один только капля. О-о-у! Проклятый боль!

Юркевич (смущенный). О, конечно, с удовольстви¬ем. (Роясь в сумке). Но... вы понимаете, какая досада — в сумке их нет. Должно быть, я положил их в сундук. Да, конечно — в сундуке. Теперь я вспоминаю — они в шкатулке.

Карфункель. В щикатулка? О, прекрасно. Очень прошу вас, дорогой мой друг. Один только капля.

Юркевич (начинает раздражаться). Да что вы! Достать капли из сундука! Шкатулка на самом дне — вы видите, как он упакован... И думать нечего!

Карфункель. Но, умоляю вас, мой благородный молодой человек. О-о-у... Майн бестер герр!

Юркевич (раздраженный). Но вы понимаете, что я еду. Да чтобы только развязать этот сундук, нужно по крайней мере полчаса. Я сложить, а снова завязать? Я вы слышали, через полчаса поезд. Я если я не попа¬ду на этот поезд, так это... Фу—даже подумать страшно!

Карфункель. 0-о-ой... какой ужасный боль! Умо¬ляю вас, дорогой господин... майн зюсер герр, если бы вы знали, какая ужасная... о-о-о... какая... у-у-у!..

Юр ке в и ч. Но вы понимаете, что это невозможно. Фу! Теперь развязывать сундук. Да я не попаду на по¬езд. Л если я не попаду на поезд, я потеряю мечту всей моей жизни. Через двадцать минут последний поезд на Москву. Есть еще курьерский в одиннадцать часов, но тот у нас не останавливается.

Карфункель. У-у-о! Один капля!

Юркевич. Но вы понимаете, последний поезд в Москву! А если я завтра утром не буду в Москве, я не попаду в Париж. В Париж, о котором я столько меч¬тал!

Карфункель. Париж? Вы едете в Париж?

Юркевич. Да, я купил билет в экскурсию, которая едет на выставку. Экскурсия выезжает из Москвы зав¬тра в двенадцать часов — стало быть, если я опоздаю, пропали и деньги и все мои надежды. Вы понимаете, как я волнуюсь... Попасть в Париж, за границу, на вы¬ставку—разве представится другой такой случай? Если бы вы прожили десять лет в нашей глуши, вы бы зна¬ли, что значит такая мечта. Может быть, здесь реша¬ется моя судьба. Я пишу... Может быть, в Париже — э, да что и говорить!

Карфункель. У-у... (Садится на стол у стола). Глюпый зальбадерей! Вы просто не желайт мне помо- галь. Можно двадцать раз развязать и завязать двад¬цать таких сундуков... О!.. О, проклятый боль! (Тихо стонет).

Юркев ич в волнении ходит по комнате. Пауза.

Карфункель (внезапно вскрикивает и наклоня¬ется, ища что-то на полу). В! Доннерветер! Держите, держите — он подле вас... Он покатился.

Юркевич (поднимая ноги). Кто покатился, кто по¬катился? Где?

Карфункель (лазая по полу). Не наступите с но¬гами. Один... два... три...

Юркевич (ищет, наклонившись). Да что такое?

Карфункель (показывает маленькую золотую ко¬робочку). Я рассыпал... дюжину... дюжину... пилюль — таких шариков. Ровно дюжину, пожалуйста, помогите, находиль. (Оба наклоняются и ищут по всей комнате). Осторожно, не наступите с ногами. Два... три... Цвей... Дрей.

Юркевич. Нашел, нашел — одна, две... еще одна — нате еще.

Карфункель. Благодарю вас. (Ищут). Битте нох... Три, четыре. Данке зер. Благодарю. Пожалуйста — еще несколько. Ага, нох ейне.

Юркевич (ищет). Все?

Карфункель. Нет, еще два. Ага... еще — есть. Еще один, пожалуйста,— еще один. Фюнф, зеке, еще один.

Юркевич. Нигде больше нету —не видно.

Карфункель. Может быть, закатился под сундук. Посмотрите с глазами.

Юркевич {толкает сундук}. Нет — ничего подоб¬ного.

Карфункель. Нет? Какой неприятный случай. Мо¬жет быть, под порогом.

Юркевич. Да бросьте — сколько нехватает?

Карфункель. Один.

Юркевич. Одной? Ну стоит из-за одной беспоко¬иться. Все равно она замаралась.

Карфункель. Да. Но его нельзя так бросаль. Нельзя

Юркевич. Нельзя? Почему?

Карфункель. Дас ист эйне гифт. Это яд. Очень сильный яд — карфункелин.

Юркевич {дуя на пальцы и доставая платок). Яд?

Карфункель. Очень сильный яд — алькалоид. Я его доставаль из один светок. {Ищет). Если человек проглатывает один пилюля — он умирает в четыре се-кунды, как один муха, ви эйне флиге. Паралич, удар, ни один доктор не узнает отчего. Да профундис э фи- нита ля комедия. Я не могу его здесь бросаль. {Ищет, заглядывая под стулья).

Юркевич. Нигде ничего не видно. {Вытирает ру¬ки платком).

Карфункель (с неудовольствием прячет коробочку в карман). О-о-о-опять... {Хватается за щеку). У-у-у!.. Проклятая боль!.. {Падает в кресло, корчась от боли). У-у-у... Какая му... о-о-у... нет это, это... {Вскакивает). Умоляю вас, умоляю вас, господин учитель, майн ли- бер мейстер!

2

В эту минуту слышен частый колокол повестки.

Носильщик (быстро входит с билетом в руке). Пожалуйте билетик — одиннадцать рублей семьдесят пять копеек. Извольте-с!

Юркевич {заторопился). РС> Что? Билет? Ага. Зво¬нок. Слышите?

Носильщик. Из Киева повестка на ваш поезд. {Бе¬рет с полу чьи-то вещи).

Юркевич. Ага — так несите. Несите скорей на пер¬рон. {Хватается за сундук). Скорее!

Носильщик. Никак нет, еще рано. Через двадцать четыре минуты подойдет. Я зайду, не извольте беспо-коиться. {Идет).

Юркевич. Постойте... Носильщик, смотрите же! {Устремляется к двери за носильщиком).

Карфункель (хватает ею за руку). Просите, чего хотите! Одну только каплю.

Юркев ич {выходя из себя). Да вы просто смеетесь Да вы слышали, что через двадцать четыре мину¬ты поезд? Вы слышали? Вы знаете, что для меня эта поездка—судьба всей моей жизни? Я ведь говорил, что не могу опоздать на этот поезд. Последний поезд в Москву.

Карфункель. Один капля... у-у-у!..

Юркевич (в гневе). Нужно двадцать минут, чтобы только распаковать этот сундук. Д чтобы его опять упаковать, так нужно три раза вспотеть. И вы хотите, чтобы я за двадцать четыре минуты... Тьфу! Двадцать четыре минуты. {Берется за голову, снимает пальто и, отдуваясь, вытирает платком лоб). Да это просто издевательство, нажим на интеллигентного человека.

Карфункель {что отошел было, согнувшись и держась за щеку, к столу, теперь оборачивается, в свою очередь разгневанный, позабывши про зубную боль). К, нажим на интеллигентного человека! Дас ист юбермесиг! О, я бы ошень хотель, чтобы на вас в са¬мом деле хорошенько нажали, на руський интеллигент, и заставиль вас наконец работать. Работать, а не меч¬тать о лучший жизни и не шевельнуть с пальцем, что¬бы его завоевать, достигнуть.

Юркевич. Неправда! Не наша вина, что нам не дают работать. Да и где нам работать? В земстве, в государственной думе?

Ка рфункель. Вам не дают! Ви сами есть лежебоки и лодарь — ви руський интеллигент. Ви способны ожи¬дали десять лет там где довольно минуты. Вот и теперь ви пожалель для больной шеловьек двадцать четыре минуты — бесполезный минута вашей жизни. Ви гово¬рили, что двадцать четыре минуты нехватит, чтобы развязать паршивый сундук. Д ви знаете, что такое времья? О, я долго изучали проблема времья и кое-что понимали в жизни. Ви слишаль когда-нибудь про закон тьесного времени, полного, как стакан с водой?

Юркевич {берется за голову). Закон тесного вре¬мени... Да разве время может быть тесным? Это же не ботинок, чтобы быть тесным или просторным.

Карфункель. Ви и этого даже не зналь. Ви десять льет мечтали о такой ерунде, как поехать за границу, и это было для вас целый событие. Д ви знаете — сколь¬ко событий может вместиться в один полчаса, если они захотят немножко потесниться? Не знаете? Ну еще бы — для вас ведь нужны целые года, чтобы дождать¬ся одного события. Если ви получали письмо или ноче¬вали с чужой жена, ви уже думали, что это великий событий, которого хватит на четыре года.

Юркевич. Это сумасшедший дом! Прощайте — у меня нет времени слушать ваши выдумки.

Карфункель. У вас ньет времья? Да неужели? {Вынимает из кармана часы и принимается их заво¬дить, отчего часы начинают мелодично наигрывать).

Н ваши двадцать четыре минуты, которых вы для меня пожалели? Берегитесь — ха-ха, чтобы в них не понала- зили события, от которых вы так старательно пряче¬тесь. Ви еще не знаете, сколько событий может слу¬читься за двадцать четыре минуты! За это время мож¬но найти счастье, можно потерять счастье, можно полюбить на всю жизнь. Да, да — можно даже умереть или кого-небудь убить — и все это за те же самые двадцать четыре минуты. М не то, что развязать сундук. Ха-ха! Ну-ну — посмотрим, удастся ли вам сберечь для себя эти двадцать четыре минуты, которых ви для меня пожалели. (Выходит, тихо смеясь),

Ю р к е в и ч (падает, ошеломленный, на стул). Найти счастье... потерять счастье... Полюбить на всю жизнь... Кого-нибудь убить... (Вскакивает). Дьявол! Это какой-то кошмар — лучше пойти на перрон. (Надевает пальто и с усилием тащит свой сундук к дверям). Скорей на воздух!

3

Цверь отворяется, входит Софья Петровна — дама лет трид¬цати, брюнетка, в черном манто и вуали, которую она отбрасы¬вает нетерпеливым движением.

Юрке вич (в испуге). Софья Петровна! Вы! Вы!

Софья Петровна (сдерживая гнев). Не ожидали? Не правда ли?

Юрке вич. Я... Я очень рад... Я не знал, что вы вернулись из деревни... Здравствуйте, моя дорогая.

Софья Петровна (не принимая его руки). Да, вы не знали. Вы думали, что я в деревне и ничего не узнаю, и вы успеете спокойно уехать? Успеете уехать с вашей... любовницей, с этой Марусей или я не знаю с кем.

Юрке вич. Да господь с вами! Какой Марусей? Я один, совсем один.

Софья Петровна. И вот я узнала, какая неудача. Но пусть вы меня разлюбили, пусть не любили никогда, я готова простить — готова. Но вы подумали о моем самолюбии, вы подумали о тех ужасных...

Ю р к е в и ч. Но уверяю вас, дорогая Софья Петровна, Соня...

Софья Петровна. Что я пережила в эти минуты! Весь город говорил о вас, на всех перекрестках кри¬чали о вашем отъезде, а я, одна я, ничего не знала. (Ломает руки). Какой позор!

Юркевич (в отчаянии). Но я действительно еду в Париж на выставку — неужели это такое преступле¬ние! Это какой-то кошмар — именно зубная боль.

Софья Петровна. Л эта ваша Маруся, которая с вами едет,— это тоже кошмар? Тоже зубная боль?

Юркевич. Но клянусь вам всем святым...

Софья Петровна. Не лгите, Мария Ивановна мне

все... (садится и плачет, закрывшись платком) рас¬сказала. Уйдите!

Ю р к е в и ч. Но ведь это неправда. Соня, успокойся, прошу тебя, Соня! Господи, действительно лучше три сундука развязать, четыре, двадцать сундуков.

Софья Петровна (встает). Бежать тайком, бе¬жать от меня, которая отдала ему все, что может дать женщина.

Ю ркевич. Соня! Умоляю тебя. (Оглядывается). Скандал, сейчас поезд.

Софья Петровна. Любовь, душу, честь и теперь, когда все говорят о моем скандале... Л? Кто-то идет. (Опускает вуаль). Бежать с другой девчонкой!

Юркевич (в отчаянии). Да ей-богу же это неправ¬да! Я один — неужели ты не веришь!

Софья Петровна. Сюда идут. Прощайте — може¬те ехать. Можете бежать один или вдвоем — мне все равно. Когда я увидела, как вы испугались, мне стало противно. /А ведь я — смотрите — если бы я застала вас вдвоем (достает из сумочки маленький револьвер), мне кажется, я... (Юркевич в ужасе отступает). Про¬щайте! (Быстро уходит, столкнув с порога графа Лун- дышева, который спешил войти).

Юркевич, ошеломленный, сидит на своем сундуке.

4

Юркевич. Да, после этого... зубная боль — одно удовольствие.

Лундышев (живой старичок, в щегольском пальто и плоской фуражке). Чорт возьми! Чуть не сбила с ног — не женщина, а буря — ураган.

Юркевич (в изнеможении). Именно ураган... Зуб¬ная боль.

Лундышев (замечает Юркевича). Славу богу — еще здесь. Пардон, если не ошибаюсь, вы господин Юркевич?

Юркевич (встает). Я Юркевич — к вашим услу¬гам.

Лундышев. Очень, очень рад. Граф Лундышев — давно искал случая —в некотором роде ваш поклонник — слышал вашу лекцию в нашем собрании зимой — мисти¬ческий анархизм или анархический мистицизм — точно не помню, очень мило, очень мило. Но дело не в том. Ужасно спешил—слава богу, вы еще не уехали—фу!

Юркевич. Вы... хотели меня видеть?

Лундышев (садится). Курите? Пожалуйста, конеч¬но — мчался за двадцать верст из деревни. Дело вот в чем. Вчера у меня обедал /Андрей Иванович, ваш дирек¬тор, и между прочим рассказывает, что один его учи¬тель— это вы, понимаете,— едет в Париж на выставку. Я так и подпрыгнул. Когда? Да, говорит, завтра, если уж не уехал. Сажусь в экипаж и скачу на станцию. 

Юркевич. вы хотели мне что-нибудь поручить?

Лундышев. Именно, именно. Маленькое, но весьма интересное поручение, Буду вам бесконечно обязан.

Юрке вич. Пожалуйста, очень рад.

Лундышев. Дорогой мой, вы должны привезти мне из Парижа принцессу Бульбуль эль Газар.

Ю р к е в и ч. Пои-принцессу Бульбуль? (Вытаращил, глаза).

Лундышев (смеется). Ха-ха-ха! Успокойтесь — это не так трудно. Эта принцесса — не что иное, как пре¬лестная, э... очаровательная, э... восхитительная — куроч¬ка. Курица — вы понимаете?

Ю р к е в и ч. Ку-курица?

Лундышев. Ну да, курица. Нужно вам сказать, что я страстный куровод. В моем имении — Лунды- шевке — целый куриный городок: нечто неописуемое. Такой, понимаете, сад—решетки, домики, вода и все существующие породы: куры малайские, японские, бра- банские, китайские, бентамы, плимут-роки, ланг-шаны, куры желтые, красные, синие, белые, крошечные и ог-ромные — словом, целое куриное царство! Л какие пету-хи! О! Если бы вы видели моего герцога де-Гиз! Весь, понимаете, черный,— точно в бархате, а какая осанка, куда ваш Шаляпин — хоть сейчас на сцену.

Ю р к е в и ч. Скажите — просто удивительно-

Лундышев. Да, так вот о нашей принцессе. Вы конечно понимаете, что я слежу за всеми выставками, журналами по куроводству и прочее,— сам посылал на выставку, имею множество медалей, дипломов и т. д. И вот неделю назад получаю последний журнал из Парижа и — что ж?.. Узнаю, что на выставке, в числе прочих чудес, выставлена изумительная, очаро¬вательная, необыкновенная курица. Индийская порода — принцесса Бульбуль эль Газар. Вы понимаете, небы¬валая редкость, единственный в Европе экземпляр — ни у Ротшильда, ни у лорда Дурлея нет ничего подоб¬ного. Можете представить, как я разволновался?

Юрке вич. Чем же она особенно замечательна? Простите, я ведь профан.

Лундышев. Как чем замечательна? Эта курица индийской породы из Индуара. Даже в Индии ее мало знают — а какая красота! Какая грудь, ноги, голова, а перья! Совершенно золотого цвета. Это поэма, а не курица!

Ю р к е в и ч (смеясь). Да, конечно, если поэма...

Лундышев. А название! Принцесса Бульбуль эль Газар — знаете, из арабских сказок. Да, так вот, как только я прочел об этой прелести, я сейчас же телег¬рамму, что ее покупаю, а другую моему брату в Париж — графу Ивану, чтобы он заплатил стоимость. Но, понимаете, какая досада! Граф Иван, мой брат, уехал в Биариц — я в отчаянии: послать деньги, вы понимаете, неизвестно кому. И вдруг узнаю о вашей

поездке. Спасите, дорогой, отвезите деньги, привезите принцессу.

Ю р к е в и ч (нерешительно). Право, не знаю...

Лундышев (достает пакет). Должен вам сказать, сумма довольно солидная — пятьдесят тысяч франков — на наши деньги восемнадцать тысяч пятьсот рублей, ну, ящик, дорога, то, другое — итого девятнадцать тысяч рублей, ну, на всякий случай для ровного счета двадцать тысяч — может, пошлина, курс и прочее. Двадцать ты¬сяч рублей!

Юркевич. Двадцать тысяч рублей за курицу! За курицу!

Лундышев. Ну конечно за курицу, а не за слона. Не понимаю, чему тут удивляться! Да вы знаете, чтобы поймать и привезти в Европу принцессу Бульбуль, нужно было снарядить целую экспедицию. Нужно было, понимаете, отправляться на юг Индуара, лазить по горам Сатпуры, плавать по реке Чамбал, проби¬раться в джунглях, спасаться от тигров и прочее и прочее — я же вам говорю—настоящая тысяча и одна ночь.

Юркевич. Да, конечно, конечно, простите мое не¬вежество. Но все-таки двадцать тысяч рублей за одну курицу!

Лундышев. За одну курицу, за одну курицу. Вы лучше скажите, согласны вы ехать или нет?

Юркевич. Позвольте, но ведь я ехал развлечься, а ведь мне придется вернуться да еще с курицей... Посудите сами.

Лундышев. Пустое, пустое — прокатитесь в одну неделю и можете опять в Париж. Я знаю, вы человек молодой, небогатый,— на дорогу и за комиссию пред¬лагаю вам три тысячи. Согласны?

Юркевич. Три тысячи? Мне? Да это целое богат¬ство!

Лундышев (смеется). Ну, вот видите — значит, по рукам. Сердечное спасибо, мой дорогой. Итак, вот вам пакет — здесь ровно двадцать три тысячи рублей. Там все указано: и адрес, и прочее. (Отдает пакет). Очень рад, очень рад... (Жмет ему руку).

Юркевич. Но, право, мне даже совестно. Это уж действительно арабские сказки.

Лундышев. Принцесса Бульбуль эль Газар. Ха- ха-ха! Ничего, ничего—не смущайтесь! Главное, при¬везите мне эту жар-птицу — вы же знаете, что за это всегда полагается награда. Ну, итак адье — счастливой пороги! Да, виноват, чуть не позабыл. Вы, мой родной, в куроводстве конечно профан. Так вот я написал вам несколько инструкций. Пожалуйста, позаботьтесь о ку¬рочке, чтобы она, не дай бог, не захворала в дороге.

Юркевич. Ну, конечно, конечно... Приму все меры.

Лундышев. Прежде всего конечно помещение. Кле¬точку нужно чистить по крайней мере два раза в день.

Да, нужно подсыпать ей песочку, сосновых игол, золы Да, затем стол — меню. Давайте ей овощи, салат, цвет¬ную капусту, котлетку, а еще лучше, пусть поклюет пшенички. Вы, дорогой мой, делайте так: на обед да¬вайте ей котлетку и немного гречневой кашки с сала¬том. В на завтрак и ужин пусть поклюет пшенички или пшена. Пьет она конечно воду и молочко. Да, да¬вайте ей немнего извести и толченой скорлупы. Л главное, мон шер, сквозняки — берегите ее от сквоз¬няков. Возьмите отдельное купе первого класса.

Юркевич. Конечно, конечно — не беспокойтесь, сделаю все.

Лундышев. Ну, пока адье! Оревуар! Мне еще нужно к начальнику станции — я еще забегу. Да, кстати лучше, если это все останется между нами: начнут, понимаете, ахать—вот не хуже вас — двадцать тысяч курица! Нх-ах! Я и жене не говорил. Да — лучше. (Идет к двери). Бон шанс!

Юркевич. Всего наилучшего.

Лундышев (возвращаясь). Да — чуть не забыл — блохи! Это уж не в службу, а в дружбу: поищите у нее, голубчик, блох, если эта пакость заведется, а главное — сквозняки. Если ее будет слабить, дайте ей немножко красного вина. Ну, я иду! (Он берет за руку Юокевича и жмет. В эту минуту дверь тихо при¬открывается, и заглядывает Софья Петровна, которая слышит следующие слова разговора). Смотрите же, мой родной, берегите мою принцессу, мое дорогое сокро¬вище! Поручаю ее вам, мою рыженькую красавицу.

Софья Петровна. А, вот его правда! Принцесса! Рыженькая —я так и знала.

Юркевич. Непременно, непременно — буду беречь, как зеницу ока.

Лундышев. Помните же — берите отдельное купе первого класса... Если она захочет купаться, пусть ку-пается. Да вы и сами иногда вытирайте ей грудь и ножки.

Софья Петровна. Какое бестыдство!

Лундышев. Я, кстати, голубчик, поищите у нее блох.

Софья Петровна. Нет, это уж слишком! Пого¬ди же, негодяй... (Скоывается).

5

Лундышев. Ну, я бегу. Ндье! (Исчезает).

Юркевич (один). Какое счастье! Какое волшебное счастье! Три тысячи рублей, свобода, радость, жизнь! Да ведь это можно послать к чорту проклятую гимна¬зию, два года путешествовать, побывать в Италии, напечатать мою книгу. Боже, какое счастье! О, моя милая курочка, дорогая принцесса Бульбуль! (Слышен далекий протяжный гудок паровоза). Какое счастье —•

никаких забот, слушать этот далекий влекущий гудок паровоза. Тихий вечер, мягкий диван, там, за открытым окном, догорает заря, мелькают голубые поля и летят золотые искры и так упоительно пахнет ароматным березовым дымом, а паровоз все бежит и бежит и звонко кричит и будит далекое эхо, а келеса стучат, и так сладко замирает сердце... А впереди волшебный мир... Сверкающий огнями Париж... Дворцы, экипажи, женщины, радужный праздник искусства. А дальше Италия, Венеция, тихие каналы, черные гондолы... море. Нет, это какая то сказка! Скорее, скорее, покуда я не проснулся. (Хватает сундук и тащит его к двери).

В эту минуту слышен резкий звонок, и видно, как на перрон влетает поезд, который проносится мимо окон, сверкая, пыхтя и гремя. Дверь раскрывается, и входят два-три пассажира с узлами и чемоданами. Сейчас же вбегает еще один и кричит: .Идите скорее — это на другом пути, а я вас ищу", после чего все поспешно уходят. Затем входят две дамы, за которыми носильщик несет целую гору багажа. Дамы проходят в дамскую комнату.

Носильщик (на ходу). Сейчас, сударь, заберу ваши вещи. Не извольте беспокоиться, ваш немножко опаздывает. (Уходит}.

Входит Лида. Очень молоденькая, хорошенькая девушка, с рыжевато-золотыми волосами. Она подходит к столу и поправ¬ляет волосы перед зеркалом, после чего направляется в дам¬скую комнату. В ту же минуту Ю р к е в и ч устремляется к ней.

Юр к ев и ч. Что я вижу! Лидочка!.. Лидия Павловна! Лида (оборачивается). М. Алексей... Семенович. Юркевич (берет обе ее руки). Боже мой!.. Вы, вы... (Целует ее руки). Вы здесь? Какими судьбами!.. Лида!..

Лида. Неужели вы меня помните?

Юркевич. Вы удивлены моей смелости, моей неж¬ности—когда подумать, как мало я вас в сущности знаю. (Он берет ее за руки и усаживает). Вы помните тогда, в Курске? И подумать, что в своей жизни я знал вас только четыре месяца, даже меньше, и это было так давно,—с тех пор я не видал вас целых два года! И только вспоминал каждую минуту, каждую минуту, которую я прожил подле вас так близко и в сущно¬сти так далеко!..

Лида. Вы... вы сами не хотели.

Юркевич. А когда меня перевели из Курска и я прощался с вашими и хотел сказать вам так много... а вы протянули молча мне руку, отвернувши голову, и я ушел... ушел навсегда! И вдруг мы стали писать друг другу, и запоздалая нежность вспыхнула таким неудержимым пламенем. А потом перестали и письма.

Лида. Я была в Петербурге... на курсах.

Слышен третий звонок; поезд, стоявший под окнами, уходит. 

Юркевич. Если бы вы знали, сколько раз я меч¬тал о нашей встрече — и вдруг, сегодня... Ну, скажите же, скажите, почему ничего нельзя прочесть в ваших глазах? Неужто вы тогда не видели, что я был без памяти в вас влюблен? Неужели?

Лида. И все-таки уехали — уехали навсегда.

Юркевич. Уехал, уехал. Почему же вы не сказали мне — останься!

Лида. Ах, Алексей Семенович что прошло,— не вернешь! Да и я теперь другая. Эти годы... Петер¬бург, курсы многому меня научили, на многое ра¬скрыли гпаза.

Юркевич. Постойте, да как вы сюда попали? Вы же знаете, это мой город.

Лида. Здесь живут наши родные.

Юркевич. Да помню, помню, но ведь это, кажется, где-то в деревне.

Лида. Да, в десяти верстах — в Полыновке.

Юркевич. Почему же вы одни?

Лида. Я не одна — там мама и Катя. А вы уезжа¬ете?

Юркевич. Представте, такая досада! Два года мечтал свидеться с вами, а теперь, когда эта радость пришла, я должен через десять минут уехать. И уехать так далеко.

Лида (печально). Там найдете другую радость — лучше этой.

Юркевич (в глубоком волнении). Другую радость! Лида, Лида пять минут назад, перед вашим приходом, я испытал безумную радость. Улыбнулось счастье — один богатый барин дал мне одно... одно поручение и, представьте, три тысячи рублей за пустую комиссию. Три тысячи рублей, чтобы съездить в Париж и при¬везти ему одну... одну вещь. Вы помните, как я меч¬тал поехать за границу,— и вдруг три тысячи! Но те¬перь, теперь, Лида все это померкло перед вами. Лида, вы ведь надолго сюда? Я вас еще застану?

Лида. Да... Очень надолго. Я выхожу замуж.

Ю р к е в и ч (встает). Замуж! Боже мой, когда, за кого? Лида!

Лида. За одного здешнего земца из Полыновки. Я познакомилась с ним в Петербурге. За Котельни¬кова.

Юркевич. За Котельникова? За этого демагога? И вы его любите?

Лида. Нас связала не любовь, а убеждения. Я же говорила вам, что многому научилась в Петербурге. И прежде всего уважать людей, которые боролись за правду.

Юркевич. Ну конечно, где же мне равняться с этим борцом! Его ведь преследовали, он был в ссылке, в тюрьме. Я ведь помню, вы всегда мечтали о револю¬ции и подобных вещах.

Лида (хочет итти). Извините меня, Алексей Се¬менович, мне пора. Прощайте!

Юрке вич. Нет, это какой-то кошмар. Когда же ваша свадьба?

Лида. В среду.

Юркевич. Как? В эту среду? Через пять дней! Лида. Да ведь дальше нельзя — начинается пост. Юркевич. Нет, это что-то нелепое. Я через пять минут уезжаю, а вы через пять дней выходите замуж. И это после двух лет разлуки, двух лет постоянной мечты о вас! И вы так просто об этом говорите. Она его уважает. А любовь! А любовь, Лида! Неужели вы никогда о ней не слышали хотя бы из ваших газет?

Лида (встает, взволнованная). Любовь... любовь. Это слишком большая роскошь, Алексей Семенович. Тысячи людей не имеют хлеба, не то, что любви.

Юркевич. И все-таки любят. Как не стыдно вам отрекаться от любви — вам, молодой, прекрасной! И неужели, неужели вы никого не любили—хотя бы тогда в Курске?

Лида. Зачем вы говорите мне это, Алексей Семе¬нович? Если вы сами не видали, то разве я, разве я могла об этом... Ах, да что вспоминать... Я ведь такая бессердечная. Я ведь только молчу, я не умею пере¬живать так поэтично, так музыкально. И если вы тогда не угадали... (Вздыхает и отворачивается).

Юркевич (взволнованный). Да неужто это воз¬можно! Лида, моя Лида! (Берет ее руки). Неужто вы меня любили? Любите? Нет, нет, это было бы... Лида, моя Лида! Да ведь я люблю вас, люблю бесконечно, безумно!

Лида (встает). Прощайте!

Юркевич. Лида, если я был глуп тогда, не будем теперь неразумны. Через десять минут я должен уехать в далекий Париж, который так пленительно мне улы¬бался, но я не поеду. Скажите мне одно слово, и я оста¬нусь с вами. Будьте моей женой! Лида, я отдаю вам все лучшее, что имею. Скажите же это слово, которое вы так долго молчали,

Лида (порывисто обвивает его шею руками). Ми¬лый... любимый!

Юркевич. Лида... Лида! (Поцелуи). Какое волшеб¬ное счастье! Сейчас же поедем к тебе, к твоей маме — хорошо?

Лида. Да, да, а потом к тебе.

Юркевич. Ко мне, ко мне, моя радость! Какое счастье! Думал ли я десять минут назад, что увижу так скоро твои чудные глазки, которые так часто мне сни¬лись?

Лида. А тебе не жалко... Парижа?

Ю р к е в и ч. Ты, ты мое счастье! Ты моя принцесса Бульбуль, моя курочка! (Смеется). Ах, если бы я тебе рассказал. Да ведь это ты—ты золотая птица Инда-

ура, это тебя я нашел в горах Сатпуры, на реке Чам- бал, принцесса Бульбуль эль Газар. В скажи, тебя не- кусают блохи?

Лида {наивно). Ра, знаешь, ужасно! В вагоне их та кая масса! Фу, как тебе не совестно, гадкий!

6

Носильщик (входит). Не вы будете барышня из Полыновки? Лошадей за вами прислали.

Лида. Да, да, я сейчас — я сейчас вернусь!

Юрке вич. Идем! Да, а мои вещи? А где же?

Носильщик! Сейчас, сударь, будет ваш поезд, я только принесу графу нарзану, и заберу ваши вещи — мигом. (Уходит).

Юрке вич. Ах, да, граф — он еще здесь. Хорошо, хорошо — я того...

Лида. Ну, идем же, милый.

Юрке вич. Беги, моя радость я сейчас — только ска¬жу два слова моему этому... графу.

Лида. Ну, хорошо. Я сейчас! (Убегает).

Юрке вич (один, берется за голову). Поезд... поезд. Все-таки это какой-то сумбур... Курица.... Принцесса Бульбуль... три тысячи... Лидочка... Через пять минут поезд... мой поезд. (Слышен далекий гудок). Окно, ди¬ван, золотые искры... далекий протяжный гудок... И все ближе и ближе волшебный мираж. Да ведь я не поеду! Не поеду! Значит, все это пропало! (Сжимает голову). А может быть, а может быть, еще можно пое¬хать? Нет, нет, разве это мыслимо — назначена ее свадь¬ба. А, прочь эти мысли — счастье здесь: оно со мной,— это Лида, и я не отдам ее никому! (Ходит по комнате). Да, значит, нужно вернуть эти деньги графу. Да. (Дос¬тает из кармана пакет). Нужно... Двадцать три ты¬сячи рублей. Двадцать три тысячи — ина что они ему.,. Выбросит, каналья, опять на какую-нибудь... Какая в сущности несправедливость — мне и не снилось таких денег, а для него они каприз, пустяк, цена одной ку¬рицы. Двадцать три тысячи! Целое состояние, свобода, счастье, чужие страны, море! А для него — глупая ку¬рица! Если бы его хватил удар, который давно его ждет,— эти деньги были бы моими- Ведь он никому не говорил, что дал их мне,—даже жене. (Ходит в вол¬нении). Кто это говорил что-то такое про удар, про параличи. (Трет лоб). Ах, это тот странный советник с зубной болью.

Носильщик (входит с подносом, на котором сто¬ит бутылка нарзану и стакан, ставит на стол). Ско¬ро уже ваш поезд.

Юркевич. Я раздумал, я не поеду сегодня. Вот, пожалуйста. (Дает ему деньги).

Носильщик. Покорнейше благодарю. Прикажете извозчика?

Юрке вич. Да... нет. Не надо! Кому это нарзан? Носильщик (г/ стола, откупоривая бутылку). Это граф заказали, господин Лундышев. Велели сюда по¬дать. (Юркевич ходит по комнате). Сударь, а сударь,— это не ваша пилюля?

Ю р к е в и ч. Какая пилюля? (Порывисто). Где?

Н осил ьщи к (поднимает руку и показывает пи¬люлю). Да вот здесь на столе, должно, закатилась.

Юр кевич (в сильнейшем волнении). Это... это его. Двенадцатая пилюля советника с зубной болью.

Носильщик. Чего-с?

Ю р к е в и ч. Да, да,— это моя пилюля (выхватывает пилюлю у носильщика), я ее потерял. Идите. (Носиль¬щик уходит. Юркевич стоит на авансцене с пилюлей в руке). Мы ее искали на полу, а он уронил ее на стол и не заметил. Двенадцатая пилюля! Двенадцатая пилюля! Какое ужасное искушение — можно подумать, что это нарочно... (Подходит к столу). Раскупорена... Этот чудак говорил, что паралич, удар, и ни один док¬тор не откроет яда... И тогда... Тогда двадцать три тысячи мои: богат, свободен — и Лида. О, какой позор! Неужели я могу дойти до такой низости? Кажется, кто- то идет. Да ведь ему все равно не прожить и году, гнусный старикашка! Я, сюда идут. Будь ты проклят! (Он подходит к столу и опускает пилюлю в бутылку, которую закрывает и взбалтывает, все время огля-дываясь).

Отворяется дверь. Юркевич отскакивает от стола. Входит Лундышев.

7

Лундышев (весело). Ну, сейчас будет ваш поезд. Все идет прекрасно. (Садится к столу). Итак, надеюсь на вас, мой дорогой. Смотрите же, как можно скорее назад, и катите опять на здоровье! (Берет бутылку).

Входит Оля Черевко, молодая, миловидная женщина, опря¬тно, но бедно одетая, в платочке; нерешительно подходит к Лун¬ды ш е в у.

Оля. Валериан Сергеевич, можно к вам?

Лундышев (ставит бутылку и оборачивается), Рб> Что? Л, это ты, Оля? (Сухо). Что тебе нужно?

Оля (нерешительно). Мне ничего... да вот, детей жалко. Помогите нам, Валериан Сергеевич.

Лундышев. Тебе? Помочь? (Ехидно). Пчто же твой муж, забастовщик, этот твой знаменитый?

Оля. Вы же знаете, Валериан Сергеевич, его аре¬стовали— вот уже два месяца сидим без копейки.

Лундышев. Лга! /Арестовали, говоришь,— вот как.

Оля. Дети голодные, в доме ничего нет— все про¬дали. Помогите нам, Валериан Сергеевич, я ведь не денег прошу. Дайте нам хоть пару курочек с вашего

завода — хоть яички свои будут детям. У вас ведь много.

Лундышев. А! Вот оно что. Ну, так знайте же, моя милая (энергично), кому угодно дам: первому ни¬щему дам, а тебе никогда! Дети, говоришь, голодные? А зачем за бунтовщика выходила? Плохо тебе у нас было, плохо? Я тебе курицу дам, а завтра твой муж мне красного петуха на усадьбу пустит. Нет, голубушка, сама выбирала — сама теперь и казнись! Уходи я, брат, с революционерами да бунтарями и говорить не желаю! Прощай. {Оля, вздохнув, уходит). Видели? Воспитан¬ница жены. Жила у нас как в раю. Так вот — с бун¬товщиком связалась. С каким-то машинистом здешним. Ха! А теперь голубчика сцапали за хорошие дела. Фу, даже в пот бросило от злости. Ну так, значит, с бо¬гом— поезжайте, дорогой, желаю вам удачи. {Снова берет бутылку). Фу!

Юрке вич. Ну, и скотина же ты, как я теперь ви¬жу. Виноват, простите, граф. Боже мой, он сейчас бу¬дет пить. Может быть, вы позволите мне поехать не того... не сегодня, а дня через четыре?

Лундышев {ставит бутылку и вскакивает). Да что вы, смеетесь, батюшка! Да вы с ума сошли! Фу, да я боюсь, что и теперь уже опоздал, может быть, ее уже и купили. Лорд Дурлей, принц Уэльский... Тут каж¬дая минута дорога, а он... Да тогда скажите прямо, я своего гувернера пошлю. {Сдаится).

Ю р к е в и ч {испуганно). Нет, нет. Ничего, ничего, я могу и сегодня. Я могу. Это я так. Ну, тогда пей, ско¬тина, отправляйся к дьяволу!

Лундышев. Ну, а когда можете, нечего и моро¬чить. {Наклоняет бутылку).

Ю р к е в и ч. Постойте, не пейте! Кажется, муха в ста-кане.

Лундышев {ставит бутылку). Муха? Где? Да, вог еще кстати, давайте ей, голубчик, иногда немного насекомых, ну там мушку поймайте, жучка, червячка — они это любят. (Юркевич поднимает сжатый кулак и делает шаг к столу). Ну, кажется, все. Желаю и вам подцепить себе в Париже курочку. Хе-хе-хе-хе! {Нали¬вает воду и подносит стакан к губам). За вашу и мою курочку!

8

Входит Лида.

Юркевич {не замечая вошедшей Лиды, которая остановилась у порога). К чорту и вас, и вашу курицу, к чорту вашу принцессу Бульбуль! К чорту ваши день¬ги! {Он швыряет в Лундышева тяжелым пакетом и выбивает у него стакан из рук, опрокидывает бутыл¬ку. Граф в ужасе вскакивает). Подавитесь вашими ты-сячами, из-за них я чуть не убил вас, проклятая обе¬

зьяна! А! К чорту ваш Париж, которого мне не при¬дется увидеть! Л!

Л у н дышев (вытираясь и дрожа). Вы... вы сума¬сшедший! Вы с ума сошли! Я завтра же скажу /Андрею Ивановичу, чтобы вас прогнали со службы... Я... Я по¬печителю напишу.

Юр кевич бросается к нему с поднятыми кулаками. Графе ужасе убегает.

Ю р к е в и ч (дико озирается и видит Лиду, стоя¬щую в изумлении и страхе). Лида, Лида!. (Подбегает к ней. и хватает ее руки). Лида, мне страшно! Спаси меня, моя девочка! Лида, если бы ты знала, если бы ты знала, на что я сейчас решился! (Приникает к ней, весь дрожа и всхлипывая).

Лида. /Алексей Семенович, милый, успокойтесь! Я вижу, что вас волнует, забудьте, о чем мы говорили. Я слышала, как вы сердились, что не поедете в Париж. Это была минута... Минута увлечения. Прощайте! (С грохотом на этот раз справа влетает поезд и про-носится, сверкая и гремя, мимо окон. Звонки и суета). Смотрите, это ваш поезд! Идите скорей! Идите!

Юркевич (с криком). Лида! Лида, и ты—и ты ме¬ня гонишь! (Отворяется дверь, и входит Софья Пет¬ровна. Слушает). Лида, моя родная, не уходи, не по¬кидай меня, мое последнее счастье!

9

Софья Петровна (резко выступает вперед, от¬бросив вуаль). /А! Так вот где ваша голубка — ваша принцесса, ваша любовница, которую вы так прятали. И вы не постыдились сказать мне, что едете одни, не постыдились бежать от меня с первой встречной, с на-крашенной феей с улицы!

Лида. /Ах! (Бежит к двери) Какой стыд, какой ужас!

Юркевич (бросается к Софье Петровне с подня¬той рукой). Подлая тварь! Замолчи или я тебя убью!.. Убью!

Софья Петровна (с презрением). Ты меня убьешь! (Лида убегает). Сейчас же поезжайте домой.

Слышен третий звонок, гудок. Поезд отходит.

Юркевич (сжимает голову руками). Поезд. Прин¬цесса Бульбуль. Двадцать три тысячи... Двадцать три тысячи... Венеция! Париж! Волшебный мираж! Счастье, свобода, слава... Тысячи огней впереди, Лидочка, Лида, Лида! Найти счастье... Потерять счастье, полюбить на всю жизнь... Двадцать четыре минуты! /А колеса стучат, паровоз бежит. Поезд, мой поезд! Прочь, мой поезд!.. (Отталкивает в сторону ошеломленную Софью Пет-ровну и бежит к двери, но тотчас же отступает в

ужасе, видя стоящего в дверях с часами в руках Кар- функеля, который тихо смеется, заводя ключом часы}.

Карфункель. Зальбадерей! Ваш поезд уже ушель. Надеюсь, вы не скучаль эти двадцать четыре минут, молодой человек? Ваши часы верный? Не спешиль? А мой зуб уже проходиль.

Юркевич {кричит}. Дьявол! {Падает в обморок}.

Карфункель. Зальбадерей! Пустой болтовня. Лег¬че всего валить все на чорта.

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ II

Та же станция. 1919 год.

1

Входят поручик и начальник станции.

Поручик. Скажите, поезд на Харьков скоро?

Начальник станции. Как всегда—пять сорок.

Поручик. А на Шепетовку?

Начальник станции. Четыре двадцать. Только он опаздывает. На полчаса.

Поручик. Вечно опаздывает! Наверно на всех па-ровозах товарищи да комитеты. Большевиков дожида-ются. Ну, хорошо, увидим. Идемте в дежурную. Я дол¬жен принять станцию.

Выходят.

2

Входит Юркевич. Теперь ему тридцать два-тридцать три года. Взволнован. Вынимает из кармана письмо. Читает. Пря¬чет. Нервно ходит по комнате. Курит.

Юркевич. Неужели это возможно? Она—Лида, моя золотая Бульбуль эль Газар, моя любимая мечта, ко¬торую я потерял так глупо на этой же станции семь пет тому назад. Она меня помнит, быть может, любит... Какое счастье снова найти ее теперь, после стольких лет разлуки... и каких лет!

Входит Карфункель, попрежнему элегантно одетый, но уже в другом пальто, попрежнему с чемоданом в руке. Смот¬рит на часы. Неодобрительно хмыкает. 

Карфункель. Хм... Дер таузенд! Ди ур гет цу шлет. {Подносит часы к уху, качает головой). Часы отстают. {Достает из кармана другие часы). Абер нейн. Зи гет рехт. Э, пардон, ви не знайт, когда поезд на Вар¬шава?

Юркевич {рассеяно). Точно не знаю. Кажется, он опаздывает на тридцать пять минут.

Карфункель. Вас? Дас ист унергерт! Я не зогла- сен. Я должен послезавтра быть дома, в Гейдельберг. Непременно! О, ферфлюхте гейденларм, о нельепый страна, который никогда не ценил времья! Я не могу опоздаль!

Внезапно слышится мелодичное треньканье, словно из музыкаль¬ной шкатулки.

Юркевич {оглядывается, удивленный). Что такое? Откуда эта музыка? Словно куранты на часах... {Про¬водит рукой по лбу). Где я слышал уже такую музыку?

Кар функель {достает еще одни часы из карма¬на— треньканье слышится громче).Алле таузенд! Я не могу опоздаль.

Ю р к е в и ч {отступает, удивленный). Боже мой! Так это же вы! Снова вы на моей дороге.

Карфункель. Вас? Вас воллен зи? (Заводит ча¬сы ключом).

Юркевич. Ну конечно же вы! Механик с часами и зубной болью, который... которого...

Карфункель {смотрит исподлобия на Юркевича). ...который даваль вам сьемь льет назад маленький урок не торопиться и научиль вас ценить каждую минуту жизни.

Юркевич. Чорт бы побрал ваши уроки! Они мне дорого стоили. Я до сих пор дрожу, когда вспоминаю тот вечер.

Карфункель. Абер при чем же тут я? Я только скромный ученый и механик-часовщик. Я же говориль вам тогда, что кое-что понималь в жизни и его законах. Но то ньет нишево удивительный, что я умею прима¬нили собаку из-за печки—ден хунд аус дем офенльокен.

Юркевич. Да, но откуда вы знали, откуда вы все это знали?

Карфункель. Знали? Что я знал?

Юркевич. Откуда вы знали, что со мною случит¬ся столько приключений... таких удивительных и тра¬гических?

Карфункель. Ну, так это же математика, простой расчет, закон. События или случаются ошень редко или, напротив, идут целой толпой. Жизнь—это колода карт, где козыри или идут один за другой или их ошень даже ньет и только шестерка да двойка. Времья быва¬ет или пустой — целый год без событий—или тьесний от разных приключений, что налазидь один на другой и валился как сньег на голове. 

Юркевич {в раздумье). Да это так и должно быть, очень просто. Но откуда же вы все-таки знали, что именно тогда, именно в этот вечер свалится на меня столько событий?

Карфункель. Ну это уж зовсьем нетрудно. Ви же сами говорили тогда, что много лет прожили ошень бльедно и скучно. И вдруг поехали за границу. Ну для внимательный ум это уже ошень много. Я сразу по¬нимали, что для вас началась полоса тьесного време¬ни, когда события догоняют друг друга и плывут, как стая селедок, что собралась метать икру.

Юркевич {смеясь). Да, как будто бы правда... Но тогда это выходило так, словно вы сами наслали на меня все эти приключения, чтобы отплатить за мое равнодушие к вашей зубной боли. Да, кстати, как ваши зубы теперь? Теперь у меня есть эти капли — хо¬тите?

Карфункель. Зальбадерей! Можете капаль их себе на язык! Глупая болтовня! Мне теперь нужен не капли, а поезд!

Юркевич (смеется). Точь в течь, как тогда мне. Наши роли переменились, мейн герр. Теперь я могу давать вам советы не торопиться и не очень полагать¬ся на время. У нас оно теперь слишком тесное—рево¬люция, война.

Карфункель (рассердившись). Зальбадерей! Ра¬зве можно сравниваль, их бин дер майстер дер цейт! Я сам есть майстер моего времья. Я его держаль в мой рука и двигаль мои часы, как хотьель.

Юркевич. Берегитесь, мейн герр. Есть мастер сильнее вас.

Карфункель. Зальбадерей! Пустой болтовня. Ньет майстер сильнее меня.

Юркевич. Есть, мейн герр,—это революция. Она остановила все часы отдельных людей и заставила их жить и умирать по своим великим часам, не спраши¬вая, нравится им это или нет. Она прекратила навсег¬да спокойную, ленивую жизнь, в какой мы томились до сих пор. О, теперь нам больше не скучно—столь¬ко событий и приключений наслала она на нас, перед которыми и ваша зубная боль и мои приключения в тот вечер не больше, как детская игра. Теперь мы зна¬ем и без вас, что такое тесное время—тесные, слиш¬ком тесные дни.

Карфункель. Зальбадерей! Революция нужна для вас, для гнилой руський интеллигент, чтобы выгоняль из вас лень и безделье. Она еще мало вас биль, а мне она не страшна и не нужна—алле таузенд! (Сердито выходит).

Юркевич. Не нравится. Погоди, либер герр, ты мне насыпал когда-то перцу в печенку—не пришлось бы и тебе.

Входит граф Лундышев в сопровождении носиль¬щика, который ташит за ним целую гору багажа. Граф изменился сравнительно мало.

Лундышев. Раз, два, три, четыре — кажется, все. Эти два тащи в багаж. Да скорей возвращайся! На билеты—живо.

Носильщик. Не извольте беспокоиться — успеем! (Уходит).

Лундышев. Тебе-то конечно нечего беспокоиться! Сам, небось, большевиков ждешь-не дождешься. Фу! (Видит Юркевича). Ба! Кого я вижу! Это вы, м-сье Юркевич? Какая встреча!

Ю р ке ви ч (сухо). Виноват... но мне кажется, что после всего, что тогда... что тогда было...

Лундышев. Ну, что там вспоминать! С того вре¬мени мы столько пережили, что такое маленькое не¬доразумение.,.

Юркевич. Положим, что так... Даже не верится, что столько событий пронеслось над нашими головами...

Лундышев. И каких событий—война, революция. (Вздыхает). Я вас и не видел с тех пор. Наверно были на фронте?

Юркевич. Ну, конечно... А вы куда-то едете?

Лундышев. Да, совсем—в Париж. К брату Ивану.

Юркевич. Как! А ваша усадьба? А ваш знамени¬тый курятник? Неужели вы все это бросите?

Лундышев. Да ведь все это погибло. Усадьбу сожгли. Куриный городок разорили. Если бы вы знали, что натворили там эти мерзавцы мужики. Целую неде¬лю вся деревня варила и жарила моих кур. Нищие, оборванцы, по десять лет не видевшие мяса в глаза, обжирались моими виандотами и айландами. Они ва¬рили в котлах драгоценных бентамов и китайских кур, племенных петухов по двести рублей штука. Шесть че¬ловек объелось и умерло. Нет, с меня довольно! Про¬дал все, забираю все ценности—и в Париж!

Юркевич. Заведете опять свой курятник!

Лундышев. Ну, разумеется. В именьи у брата Ивана. А вы знаете, в Париже опять появилась эта ку¬рочка—принцесса Бульбуль. Как же, сам читал в газе¬тах. Ну, теперь я ее добуду.

Юркевич. Желаю вам успеха!

Лундышев. Спасибо. Да-а, как же, вы — неужто так и не нашли вашей курочки? Вашей златокудрой беглянки? И нигде потом не встречали?

Юркевич (взволнованно). Нет. Семь лет я напрас¬но искал ее по целой России. Говорят, она была на войне, потом, уже после революции, кто-то видел ее в Москве. Будто бы даже коммунисткой.

Лундышев. Да что вы! А какая на вид скромная девица.

Юркевич. И вообразите, какой случай! Сегодня, со-вершенно неожиданно, получаю от нее письмо. Из Харькова.

Л у н д ы ш е в. Да что вы!

4

Внезапно возникают звуки какой-то нарастающей тревоги. Слыш-ны тревожные звонки. Где-то взволнованно гудит телефон. Хло¬пают двери. Через комнату быстро и озабоченно проходит не¬сколько железнодорожных служащих и офицеров.

Л у н д ы ш е в {вскакивает, встревоженный). Что та-кое? Какая-то тревога... Может быть, упаси бог, на фронте?

Юркевич. Да ничего особенного, успокойтесь.

Лунды шев. Легко сказать, успокойтесь. Говорят, наши дела неважны. Верите ли — минуты считаю, ког- да наконец выберусь из этой проклятой России. Да, пардон, я вас перебил. Ну, так что же дальше? Полу¬чили от нее письмо.

Ю ркевич. Да, только что. Пишет, что будет сегод¬ня здесь с харьковским поездом. Это значит через пол¬часа. Можете судить, как я взволнован. Семь лет мол¬чания и напрасных поисков — и вдруг сегодня судьба снова посылает ее на моем пути.

Лунды шев. Хм... Судьба... Не очень-то я верю по¬даркам судьбы, мой юный, друг. Это, знаете, вроде детской игрушки: открываешь такую хорошенькую ко¬робочку— думаешь, там конфетка, а оттуда бац — вы¬скакивает чорт с рогами.

Юркевич. Ну, что вы, граф! Как вам не стыдно!

Лунды шев. Да, да, мой друг. Вы ведь не видели ее семь лет. Откуда вы ее знаете, какая она теперь? Да еще коммунистка, спаси господи! Вы вон думаете, что она такая тихая курочка: цып, цып, цып, а она гам— и откусила вам голову. Хе-хе-хе!

Юркевич. Пусть так. За нее и умереть сладко.

Снова входит давешний поручик. Оглядывается, подходит к Лундышеву.

Поручик. Я, ваше сиятельство. Куда это вы соб¬рались?

Юркевич отходит и садится у стола. Официант приносит

ему бутылку пива.

Лунды шев. Да вот хочу проведать брата Ивана в Париже. Я вы как, поручик?

Поручик. Да ничего, граф, не унываем. Все в по¬рядке. Пульсы пока еще бьются.

Лунды шев. Да, вам бы только девочки. Я вот, на фронте, говорят, не того. {Понижая голос). Правда, что был такой-то прорыв? Я, знаете, так волнуюсь.

Поручик. Да ничего подобного. Какой там про¬рыв!

Лундышев. Да ведь большевики опять напирают. Говорят, даже Орел будто бы взяли.

Поручик. Не верьте, ваше сиятельство, таким вздо- рам. Мы им под Царицыном так всыпали, что не скоро забудут, особенно танков барона Врангеля. От этих танков у красных всякие пульсы замерли. Сволочи! Ту¬да же лезут.

Лундышев. Да что вы! Дай-то бог! Л как же гово¬рят, под Каменно-Черновской целый наш кавалерийский корпус разбили.

Поручик. Да ведь, кто говорит? Ихние же подполь¬ные агитаторы. Думаете, их мало? Всюду рыщут. Этим только и берут: неприятельский тыл развращать. Да вот и сегодня {оглядываясь и снижая голос) получено секретное известие, что приезжает ихняя подпольщица- шпионка с харьковским поездом.

Лундышев. Да что вы! Значит, вы за нею? Охо¬та?

Поручик. Еще бы! Зверь отметный!

Лундышев. Я как же вы ее узнаете? Она ведь наверное под гримом — инкогнито.

Поручик. Да вот я жду инструкций. {Смотрит на часы). Пока известна только фамилия.

Лундышев. Ну, так чего же вам больше?

Поручик. Ну, этого как раз очень мало. Что же вы думаете, у нее один паспорт?

Лундышев. Конечно еврейка?

Поручик. Нет, представьте, русская. Какая-то Зван¬цева.

Юрке в и ч, который прислушивался, роняет в испуге стакан.

5

Звонки. Входит поспешно Карфункель. За ним носиль¬щик. Поручик ходит по комнате.

Носильщик {Лундышеву). Готово, ваше сиятель¬ство! Сдал.

Лундышев {вскакивает) Л\га, отлично, отлично!

Носильщик. Да не извольте беспокоиться. Поезд опаздывает на тридцать пять минут. Я зайду через двадцать минут. {Уходит).

Ю р к е в и ч {встает, взволнованный). Какой ужас! Лида... Лида... Что же делать?.. Как предупредить ее в этой опасности?

Карфункель {Юркевичу). Тридцать пять минут! Я не мегу терять полчаса из-за ваших беспорядков. Это безобразный, неслыхиванный чепуха.

Юркевич (не слушая). Поезд опаздывает. Тридцать пять минут... Значит... Значит, есть еще время. Но что придумать, что сделать?

Карфункель. Тридцать пять минут! Я буду жало- валься. Зальбадерей! Я требоваль объяснений. 

Юркевич. Да что вы ко мне пристали? Что я, на¬чальник станции? Я такой же пассажир, как и вы.

Снова гнусит телефон — тревожные звонки.

Карфункель. Ньет. Не такой. Я дольжен, их золь — я дольжен быть тринадцать в Гейдельберг.

Зальбадерей!

Лунды шев. Слышите, слышите, опять! Да спроси¬те же их, в чем дело, поручик.

Поручик. Да полноте, граф, как вам не стыдно! Вы только сеете панику. {Поспешно выходит).

Лунды шев. Да, хорошо тебе панику. Тебе бы только пульсы. Постойте, поручик! {Бежит за ним).

Карфункель. Меня не смеют задерживали! Я теле- графирен посол! Тридцать пять минут! Га! Я не могу терять полчаса. Я дам сто, пятьсот долларов за эти полчаса. Чтобы поезд приходили верно! {Уходит).

Юрке вич. Я я бы отдал все, чтобы он не пришел совсем. Что же делать, что делать? Как ее спасти? По¬слать телеграмму? Но куда? Кому? Какая ужасная мука!

6

Входит с бутылкой и стаканом в руках шофер Таратута. Он в кожаном костюме и очках на кожаной шапке. Ставит бутылку на стол и садится.

Таратута. Эх, жалко, на коньяк нехватило моне¬ты. Придется эту кислятину пить. {Видит Юркевича, вскакивает). Кого я вижу! Товарищ Юркевич! Ваше благородие! Вот, где довелось свидеться!

Юркевич. Таратута! Ты откуда взялся? Да разве ты не на фронте?

Таратута. Ба, вспомнили! Я уж полгода вольный казак. Ха-ха!.. Шофер, куродав и гони монету. Жизнь, что надо. Сыт, пьян и нос в табаке. Каждый день то¬варообмен: продаю керосин, покупаю масло, давлю со¬бак, курей, утей и все на свете. Меня так и зовут: Та¬ратута— курячая смерть. Ха-ха-ха! Сегодня тут, а через полчаса — ищи ветра в поле. Каждый день новая де¬вочка.

Юркевич. Постой, постой, какая мысль! Слушай, Таратута, можешь ты мне помочь?

Таратута. Вам? Масла, сала, девочку, курицу — все на свете. Разве я забыл, как вы меня в окопах выру¬чали?

Юркевич. Какая следующая станция на Харьков?

Таратута. На Харьков? Чабаны.

Юркевич. Н сколько верст?

Таратута. Двадцать три.

Юркевич. Двадцать три! Спасена! Слушай, Тарату¬та. Видишь эти золотые часы? Они стоили полтораста рублей. Я дам тебе эти часы, если ты за двадцать ми¬нут сомчишь меня в Чабаны, раньше чем придет туда харьковский поезд. Идет?

Таратута. Да, конечно же. Только зачем вам?

Юркевич. Ах, да скорей, Таратута! Дело идет о жизни, понимаешь — человеческой жизни. Я должен найти на этом поезде одну мою знакомую и предупре¬дить, чтобы она сюда не ехала. {Берет, ею за руку и оглядывается). За ней охотятся жандармы. Понимаешь, ее схватят, как только она...

Таратута (с увлечением). Поехали! В пятнадцать минут домчу. Только зачем мне ваши часы? Я их все одно пропью и все на свете. Мне ведь время без надоб¬ности.

Юркевич. Скорее, скорее, Таратута!

Таратута. Дадите бутылку коньяку — и квит. А время — я его давно потерял и все на свете. Еще там, на фронте.

Юркевич. Скорее же в путь, Таратута!

Таратута {срывается с места). Мигом! Только сменю покрышку — и в путь. Ждите меня тут.

7

В эту минуту за дверью слышен шум, и в комнату вбегают че¬тыре женщины. У трех из них в руках раздавленные, мертвые куры, у четвертой задавленная кошка. Увидя Таратуту, сразу поднимают страшный крик.

Первая. А, вот, где он, куродав, окаянная душа, ку- рячая смерть!

Юркевич {испуганно). Что такое? Чего им нужно?

Вторая. Раздавил и в ус не дует! Ты что же это, каждый день будешь наших курей давить, магомет?

Четвертая. Ты зачем, душегуб, кота задавил?

Юркевич. Да иди же скорее, Таратута, опоздаешь!

Первая. Да какую же курицу задавил, проклятый, хохлаточку, красавицу, каждый день неслась, из рук кушала! Пропасти на тебя нет, анафема!

Таратута. Брысь, пошли вон, убирайтесь!

Вторая. А, теперь убирайтесь! Нет, шалишь, голуб¬чик, попался!

Третья. Мы тебя, ирода, так не выпустим!

Юркевич. Ради бога скорее, Таратута,—каждая минута на счету!

Вторая. Я за свою чубатую и тысячу не возьму. Я тебя по судам затаскаю, большевик, куродав безбож¬ный!

Третья. Да я за своего петуха горло тебе перере¬жу!

Таратута, Вон пошли, мерзавки! Я вас самих по¬давлю, мокрохвостые! Всех разменяю, бабье, куриный народ!

Все. А! Так ты еще лаяться! Берите его, теточки, за бока, тащите к жандарму!

Крик. Наступают на Таратуту.

Юркевич. Скорее, скорее, Таратута! Все пропало! — —

Таратута. Брысь, окаянные! (Отступает к двери}. Дайте им по керенке, ваше благородие, у меня нету. (Отпихивает баб и исчезает)

Те наступают на Юркевича.

Юркевич (достает бумажник). Нате! Нате вам и убирайтесь!

Первая. Это за хохлаточку—керенку! Да я одних яичек...

Вторая. Да я за свою чубатую и тысячи не возь¬му!

Третья. Да я за своего петуха...

Четвертая. Да такого кота в целом городе не бы¬ло— только что не говорил, сердечный!

С криком теснят Юрке вича.

Юркевич (в отчаянии швыряет направо и налево керенки). Нате, нате еще! Нате! (Бабы хватают деньги, но продолжают наступать с криком). Нате! Нате еще и убирайтесь вон!

Свалка, крик. Бабы уходят, ругаясь.

Ю р к е в и ч (стоит один, тяжело дыша, растрепан-ный, помятый). Что это за день! Лида, письмо, жан¬дармы, Таратута, давленные куры, коты... И когда доро¬га каждая минута, когда нужно мчаться во вес дух, чтобы спасти мою Лиду, снова чорт бросает кур под мои колеса.

8

Возвращается поручик с другим офицером, полковни¬ком, за ними Лундышев и Карф ункель. Полковник подозрительно озирается.

Лундышев. Наконец мы все узнаем. Мой милый полковник, разъясните нам наше недоумение. В чем дело? Что значит эта тревога? Будет сегодня поезд на Шепетовку?

Юркевич (смотрит на часы). Еще пять минут. И где он пропал, каналья?

Карфункель. Я, я — нах Щепетофка. Я не могу ждаль. (Вынимает из кармана еще одни часы и заво¬дит). Зальбадерей!

Полковник. Виноват, граф, я не имею возможно¬сти вас слушать. Сейчас не такое время. (Отводит поручика на авансцену). Скверные новости. Под Дмитро¬вском наши разбиты. Под Белгородкою прорыв. Но не в этом дело. (Оглядывается на Юркевича). Сейчас приедет эта большевичка. Нужно ее немедленно ликви¬дировать.

Поручик. Слушаю, господин полковник.

Полковник. У нее важнейшие сведения о нашем расположении и о планах большевиков.

Ю р кевич (нервно ходит по комнате, смотрит на часы). И где он пропал? Прошло уже семь минут. Что делать? Пойти туда — разминешься. Сейчас будет поезд.

Карфункель (смотрит на часы). Прошло только семь минут. Когда же будет поезд? Что делать? Заль- бадерей!

Ю р к е в и ч (подходит к Карфункелю и схватывает его за руку). Вы же мастер времени — вы знаете его законы. Неужто нет средства, чтобы остановить его хоть на двадцать, хоть на десять минут, чтобы не пришел этот поезд, который везет мне муку и смерть?

Карфункель. Зальбадерей! Что такое время? Для вас оно идет слишком быстро, а для меня — наоборот — ошень медленно. Такой времья только наше ощущенье — его вообще ньет.

Юркевич. Да разве есть другое время?

Карфункель. Да, есть, и я его знаю. Подлинный, истинный времья, которого люди не замечают, потому что не знают, как его измеряль. Знаю только я, Тобиас Карфункель,— я, который сделаю свой часы, и он по¬кажет не тот времья, какой нам кажется, а тот, кото¬рый есть в самом деле. Ха! Ди ур дер вергафтигер цейт.

Юркевич. Вы сумасшедший! Можно сойти с ума, слушая ваши бредни.

Карфункель. Сходиль з ума? Зальбадерей! Для майстер не нужно ваш ум — он слушает только свой гений.

9

Поручик. Но как ее узнать, господин полковник?

Полковник. В том-то и штука. Видите этого штат¬ского в серой шляпе? Его фамилия Юркевич. У меня есть сведения, что она ему писала. Нужно его обыскать и заставить. Вы понимаете?

Поручик. Лга, понимаю. Охота на живую приманку.

Полковник. Вот именно.

Юркевич. Нет, это немыслимо. Лучше пойду туда. (Направляется к выходу).

Полковник (преграждает ему дорогу).Виноват — одну минуту. Ваша фамилия Юркевич?

Юркевич (удивленно). Да...

Полковник. Будьте любезны, покажите нам пись¬мо, которое вы сегодня получили.

Юркевич (вспыхнув). Но позвольте! По какому праву?

Полковник. По какому праву? (Громко). Поручик, удалите лишних людей. Господа! Попрошу всех выйти. Поручик!

Поручик. Прошу вас, господа! (Выпроваживает Лундышева и Карфункеля).

Лундышев. Но позвольте... Какое основание?..

Карфункель. Дас ист унергерт! Как вы смеете?..

29

Поручик выталкивает обоих.

Полковник (Юркевичу). Вы слышали? Покажите письмо.

Юрке вич. Какое письмо? Я протестую.

Полковник. Да что вы, ребенок или... идиот? Не заставляйте меня прибегать к... (Вынимает револьвер).

Ю р к е в и ч. Это насилие. Я буду жаловаться. (Выни-мает и отдает письмо).

Полковник (выхватывает и быстро читает). Чорт возьми! На машинке. Хитрая стерва... Значит, вы с ней в переписке? А вы знаете, чем что пахнет? Вы аресто¬ваны. Поручик!

Ю р к е в и ч. Но позвольте. Я ее не видал семь лет.

Полковник. Не морочьте нам головы. Единствен¬ный способ загладить вашу вину — это помочь нам ее арестовать.

Ю р к е в и ч. Что такое? Да вы с ума сошли!

Полковник. Если вы не хотите, чтоб вас немедленно расстреляли, вы должны итти на перрон и всретить ее. Поняли?

Ю р к е в и ч (торжествующе). А! Значит, вы не знае¬те ее в лицо. Так будьте же уверены, что я ее вам не выдам. Я сейчас же ухожу домой.

Вбегает запыхавшийся Таратута. Оба офицера направляют на Юркевича револьверы.

Таратута. Товарищ Юркевич! Готово! Едем! Полковник. Вы сейчас же будете расстреляны. Юркевич. Пусть! Но я вам не выдам ее — палачи! Таратута. Так и есть! Опоздал. А все из-за курей проклятых! Извиняюсь, ваше высокородие, мне нужно к гражданину Юркевичу.

Полковник (оборачивается с угрозой). Е\, тебе нужно!.. Поручик! Взять его!

Т а ратута моментально исчезает.

10

В эту минуту еще один поручик и двое солдат вводят Лиду. Теперь это элегантно одетая и очень красивая девуш* ка двадцати пяти-двадцати шести лет.

Полковник (Юркевичу). В последний раз предла¬гаю вам итти на перрон и встретить эту женщину. Слышали? Через пять минут будет поздно.

Юркевич. Никогда!

Полковник. Вы сейчас же будете расстреляны! Слышите?

Юркевич (видит Лиду, вздрагивает). Пусть. И все-таки...

Полковник (кричит). Я сам вас убью, как собаку. Молчать! 

Поручик. Господин полковник, здесь посторон¬ние.

Полковник. Молчать!

Другой офицер. Господин полковник!

Полковник (оборачивается). РР Что вам нужно?

Офицер. Разрешите доложить. Мы сейчас задержа¬ли эту даму. Она приехала на автомобиле. Со стороны Чабанов.

П о л к о в н и к (становится внимательным). Р... Ну что же?

Офицер. Весьма подозрительная особа. (Тихо до¬кладывает что-то полковнику). Вот ее документы. (По¬дает полковнику). Возможно, господин полковник, что это именно и есть... Извольте обратить внимание на... (Показывает пальцем на один из листов).

Полковник. Л! Прекрасно, прекрасно. Гм... (Рас¬сматривая документы). Цифры, слова, знаки — несом¬ненный шифр. (Быстро вскидывает глаза на Лиду). Как ваша фамилия?

Лида. Елена Жданова.

Полковник (быстро). М не Лида Званцева?

Лида (спокойно пожимая плечами). Не понимаю вашего вопроса, полковник...

Полковник. Л!.. Не понимаете. Л какие это шиф¬рованные записи у вас в тетрадке? Иероглифы?

Лида. Это моя стенография. Упражнения.

Полковник. Гм... Странные упражнения. Н что вы делали в Чабанах?

Лида. Я гостила там на хуторе. У сестры.

Полковник. Гостили на хуторе, а поехали на мо¬торе? Ну, ничего — мы все это выясним. (Быстро). Да, кстати. Этот молодой человек принес нам сегодня пись¬мо некой Лиды Званцевой. (Лезет в карман). Вам не знаком случайно этот почерк? (Умышленно медлит, не раскрывая письма).

Лида (улыбаясь). Едва ли, если письмо написано на машинке.

Полковник (торжествующе). Л! Попались! Попа¬лись! Значит, вы сами его писали, если знаете, что на машинке.

Лида (весело смеется). Да успокойтесь, полковник. Я вижу адрес на конверте, печатные буквы.

Полковник. Тьфу! (Прячет письмо).

Ю р к е в и ч (нетерпеливо), Виноват, господин полков¬ник, все это очень любопытно, но при чем тут я?

Полковник (испытующе смотрит на Юркевича, потом на Лиду). Так вы не знаете этой... гм... дамы?

Юркевич. К сожалению, нет.

Полковник. Л! К сожалению!

Юркевич. Да, потому, что она очень красива!

Полковник (растерянно). Чорт знает, что такое! Вы, кажется, опять напутали, поручик.

11

Входят Лундышев и Карфункель. Оба снова устремляют¬ся к полковнику.

Лунды шев (любезно кланяясь Лиде). Мадемуазель! Простите, полковник, но так же нельзя.

Карфункель. Дас ист унергерт! Начальника стан¬ции нигде нет. Поезда нет. Я не могу дольше ждаль.

Лунды шев. Я начинаю беспокоиться. Будет в кон¬це концов наш поезд или...

Полковник. Господа, я же вам сказал.

Лунды шев (Юркевичу). А, вы еще здесь, мой юный друг? (Оглядывается на Лиду). Ба! Что я вижу! Ну, конечно же! То-то я смотрю — удивительно знакомое лицо. Так вы...

Ю р к е в и ч (испуганный, делает шаг вперед и берет Лундышева под руку). Виноват, граф, я хотел вас спро-сить...

Лундышев. Охотно, охотно. Да, так, значит, вы уже ее встретили—вашу милую курочку. Пардон, ма-демуазель— простите старика. Завидую счастливцу, хе-хе, но какая она теперь красавица! Ай! Да не жмите мне так руку.

Полковник. Виноват, граф, разве вы знаете эту даму?

Лундышев (вскрикивает). Ай! Да что вы щипле¬тесь! (Трет руку). Ну, конечно же. Это же наша ми¬лая путешественница, которая писала сегодня м-сье Юр- кевичу. Я ее прекрасно...

Полковник (быстро). Лида Званцева?

Лундышев (в восторге). 1ак, так. Именно Лида. Милая курочка, которую...

Полковник. Ну, граф, вы оказали нам важную услугу.

12

Юр ке ви ч (не выдержав, бросается на Лундышева и хватает его за горло).Подлец! Идиот! Ты второй раз отнял ее у меня, мою радость!

Лундышев. Что такое? Караул! К... к...

Воспользовавшись замешательством, Лида выхватывает револь-вер и бросается к двери.

Полковник. Хватайте ее! Держите!

Суматоха. Лида бросает офицерам стул под ноги и убегает. П о р у ч и к падает. Лундышев вырывается из рук Юрке- в и ч а и с криком бежит к двери.

Лундышев. Караул! Он сошел с ума! (Убегает)'Пол ков ник. Двери на запор! А! Так вот оно что! Арестовать, запереть, расстрелять! (Показывает на Юр- кевича солдатам-, те берут его за руки).

Выстрел за дверями. Другой.

Юркевич (кричит). Прочь! Они ее убили, негодяи!

В ту же минуту оба офицера возвращаются, ведя под руки Лиду, которая уже не пытается вырваться.

Поручик. Есть, господин полковник. Задержали. (Прижимает платок к щеке). Преступница отстрелива¬лась.

Юркевич (порывается к Лиде). Лида! Моя родная девочка!

Полковник. Л! Так вот какая тут стенография! Прекрасно! Через полчаса будете оба расстреляны. Поручик, распорядитесь!

Карфункель, который все время внимательно следил за этой сценой, теперь выступает вперед.

Карфункель. Ир зейд толь! Ви сходил ь сума! Я протестую. Потрудилься не делать глупости, а отправ¬лять наш поезд. Я телеграфирен германский посол.

Полковник. Что такое? Да вы спятили! Я вас са¬мих расстреляю через двадцать четыре часа, через двадцать четыре минуты!

Карфункель. Меня? Через двадцать четыре ми¬нуты? Зальбадерей! Меня!..

Полковник. Что такое? Взять его!

Карфункель. Через двадцать четыре минут? Явы знаете, что будет с вами через двадцать четыре мину¬ты? Ха! Зоветую вам лютше распорядилься вашим вре¬менем. Нлле таузенд! Тысяча дьявол! (В гневе насту¬пает на полковника, махая перед его носом своими часами). Двадцать четыре минуты! Лютше скажить, где вы деваль мой поезд? Отдайте мне мои полчаса — вы слышите, полчаса, которые я потеряль из-за ваш су¬матоха.

Полковник (отступает, озадаченный). Да это су¬масшедший! Взять его.

Карфункель. Нет, не сумасшедший. (Пушечный выстрел). Дга! Вы слышаль, как бьют эти часы? Ди штунде хат гешляген. Пробиль ваш час. Подумайте са¬ми про ваши минуты!

Полковник (в ярости). Молчать! Поручик! Взять!

13

Вбегает о ф и ц е р, за ним двое солдат. Вбегает еще один

офицер.

Офицер. Господин полковник! Тревога! Прорыв! По станции бьют с броневика.

Пушечный выстрел.

Карфункель. Нг!а Я говориль! (Спокойно заводит часы).

Полковник. Откуда? Где? Вы с ума сошли! Тут и фронта нет.

Офицер. Так точно. Красные наступают с Тернов- ки, с севера, а это, должно быть, партизаны. Какой то шальной броневик прорвался в тыл.

Пушечный выстрел. Звонки. Телефон.

Карфункель (спокойно).Торопитесь, герр полков¬ник. Ваши двадцать четыре минуты скоро проходиль.

Полковник (в ярости), Д я вас все-таки расстре¬ляю. Подать автомобиль. Я еду в город. Поручик, вы остаетесь комендантом станции. Поставьте стражу к арестованным. Распорядитесь по станции. Эвакуируйте, что можно. Л через двадцать минут — всех!

Поручик. Как, господин полковник, и немца? Ос¬мелюсь доложить...

Полковник. Ну, хорошо. Немца пока эвакуируй¬те. Там посмотрим... Этих двух. Идемте.

Поручик. Слушаю, господин полковник!

Полковник и два офицера уходят.

Поручик (солдатам). Стеречь арестованных! Один у двери! Другой под окном! (Выходит).

Солдаты запирают дверь и выходят.

14

Ю р к е в и ч (бросается к окну). Часовой! (Пробует двери.)Заперта. Лида, моя дорогая Лида (берет ее руки),неужто я снова вижу тебя, твои милые, родные глазки, о которых я мечтал с такой тоской все эти го¬ды нашей разлуки!

Карфункель (который между тем уселся на сто¬ле и рассматривает часы, вставив в глаз лупу).Заль- бадерей!.. Пустой болтовня.

Лида. Милый, и ты меня не выдал — тебя мучили.

Юркевич. И теперь — через семь лет найти тебя, чтобы снова... чтобы снова потерять. Нет, нет — это невозможно! Время остановилось. Оно наше, оно наше, моя Лида!

Карфункель. Зальбадерей! Эйне нар. О, один ду¬рак, что он знает о времья?

Лида. Да, да.

Юркевич. Двадцать минут жизни и любви—ведь это вечность.

Карфункель. Не забываль мой урок. Гм...

Юркевич. Только безумцы считают время годами— мы будем считать его ударами нашего сердца. И каж¬дый удар, каждый удар отдадим нашей любви.

Лида. Да, да — нашей любви. О, как я люблю тебя теперь, мой милый, бесценный, единый!

Пушечный выстрел.

Юрке вич. Лида, моя желанная Лида! Какое полное счастье прильнуть к твоим губам... умереть... остаться с тобою навсегда! Выпить до конца эти последние ми¬нуты нашей жизни!

Карфункель {продолжая возиться с часами). О, зальбадерей! О, пустой болтовня! Какой последний ми¬нута! Ваш последний минута будет через тридцать лет. Вместе умираль. Она еще вас бросит, этот девочка, покуда вы умираль.

Ю р к е в и ч {оборачиваясь). Вы лжете!

Карфункель {спокойно). Ну, так вы ее бросаль—■ унд дамит пунктум.

Звон разбитого стекла. Пуля выбивает из рук Карфункеля часы.

Юркевич. Боже мой! Сюда стреляют!

Карфункель {в ярости). О, ферфлюхте гейден- ларм! Проклятая суматоха! Разбиваль мой лютший ча¬сы! Канальи! Негодяи! {Шарит по полу, собирая ме¬ханизм).

Тревога. Ружейная стрельба.

Лида. Постой! Ты слышишь? Это наши. Они близ¬ко. Они не позволят, чтобы нас убили. {Бежит к окну). Да! Да! Всюду паника! Солдаты бегут, бросают пуле¬мет. Нга! Сыплется штукатурка. Пули бьют в эстокаду. Упал офицер!

Сильный стук в двери.

Юркевич. Ломают двери. Нужно их чем-нибудь заставить. Они могут нас убить, уходя. {Тащит к две¬ри мебель).

Лида. У меня есть еще один револьвер. Мы будем защищаться.

Юркевич. Да, да! Жить, жить! Дышать полной грудью, жить с тобой, моя Лида!

Карфункель {продолжая собирать колесики с по¬лу).Зальбадерей! Он уже раздумывали умирать.

Выстрел под дверью. Шум борьбы.

15

Голоса за дверью: „Откройте! Свои! Товарищ Юркевич!-'

Юркевич {в восторге).Таратута! Спасены!

Двери распахиваются. Входит отряд красноармейцев. Впе¬реди Таратута.

Т а р а т у т а.. Товарищ Юркевич! Барышня, мадамоч- ка! Ура! Живы, не опоздал!

Лида {бросается к красноармейцам). Товарищи! Род¬ные! Спасибо... {Жмет им руки). Какого полка?

Юркевич {хватает руки Таратуты), (аратута, друг милый! Это ты нас выручил. 

Таратута. Да уж так вышло. Спасибо, братва по¬палась знакомая. Согласились в тыл один броневик пустить. Для- тебя, друг, и станцию взяли и все на свете.

Ю р к е в и ч. Да когда же ты успел, каналья? {Сме¬ется от счастья).

Таратута. Да разве я время считаю?

Юркевич. Верно, Таратута, верно — его ни сосчи¬тать, ни измерить.

16

Входит еще отряд с командиром. Вводят несколько чело¬век арестованных, в том числе Лундышева.

Командир. Занять все выходы! Ефимов, займи те-леграф. /Арестованных запереть пока здесь. А это что за граждане?

Лида {достает из волос свернутую тонкую бумаж¬ку и подает командиру). Я политработница подива восемнадцать. Нас присудили к расстрелу: меня и этого товарища — он отказался выдать меня белым.

Командир. Лида Званцева. Рад вас видеть, това¬рищ!

К а р ф у н к е л ь. Герр командир! Прикажите даваль мой поезд. Я не могу больше теряль время из-за ваш война.

Командир. А это что еще за немец?

Лида. Его арестовали вместе с нами за то, что он протестовал против нашего расстрела.

Командир. Благодарю вас, вы свободны, това¬рищ.

Карфункель. Звободни, звободни — мне нужно по¬езд, а не ваша звобода.

Лундышев. Это безобразие! У меня билет и плац¬карта. Скажите, чтобы мне возвратили мои вещи. Это грабеж!

Карфункель. Я не могу теряль время. Я расши- тываль каждый минута.

Командир. Тише, тише. Для нас неинтересны ваши расчеты. У революции свои часы. Они идут все впе¬ред, и, когда бьют, наступает новое время.

Пушечный выстрел.

Командир. Слышали?

Юркевич. Я вам говорил, мейн герр, что есть ма¬стер сильнее вас — революция. Ваши часы разбиты.

Карфункель. Зальбадерей!

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ Ш

Та же станция. 1920 год. Зима.

1

Комната запущена, давно не метена, всюду грязь, окурки, хлам. Несколько женщин жмуюя на лавках, греясь по очереди у безобразной печурки, поставленной в углу комнаты.

1-я женщина. Так вчера и легли, не евши. Ни картошки, ни крупы, ни корочки хлебной. Мыши, и те ушли.

2-я женщина. Зато свобода...

3-я женщина. Л ведь как расписывали — на соб¬раниях. Все, мол, зло от буржуев да помещиков. Теперь, дескать, всем будет хорошо.

2-я женщина. Чего лучше... Не жрамши. Картошку на фунт продают. Курица паршивая двадцать тысяч. Тьфу! Ре-во-лю-ция.

1-я женщина. Л ведь как жили когда-то! Боже ж ты мой, господи! У нас одних денег на книжке было десять тысяч. Каждый день пирог, свинина, масло. Чай только с вареньем и пили. /Л теперь? Корочки в доме нету.

3-я женщина. Пускай им китайцы ихние служат. Мой больше не ездит — завтра идет в город, может, там устроится.

2-я женщина. И все пойдут. Все! Никто им, про¬клятым, не будет даром работать. Зенченко ушел, Пе¬ченка ушел, твой уходит. Пущай сами паровозы возят. Пар-тей-цы!

2

Входит еше женщина.

— Слышали новости? Жалованье уж не будут платить.

— Как не будут? Когда? За какой месяц?

— Совсем не будут. Объявление вывешено—-и в депе и в конторе. Прекращается, мол, выдача до осо¬бого распоряжения. Сенька читал.

— Дожили! Дождались! Чи ви бачили!

— Так нехай же им чорт теперь служит с рогами!

— Пропасти на них, проклятых, нету!

3

Входят двое железнодорожников в кожухах и с дорож¬ными палками на плечах.

1-й железнодорожник (к женщинам}. Здрав¬ствуйте! Не было товарного?

1-я женщина. Не было. Должно, скоро будет.

3-я женщина. Куда это вы, Семен Терентьевич? Неужто в деревню? Или, может, в город, как мой? 

1-й железнодорожник (мрачно). Ну, а что же, с голоду дохнуть?

2-я женщина. Правильно. Все пойдут.

2-й железнодорожник. Пущай им чорт паро¬возы водит.

1-я женщина. Да Черевко—Трофимыч. Этот со-ветскому чорту продался, старая собака!

4

Входит Черевко. Молча, укоризненно смотрит на желез-нодорожников. Те отворачиваются.

Черевко. Куда это ты собрался, Терентьич? Мол¬чишь? Совестно в глаза смотреть? Когда рабочая ар¬мия на фронт идет, паровоз бросаешь? Эх!

1-я женщина (озлившись). Да тебе-то какое дело, вот и пойдет. Ты, что ли, его детей накормишь?

Черевко. Н ты хочешь, чтобы их белые накормили": Пулями да нагайками. Ты думаешь, у меня дети не голодные? Почему же я паровоза не бросаю и не брошу?

1-й железнодорожник. Да чего ты ко мне привязался? Я тебе не мешаю... хочь комиссаром заде¬латься— твое дело. А мне дети дороже.

Черевко. Дурень ты, дурень, Терентьич. И гово¬рить с тобою не стоит. Н вот от тебя, Василий Ивано¬вич, скажу по правде, не ожидал. Вместе в 1905 году бастовали, вместе паровозы от немцев спасали, а те¬перь в такую минуту свой пролетарский пост покида¬ешь. Стыдно, Василий Иванович, не ожидал!

2-й железнодорожник (встает). Да ну тебя! Не тяни — и без того тошно. Идем, что ли, закурим с горя?

Черевко (радостно). Не поедешь?

2-й железнодорожник. Да идем уж. Ну тебя. Черевко. Вот спасибо, Вася. Не выдал.

Входит жена Черевко — Оля. Она постарела, поблекла, но по- прежнему подкупает своей кроткой улыбкой, миловидным и неж-ным лицом.

Оля. /Андрей Трофимович! Ты домой?

Черевко (нетерпеливо). Погоди, Оля, некогда, позже.

Оля. У Сережи, кажется, жар. Ты бы сходил за доктором.

Черевко. Сейчас, сейчас. Я скоро приду. Идем, Василий Иванович.

Уходят. Оля грустно идет за ними, потом возвращается.

2 я женщина. Видели эскулапа? Продался боль-шевикам, ирод. Еще и других сбивает. Оратор! Л У самого дети с голоду пухнут—слышали, мальчонка слабой.

1-я женщина. В комиссары лезет. Партеец.

3-я женщина. Оли бедной жалко. Видали, какая стала?

Подходит товарный поезд.

1-я женщина. Поезд!

5

Все устремляются на перрон, кроме Оли, которая садится на лавку, грустно опустив голову. Входит граф Л у н д ы ш е в. Он постарел, согнулся, ослабел; ходит с трудом, опираясь на палоч¬ку. В руках саквояж.

Лундышев. И мешочников нет ни одного. Хоть бы масла на книги выменять.

Оля {узнает Лундышева). Здравствуйте, Валериан Сергеевич.

Лундышев. А! Кто? А, это ты... Оля. {Сухо). Здрав¬ствуй!

Оля. Давно вас не видала, Валериан Сергевич. Как ваше здоровье?

Лундышев. А уж это ты у своего мужа спроси — большевика. И подобных ему комиссаров.

Оля. Да бог с вами, граф, какой же Андрей Трофи¬мович комиссар?

Лундышев {стучит палочкой). А кто же? А кто? Забыла, как еще в тысяча девятьсот двенадцатом году в тюрьме сидел? С тысяча девятьсот пятого забастов¬щик. Это ведь у них заслуга, вроде как выслуга лет. Зато теперь начальство. Комиссар.

Оля. Да никакой он не начальство. Как был маши¬нистом, так и остался. Сами голодаем.

Лундышев {не слушая). Комиссар! Большевик! И слова какие повыдумал. Пар-ком. Ком-бед. Со-бес. Чека. Опродкомгуб. Тьфу! Грабиловка, разбойники, бан¬диты! Землю забрали, усадьбу забрали! Дом забрали! Вещи, одежду, золото, серебро! И уехать нельзя. Сиди, подыхай с голоду. Два дня не обедал. Чаю даже не с чем выпить.

Оля {сочувственно). Бедный Валерьян Сергеевич... {Смущаясь). Может, позволите — у меня есть немного хлеба... и гороху. {Достает из мешка). Л то пойдемте к нам, я вам одолжу яичек и курочку — у меня еще есть штуки три молодых. Сварите себе супчику.

Лундышев {отступает, пораженный). Ты! Ты предлагаешь мне курицу! Ты! Да как у тебя язык по¬вернулся!

Оля {испуганно). Да что вы, Валерьян Сергеевич... Ведь я от чистого сердца.

Лундышев. Умру, подохну, на улице просить буду, а у тебя не возьму.

Оля. Да почему же, Валерьян Сергеевич?

Лундышев. Короткая у тебя память, должно быть. 

Уходи! Не раздражай! Мы с тобой рассчитались. За тебя твои комиссары получили... Уйди!

Оля, вздохнув, уходит.

б

Входит Ю р к е в и ч, тоже изнуренный, больной. Увидевши Лунды шев а, отворачивается и хочет уйти.

Лундышев {останавливает ею). М-сье Юркевич! М-сье Юркевич!

Юркевич {оборачивается). Чего вам от меня нужно?

Лунды шев {горько). Избегаете? Боитесь, верно, что просить у вас буду? Эх!

Юркевич {раздражаясь). Неужели вы не понима¬ете, что мне просто неприятно вас видеть? Должны бы, кажется, знать, чего стоили мне обе мои встречи с вами. Особенно последняя, когда вы выдали нас жандармам.

Лунды шев (в свою очередь рассердившись). Не вам бы это говорить, молодой человек. Вы, должно быть, забыли как два раза набрасывались на меня и душили за горло. У меня до сих пор шея болит.

Юркевич. Ну, тем более. Не о чем, значит, и разговаривать. Такие вещи не забываются.

Лунды шев. Не забываются! Я думаю! Если я про-болтался тогда без всякого умысла, что знаю вашу супругу, так это была просто неосторожность. А что со мною сделали подобные вашей супруге комиссары? Не знаете? Все забрали: и деньги, и дома, и вещи — золото, серебро,— все. Один только перстень остался — вот хочу на хлеб да на масло выменять. Эх!..

Юркевич {осматривает перстень). Ого! Изумруд. Да еще какой большой.

Лундышев. Еще бы! Восемь каратов. Фамильный. Еще от деда остался... Когда-то графиня Селецкая чуть не на коленях просила, чтобы продал,— давала четыре тысячи, потом пять — не отдал. Даже поссори¬лись из-за этого.

Юркевич. Так ведь это же капитал! {Любуется камнем). Вы можете два года жить на этот камень.

Лундышев. Знаете, сколько дают за него здешние олухи? Двадцать тысяч. Л паршивая курица на базаре стоит двадцать пять тысяч. {Юркевич улыбается). Улы-баетесь? Я знаю, чего вы смеетесь.

Юркевич. Да что вы... это я просто так... вспомнил.

Лундышев. Вспомнили, как я когда-то двадцать тысяч за парижскую курочку давал. Золотом. А теперь и обыкновенной не имею... Да, времена переменились.

Юркевич. И времена и ценности. Что там ни го¬ворите, а ведь только теперь мы научились ценить ве¬щи по настоящей их ценности. Прежде ваш изумруд стоил тысячу рублей, тысячу пудов хлеба, а ведь что

он в сущности такое? Щепотка глины и кремния, бес-полезная пыль земли...

Лунды ш ев. Так это же редкость, красота!

Юркевич. Да, но никому ненужная. П возьмите вы хлеб. Хлеб, который кормил всех, что доставался мужику таким тяжелым трудом, стоил две копейки. Старая нелепая система так его обесценила, что даже нищие не хотели его брать и бранились, когда им да¬вали кусок хлеба вместо медной монеты. А дайте те¬перь нам этот ломоть, мы его с земли поднимем. Вот что значит истинная, а не условная ценность вещи.

Лунды шев. Ну, вас не переспоришь. Да и вы, ба¬тенька, не разжирели от коммунизма. Что это вы та¬кой измученный?

Юркевич. Болел сыпняком—недавно только встал.

Лунды шев. Кстати, где ваша супруга?

Юркевич. Да вот должна приехать дневным по¬ездом. Жду.

7

Входит Карфункель, тоже потрепанный, похудевший, но по- прежнему упрямый и сердитый, с чемоданом в руке.

Юркевич. А, это вы, герр Карфункель! Здравст¬вуйте. Попрежнему ожидаете поезда?

Карфункел ь (сердито). Зальбадерей! Глюпий воп¬рос на вокзале. Какие сьёводни поезда?

Юркевич. Да кто же теперь это знает?..

Л у н д ы ш е в. Мешочный—экспресс, скорый — теплу¬шка, курьерский—„сыпняк-тот свет“, без пересадки. Спальные места на крыше.

Карфункель. Мьесочник... тот свет? Зальбадерей! Ньет. Мне не нужно такой поезд.

Лунды шев. Ну, а мне нужно. Пойду поищу ме¬шочников, может, хоть курочку выменяю.... (Уходит).

Юркевич. А вы все не теряете надежды? Каждый день ходите справляться о поездах?

Карфункель (сердито). Я же говориль вам, что послезавтра должен быть дома, в Гейдельберг. Я доль- жен делать там мой часы, мой гениальный часы, по¬длинный, истинный времья. О, только тогда люди узнают, что такое времья. Что такое дер аугенблик — мгновенье, которого теперь не замечают.

Юркевич. Но разве их нельзя сделать здесь, эти ваши часы? В Москве, Петрограде наконец?

Карфункель. Зальбадерей! Есть только два ше- лофек на свете, который может делать такой часы. Я, Тобиас Карфункель, который их придумал, и майстер Тобиас Рамингер, который может их делать. Тобиас Рамингер-—великий часовщик Гейдельберга. Ха! Вот почему я дольжен ехать. Вот почему я ожидаль на стан¬ция мой поезд.

Юркевич. Ожидаете одиннадцать месяцев? 

Карфункель. Одиннадцать мьесяц, одиннадцать льет, одиннадцать минут! Ви попрежнему нишефо не понимали ауф времья. О, глюпий ученик, которий за¬бывали все мой урок. Разве не показалиси вам восемь лет назад двадцать четыре минуты за целый год? В когда вас должны были расстрелять, как ви считали тогда времья—по каким часам?

Юрке вич. Да, это правда... Но тогда были мину¬ты—вы же ждете, мейн герр, целый год.

Карфункель. Минуты, мгновенья, годы! Где весы, где мера для этого счета? Только на моих будущих часах можно будет это узнать. Только тогда мы узна¬ем, какая настоящая мера того или другого мгновенья для тех или других полчаса — для тех или других деся¬ти лет. Эти часы покажут, что иной полчаса занима¬ет больше мьеста, чем иной год. И что какой-нибудь десять льет вообще нишефо не стоили — не занималь никакого мьеста на подлинном счете времен.

Юркевич {берется за голову). Это безумие! У ме¬ня болит голова, когда я слушаю вас.

Карфункель. Значит, глюпий голова. И когда ваша революция отняла у меня прошлый год мои пол¬часа, на который опоздали мой поезд, то ошень воз¬можно, что эти полчаса есть десять льет на подлинном счете времья. Н если так, я буду ждали. Я буду ждаль десять минут, десять льет—все равно. И покуда у ме¬ня ньет мой настоящий часы, я остановили все другой. Я заведу их там {показывает свои часы) — в Гейдель¬берге. Я сам есть майстер своего времья. Я жду мой поезд, а то, что делается тут, кругом, — это меня не касалься. Мое времья там—впереди.

Юркевич. Так ведь это же будет не скоро. М по¬куда, а сегодня нужно же как-то жить.

Карфункель, Севодни? Зальбадерей! У меня ньет севодни—только завтра. Там, в Гейдельберг, где моя работа, где мои часы, где настоящие люди, для которых я трудился.

Юркевич. Ага, вот оно что! Настоящие люди—то есть немецкие банкиры и бюргеры. Не для рабочих же вы делаете ваши часы. И не для революции.

Карфункель. Зальбадерей! Когда я сделаю мои часы, революций не будет нужно. Потому что тогда мы так перестроим все времья, чтобы...

Юркевич {хохочет).... чтобы рабочие только рабо¬тали, не замечая, как проходят годы, а буржуи из каж¬дого часа добывали себе по десять лет наслаждений. Договорились!

Карфункель. Буржуи, буржуи. Ви же есть ей- не нарр, один дурак, который и за десять льет жиз¬ни не находиль себе десять хороших минут. Зальбаде¬рей! Прощайте. {Выходит, сердитый).

Юркевич. Проклятый немец—не пропустит, что¬бы не залить тебе сала за шкуру...

8

Входит попрежнему шумный и веселый Таратута.

Таратута. А! Товарищ Юркевич! Ваше благоро¬дие! Какая встреча! {Жмет ему руки). Да что это ты такой кислый, несчастный?

Юркевич. Да так... Неважные дела, брат Тара¬тута. Болел, ослабел. Жду вот жену — приезжает се¬годня.

Таратута. Э, брат, оттого-то ты и страдаешь, что связался с бабой. А я вот езжу себе по дорогам, ищу ветра в поле и горя не знаю.

Юркевич {улыбается). Попрежнему кур давишь?

Таратута. Нет, брат, теперь не особенно. Во-пер¬вых, и курей нигде нет—поели, а во-вторых, невыгод¬но. Шутка сказать — двадцать тысяч курица! Так-то, товарищ Юркевич, брось горевать, едем со мной—жи¬во вылечу. На, брат, покушай шоколаду — хороший шоколад, английский. Полезный.

Юркевич. Спасибо, Таратута, будет—куда столько?

Таратута. Бери, бери, я себе добуду. И коньячку выпьем. {Наливает в стаканчик). Кушай, браток. Хо¬роший коньяк—французский. Полезный.

Юркевич {пьет). И время тебя не берет, Таратута.

Таратута. Время? А какое оно, время? Ты его ви¬дел? Зто вы, образованные, выдумали время, а я на него давно плюнул. За мной никакое время не угони¬тся. Ей-богу. У меня один, брат, счет — всегда сего¬дня.

Юркевич. Мудрец ты, Таратута. Сам себе цены не знаешь.

9

Подкодит поезд. Юркевич идет к выходу. Входит Лида. Она в кожухе, с револьвером.

Юркевич. Лида! Наконец-то! Если бы ты знала, как я по тебе стосковался, родная. {Берет за руки). Думал, уж не дождусь... Я совсем болен, еле хожу.

Лида {целует его). Бедный мой мальчик, и правда, какой ты стал несчастный... Какие у тебя бледные, вос¬ковые уши. Погоди, я привезла тебе, между прочим, курочку—скушаешь.

Юркевич. Спасибо, Лида, теперь будет легче—с тобою я скоро поправлюсь. А то ведь я и не обедал почти никогда. Только чаем и жил.

Лида. Да ведь мне опять надо ехать и надолго.

Юркевич. Как ехать? Куда?

Л ид а. На фронт. Белые захватили Донбасс. С Вран¬гелем приходится бороться. За Днепр, за уголь, за дон¬скую пшеницу, за нашу свободу. Война еще не кон¬чилась, милый.

Юркевич. Так ведь ты же женщина, Лида! Разве нет солдат на фронте?

Лида. Я коммунистка, Алексей, значит, тоже солдат. Партия зовет, я должна итти. Это просто и неизбежно, как смерть.

Юркевич. Партия, партия... Партия, которая пог¬лощает твою личность, твою волю, твою любовь. Тог- га это насилие, а не свобода.

Лида. Ты анархист, Алексей. А разве ваш анархизм, ваша мистика не загнали вас давно в тупик? Ты же сам писал когда-то, что личность должна возродиться в общественности.

Юркевич. Это диалектика, Лида, а между нами только один судья—сердце. И если оно молчит..,

Лида (порывисто берет его руки}. И ты, и ты можешь говорить мне это! Ведь если я молчу, как всегда молчу о своей любви, то разве... Ну, да не умею я об этом. Ведь я женщина. Ведь и у меня бывают минуты слабости. Разве легко мне итти в ногу с мужчинами— и с каки¬ми мужчинами—в наше грозное время. Ведь и мне хо¬телось бы иногда отдохнуть, сбросить этот кожух, эту грязь, что налипла на мне в теплушках. Для тебя на¬ша любовь только эпизод, а для меня великая радость. И я сама, я сама должна от нее отказаться, итти на лишения, может быть, на смерть, оставить тебя надол¬го — может, навсегда. И когда мое сердце истекает кровью, ты думаешь только о себе. (Закрывает лицо руками).

Юркевич. Лида! Моя дорогая Лида!

Лида. Ничего... Я сейчас. Уже прошло. Иди, милый. Я сейчас. Дай мне платок, у меня нету.

10

Входят несколько человек железнодорожных служащ их, сре¬ди них Черевко, секретарь партячейки и другие, а так¬же три-четыре женщины — жены железнодорожников, в том числе и О л я. Хмуро рассаживаются по лавкам. Собрание.

2-я женщина. Хлеба нет, а собрание каженный день. Сво-бо-да!

1-я женщина. И не говорите. Глаза б мои не гля¬дели.

3-я женщина. Опять уговаривать будет.

2-я женщина. Тьфу!

Секретарь ячейки. Тише, товарищи. Сегодня у нас очень важный вопрос. Получен приказ.

2-я женщина. Каждый день приказы, а хлеба нет.

1-й ж е л е з н о д о р о ж н и к. Скажи лучше, почему жалованье прекратили?

3-й железнодорожник. Правильно. Какой такой порядок жалованья не выдавать?

1-я женщина. Значит, с голоду должны дохнуть.. Картошка пять тысяч. Дети с голоду пухнут.

Секретарь. Да тише же, товарищи. Дайте сказать. Дело серьезное. Жалованье прекратили временно, а хлеб на-днях будет. Завтра будем картошку выдавать.

2-я женщина. И все брехня. Нету у них картошки — брешет.

Секретарь. Тише! Я вижу, товарищи, что у нас упала дисциплина. Мы, товарищи, на посту. Железно¬дорожники — это все одно как солдаты — в наших ру¬ках связь, транспорт. Мы должны жизнь положить за пролетарскую диктатуру, а что конкретно видим? Мы видим, что машинисты и кочегары кидают паровозы, идут на деревню, в город. М кто же поведет воинские поезда, товарищи? Вот и сегодня получен приказ — немедленно выделить двух машинистов для военных поездов особого назначения.

1-й железнодорожник. Н куда? До каких ме- стов?

Секретарь. Этого мы не знаем. Маршрут засекре¬чен.

Шум.

— Нема дурных! Хлеба нет, денег нет, хорошее де¬ло!

— И кому охота шею ломать. Ни маршрута, ни про¬филей, все мосты разворочены, станции погорели.

— Да еще обстреляют из каждого лесу. Знаем.

Секретарь. Товарищи! Товарищи! Слушайте! Что мы видим конкретно? Диктатура пролетариата борется за рабочую власть. Так неужели же в этот момент...

Двое железнодорожников {демонстративно встают и идут к выходу).Ваша власть — сами рабо¬тайте.

Черевко {срывается с места). Товарищи! Товари¬щи! Стыдитесь! Вы же рабочие, посмотрите на ваши руки — они загрубели, почернели от нефти и сажи, от ключей и домкратов, от свердел и молотков, от горя¬чего пара. Разве не для нас завоевали свободу питер¬ские, московские, тульские рабочие, разве не они про¬гнали Деникина, Юденича, Петлюру? Так неужели ж теперь, после всех усилий и жертв, мы продадим дело революции, дело рабочего класса? И когда каждый день тысячи коммунистов, тысячи рабочих бросают фабрики, заводы, семьи и едут на фронт, чтобы биться за нашу свободу, мы, мы остановим их эшелоны, вы¬пустим пар с паровозов? Я бы плюнул в глаза, кто б сказал мне про нас такую подлость. Я, старик, двад¬цать два года не схожу с паровоза, беру подъемы, мчусь по всяким путям — так неужто теперь, когда пар¬тия зовет нас на бой, когда товарищ Ленин говорит, что надобно раздавить Врангеля, я брошу мой паровоз?

Секретарь. Известно, ты ведь партиец, сравнил. Черевко. Да, я партиеец, коммунист—верно, то варищи. А разве мы не рабочие? Так ведь вся раз

ница между нами только та, что я должен быть впе¬реди— там, где больше опасности, больше труда. Я поеду с секретным маршрутом, но будут и другие по¬езда. Их, товарищи, тоже обслуживать надо.

2-й железнодорожник (встает). Да уж едем, будет тебе разоряться.

Черевко. Да ну! Спасибо, Василий Иванович, не сомневался.

3-й железнодорожник (встает). Чорт с вами! Ехать, так ехать. Куда-нибудь приедем.

Че-ре в ко. Ну! Прокофьич! Вот молодец!

3-я женщина (вскакивает). Да ты сдурел, старый пес! Иван Прокофьевич! Ты ж в город хотел завтра итти.

3-й железнодорожник (машет рукой). Цыть, не мешайся, жена!

2-я женщина. Уговорил-таки анархист. Ну и язва, старый чорт!

Движение. Шум.

Таратута (вскакивает). Эх! Расшевелили вы мою душу и все на свете. Как мотор загудела. Поеду и я с вами, товарищи, возьмите хоть кочегаром, как-нибудь выучусь. У меня ведь тоже машина. Возьмешь, това¬рищ Черевко?

‘ Черевко. А для чего не взять? Только ты ведь слышал, товарищ, у меня маршрут секретный: куда едем, не знаем, и когда воротимся, неизвестно. А ско¬рость—почем зря.

Таратута. Так ведь этого-то мне и надобно! Этого я только и хочу. Дуй, гони, а куда, и сам не знаешь. Лишь бы ветер в ушах свистел.

Черевко. Ну, тогда все в порядке. Не знаю как хлеб, а за ветер ручаюсь. Будет.

Все встают, расходятся с говором.

— Ну, и собака Черевко. Знает, как за рабочую ду шу зацепить.

— Этот зацепит. Без домкрата поднимет.

11

Все идут к выходу. Оля подходит к мужу.

Оля. Когда же ты поедешь?

Черевко. Может, еще и сегодня, Оля.

Оля. И надолго?

Черевко. Не знаю, Оля. Должно быть, надолго.

Оля. Сережа болен... Денег нет —как же я останусь одна с детьми? Сама еле хожу.

Черевко. Ничего не поделаешь, Оля, ты же ви¬дишь — война.

Выходят все.

Карфункель {входит). Все поезда идут на восток, на север, на юг и только на запад, только в Европу нет ни поездов, ни маршрутов. Алле таузенд! Разве я не майстер времени? Почему же оно убегает мимо и не слушает больше моей воли? Л, революция разбила мои часы, она спутала время и его законы, которые, я — я один изучил и знал. Она завела свое время, и оно работает на них и смеется над моей властью. Л, если бы можно было остановить их часы, как они оста¬новили мои. {Станционные часы бьют двенадцать). Зальбадерей! {Лезет на стул и останавливает часы). Стойте же, проклятые! Больше не будете болтать вздор!

Входит товарищ из ревкома. Видит Карф ункеля.

Товарищ. .Кажется, это он самый и есть. Послу¬шайте, товарищ, что вы там делали с часами?

Карфункель {не сиезая со стула). Э, 3 часами? Нишево. Это вас не касапься.

Товарищ. Так и есть, немец. А я вас, товарищ, ищу. Скажите, это вы немец-инженер? {Смотрит в за¬писную книжку). Кар кар-функер?

Карфункель {спрыгивая со стула). Не Карфункер, а Карфункель... Абер вас воллен зи фон мир?

Товарищ. Вот и прекрасно. Едемте сейчас же в ревком. Для вас есть работа.

Карфункель. Работа? Какая работа? Я не могу работаль.

Т о в а р и щ. Прекрасная работа— по вашей специаль¬ности. Мы составляем планы восстановления промыш¬ленности. Словом, увидите сами. Едем.

Карфункель. Абер я не могу. Я уезжаю.

Товарищ. Дадим вам квартиру, дрова, полный па¬ек— мука, сахар, мясо, хлеб, сало, шнурки для боти¬нок и каждый день бесплатно театр.

Карфункель {раздражаясь). Зальбадерей! На что мне мука и театр, если я вам сказаль, что я уезжаю. Послезавтра я дольжен быть дома. В Гейдельберг.

Товарищ. Да вы с ума сошли! Кто ж вас пустит теперь за границу? Теперь и поездов нет.

Карфункель {упрямо). Я дольжен ехать. Я буду ждаль.

Товарищ. Чудак человек. Так ведь, пока вы дож¬детесь, можно поработать.

Карфункель. Зальбадерей! Пустой болтовня. Я не могу пропускаль поезд. Я буду ждаль мой времья.

Товарищ. Спятил, определенно спятил. Да что вы, три месяца будете на станции сидеть? Не евши?

Карфункель. Месяц, год — я не считали. Я вам говорили, что дольжен ехать — унд пунктум. Я ожидали мой поезд—и это все. {Слышен гудок паровоза). Ага, поезд. {Идет к выходу). Поезд.

Товарищ. Определенно спятил. {Тоже выходит). 

12

Лундышев (входит, ежится от холода). Нигде ни куска мяса, ни куска хлеба. Сил нет, как хочется есть. (Садится на лавку). Теплая комната, белая ска¬терть, свечи льют веселый свет на тарелку, серебро, на граненый стакан. А посредине в серебряной миске дымится пулярдка с трюфелями. Золотистый картофель, рубиновое вино. Да что пулярдка. Просто курица — жирная курочка с макаронами и огурцом—и за ту бы отдал все на свете.

Вваливаются три-тетыре мешочника с битком набитыми меш- ками.

1-й мешочник. Тьфу, еле допер, бодай ему. Тьфу!

2-й мешочник. Ничего, в поезде половину снимут — легче будет.

1-й мешочник. Ладно. Пущай попробуют. Я таких снимателев уже по мордам бил.

Все располагаются на лавках.

2-й мешочник. /1 здесь еще ничего. Можно. Това-рообмен подходящий. (.Достает краюху и неспеша на-мазывает маслом). За граммофон две буханки, пуд го-роху, три фунта масла. Жить можно. (Жует).

1-й мешочник. Это что! Я за медную трубу — тром-бон— два фунта масла и жареную курицу выменял. Да еще какую! Жир аж текет.

2-й мешочник. Да на чорта им, дуракам, труба.

1-й мешочник. А она длинная, с переходами, хо¬тят под самогон приспособить. (Вынимает, курицу). О! Прямо индюшка.

Лундышев (встает, взволнованный). Это, должно быть, из моих виандоток. Послушайте, продайте мне вашу курицу.

1-й мешочник (подозрительно смотрит на нею). Курицу? А ты знаешь, почем нынче курица?

Лундышев. Вы купец — вы и говорите.

1-й мешочник. Давай пятьдесят тысяч.

Лундышев (в ужасе). Пятьдесят тысяч за курицу! За курицу!

1-й мешочник. Конечно за курицу, а не за слона. Да ты погляди, какая эта курица,— сало аж текет. Да¬вай сорок тысяч.

Лундышев. Сорок тысяч! И подумать, что когда-то я был в состоянии заплатить мешок золота — двадцать тысяч за волшебную парижскую курицу,.. А теперь?..

1-й мешочник. Ну, чорт с тобой, давай тридцать тысяч.

Лундышев. Послушайте, возьмите это кольцо.

1 -й м е ш о ч н и к. Кольцо? А оно золотое?

Лундышев. Ну конечно же—оно с изумрудом. За него можно было купить три тысячи таких куриц, как зта.

1-й мешочник. Три тысячи куриц. И скажите же, сукин сын! Зеленый... Ну, чорт с тобой, бери.

Лунды шев (берет курицу). Дайте еще хоть хлеба немного.

1-й мешочник (дает ему большую краюху). Да уж бери — давно ты, видать, папаша, не обедал.

Лундышев. Курица! Самая дорогая курица в моей жизни... (Прижимает курицу к груди). /А теперь есть, есть... (Уходит).

13

Звонок. Подходит поезд. Мешочники устремляются на перрон. Снова выходят Лида и Юркевич.

Лида (торопливо). Ну, прощай, /Алексей. Юркевич. Как? Сегодня? Сейчас?

Лида. Ты же слышал — пойдет военный поезд осо¬бого назначения. Ну меня путевка политотдела южного фронта. Доеду скорее.

Юркевич. Снова... один... Снова разбита мечта...

Лида. Не мучь меня, Нлексей... (Целует его в лоб). Не во-время ты полюбил меня, милый... не такую тебе нужно любовь.

Юркевич. Да, ты не тихая курочка счастья, золо¬тая мечта, за которой, словно ребенок на елке, я тя¬нулся все эти годы. Только такой дурак, как я, мог принять за тихое золото твои сверкающие перья, пла¬менная птица революций... И как же больно обжегся я об эти горящие крылья! Ну что ж, прощай... (Отво¬рачивается). Лети в свои пожары! Неуловимая жар- птица!

14

Входят Черевко, Таратута, комиссар военного поезда, О л я. В стороне Карфункель.

Лида (Оле). Смотри же, Оля, очень тебя прошу — позаботься о нем...

Оля. Не беспокойся, Лида, все сделаю.

Комиссар. Значит, вы едете, товарищ?

Черевко. Я готов.

Комиссар. Вы же знаете — поезд особого назначе¬ния.

Черевко. Знаю.

Комиссар. Маршрут засекречен.

Черевко. Понятно!

Комиссар. Скорость предельная.

Черевко. Ладно!

Таратута. Красота!

Комиссар. Смены конечно нет. Когда вы верне¬тесь, не знаю. Состояние пути неизвестно.

Черевко. Зато цель, товарищ комиссар, известна. Социализм.

Комиссар. Правильно. И за эту цель — все наши силы, все наше время. Жаль вот только (смотрит на часы), что времени у нас мало.

Черевко. Ничего, заставим и время нам служить.

Таратута (в восторге). Этот заставит, товарищ ко-миссар, будьте уверены! На то он мастер. Мастер вре-мени. Л я подмастерье.

Карфункель. Зальбадерей! Только я есть майстер времени.

Комиссар. Значит, в путь. (Жмет Черевко руку).

Черевко. За дело рабочего класса! Прощай, Оля, все будет хорошо. Не горюй — еще увидимся.

Лида. Прощай, /Алеша. (Целует Юркевича).

Таратута. Прощай, браток, не горюй. Поймаем время за хвост — и домой. Эх, и помчим же мы теперь, берегись все на свете!

Все выходят, кроме Юркевича, который садится за стол, опу-стивши голову на руки. Свисток. Гудок. Поезд уходит.

ЗАНАВЕС

ДЕЙСТВИЕ IV

1929 год. Та же станция, но в неузнаваемом виде. Старого знакомого нам одноэтажного здания, собственно говоря, уже нет. От него осталась одна боковая стенка, которой не успели разобрать и за которой вырос высокий корпус но¬вого вокзала. Он уже готов, но закрыт пока лесами, и толь¬ко вверху видна часть фасада с большими станционными часами. Их как раз заканчивают устанавливать поднявшиеся на леса мастер и его помощник. Но постройка еще не закончена. И хоть все свободные стены украшены гирлян¬дами и красными полотнищами лозунгов, хоть везде подме¬тено и чисто, но стоят еще бочки с цементом, не убрана лестница, ведра, творила. Н на праздничных полотнищах горят золотые надписи; „1929 год. Привет мужественному бойцу за социализм машинисту Черевко — делегату V Все¬союзного съезда советов". „Да здравствует пятилетка социалистического строительства".

1

Резкий удар станционного колокола открывает эту сцену, и сразу поднимается суета. Торопливо пробегает несколько запо здалых рабочих, унося лопаты, ведра, мотки проволки. Спешно проходит начальник станции, навстречу которому идет, за¬стегиваясь на ходу, секретарь ячейки. И сейчас же со всех

сторон начинают сходиться и сбегаться железнодорож-ники—среди них знакомые нам Василий Иванович, Иван Терентьевич и другие, а также музыканты сво¬его железнодорожного оркестра.

Секретарь («а ходу). Скорее, товарищи, скорее: повестка — через двадцать минут поезд.

Начальник станции. А где встречаем?

Секретарь. Да я же говорил — на перроне. А что же Василь Иванович? Да куды ж он пропал? Он же речь должен...

— Да тут — не делай паники, Петр Михайлович.

Секретарь. Да хорошо тебе — паники. А чего же этих бочек не убрали? Я ведь еще вчера говорил!

Вбегает капельмейстер — чех Курица.

Курица. А где же тромбон? Где этот лайдак? Опять на базар побежал.

Секретарь (к рабочим на лесах). Батюшки, до сих пор с часами возятся! Да что вы меня, зарезать хотите? Я же тебя просил, Рабинович.

Мастер с лесов. Да не волнуйтесь, Петр Михай¬лович, все готово. Это же часы! Красота! Таких часов даже в Жмеринке нет. Не часы, а музыка.

Секретарь. Да, музыка! Хорошо, что вспомнил. Смотри же, товарищ Курица, не подкачай. Как только псдойдет поезд — дуй, чтобы, значит, конкретно и еди¬ногласно, без всяких там воздержавшихся. А то у тебя например на Первое мая половина играет — одни басы— гу-гу-гу, а самой музыки и нету. И выходит отрыв от массы и отсутствие руководства.

Курица (мрачно). Я свое дело знаю. А ежели кар- нет-а-пистон заткнулся?

Карнет. У меня пауза была — я не виноват, что ноты неверно пишут.

Секретарь. Я же говорю, ноты есть, а музыки нету. Смотри же, товарищ Курица, не подкачай.

Курица. Ладно, я свое дело знаю.

Внезапно откуда-то слышится куриное кудахтанье: „Ко-ко-ко-ко- ко-ко“.

Секретарь (удивленно). Что такое? Г де это курица? Курица (рассвирепевши). Эго что за насмешки? Кто это дразнится?

Секретарь. Да ничего подобного, товарищ Курица, это вам показалось.

Курица. Как показалось? Я сам слышал.

2

Снова раздается уже энергичное куриное кудахтанье: „Куд-куд- кудак-куд-кудак“. Общее изумление, потом смех.

Секретарь. Что за беспорядок? Где это курица? Товарищ Курица, примите же меры. Скандал! 

Курица (в ярости). Я не позволю подобные на¬смешки! Кто приносил курицу?

Секретарь. Да ничего подобного, товарищ Ку¬рица. Это не мы!

Кудахтанье усиливается. Вбегает, запыхавшись, еще один му-зыкант — Тромбон. Бросается к дивану и достает из-под него корзинку.

Тромбон. Извиняюсь, товарищ Курица, это моя. Сегодня, знаете, воскресенье, большой базар, так я по дороге купил. Дешево — два целковых. Да тише ты, дура, кш...

Курица. Сию минуту пошел вон, негодяй! Вот и играй с таким народом, а еще тромбон. Тьфу!

Тромбон. Я сейчас отдам жене и назад. {Убегает).

Смех.

Секретарь. Я тебе говорил—отсутствие руковод¬ства. У тебя, товарищ Курица, не руководство, а куро¬водство.

3

Входит Юрке вич. Он постарел, ему сорок два года, в черных еще кудрях слоятся серебряные нити. Но виду него прекрасный— одет щегольски, лицо холеное и самоуверенное, в руках изящ¬ный чемоданчик. Оглядывается, подходит к секретарю.

Юрке вич. Здравствуйте, товарищ. Разрешите вас спросить, кого это здесь провожают? Или, быть может, встречают?

Секретарь. Встречаем, товарищ, встречаем. На¬шего служащего одного — машиниста. Он, знаете, деле¬гатом на Всесоюзнем съезде советов и вообще первый ударник. Теперь вот орден получил. В газете даже пи¬сали. Машинист Черевко.

Юрке вич. Черевко! /Андрей... /Андрей Трофимович! Да что вы? Так он еще здравствует?

Секретарь. /А вы его знаете? Скажите?

Юрке вич. Ну как же. Я ведь здесь много лет прожил в вашем городе. А сколько пережил!.. {Взды¬хает). На этой самой станции... {Оглядывается). Толь¬ко, где же она? Новые стены, часы... Всюду леса, все совсем другое...

Секретарь. Новый вокзал, товарищ, строим — на-стоящий, как следовает, скоро откроем.

Юрке вич. Да, не узнаешь... {Оглядывается).И подумать, что тут, когда-то... Да, давно это было — с тех пор я лет восемь тут не был.

Сек ретар ь. Скажите. А кто вы, извиняюсь, будете?

Юркевич. Я? Я Юркевич, писатель,— может, слы¬шали?

Секретарь. Юркевич? А как же, да, да, читали ваши сочинения, читали — понятия не имею...

Несколько человек вносят длинный гробообразный ящи Следом идет заграничного вида гражданин в котелке.

Секретарь (набрасывается на носильщиков). Это что? Куда вы? Назад! С ума сошли! Нашли время гробы таскать.

Служащий. Да ведь к поезду.

Секретарь. К поезду! Так чего прешь этим ходом? Шляпа! Поворачивай назад!

Ящик уносят обратно.

Ю р к е в и ч. Что это? Умер кто, что ли?

Секретарь. Вот олухи. Нашли время. Это у нас тут жил один помещик, бывший граф — знаете, куро¬вод.

Юркевич. Лундышев? Да что вы! Так это он умер? Вот встреча...

Секретарь. Он еще в тысяча девятьсот двадцать пятом году умер. А это его брат из Парижа, что ли, выхлопотал, чтобы забрать его туда, за границу. Пу¬щай везет, нам этого добра не жалко.

Юркевич. Так он умер. Курьезный был старик. Так и не дождался своей принцессы Бульбуль эль Газар.

Секретарь. Извиняюсь, про что это вы?

Юркевич. Нет, это я так. А скажите... Вы не знали случайно одной... одного товарища... Званцевой... Лиды Званцевой?

Секретарь. Званцевой? Лиды? Ну как же. Боевая была женщина — другой такой не будет. На всех фрон¬тах билась: и против Деникина, и против Врангеля, и в Средней Азии. Чтобы Лиды Званцевой, да не знать! Извиняюсь, кажется, опять звонок. Может, телеграмма. Иван Терентьевич, пойди узнай, в чем дело.

Юркевич (волнуется). Боевая была... Значит, ее нет... Умерла. Послушайте, вы не кончили про Лиду Званцеву.

Секретарь. Да, боевая была... ранена была тя¬жело— на Перекопе, еле спасли.

Юркевич (хватает ею за руку). Спасли? Значит, она жива? Вы ее потом видали?

Секретарь (неспеша закуривает). Лиду-то? Зван¬цеву? Да ведь она и теперь тут.

Юркевич. Как? Лида здесь? Да говорите же!

Секретарь. Ну как же, директором куриного сов¬хоза— за городом, вот на месте этого самого графа в его имении. У него же все оборудование сохранилось: целый, знаете, куриный городок — красота!

Юркевич. Чудеса! Лида разводит кур. Да как же ее увидать?

Секретарь. Да она каждый день тут бывает, Кажется, и сегодня будет. Ну, извиняюсь,^ товарищ, нам пора. Идемте, товарищи,— сейчас подойдет.

Юркевич. Так вот, где ждала ее судьба после

всех ее бурь! В курятнике графа Лундышева. Словно она и вправду золотая курочка эль Газар, о которой так мечтал и не дождался старик... Н я?

Курица. По местам! Зубы на мундштук, пальцы на клапаны! Шагом марш!

Все уходят, кроме Юркевич а.

4

Входит Карфункель. Он тоже неузнаваем. Шикарное пальто, шляпа, новенький чемодан.

Ю р к е в и ч. Как? Это вы? Герр фар-фар виноват — Карфункель. Вы все еще тут?

Карфункель. Н, герр Юркевич! Да, я тут, но се¬годня я еду. Я же говориль вам, что еду домой и послезавтра буду в Гейдельберг. Ровно через полчаса я еду. (Он вынимает новые великолепные золотые часы). Мои часы опять идут. Я снова их заводиль, мой часы, часы моей жизни. Ди ур мейнес лебенс. Тринад¬цатого числа в шесть двадцать я буду в Гейдельберг. Видите я быль прав — их хатте рехт.

Юркевич (смеется). Да, но какого года! Вы гово¬рили мне это в тысяча девятьсот девятнадцатом году, а теперь тысяча девятьсот двадцать девятый. Маленькая разница — на десять лет.

Карфункель. Десять льет, десять льет. Зальбаде- рей! Ви все-таки забиваль мой урок. Ви забиваль, что десять льет и один полчаса часто бывают равны на подлинных часах времени. Десять льет. Я вычерки¬вали их из мой счет —эти десять льет вашей рево¬люции. У меня мой счет, мое время, и я верю только моим часам.

Юркевич. Вы слишком щедры, мейн герр. Смот¬рите, не ошибитесь в расчете. Однако, что же вы де¬лали эти десять лет? Почему не поехали раньше домой?

Карфункель. Зальбадерей! Какой вздор! Я не считали. Для меня это били тот полчаса, на который опоздали мой поезд. (Достает из кармана пачку пи¬сем и телеграмм). Но теперь я еду. (Читает одну из телеграмм). Все в порядке. Времья снова служит мне, как прежде. Я снова майстер времья.

Юркевич. Да, но ваши дела шли, как видно, не¬плохо. Кто-то мне говорил, что вы были где-то глав¬ным инженером, имели свой автомобиль и тому подоб¬ное. Почему же вы тогда не поехали домой?

Карфункель. Почему, почему... Я должен биль ждать.

Юркевич. Где? На станции?

Карфункель (смущенный). Ньет... в другой... в другой место.

Юркевич. Л, понимаю. В таком — с решетками. И долго вы... сидели?

Карфункель. Я же говориль вам, что я не

считаль этот глюпый льет. (Отворачивается с неудо¬вольствием). Это все проходиль, и севодни я еду. Я еду в Гейдельберг, где построю наконец мой гениаль¬ный часы. О! Великий часовщик Тобиас Ремингер ожидает моих чертежей, и послезавтра ми начнем ра¬боту. И тогда — и тогда мир узнает, что такое времья. Люди узнают, почему полчаса тянутся иной раз дольше, чем десять льет, и почему десять льет старика так не¬похожи на десять льет юноши. Но мы изменим все это. Да. Мы подчиним времья сильным и мудрым, мы — мастера времени, мы будем царить на земле. И тогда мир прославит меня — первого мастера времени. Про¬щайте, мейн герр,— навсегда.

Ю р к е в и ч. Смотрите, не пришлось бы вернуться.

5

Отворяются двери, и двое рабочих вносят громадный ящик, весь облепленный ярлыками с заграничными надписями. Следом за ними входит Лида. Теперь ей тридцать шесть лет. Она не то что постарела, но увяла, черты лица стали мягче, легкая тень мудрости и грусти ложится порой вокруг ее губ.

Рабочие. Есть, товарищ директор,— в целости. (Ставят на пол). Тяжелый, дьявол!

Лида. Хорошо, хорошо, идите же приготовьте гру¬зовик.

Юрке вич (бросается к Лиде). Лида! (Она огляды¬вается в недоумении, потом вскрикивает и подходит к Юркевичу. Он берет ее за руки и ведет на аван¬сцену. И так стоят они, взявшись за руки, молча глядя друг на друга. Далекая музыка). Лида... какая встреча! Лида... Неужели это снова ты?.. Снова ты, на этой самой станции, где мы столько пережили, столько страдали! Когда это было, вчера? Или десять лет на¬зад?

Лида (улыбаясь). М ты все такой же, все так же во вражде со временем...

Юркевич. О, нет! Я только стараюсь понять его капризы... Как мейстер Карфункель. Ну, расскажи же, расскажи о себе, моя дорогая... (Оглядывается на ящик).

Лида. Удивляешься? Это, друг мой, инкубатор для выводки цыплят. Покуда что выписали из-за границы, а теперь посмотрим, поучимся — и сами такой же. сде¬лаем. Да, ты ведь не знаешь. Я теперь директор пти¬чьего совхоза.

Юркевич. Да, да, я уже слышал.

Лида. Этот для нас мал. Нам нужно по крайней мере на тридцать тысяч яиц, а этот всего лишь на три тысячи шестьсот. /А ведь у нас хозяйство растет. Ты знаешь — курицу ждет великое будущее. Ей суж¬дено накормить и как еще накормить наших трудя¬щихся. Птичье хозяйство самое выгодное, самое ско¬рое по результатам.

Юркевич. Ты, как Генрих IV, мечтаешь о курице в супе в каждой семье.

Лида. Что там Генрих, никакому Генриху и не снилось, что может дать только один такой совхоз, как наш. Едем к нам, я тебе покажу наше хозяйство, наши инкубаторы, палисадники, где гуляют куры, птич¬ники, где они зимуют, „брудергауз"—пансион для мо¬лодых цыплят. Каждая почти курица несет у нас по сто пятьдесят-по двести яиц в год. Вот и посчитай, сколько мяса и сколько яиц. Девять пудов куриного мяса и полпуда яиц в год от одной только курицы. Я у нас их пятнадцать тысяч голов, и все племенные. Зна¬чит, в год сто тридцать пять тысяч пудов одного мяса. Я ведь это только начало. Через два-три года мы да¬дим полмиллиона, миллион пудов мяса.

Юркевич. Милая Лида! Ты все такая же кипучая— и на войне и в мирное время.

Лида. Смеешься... Да, когда-то воевала, всю Сибирь, Забайкалье на коне проехала, с Врангелем билась, с Колчаком, японцами. Д теперь куриная мама, наседка, вывожу цыплят... {Отворачивается).

Юркевич. Да что ты, милая? Разве я хотел тебя обидеть?

Лида. Ну, а ты как? Да я знаю, читала. Стал из¬вестным писателем, о тебе говорят, пишут...

Юркевич. И бранят при этом порядочно.

Лида. Приходится бранить, если с дороги сбился. Да, разные у нас были дороги.

Юркевич {мягко). Ты сама свою выбрала, Лида.,

Лида. Да, а где же моя красавица? Я и забыла совсем про нее. Товарищ Таратута! Где ты?

Юркевич {удивленно). Как Таратута? Да разве он здесь?

Лида. Ну, а как же. Он у нас и завхоз, и завтран- спортом, и оператор по выводке цыплят.

Юркевич. Таратута выводит цыплят. Таратута—гро¬за всех кур—куриная смерть, а теперь... чудеса! Цып¬лят выводит.

Лида. Да как еще выводит. За каждым, как нянь¬ка ходит.

Юркевич. И не давит?

б

В эту минуту входит сам Таратута. Попрежнему веселый и жизнерадостный, неся в руках средних размеров ящик тоже с заграничными наклейками.

Лида. Ну, что? Ну, что? Как она, Таратута? Доеха¬ла благополучно наша принцесса?

Таратута {весело). Живехонька! Живехонька быв¬шая принцесса, не трудовой элемент. Кланяется. Мы из нее живо пролетарку и ударницу сдела... {Видит Юркезича). Ба! Кого я вижу? Товарищ Юркевич! Ваше

благородие! Ха-ха-ха! Какими судьбами? Чудеса и все на свете!

Юрке вич. Таратута! Друг милый! (Целуются и жмут друг другу руки). Да неужто ты остепенился и на землю сел?

Таратута. Ох, сел, товарищ Юркевич! Да как еще сел — прямо на куриные яйца. Времена, брат, теперь не те и все на свете.

Юркевич. Да ведь ты победил время, Таратута.

Таратута. Где его победишь?.. У него, браток, свои маршруты, вишь, куды привело, социализм строим.

Юркевич. Ну что же, ты ведь тоже за него сра¬жался—мчался ему навстречу и по дорогам и без до¬рог.

Таратута (с увлечением). А какое ж было время, товарищ Юркевич! Какое время! Эх! Помнишь, товарищ директор, нашу молодость? Как скакали, очертя голо¬ву, без дорог, без степи, через время, через все на свете. Только ветер в ушах свистел да годы мелькали. Эх! Вспомнить, так дух захватывает.

Лида. Да... Неповторимые были годы... сказка... легенда.

Юркевич. Так ведь не все же мчаться, Таратута, нужно когда-то и приехать. Для того и революцию де¬лали, чтоб потом строить. А то выходит бернштейнов- ская теория: движение, мол,—все, цель—ничто. Только бы, дескать, ехать.

Таратута (вздыхает). Так-то оно так, товарищ Юркевич, а все-таки, как подумать! Чем я был и до чего дошел? Эх! Мчался через поля и горы, сколько курей передавил на своем веку, а теперь сам насед¬кой стал. Цыплят вывожу в инкубаторах... На яйцах сижу, как последняя курица.

Юркевич. Это тебе возмездие, Таратута, за кури¬ные души.

Лида (смеется). Да будет тебе, Таратута. Покажи мне лучше нашу принцессу.

Юркевич. Да какую принцессу? Боже мой, неу¬жели?..

Таратута. Бывшую, товарищ директор. Извольте. (Снимает переднюю стенку с ящика и ставит его на стол). Эх, счастье твое, цыпочка, что не попалась ты мне десять лет назад! Лежала бы ты ножками кверху, и ваших нет.

Лида (смеется). Да какая же, красавица, смотри, смотри, Алексей! Смотри, какая прелесть!

Юркевич. Курица!

Лида. Ну конечно же, курица. Это наша принцес¬са Бульбуль эль Базар—помнишь?

Юркевич. Да что ты!

Лида. Помнишь, как ты променял меня когда-то на курицу —ну, а теперь?

Юркевич. А теперь ты отплатила мне тем же.

Лида. Да уж понимай, как хочешь. Милая! Посмот¬ри, какие перышки, какая грудь, головка! Как золото горит!

Юркевич. Да неужели же это действительно та самая Бульбуль эль Газар, о которой столько лет меч¬тал граф?

Таратута. Бывший, товарищ Юркевич.

Лида. Ну, а как же. В чем, в чем, а в курах он толк знал. Я-таки достала ее из Парижа — нашла. О, она не дешево нам стоила, может, не дешевле, чем хотели за нее с твоего графа — разумеется, на советс¬кие деньги.

Таратута. С бывшего, товарищ директор.

Лида. Что с „бывшего", Таратута?

Таратута. С бывшего, говорю, грахва!

Юркевич. Да уж он теперь, действительно, быв¬ший, Таратута,—умер. И как странно... Только что нес¬ли его гроб в вагон, а в это же время, быть может, вносили сюда ящик с его курицей, с его любимой меч¬той. Вот, когда он дождался своей принцессы.

Таратута. Так это его волокли? Чудеса!

Юркевич. Итак, снова курица — слава богу, на этот раз не на моей дороге. А подумать, сколько раз вле¬тала она, кудахтая, в мою жизнь. Ну, что же, ты до¬вольна своей курочкой, Лида?

Лида. Еще бы — она будет у нас родоначальницей новой породы... Знаешь, сколько яиц несет она в год? Триста яиц — чуть не каждый день по яйцу. Вот и по-считай. Она одна накормит через десять лет своим по-томством целую республику. Красавица! Золотая!

Таратута. Слышишь социальный заказ, бывшая принцесса? То-то... У нас, брат, даешь встречный. Это тебе не Париж. Старайся. Ну, так я пошел. {Берет клетку и несет к выходу).

Лида. Неси—мы сейчас тоже пое...

7

В эту минуту в комнату вбегает маленькая девочка, лет вось¬ми, и бежит к Юркевич у,

Девочка. Папочка! Папа! Ты тут? Я мы тебя с мамой ищем. Мама там в садике.

Лида {останавливается на полуслове, пораженная). Ты... Ты женат?.. У тебя девочка?..

Юркевич молчит, опустив голову. Большая пауза.

Юркевич. Я сейчас... вернусь. Обожди здесь, Ни¬ночка. {Говорит он девочке). Я сейчас... Посиди тут с тетей. {Быстро уходит).

Лида {проводит рукой, по лбу). Женат... Уже много

Пауза. Слышна далекая музыка.

Лида (привлекая к себе девочку). Его девочка... Сколько тебе лет, дитя?

Девочка. Восемь лет.

Лида. Восемь лет... Восемь лет... Девять лет назад я была молода и любима... я сама отказалась от этой любви. Девять лет, которые я отдала революции... (Привлекает, к себе и страстно целует девочку).

8

Входит Та ратута, шумно обрывая лиризм этой сцены.

Таратута. Готово, товарищ директор! Поехали! Все в порядке, кругом шестнадцать и все на свете... (Смотрит внимательно на Лиду). Да что с тобой, товарищ директор, словно бы у тебя фары запотели, подмокли? Ага... вот оно что... Вспомнила прошлое, желеешь, что у тебя такой девчонки нету. Ну, так это, брат, пустое дело.

Лида (вытирая глаза). Ничего, Таратута, уже прошло.

Таратута. Да и правду сказать, где бы ты наш¬ла такую девчонку? Юркевич славный парень — душа- человек, да только ведь не наш—чужой. Одно слово гнилая интеллигенция. И хорошо-то, значит, сделала, что тогда его бросила. Теперь сама видишь.

Лида. Правда, Таратута, правда. Время — великий судья, оно каждому присудит по заслугам, каждому укажет его место. Мое место здесь, а его... Ну, про¬щай, дитя! (Еще раз целует девочку). Беги...

9

В эту минуту слышен женский голос, зовущий девочку: „Ниноч¬ка, Нина, где ты?“ И сейчас же выходит Софья Петровна. Ее наружность стала еще характернее, и приходится сознаться, что Софья Петровна порядочно-таки помогает природе, чтобы задержать уходящую молодость.

Софья Петровна. Ты опять не слушаешься, не¬годная девчонка? Мама волнуется, беспокоится, а она... Где папа? (Входит Юркевич). Наконец-то. Где вы про¬падаете? Я вас два часа ищу по всему вокзалу!

Юркевич. Да я же все время тут, только папирос зашел купить.

Софья Петровна. Вы хотите, чтоб мы опоздали на поезд из-за ваших папирос!

Юркевич. Да что ты, мой друг, поезд через со¬рок минут.

Софья Петровна. Вы вечно спорите, идемте.

Юркевич. Сейчас. (Подходит к Лиде). Ну, до свидания. (Берет ее руку).

Софья Петровна. Алексей Семенович! Я ухожу.

Юркевич (вздыхает). Прощай, Лида! (Уходит за Софьей Петровной и дочерью).

Таратута. Видела? Вон куды шла его дорога. Эх! 

10

На перроне движение. Колокол. Слышен сначала далекий, а по¬том все нарастающий гудок паровоза. И сейчас же раздается торжественный марш, который вшречает поезд. Еще минута, и влетает сам поезд. Выходят Черевко, Оля, секретарь и все прежние, кроме оркестра, который остается под окнами. Приветствия, возгласы. Лида и Таратута подходят к Чере¬вко, жмут ему руки. Секретарь говррит свое приветствие, но музыка заглушает его слова.

Секретарь [машет в окно на оркестр). Да тише вы, черти, нечего не слышно. [Музыка перестает). У нас, товарищи, мало времени, и скажу только самое главное. Ведь Андрей Трофимыч снова едет дальше — на Днепрострой, на другие новостройки, потому что, товарищи, путь его не кончился и поезд его идет все вперед и вперед. А начался этот путь еще девять лет назад, в тысяча девятьсот двадцатом году, когда мчад- ся Черевко на своем паровозе на фронт, ведя в бой красные эшелоны. Не знал он тогда на пути ни станций, не знал конкретно и когда вернется домой. Только знал и верил, что путь его правильный, что приведет он, товарищи, к социализму. И за недели, за месяцы, на разбитом паровозе, перегнал он тогда годы, так как только за годы можно было сделать то, что сде¬лал тогда за недели Черевко и красные бойцы на фронте. А почему? Потому, что они обуздали, запряг¬ли время, товарищи, все эти мастера заводов, паровозов, шахт, и заставили служить революции. Они стали мас¬терами времени, товарищи. Теперь их поезд идет даль¬ше. Он идет, товарищи, со Всесоюзного съезда сове¬тов, где постановили пятилетку социалистического строительства, за которое десять лет назад бились и умирали наши рабочие и крестьяне— мастера великого Октября. Так, да здравствует же наш лучший боец и мастер Черевко, который бессм енным машинистом при¬вел свой поезд из пламенных дней Октября и ведет его все дальше и дальше по путям и вехам великой стройки — к социализму.

Приветствия, музыка. Еходит мрачный, подавленный К а р ф у н- кель со смятым письмом в руке.

Черевко. Спасибо, товарищи, спасибо. Так мастера, говорите, времени? Великое это слово сказал ты сей¬час, Петр Михайлович.

Карфункель. Зальбадерей! Снова их время. Все пропало. Фабрика закрыта. Рамингер поехал в Россию. Он ч, а не я мастера времени.

Черевко. Мастера времени... гм... И правда, даже не веришь себе, как вспомнишь теперь, сколько делов наделали мы тогда за короткое время, когда воевали против белых. Но, зануздавши тогда время, мы его не выпустили, товарищи, и теперь. И когда на съезде нам показали огромную карту Союза, а на ней светляками

засияли все те заводы, которые мы должны построить за пятилетку, прямо скажу, товарищи, у многих захва¬тило дух. Ведь огромная, прямо скажу, необъятная ра¬бота. Но мы, товарищи, знаем. Мы знаем и верим, что построим все эти фабрики, заводы, электрические стан¬ции и даже не за пять лет, а скорее, за четыре года. Потому что время, товарищи, мы победили еще тогда, на фронте, когда дрались и умирали за Октябрь. И ежели тогда сумели за год завоевать то. на что надоб¬но десять лет, то сумеем и теперь, за четыре года, пост¬роить фундамент социализма. И построим, товарищи, верно говорю вам, построим, потому что знаем нашу цель и верим нашей партии, которая нас к этой цели ведет.

Приветствия, музыка.

Карфункель. Алле таузенд! Я десять лет не мог сдвинуться с места, а они за четыре года хотят перед¬винуть мир!

Секретарь. Возвращайся скорей, Трофимыч. Скоро вот станцию окончим, а часы и сейчас уже готовы. Видишь! Красота!

Черевко (улыбается). Так и следует, товарищи,— часы на стройке — первое дело. Они ведь хозяин — глаз пятилетки. У них теперь свой — счет социалисти¬ческий.

Лида (подходит к Черевко и берет ею руки). Да, да, ты ведь знаешь, ты слышал там на съезде, как считают время миллионы. Скажите же, где положили первую зарубку, где наше первое мгновенье, Черевко?

Черевко. Пятилетка, товарищ Званцева.

Карфункель. Пятилетка! Зальбадерей! Они снова хотят украсть мое время, как украли уже десять лет моей жизни, как отняли моего мастера, великого часов- шика Гейдельберга.

Лида. А дальше?

Черевко. Еще пятилетка. Если бы ты видала, ка¬кая эта ширь, какой это счет!

Карфункель. Их счет, снова их счет. За что же тогда, за что я отдал мои десять лет?

Лида. Да, да,—это наш счет, это наши зарубки, ко¬торые мы высекали на часах истории, и от этих зару¬бок, от этих сверкающих мгновений меняется лицо зем¬ли. Мы уже высекали такие зарубки. Трофимыч! Мы высекали их там, на фронтах, когда пять лет здава- лися нам, как одно короткое мгновенье, а стоили сто лет, потому что потрясли и изменили весь мир.

Карфункель. Она прочитала мои мысли. (Бросае¬тся к Лиде). А! Это ты украла мою великую идею! Это ты поняла, что мгновенье не вмещается во вре¬мени, что оно может быть и секунда и десять лет. А! Так отдай же мне мои десять лет, которые отняла у меня ваша революция! 

Таратута. Да что он, спятил, этот немец? Я ну-ка катитесь, гражданин.

Лида. Постой, не тронь его, Таратута. В чем дело, мейн герр?

Карфункель (озирается, затихает, проводит ру¬кой по лбу'). Нишево... Зальбадерей!.. Я потеряль мой времья. Я потеряль мой часы.

Таратута. Вот оно что. Часы сперли. Это бывает.

Карфункель. Десять лет я ожидаль этой минуты. Десять лет я мечталь об этой минуте, когда я поеду в Гейдельберг, чтобы делать мои великие часы. И когда настатаваль наконец мой час, я получаю этот письмо.

Лида. Ну, и что же?

Карфункель. В Германии нет больше науки, в в Германии нет больше работа для ученый голова и искусной руки. Фабрика Рамингер, которая делала точ-нейший механизм в мире, делает теперь мышеловка и будильник за две марки и двадцать пфеннигов.

Таратута. И хорошие будильники?

Карфункель. Я великий Рамингер поехал в Рос¬сию искать работы. Проклятый изменник! Зальбадерей! Он поехал делать часы большевикам, такие вот часы, как эти часы пятилетки. О! (Рвет на себе воротник).

Лида. Успокойтесь, мейн герр. Наша страна умеет ценить великих мастеров, если они хотят честно рабо-тать.

Карфункель. Прочь! Никогда! Отдай мое время! Отдай мое мгновенье, которое я поймал и вынул из времени и прибил золотыми гвоздями моей воли. Я! Если так, я поверну назад ваше время! Время не име¬ет ни конца ни начала, оно может итти назад. Я! Их гатте зи видер ферлянген — я буду повернуль его обратно — назад, на двадцать, на сто лет! (С этими слова Карфункель бросается к лесам и бежит по дос¬кам наверх).

Лида. Остановите его — он упадет, безумный!

11

И действительно, в ту же минуту крик бегущего Карфункеля внезапно обрывается, и где-то наверху слышен стук упавшего тела. Все бросаются к лесам, но останавливаются на полдороге, так как слышен резкий удар колкола, и входит начальник станции, который направляется к Черевко. И только Тара¬тута успел взбежать на леса.

Начальник станции. Пора, Яндрей Трофимо¬вич,— отправляю.

Лида. Значит, едешь, Трофимыч? Ну, прощай!

Черевко. Еду, товарищ Званцева, еду. Сначала на Днепрострой, оттуда на Нижегородский автомобильный, а потом на паровозостроительный в Харьков. Там, дол-жно, и останусь. Да нет, не останусь и там — все бы, кажется, ехал и ехал, вперед и вперед, до самого Ура-

ла и дальше. Всюду, где вырастут блюминги и цеха, где загорятся огни пятилетки, где пройдет наш поезд социализма. Его ведь никто не остановит, никто не по¬вернет обратно — вот как хотел этот чудак-немец. Да, а где же он, кстати?

Таратута (тихо спускается по сходням). Помер.

Лида. Как помер? Да не может быть! Что ты гово¬ришь, Таратута?

Возгласы, движение.

Таратута. Так и упал возле часов. Должно, от разрыва сердца.

Лида. Как это странно. Он хотел остановить, повер¬нуть назад наше время. И, должно быть, верил, что может это сделать. Ведь он много знал о времени та¬кого, чего мы еще не знаем.

Черевко. И все-таки не он, а мы победили время, Лида.

Лида. Потому что свои знания он берег для избран¬ных мастеров, а нас миллионы — и все мы мастера вре¬мени. И потому что время есть только то, что мы сами в него вложили. И если мы вложим в него наш энту¬зиазм, нашу волю к победе, оно снова сделает для нас то, чего не сделали тысячи лет и тысячи таких мудре¬цов, как этот немец. И когда умрут все короткие радо¬сти тех, кто живет лишь для себя одного, мы будем жить вечно в труде и счастьи обновленных людей.

Черевко. Ну, прощай, Лида! До свиданья, товари¬щи! Едем! Идем, Оля, пора!

Черевко, Оля и другие пошли в поезд.

Таратута (бросает шапку оземь). Э, чтоб вас всех, режь мою душу вареником! Брошу своих цыплят и тоже поеду.

Лида. Не горюй, Таратута, поедем и мы. Ведь ширь¬то, ширь какая впереди!

ЗАНАВЕС

КОНЕЦ

***

ДЛЯ ЗАМЕТОК

18392-

Цена 3 руб. 50 коп.

ЦЕНТРАЛЬНОЕ БЮРО

ПО РЯСПРОСТРЯНЕНИЮ ДРЯМНТУРГИЧЕСКОЙ ПРОДУКЦИИ

ЦЕДРАМ

Москва, Тверской бульвар, 25 Телефон 49-18

В БЛИЖАЙШЕЕ ВРЕМЯ ВЫХОДЯТ ИЗ ПЕЧАТИ

СЛЕДУЮЩИЕ ПЬЕСЫ

О. Брик и О. Леонидов —Евгений Базаров

Георгий Гайдовский —Гибель жемчужины

Мих. Большаков — Андрей Дубов

С. Сергеев-Ценский — Поэт и чернь

Серго Ямаглобели—Хорошая жизнь

Карло Гольдони —Слуга двух господ (перев. Мих. Гальперина)

С. Солоденин (Сергей Ветошкин) —Гениальная личность

Ник. Погодин — После бала

М. Тригер — Счастливая женщина

Всеволод Иванов — Бронепоезд 14,69

Степан Колков —Ясный день

Оноре Бальзак (переработка М. Загорского) — Памэлла Жиро

Янна Караваева —Свой дом

М. Джанан —Шахнамэ

Луи Вернейль — Меркурий (перев. Н. Я. Розенель-Луначарской)

Игорь Всеволожский — Вранье

А. Глебов— Штурм высот

М. Новоселов — Запашка (Шла весна)

Я. Файко — Братья Кастильони

Эрнст Толлер (перев. с немец, и перераб. Б. Вакс) — Дело об убийстве

Я. Югов — Большие шаги

Павел Нрский — Песни и баллады

ЗЯКЯЗЫ ВЫПОЛНЯЮТСЯ НАЛОЖЕННЫМ ПЛАТЕЖОМ НЕМЕДЛЕННО ПО ПОЛУЧЕНИИ ЗЯДАТКЯ (50% СТОИМОСТИ ЗЯКЯЗЯ)

Джон был в парикмахерской. Угрюмый парикмахер, перестав щелкать ножницами и сопеть в темя, снял с Джона простыню.

Сиддонс направился к выходу. И тут на его пути возникло белое видение, и скоро, в состоянии невменяемости влюбленных, он сделал ей предложение, которое было принято благосклонно.

Джон стал женихом и несчастнейшим человеком в мире.

Любовь поссорила сердце Джона с его рассудком. Нетерпеливое сердце требовало, чтобы брак был заключен немедленно. Холодный рассудок не одобрял этого: семья, говорил рассудок, коммерческое предприятие, которое имеет одну только расходную часть и всегда пассивное сальдо. Мери едва сводит концы с концами. Сам Сиддонс служит счетоводом в фирме "Кин и Ko" -- пуговицы "Идеал". Его заработка едва хватает на скромную жизнь. Свадьбу можно справить самую скромную. Но ведь надо же обзавестись хоть маленькой семейной квартиркой, купить в рассрочку мебель, посуду, белье... А дети? Если пойдут дети, Мери, наверно, потеряет место, расходы же увеличатся.

Выходило так, что счастье Сиддонсу не по карману. Чтобы владеть Мери, надо во что бы то ни стало увеличить свой заработок. Но как?... Эти мысли не покидали Джона и на работе.

Сиддонс занимался в большой узкой комнате с тремя десятками других служащих. Столы были поставлены так, что главный бухгалтер, сидевший в конце комнаты за стеклянной перегородкой, мог видеть всех, и горе было тому, кто прекращал работу хоть на минуту.

В канцелярии стоял невероятный шум: скрежетали арифмометры, трещали контометры и пишущие машинки. Было непонятно, как люди могли заниматься в таком звуковом кошмаре. К концу долгого рабочего дня Джон совершенно обалдевал. Нечего было и думать о сверхурочном заработке или какой-нибудь работе на дому: треск и скрежет стояли у него в голове до утра. Переменить профессию? Невозможно. Положение казалось безвыходным.

По вечерам слипающимися от усталости глазами он просматривал газетные объявления и находил только бесконечные предложения труда. Но бывают же случаи, когда кинопредприятие приглашает желающих за приличное вознаграждение броситься в Ниагарский водопад или прыгнуть с поезда на ходу! Джон был готов и на это.

Однако кинотрюкачи, очевидно, находились и без объявлений. Джон уже терял надежду на счастливый случай, но продолжал читать газеты и однажды нашел несколько загадочное объявление:

"ТРЕБУЕТСЯ. ЗДОРОВЫЙ МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК ДЛЯ НАУЧНОГО ОПЫТА.

Профессор Аббингтон. 2-я авеню, 36/127.

От 21 до 23 ч."

У Джона сразу пропала сонная одурь. Он посмотрел на часы и, наскоро одевшись, побежал к ближайшей станции подземки.

2

Профессор Аббингтон критически осмотрел Джона и кратко сообщил свои условия. В вознаграждение за риск обещал значительную сумму. Джон должен дать расписку о добровольном согласии подвергнуть себя опыту и о неимении никаких претензий в дальнейшем.

-- Не можете ли вы мне сказать, как велик риск и в чем он состоит? -- спросил Джон.

-- Опыт для того и производится, чтобы ответить на этот вопрос, -- возразил ученый. -- Могу только сказать, что эксперименты над животными прошли удачно. Кролики и морские свинки остались живы и здоровы. Но нельзя предусмотреть всех побочных явлений, которые может произвести опыт в человеческом организме.

-- А в чем состоит опыт?

-- Едва ли вы поймете мои объяснения.

-- Но должен же я по крайней мере знать, будете ли вы меня жечь огнем, натирать мазями или пичкать порошками!

-- Для поднятия производительности физического и умственного труда, для борьбы с болезнями, старостью, дегенерацией, для борьбы с вечным гнетом усталости, влекущей за собой потребность сна, а следовательно, и для уничтожения самой потребности сна, для расцвета всех жизненных функций я разрабатываю режимы и дозировки потенционирования -- укрепления организма радиометаллами. Зарядка организма радиоэлементами превращает его как бы в мощный генератор лучистой энергии.

-- И я смогу гораздо больше работать без утомления и сна? -- с интересом спросил Джон.

-- Надеюсь, что так. Но мне необходимо уточнить метод, установить дозировку, сделать потенционирова-ние организма совершенно безопасной процедурой.

-- Что же со мной может случиться в худшем случае?

-- Жизни опыт не угрожает, остальное неизвестно мне самому.

Джон задумался. Рискнуть или не рискнуть? Из передней послышался звонок. Джон вздрогнул и произнес:

-- Согласен!

Аббингтон молча кивнул и провел Джона в кабинет. Весь опыт отнял всего несколько минут. Ученый осмотрел Джона и предложил ему взять в руки электроды, обвернутые мокрыми салфетками. Зажужжал аппарат, по телу Джона прошли мурашки легкого электрического тока.

-- Вот и все, -- сказал Аббингтон и выключил ток. -- Приходите ко мне через три дня, я должен проверить результаты. Подпишитесь под договором и получите деньги.

Когда Джон уходил, в передней уже толпился народ.

"Опоздали!" -- подумал Джон и выбежал на улицу.

3

Сиддонс чувствовал необычайную легкость во всем теле и ясность мыслей. От усталости не осталось и следа. Даже утром он никогда не приходил на работу таким свежим. И ни малейшей сонливости! Великолепно! Если так пойдет дальше, он сможет поступить на ночную работу. Днем -- у Кина, ночью -- в другом месте. Теперь Мери скоро будет его женой... Но только когда же наслаждаться семейным счастьем, если работать круглые сутки? Джон вздохнул. Ничего, останутся воскресенья. Тем с большим нетерпением он будет ждать их.

Вернувшись в свою комнату, Джон быстро разделся, погасил свет и лег в кровать. Но ему не спалось. В полной темноте он мечтал о том, как завтра вечером встретится с Мери и обрадует ее неожиданной удачей. Теперь они могут пожениться! В первый воскресный день они пойдут подыскивать квартиру и покупать мебель. Джон даже не пересчитал денег, полученных от Аббингтона. Профессор не обманет, а все-таки...

И ему захотелось еще раз убедиться в своем неожиданном обогащении, подержать в руках, пересчитать хрустящие новенькие банковские билеты.

Вскочил с кровати и впотьмах начал искать пиджак, в кармане которого лежали деньги.

Ему показалось, что слева от него мелькнул неясный свет, словно бледно-зеленое облачко.

Джон всмотрелся и вскрикнул от удивления. Перед ним на туалетном столике стояло овальное зеркало, а в нем слабо светящееся отражение его самого.

Не веря своим глазам, он протянул руку и увидел, что рука светится, как светлячок. Светились руки, голова, грудь -- все тело. И этот свет усиливался по мере того, как глаза привыкали к темноте.

Джон снова посмотрел в зеркало, и от того, что он увидел, волосы зашевелились на голове. Сквозь ночную рубашку проникал фосфорический свет тела, которое стало как бы прозрачным. Отчетливо вырисовывались ребра, позвонки, было видно, как бьется сердце, сокращается желудок, расширяются и сжимаются легкие. Почки, селезенка, кровеносные сосуды просвечивали лучше, чем на экране рентгена. Он видел, как колотилось его взволнованное сердце.

-- Что же это такое? -- просипел перепуганный Джон. Зажег электрическую лампу. При ее свете фосфорическое мерцание тела исчезло и внутренние органы не просвечивали, но, всмотревшись попристальней, он заметил отчетливые контуры.

Трясущимися руками Джон надел пиджак, пальто, набросил на себя одеяло. Напрасно. Свет проникал через все преграды, вырисовывая скелет, сердце, легкие.

-- Как же мне теперь жить?...

Джон опустился на стул возле зеркала. Ему хотелось плакать. Потом его охватила злоба на Аббингтона. Пойти сейчас же и избить его, вытряхнуть из него душу, если он не вернет телу прежнего вида! Но разве Джон не выдал расписку в том, что не будет предъявлять к Аббингтону никаких претензий? Не за риск ли платил ему деньги Аббингтон? И как пойти, да еще ночью, когда тело светится, словно фонарь?

-- Несчастный я, несчастный! -- бормотал Джон. -- Лучше бы ногу сломать, прыгая с автомобиля!

Джон ходил по комнате, то гасил, то зажигал свет, смотрелся в зеркало. Пробовал подкладывать под рубашку газеты, клеенку со стола, закрывался, как щитом, тазом, подносом -- светится! Проклятие! Что скажет Мери, когда увидит его? А он только хотел обрадовать ее! Ужасно, ужасно...

Занялась заря. Наступал день. Надо было собираться на работу. Джон умылся, причесал перед зеркалом волосы -- брр! Приготовил завтрак. Доедая бутерброд, не мог удержаться, чтобы не заглянуть в зеркало. Он сам себе казался противным, как живой мертвец.

На работу, однако, идти надо. Надел теплое пальто, хотя было лето, надвинул шляпу на лоб и вышел.

4

Джон готов был ко всему и все же не мог себе представить, что в своем новом виде вызовет такую сенсацию.

Уже в вестибюле дома его увидела жена портье, истерически взвизгнула и убежала в свою каморку под лестницей, с шумом захлопнув за собою дверь.

На улице вокруг Джона тотчас образовалась толпа.

-- Привидение! Скелет в шубе! Живой труп! Стеклянный человек! -- слышались голоса.

Мальчишки смеялись, свистели, более храбрые дергали за полы. Сбегались полисмены, привлеченные уличным беспорядком. И Джон сам бросился бежать, спеша скрыться в подземке.

Там было темнее, чем на улице, и он имел еще более эффектный вид. Кондукторша застучала зубами; публика взволновалась; с женщинами начались истерики; пассажиры кричали и требовали "высадить это безобразие". Джон чувствовал себя отверженным, прокаженным.

Истерзанный и совершенно упавший духом, кое-как добрался он до конторы, насмерть напугал старика швейцара, который, приняв пальто, так и сел на пол, и вошел в бухгалтерию.

Он пробирался к своему столу и словно гасил на пути все звуки. Умолкло стрекотание машинок, перестали скрежетать арифмометры. Наступила необычайная тишина. Только одна машинистка, сидевшая рядом со столом Джона, продолжала трещать клавишами, с головой уйдя в работу. Но необычайная тишина дошла и до ее сознания. Она подняла голову, взглянула на Джона, завизжала, как сирена, хроматической гаммой в две октавы и упала в глубокий обморок.

В конторе вновь стало шумно, но это уже был шум бури, катастрофы, стихийного бедствия. Все служащие повскакали со своих мест, кричали, размахивали руками. Женщины убежали, мужчины несмело обступили Джона.

-- Мистер Сиддонс! -- послышался громовой голос бухгалтера.

Джон с таким чувством, будто он был раздет донага, прошел за стеклянную перегородку.

Бухгалтер долго и внимательно рассматривал легкие и сердце Джона, потом сказал:

-- Извольте объяснить, что значит этот... этот... я не подберу слова... этот необычайный маскарад?

-- Простите, мистер... это не маскарад, а скорее несчастный случай, -- лепетал Джон. -- Последствия одного неудачного опыта... лечения...

Роковое слово было произнесено.

-- Лечился? -- воскликнул бухгалтер. -- Значит, вы больны? И притом такой... неприличной болезнью? Зачем же вы пришли? Здесь не клиника и не анатомический музей.

-- Но, уверяю вас, я здоров... я совершенно здоров... Я хотел только сказать, что опыт производился для того, чтобы лечить больных...

-- Разве здоровые люди просвечивают, как графин, и бесстыдно выставляют напоказ свои селезенки? Вы сами видите, что работать в вашем присутствии немыслимо. Извольте идти к кассиру и получить расчет. Вы больше не служите у нас, мистер Сиддонс.

-- Но, может быть, за ширмой... -- начал Джон и махнул безнадежно рукой. От этих проклятых лучей не защитит никакая ширма.

Опустив голову, поплелся он к кассиру, который завыл, увидев скелет в светящемся теле, долго не мог прийти в себя и, наконец, трясущимися руками отсчитал деньги.

С торговым домом было покончено. И со всем на свете покончено. Другой работы ему не найти, о Мери нечего и думать...

5

Джон собирался побить Аббингтона, но свалившееся несчастье так подавило его, что даже злость испарилась, осталось только чувство безнадежного уныния. И когда Сиддонс явился к ученому, то мог лишь с горестью воскликнуть:

-- Что вы со мной сделали, мистер Аббингтон?

Профессор внимательно осмотрел Джона и пришел в восторг.

-- Прекрасно! Великолепно! -- восхищался он, поворачивая Джона. -- Дышите. Не дышите. Изумительно! Этого я не ожидал.

-- Если бы я этого ожидал, то отказался бы и от миллиона, -- возразил Джон.

-- Ваши легкие в совершенном порядке, -- продолжал в восторге Аббингтон, не слушая Джона. -- Ни малейших затемнений. И сердце не увеличено. Почки на месте. Вы совершенно здоровый человек, мистер...

-- Здоровый! -- вздохнул Сиддонс. -- Что мне в этаком здоровье? Я предпочел бы полное затемнение, чем такое просвечивание. Я лишился работы и не могу показаться на улицу.

-- Зато какое удобство для врачей и для вас самого! Если вы заболеете, то даже самый неопытный врач поставит безошибочный диагноз.

-- Очень мне поможет ваш диагноз! -- рассердился Джон. -- Вместо того, чтобы смотреть, на месте ли у меня печень, вы бы поглядели на желудок!

-- Да? Посмотрим. Совершенно нормальный. Никаких намеков на язвы...

-- И никаких намеков на пищу!

-- Действительно. Желудок совершенно пустой. Ну, эта беда поправима. С голоду не умрете, не беспокойтесь. Вы представляете теперь для науки исключительный интерес. Я устрою вам место при медицинском институте. Вы будете показывать себя ученым и студентам. Только и вся работа. Плата небольшая, но, пожалуй, столько, сколько вы получали счетоводом, вы получите. Все в порядке? А как вы себя чувствуете?

-- Отвратительно!

-- Я говорю не о вашем настроении. Чувствуете ли вы усталость? Спите ли?

-- Усталости не чувствую ни малейшей. Мог бы работать за троих, но кто возьмет меня?

-- Я уже говорил, что у вас будет служба. А сон?

-- Совершенно не сплю. Но, думаю, на моем месте и вы не спали бы.

-- Отлично! Сон побежден! Это великолепное открытие! С вашим свечением вышел маленький недосмотр. Но ведь это только опыт. Вы видите, я забочусь о вас больше, чем обещал. К своему необычайному виду вы привыкнете, безработица вам не грозит. Чего же еще вам надо? Поверьте, многие и многие еще позавидовали бы вашему положению.

-- Чего мне еще надо? Мистер Аббингтон! -- воскликнул Джон. -- Неужели вы не понимаете? Ведь я живой человек, молодой, здоровый. И... не одним хлебом жив человек.

-- Кажется, я начинаю догадываться.

-- Догадаться не трудно. Я люблю девушку. Она моя невеста.

-- Это действительно некоторое осложнение, -- улыбнулся Аббингтон. -- Но если невеста вас любит, она не откажется от вас. Разве не у каждого из нас есть сердце, легкие, почки? Вы ей так и скажите. А привыкнуть можно ко всему.

-- Привыкнуть! Я сам не могу к себе привыкнуть.

-- Она видела вас? -- спросил Аббингтон.

-- Нет. Я не решился. Написал письмо, что уехал по делам. Мистер Аббингтон, верните мне прежний вид! Умоляю вас!

-- Этого я сделать не могу. Вы останетесь прозрачным, пока радиоактивный элемент, введенный в ваше тело, не распадется.

-- Сколько же мне ждать этого распада?

-- Продолжительность жизни радия две тысячи двести восемьдесят лет...

У Джона подкосились колени.

-- Тысячи! -- воскликнул он.

-- Да, но, к вашему утешению, могу сказать, что мною введены в ваш организм искусственные радиометаллы. А они живут от долей секунды до десяти лет. В частности, радиокобальт...

-- Мистер Аббингтон! Но неужели же нет никакого средства скрыть от людей свечение моего тела?

-- Только свинцовые экраны.

-- Тогда, может быть, свинцовый плащ...

-- Свинцовые штаны, свинцовый капюшон? Едва ли такой костюм был бы для вас удобен. Да и зачем? Не горюйте же, мистер Сиддонс. Я вас устрою в институте, это дело решенное. Мы оградим вас от праздного любопытства. Там вы будете и жить. Приходите ко мне завтра утром.

6

Вернувшись к себе, Джон застал возле двери толстенького коротенького человека, солидного и вместе с тем юркого.

-- Мистер Сиддонс?

-- К вашим услугам.

-- Вы не знаете меня, я никогда не видел вас, но нельзя ошибиться в том, что вы мистер Сиддонс. Я к вам по делу, если позволите...

-- Пожалуйста. -- Джон открыл дверь комнаты и впустил посетителя.

-- Моя фамилия Наайт. Джером Наайт. Разрешите с вами познакомиться поближе. -- И Наайт начал бесцеремонно разглядывать Джона, обходя со всех сторон и приговаривая: -- Эффектно! Сенсационно! Оригинальнее, чем я ожидал. Это, наверно, сердце? Ишь, как екает! Я не знал, что оно такое большое. И совсем не похоже на те сердца, которые изображают с пронзенной стрелой или на картах червонной масти. А это что? Печенка или селезенка? А где же почки? -- Он так увлекся, что стал вертеть Джона. -- Доктора говорят, что у меня почки не в порядке. Интересно посмотреть, как они выглядят. А почему у вас мозги такие сморщенные? У телячьих мозгов...

-- Что вам угодно? -- спросил Джон, теряя терпение.

Мистер Наайт предложил Джону сигару, закурил сам и объяснил цель своего визита.

О мистере Сиддонсе уже говорит весь город, пишут газеты. Тысячи людей жаждут видеть феноменального прозрачного человека. И мистер Наайт, по своей доброте, решил взять на себя труд удовлетворить это желание публики, если на то будет согласие мистера Сиддонса. Расходы по организации публичных сеансов велики, и поэтому Наайт не может предложить мистеру Сиддонсу крупную сумму за выступления, но надеется, что о размере вознаграждения они сговорятся.

Джон отказался наотрез. Этого еще не хватало! Его будут выставлять напоказ, как крокодила или сиамских близнецов!

Наайт полагал, что Сиддонс просто хочет набить цену, и стал быстро прибавлять. Джон не соглашался. Наайт все прибавлял, и Джон начал колебаться. Он вспомнил о Мери. Аббингтон подал надежду, что прозрачность тела может исчезнуть. Он перестанет быть живым анатомическим объектом и сможет жениться на Мери. Неплохо заработать на первое обзаведение. Днем -- в институте, вечером -- у Наайта. Спать ему не надо, усталости он никогда не чувствует. Почему бы и не согласиться?

Теперь уже Джон умышленно набивал цену и, когда убедился, что больше из Наайта не выжать, дал свое согласие.

7

Для Джона началась новая жизнь. Он был почти доволен ею. Хорошо зарабатывал без всякого труда, физически чувствовал себя отлично. Ему даже начала нравиться роль феномена, возбуждающего сенсацию. Одно беспокоило Джона -- его отношения с Мери. Под всякими предлогами он откладывал свидание с нею, писал ей письма, говорил по телефону. Мери отвечала. В ее письмах звучали упреки и жалобы. Почему он избегает ее? Не разлюбил ли? Из газет она уже знает, что с ним произошло. Но ее любовь неизменна, и он напрасно скрывается, если дело только в этом. "Гора не идет к Магомету, а Магомет придет к горе", -- закончила она свое последнее письмо.

Джон содрогался, представляя себе встречу с невестой. И эта роковая встреча произошла скорее, чем он ожидал.

Когда вечером "Стеклянный человек" -- мировое чудо -- мистер Сиддонс выступил перед публикой при погашенных огнях, испуская фосфорический свет и просвечивая всеми внутренними органами, в зале послышался истерический женский крик. На сеансах это случалось нередко. Но Джон вздрогнул: голос показался ему знакомым.

-- Женщина в обмороке! Зажгите свет! -- прозвучал чей-то голос.

Вспыхнули лампы. Джон заглянул в зрительный зал и вскрикнул. Это была она, его Мери! Джон приказал перенести девушку в свою уборную и вместе с врачом начал приводить ее в чувство.

Мери открыла глаза, посмотрела с ужасом на Джона и закричала:

-- Уйди! Уйди! Это ужасно! Я не могу тебя видеть!

-- Мери, дорогая, успокойся! Неужели я так страшен? Ведь у каждого человека есть скелет, и сердце, и селезенка, -- вспомнил он слова Аббингтона. -- Только у других не видно, а у меня видно. Ты же сама писала, что твоя любовь так велика...

-- Да, но я не ожидала... я не могла вообразить... Нет, нет! Не прикасайся ко мне! Я не могу, не хочу быть твоею женой. Оставь! Аи! -- И она вдруг вырвалась из рук Джона и убежала. Сиддонс погнался за нею, но споткнулся. Мистер Наайт схватил его за руку и крикнул в ухо:

-- Опомнитесь! Публика волнуется, требует деньги назад. Извольте продолжать сеанс!

И он вывел Джона на сцену. Свет был вновь погашен.

Тело Джона засветилось -- и вдруг померкло.

Послышались негодующие крики публики. А Джон стоял растерянный среди темной сцены, еще не понимая, что с ним случилось. Недолговечный искусственный радиоэлемент распался. Джон вдруг почувствовал необычайную усталость и сонливость. Его пришлось отвести в уборную, где он повалился на кушетку и захрапел.

8

Проснулся он уже в своей комнате. Посмотрел на руки. Кости не просвечивали. Взглянул в зеркало. Ни ребер, ни сердца не было видно. Его тело имело обычный вид.

Побежал в коридор, где был телефон, вызвал Мери. Задыхаясь от волнения, сообщил ей о происшедшей перемене.

-- Нет, нет и нет! -- послышался в телефоне голос Мери. -- Я не в силах забыть вида вашего сердца!

-- Тогда поищите себе жениха совсем без сердца! -- раздраженно крикнул Джон и повесил трубку.

текст по газете "Большевистское слово", №18, 1940

***

газета Большевистское слово (г. Пушкин). 1940. № 18. 12 февраля. С. 3–4, рис. В. Стреблова

журнал Ленинград (г. Ленинград), 1940 №6 стр. 4-7, художник не указан

журнал Искатель (г. Москва), 1961'1, стр. 141-151, иллюстрации М. Клячко

Книга О. Беляєв "Небесний гість", м. Київ, Молодь, 1963 р., с. 233-244, ілюстрації В. Ігнатова.

Серия: Пригоди Подорожі Наукова фантастика

*

Знакомое название по книжке Я. Перельмана "Межпланетные путешествия", издание десятое, ОНТИ, Л-д — М. 1935, Книги по ракетному летанию и звездоплаванию, с. 263: Дилин С.А., Шифман М.Б. Ракета ССI" . Пьеса для детей на тему о звездоплавании. Неоднократно исполнялась Ленинградским театром марионеток.

*

Дилин С. А., Шифман М. Ракета СС-1: Пьеса в 3-х действиях. [Ленинград]: Б. и., [1936]. 45 с.

*

КОСМИЧЕСКИЕ ВЫСОТЫ КУКОЛЬНОГО ТЕАТРА

…вызывают интерес, побуждают к деятельности мозг, рождает сочувствующих и будущих работников великих намерений48.

К.Э. Циолковский

Так сложилось, что ежегодно 12 апреля наша Северная Столица отмечает две знаменательные даты. Первая – это международный День космонавтики, годовщина полета в космос первого космонавта планеты Земля Юрия Алексеевича Гагарина. Санкт-Петербург имеет полное право считать этот праздник своим: запуск «Востока» был подготовлен трудами ученых и конструкторов, многие из которых жили в нашем городе или начинали здесь свой путь в науку.

Вторая же дата связана с событием из другой области человеческой деятельности – в этот день в 1919 году состоялся первый спектакль Санкт-Петербургского театра марионеток имени Евгения Деммени. Спектакль, ознаменовавший рождение первого в России профессионального кукольного театра, сегодня знакомого большинству старых ленинградцев и новых петербуржцев. Знакомого с самого раннего детства…

Казалось бы, что общего может быть между этими двумя событиями? В нашем обыденном сознании плохо сочетаются космическая техника и театральное искусство. Но, как ни странно, сравнительно легко это общее можно обнаружить: в начале тридцатых годов театр, носивший в те времена сложное название «Кукольные театры Ленинградского ТЮЗа под руководством Евгения Деммени», представил на суд зрителей спектакль о полетах на другие планеты.

…Откроем десятое издание классического труда Я.И. Перельмана49 «Межпланетные путешествия», и в разделе «Книги по реактивному летанию и воздухоплаванию», рядом с работой «Полет реактивных аппаратов в стратосфере» будущего Главного Конструктора

48– Циолковский К.Э. Только ли фантазия? Цитируется по книге «Впереди своего века». М: Машиностроение, 1970, с.295.

49– ПерельманЯ.И. Межпланетныепутешествия. Л.-М: ОНТИ, 1935.

48

С.П. Королева находим ссылку – «…Дилин С.А. и Шифман М.Б. «Ра-

кета СС-I». Пьеса для детей на тему звездоплавания».

…Шел 1932 год. В нашей стране с размахом отмечали 75-летие Константина Эдуардовича Циолковского, и в рамках юбилейных торжеств в Ленинграде состоялась премьера кукольного представления «Ракета СС-I». В форме, доступной маленькому зрителю, авторы попытались рассказать о ракетах, космических перелетах, межпланетных сообщениях, и, надо сказать, им это вполне удалось. В долгой истории древнейшего театрального искусства это был первый научно-фантастический спектакль, по существу, вообще самое первое обращение кукольного театра к научно-технической тематике.

Первоначально премьера спектакля намечалась на торжественный вечер в ТЮЗе, посвященный 75-летию Циолковского50, но юбилейное мероприятие по неизвестным сегодня причинам было отменено, и первое представление состоялось, так сказать, обычным путем 31 декабря 1932 года (режиссер спектакля – М. Дрозжин, ху- дожник-скульптор – И. Павлович, композитор – А. Григорович51).

На обложке пьесы рукой одного из драматургов написано «Циолковскому посвящается…», и авторы постарались донести идеи пионера космонавтики до маленьких зрителей, не потеряв главного при неизбежном упрощении.

Надо сказать, что основной сюжетный ход спектакля был весьма популярен в советской литературе и искусстве того времени. Действие разворачивалось в некой капиталистической стране. Изобретатель – чудаковатый профессор Гаррат – создал «гарратолин», новое топливо, которое дает возможность запустить на Луну большую ракету. Снаряжается научная экспедиция, но проклятые империалисты спят и видят, как использовать эту ракету в качестве оружия. Изображая искренний интерес и готовность помочь изобретателю, они всего лишь выжидают момент, чтобы захватить готовую технику и использовать ее в своих гнусных целях. Но не тут-то было. Профессор вовремя разгадывает эти коварные планы, вместе со своими друзьями забирается в пилотскую кабину, стартует и по-

50– НовыепостановкиТЮЗа. // «Смена», 18 октября1932 года.

51– Книга учета спектаклей кукольных театров ТЮЗа за 1931 – 1932, 1932 – 1933, 1933 – 1934 годы. // ЛГАЛИ, ф.334, оп. 1-2, ед.хр. 44, лист32.

49

сле космического перелета приземляется. Конечно, в Советском Союзе52.

Сегодня можно долго иронизировать – мол, рассказывайте байки, как в советской стране ученые трудились исключительно во имя мира, а вот там, у этих… но вот делать этого, наверное не стоит. Тем более, что маленькие зрители спектакля, школьники тридцатых, такие социальные установки принимали и понимали (достаточно ознакомиться с результатами опросов, проведенных педагогами ТЮЗа в 1933 году53). Куда интереснее поговорить о том, как же средствами кукольного театра подавался научный материал (кстати, даже сегодня непростой для восприятия).

Материал этот был вплетен в ткань спектакля как в форме прямого рассказа – профессор читал лекцию, сопровождая ее демонстрацией диапозитивов, так и активным действием – перед зрителем проходили все этапы космического полета, пассажиры ракеты испытывали перегрузки при взлете, а затем парили в невесомости, наблюдая через иллюминаторы Луну и Землю.

В лекции (а зрители слушали ее вместе с вояками из тамошнего ВПК, переодетыми в ученые мантии) профессор говорил о реактивном движении, о необходимости использования мощного (как сего-

52– Дилин С., Шифман М. Ракета СС-I. Пьеса. // Архив Санкт-Петербургского театрамарионетоким. Е. Деммени, дело№43.

53– Равич В. Как воспринята школьниками «Ракета-СС-I». // В сб. «Кукольные театрыЛенТЮЗа». Л: ОГИЗ, 1934. С. 49 – 59.

50

дня принято выражаться, высокоэнергетичного) топлива, о ракетах для полета к иным мирам. Повернувшись к зрителям и обращаясь непосредственно к ним, профессор сообщал, что Циолковский –

«ученый Советской Страны / первый открыл это средство до-

браться до Луны»; в этот момент на экране появлялся гигантский портрет ученого.

Пьеса написана стихами – с одной стороны, это помогало восприятию, но, с другой, таило в себе некоторую опасность (всем хорошо известная попытка стихотворно доказать теорему Пифагора завершилась предложением «снять и показать»…). Но в данном случае авторы удачно обошли все подводные камни, и даже объяснение физики ракетного полета звучало в устах профессора как вполне удачно зарифмованное изложение одного из способов вывода формулы тяги54:

«…газ в тесной ракете сильно сжат, Он давит на стенки ее – вправо, влево, вперед, назад. Рассудим логично и здраво:

Давление налево – уравновешивается давлением направо. Давление же вперед больше чем давление назад, И вот результат – Газ толкает ракету вперед,

В стремительный, все нарастающий полет!..»

По отзывам зрителей того времени, сцены космического полета в спектакле выглядели особенно эффектно. Профессор и его спутники (а постановка была решена в куклах-марионетках), попав в невесомость, плавали, как и положено, по каюте вперемешку с различными предметами. При этом профессор, повиснув вниз головой, продолжал невозмутимо давать пояснения:

«…Нет здесь друзья, никаких чудес!

Все предметы в ракете потеряли свой вес! Хватайтесь-ка за эти рукоятки И спускайтесь по ним вниз… <ребятки!>»

Впрочем, особо удивляться познаниям авторов в ракетном деле не стоит – научным консультантом спектакля выступил Николай Алексеевич Рынин, профессор Института инженеров путей сообщений, автор всемирно знаменитой энциклопедии «Межпланетные сообщения», увидевшей свет в конце двадцатых годов. Ко времени

54 – ФеодосьевВ. Основытехникиракетногополета. М: Наука, 1981, с. 22 – 23.

51

выхода спектакля относятся появление в личной библиотеке главного режиссера театра Евгения Деммени нескольких томов энциклопедии с автографами автора.

В прессе тридцатых годов отмечалось и мастерство актеровкукловодов, и интересное раскрытие необычной темы55. Можно сказать, что успех спектакля дал своеобразный толчок дальнейшему развитию научно-технического жанра в кукольном театре. В марте 1934 года в ГЦТК у С. Образцова состоялась премьера спектакля

«Братья Монгольфье», «…о великом изобретении XVIII века – полете братьев Монгольфье на воздушном шаре, о том, с каким недружелюбием было оно принято церковью и властями, и о той бескорыстной честности ученых, которая, пережив века, продолжает делать свое доброе дело»56.

Спектакль «Ракета СС-I» имел стабильный успех у зрителей, неизменно включался в программу гастролей и сошел со сцены только перед самой Великой Отечественной войной.

Любопытная деталь – когда в 1949 году театр попытался восстановить спектакль, Главное управление по контролю за зрелищами и репертуаром (!) разрешения не дало, мотивируя это «отдельными недостатками идейно-политического порядка». Но, скорее всего, дело было не в этом, точнее, не только в этом. Именно в те годы ракетно-космическая отрасль СССР уже вовсю набирала силу, и лишний раз упоминать о таких совершенно секретных вещах цензура посчитала нежелательным. Поэтому пути театра и ракетной техники на некоторое время разошлись.

Разошлись до 1962 года – к тому времени Гагарин уже побывал в космосе, космонавтика, так сказать, «вошла в моду», и в финале спектакля «Сказка одной ночи» герои отправлялись в полет на космической ракете, стартуя… с обложки популярной детской книги П. Клушанцева «К другим планетам». И это заставляет нас предположить, что следующий ракетный полет на сцене СанктПетербургского театра марионеток имени Евгения Деммени состоится, скорее всего, когда театр разменяет свой новый век, а нога землянина уже коснется поверхности Марса.

55– См., например, Ромм С. Деревянный юбиляр.// «Смена», 21 декабря 1933 г.; Новый сезон в кукольных театрах.// «Смена», 6 сентября 1934 г.; Мар Е. Гулливер и куклы. // «ВечерняяМосква», 7 декабря1936 г.

56– Смирнова Н.И. Театр Сергея Образцова. М: Наука, 1971. С. 54.

52

ОЧЕРКИ ИСТОРИИ КОСМОНАВТИКИ И РАКЕТНОЙ ТЕХНИКИ.

https://studfile.net/preview/5793992/page...

Здесь размышлял об «евразийстве» и сочинял звукообра¬зы Велимир Хлебников; полуголодный и бездомный, пы¬тался читать «клинопись созвездий».

Здесь в последний год своей короткой и бурной жизни Сергей Есенин закончил щемящие душу «Персидские мо¬тивы»; «Отчего луна так светит грустно?» — вывел он своим круглым почерком.

Баку дал миру великого физика Льва Ландау, великого музыканта Мстислава Ростроповича, великого разведчика Рихарда Зорге, великого шахматиста Гарри Каспарова.

Этот странный город на каспийском стыке Европы и Азии породил и Генриха Альтова.

Генрих Саулович Альтшуллер, щедро наделенный от при-роды даром нестандартного мышления, был, что называет¬ся, генератором идей. Эта особенность в ранней молодости чуть нс погубила его. Еше будучи студентом Азербайджан¬ского индустриального института, Альтшуллер вместе со сво¬им другом и однокурсником Рафаилом Шапиро, таким же головастым парнем, занялись изобретательством. Они при¬

думали новый вид скафандра, новую модель акваланга. В 1949 году друзья окончили институт, тогда же завершили опасную работу — изобрели мощное взрывчатое вещество. О своем изобретении они написали — кому бы вы думали? — самому товарищу Сталину. Ну как же, дело государствен¬ной важности, нужное для армии. Однако вместо лавров и премий молодые изобретатели получили по 25 лет лагерей. Обвинение, конечно, было вздорным, но приговор «трой¬ки» — беспощадно крутым.

И'поехали молодые инженеры, Альтшуллер — в Ворку¬ту, Шапиро в Казахстан (между прочим, во шорой раз: впервые он побывал в Казахстане в детстве, с матерью, пос¬ледовавшей за мужем, осужденным по «шахтинскому делу»). Им повезло: в 53-м умер Сталин, и спустя год наступил «век великого реабилитанса». Обоих изобретателей выпустили на свободу, почти одновременно они вернулись в Баку.

О взрывчатке они постарались забыть: слишком сильно она их обожгла. Теперь друзей интересовала психология изоб-ретательства и творчества вообще. Они занялись выявлени¬ем законов, по которым развивается техника. А мировая техника, мощно подстегнутая военным производством, раз¬вивалась быстро, уже надвигалась «неизбежность странного мира» — эпоха кибернетики, электроники. В 1956 году в журнале «Вопросы психологии- появилась статья Альтшуллера и Шапиро -О психологии изобретательского творчества». Она и положила начало целой науке, которую в последую¬щие годы основательно разработал Альтшуллер. теории решения изобретательских задач (ТРИЗ).

В конце 50-х стали появляться в периодике — в журна¬лах «Техника — молодежи» и «Знание — сила», потом и в ленинградской «Звезде» — научно-фантастические расска¬зы Генриха Альтова (псевдоним Альтшуллера) и Валенти¬ны Журавлевой, его жены.

Идеи, во множестве рождавшиеся в умной голове Ген¬риха Сауловича. были захватывающе неожиданны и краси¬вы. Они явно опережали время. Потому и явилась потреб¬ность обратиться к жанру научной фантастики.

Выше сказано, что фантастика как жанр литературы — прием остранения действительности. Это неполное опре-деление. Фантастика не только прием, но и тема, идея. В рассказах Альтова это выражено с большой силой. Кому еще пришла бы в голову идея, что человечество в отдален¬ном будущем сумеет управлять разбеганием галактик (рас¬сказ «Порт Каменных бурь»)? Или идея о корабле без двига¬теля, с огромной скоростью идущем по оксану на волне искусственно вызванного цунами («Создан для бури»)?

В 1961-м вышел в Детгизе первый сборник рассказов Г. Альтова «Легенды о звездных капитанах». Как и подоба¬ет легендам, стиль был несколько возвышенный — это нс моя эстетика. Но мощь фантазии — увлекала.

Жюль Верн, прогнозируя технику будущего, шел путем, так сказать, количественного возрастания. Полет к Луне? По-жалуйста, люди летят в ядре, выстреленном из пушки, — только пушка очень большая. Соединение Европы с Амери¬кой? Пожалуйста, гигантская подводная стальная труба от Ли-верпуля до Бостона, и в трубе бегут поезда, движимые силь-ным давлением воздуха, ну как в Париже пересылаются депеши пневматической почтой.,.

Принципиально иным путем шел Генрих Альтов, выст¬раивая качественно другую, ни на что нс похожую техно¬сферу будущего.

В ЦК компартии Азербайджана в тс годы работал секре-тарем по пропаганде умный человек Назим Гаджиев. Обра-зованный по-русски, он нс пренебрегал чтением текущей литературы. И он обратил внимание на то, что в москов¬ских журналах все чаше появляются рассказы бакинских ав¬торов. издаются в Москве книги Альтова, Журавлевой, Вой- скунского и Лукодьянова. Гаджиев позвонил первому секретарю Союза писателей Азербайджана Мехти Гусейну: дескать, почему нс замечаешь, что у нас в Баку появилась фантастика? Мсхтн Гусейн вызвал меня и расспросил — кто да что, какие книги и т.п. И предложил мне возглавить комиссию по научно-фантастической литературе, учреждае¬мую президиумом Союза писателей.

Дело было новое, интересное. Мы — новоиспеченная ко-миссия — собрались в одной из комнат дома на улице Хагани, который занимал Союз писателей. Как это часто бывает в старых бакинских домах, комнат не имела окон, а в н« застекленную галерею. Тут-стояли -тиа письменных стола, • тулья и клеенчатый диван. За столами сидели два штатных консультанта — по прозе и поэзии. В дни заседаний нашей •нештатной комиссии (два раза в месяц) они уступали нам •имнату. Пожилой добродушный пол-Осман Сарывелли, ухо¬ди, говорил обычно: «Ребята, просьба есть — нс курите».

Мы честно нс курили в комнате. Мы — это Лукодья- нов, Журавлева, Альтов и Шапиро. (Рафик Шапиро — он •с Р. Бахтамов — уже издал в московском Детгизс свои первые научно-художественные книги — «Для кого падают яблоки» и «Властелин оксимира».) Кроме нас. участвовали • работе комиссии начинающие авторы Амнуэль и Леонидов, Караханов и Милькин.

Павлик Амнуэль был из вундеркиндов.-с детства сочинял фантастические рассказы. Кто-то из моих знакомых привел по, стеснительного худенького школьника с огромной шевелюрой, ко мне домой, и я прочитал его рукопись. Вещь была ученическая, то и дело сбивалась на красивости, но — свидетельствовала о несомненной литературной одареннос¬ти мальчика. Теперь, когда я пригласил Павлика в комис- пно, он уже был студентом физмата университета. Его ин- кресовали звезды — он о них писал и готовился стать (и пал) астрофизиком. Амнуэль, интересный писатель-фан- тве г, — убедительное опровержение расхожего мнения, будто из вундеркиндов ничего серьезного не получается.

Комиссия приступила к работе. Что мы делали? Во-пер¬вых, обсуждали НФ-рукописи. Стали готовить сборник фан¬тастики бакинских авторов. И 1а« по! 1еа$1 готовить прием в Союз писателей Альтова и Журавлевой.

И вообще — это были приятные посиделки, я бы ска¬тал, высокого интеллектуального уровня. Генрих Альтов шлиал тон нашим разговорам о фантастике. Он любил и умел систематизировать все, что его интересовало, — ин¬женерный или, точнее, ТРИЗовский подход. Подобно нау¬ке об изобретательстве, Предметом его исследования стала |фантастика. Альтов обладал техникой бысгрочтения и про¬читал всю доступную НФ-литсратуру. Со своей ирониче¬ской усмешкой говорил, что он, вероятно, единственный человек, прочитавший все книги В. Немцова.

И однажды Альтов принес плод своих изысканий — «Ре- митр научно-фантастических идей и ситуаций». Это был поистине гигантский труд. Альтов классифицировал при¬мерно 10 тысяч идей, содержавшихся в массиве научной фантастики: разбил их на классы, группы, подгруппы Бук¬вально каждая прочитанная книга занимала свое место в •Регистре» — и было отчетливо видно повторение, вторич- ность некоторых из них. Неудивительно, что кому-то из писателей-фантастов «Регистр» крайне нс понравился

Вообще своей бескомпромиссностью Альтов нажил себе' немало врагов. Среди них были и писатели, издававшие огромными тиражами свои маловысокохудожественные НФ-1 произведения. Были и чиновные деятели ВОИРа (Всесоюзного общества изобретателей и рационализаторов), которым вовсе не нравился ТРИЗ и особенно то, что его' создатель обучал всех желающих, у него возникла целая шко-ла. В ТРИЗс, говорил Альтов, главное — знать метод, использовать четырехступенчатый алгоритм изобретения. Все чаще его приглашали читать лекции о ТРИЗс в Москву и Ленинград. в Новосибирск, Петрозаводск и другие горо-, да страны, где жили люди, для которых научно-техниче¬ский прогресс был не пустым звуком.

А еще Генрих придумал «Гриадный крокодил* — ежегодную премию за худшее произведение научно-фантастичс-г ской литературы. «Триада» — роман А. Колпакова о полете) в дальний космос была беспомощной, но амбициозной вещью. В ней как бы сгустились все пороки, свойствен-1 ные НФ: вторичность темы, лубовый язык, вопиющий схе-г матизм, а точнее — полное отсутствие характеров. Именно1 такие сочинения и служат причиной, по которой многие люди, и прежде всего критики, относят фантастику к лите¬ратуре второго сорта («осетрина второй свежести»),

«Лауреатов» -Гриадного крокодила» выбирали члены клу¬ба любителей фантастики при Московском дворце пионе¬ров. Для этих начитанных и дерзких мальчишек Генрих Са- улович был главным авторитетом.

В течение 1963 года мы, комиссия, подготовили сбор¬ник фантастики и предложили его бакинскому издательству Азернешр. Наша с Лукодьяновым небольшая повесть ««мула невозможного- дала название сборнику, В нею пош¬ли также: два рассказа Максуда Ибрагимбекова, рассказы В. Журавлевой, И. Милькнна и В. Антонова, эссе Г. Аль¬това «Машина открытий». Мы привлекли к участию в ко¬миссии симпатичного улыбчивого детского писатели Эмина Махмудова. Два его рассказа, переведенные с азербайджан-ского Бахтамовым и Лукодьяновым, нс были, конечно, ше-деврами. но годились для того, чтобы в сборнике был пред-ставлен и местный колорит.

В Аэернешре сборник приняли благосклонно: ну как же, фантастика выдерживает большие тиражи, издательству это выгодно. Редактором назначили Файка Мамедом, человека с седыми бакенбардами. По-русски Файк говорил хорошо. Ну, думали мы. все в порядке, сборник пошел в производство.

И вдруг он застрял, будто уткнулся в невидимую стену. Шли месяц за месяцем н наконец Файк Мамедов заявил нам. что включил в сборник пьесу поэта Новруза Гянджа- ли. Задержка тем и объяснялась, что эту пьесу срочно пере¬водили с азербайджанского на русский. Естественно, я по¬просил дать нам пьесу прочесть. «Прочтете в верстке», — Ответил Файк, покрутив свои бакенбарды.

В мае 64-го поспела верстка. Мы прочитали пьесу Новруза Гянджади «Сокровища сгоревшей планеты», заверстан¬ную в конце сборника, — и пришли в ужас. Это была жал¬кая пародия, нс имевшая отношения ни к фантастике, ни к литературе вообще.

С бакинского космодрома отправляется «в созвездие Цен-тавра» звездолет, во главе экипажа космонавт Аяз. Перед отлетом появляется пожилой садовник Ами, он принес се¬мена бамбука.

• РЕНА. Да разве семена этого растения так уж нужны?

АМН. А как же? Нужно думать и о плохом, чтобы дос¬тичь хорошего. Вдруг... вы попадете в такой мир, где будет недостаточно кислорода. Посеете эти семена (показывает маленькие мешочки с семенами), и через 10 15 лет эгот мир превратится в рай...

РЕНА. А что эго за цветы?

АМН. Розовая герань! Эти растения все время будут очи-щать воздух на корабле...»

Мудрец Ами прячется в корабле и «зайцем» отправляет¬ся в полет. Экипаж дружно поет песню «Среди звезд». А следующим утром на «научную станцию наблюдения» вры-вается Фатьма, бывшая уборщица космодрома, а ныне пен-сионерка. Пропал се муж садовник Ами! • ГУЛАМ. Может быть, он в милицию попал?

ФАТЬМА. Послушай, что мой муж — хулиган или вор? Ты на свой аршин не мерь!..

ГУЛАМ. Тетушка, зачем же вы сердитесь? Ну, про¬пал он...

ФАТЬМА. Послушай, что мой муж — курина, чтобы пропасть?

НИКОЛАЙ ЮРЬЕВИЧ. Фатьма-хала...

ФАТЬМА. Нет, я вас спрашиваю, такой бальи г муж¬чина — курица?»

Тут следует ремарка: «Загорайся зеленый глазок тслсра- диофона. Гулам настраивает его. На экране появляется изображение Ами».

«ФАТЬМА Киши, где ты?

ГУЛАМ. Летит в небе.

ФАТЬМА. Где ты?

АМИ (находясь в невесомости, плывет по воздуху). На орбите. Фатьма, я провожал Реггу. Заглянул в корабль, а он оторвался от земли, я свалился в кухню Береги себя. Прощай»,

Эту душераздирающую сцену прерывает ремарка: «...Снег гас¬нет Все встревожены. Гулам хватается за ручку приборов».

Нет смысла цитировать дальше. Звездолет достигает «со-звездия Центавра», и экипаж высаживается на планету, на-селенную человекообразными существами, которые разго-варивают только стихами. Одновременно туда прибывает американский корабль со зловещим намерением завладеть «залежами радия». Но аборигены прогоняют злодеев, а ба-кинских космонавтов одаривают чудо-лекарством — «удли-нителем жизни». Там еще есть сграггное животное Бибик, из рогов которого течет целебная молочная жидкость...

Мы безуспешно попытались остановить издание сборника •Формула невозможного», испорченного этой вздорной пье-сой. Книга вышла большим тиражом. Мы, комиссия, сали письмо в газету «Бакинский рабочий» — изложили исто-рию сборника и дали оценку пьесе, включенной в нею воп¬реки желанию составителей. Письмо напечатали. Новруз Гян- джали поднял шум на весь писательский Союз: что эго за комиссия, ла как посмели... Его ярость еще возросла после ■того, как Дмитрий Биленкин, которому Альтов послал зло¬счастный сборник, опубликовал в «Комсомольской правде, реплику пол названием «Нс дергайте ручку приборов..

Такого в Баку еще нс было. Чтобы «нацменьшинство, устроило выволочку азербайджанскому писателю.

Мсхти Гусейн вызвал меня и показал гневное письмо Новруза Гянджали. «Он требует, чтобы вашу комиссию ра-зогнали». Я рассказал, как было «дело», Мсхти Гусейн ус-мехнулся: «Знаешь, когда Новруз смотрит так, — он при¬щурил глаза и остро взглянул на меня, — я его боюсь. Он всль служил в органах... Ладно, продолжайте работать».

«Дело» замяли. Какое-то время мы использовали в каче¬стве поговорок выражения: «Такой большой мужчина — курица?» и «Гулам хватается за ручку приборов». Но потом это забылось, как забывается всякая мура

Да, чуть нс забыл. В часть тиража злополучного сбор¬ника, как говорится, вкралась досадная опечатка. В ог¬лавлении стояло: «Сокровища сгоревшей планеты. Пьса».

Все было подготовлено для приема Г. Альтова и В. Жу-равлевой в Союз писателей: заявления, рекомендации, ан¬кеты. И настал день приема В кабинете Мехти Гусейна собрались члены президиума СП Азербайджана все важ¬ные, именитые — и расселись за длинным приставным сто¬лом. И на этот стол Генрих Альтов вывалил из сумки жур¬налы и книги свою и Валину — и альманахи и сборники, в которых опубликованы их рассказы. Получилась солидная горка. Кто-то из членов президиума громко поцокал язы¬ком. А один из них, с профилем усталого кондора, по своему обыкновению, погрузился в дремоту.

• Я, конечно, нс был членом президиума, но присутство¬вал как председатель комиссии по фантастике.

Первой обсуждали Валентину Николаевну Журавлеву. Члены президиума не без интереса смотрели на молодую красивую женщину. Прочитали рекомендации, задали не-сколько вопросов — Валя ответила своим тихим голосом Президиум проголосовал «против, не было никого, и Мехти Гусейн поздравил Журавлеву.

Настала очередь Альтова. Все шло по накатанной дорож¬ке, небо было ясным, безоблачным. Прочитали рекоменда¬ции. анкету, кто-то спросил что-то касающееся биографии И тут, как назло, очнулся от дремоты член президиума, по¬хожий на старого кондора. Прикрыл рукой зевок и спросил: «А почему вы ничего нс пишете о нашем Азербайджане?» На формальный вопрос Альтову бы ответить общей, ни к чему нс обязывающей фразой — дескать, есть такое намерение... ну, в общем, отбрехаться бы. Но нс таков был Генрих Саулович. Он сдвинул брови. Он стал похож на пловца перед прыжком в воду. И — обрушил на кондора, на президиум гневную тираду. Ее смысл заключался в том, что фантастика нс может замыкаться в национальные рамки, она имеет дело с пробле¬мами всего человечества, а вы нс можете это понять...

Члены президиума никогда не слышали такое. Они за-говорили между собой по-азербайджански, а Мсхти Гусейн постучал карандашом по графину и, прервав Альтова, объя¬вил голосование. «За» не проголосовал никто.

Мы вышли из кабинета Мсхти. Я был расстроен. Валя со слезами на глазах бросила Генриху, что он вел себя как дурак. А он. упрямый и непреклонный, молча спускался по лестнице. Волосы его торчали как козырек надо лбом.

Какое-то время спустя я обратился к Мсхти Гусейну с просьбой снова рассмотреть вопрос о приеме Альтова в Союз писателей. Мехти холодно ответил: «Мы никогда нс при¬мем этого человека. Он нас нс уважает»

Альтов говорил: «В фантастике еще нет теории, и тео-ретиком может быть каждый. Аналогичная ситуация наблю-дается только в футболе.

Но именно он тогда, в 60-е годы, создавал теорию фан-тастики: своим «Регистром», своими статьями, исполнен¬ными язвительных выпадов против «прслелыциков», и сво¬ими таблицами.

Как и все, что он делал, его таблицы были незаурядны. Первая из них — «Судьба фантастических предвидений Жюля верка» — была опубликована в дсггиэовском альманахе «Мир приключений» в 1963 году. Прочитав всего Жюля Верна, Альтов выписал из его романов около сотен идей и рядом с каждой поставил две графы: .Что было в то время» и -Сбы¬лось или нс сбылось». Большинство прозрений великого фантаста — ла, сбылось.

«Это, конечно, не значит, что в фантастике идеи «глав¬нее» художественности. Научная фантастика — синтетичес¬кий литературный жанр, в котором одинаково важны оба компонента. Я хочу лишь сказать, что судьбы фантасти¬ческих идей интересны и сами по себе, ибо идеи эти обла¬дают удивительным свойством выхолить за рамки литерату¬ры. Так, роман Жюля Верна «Из пушки на Луну» дал толчок работам Циолковского. Подобных примеров множество».

Эту цитату — пожалуй, ключевую в теории фантастики, которую строил Альтов, — я выписал из его статьи «Пере-читывая Уэллса», опубликованной в сборнике НФ-расска- зов «Эти удивительные звезды». Эго был второй сборник, сделанный нашей комиссией. Да, неудача с первым нас не расхолодила, и на сей раз удалось нс допустить редак-торского произвола — никакая «п&а» нс испортила книгу, вышедшую в том же Азсрнсшрс в 1966-м.

Статья Альтова предваряла таблицу о судьбе научно-фан-тастических предвидений Герберта Уэллса. 86 идей выписал Альтов из произведений Уэллса и дал им оценку. «Интуи-тивный»’ метод английского фантаста он явно предпочитал экстраполяциям Жюля Верна. Вот он выписывает основную идею «Машины времени»: «Остановить или ускорить свое дви-жение по времени или даже направить свой путь в противо-положную сторону». Рядом, во второй графе, стоит: «С точ¬ки зрения физики того времени — абсолютно невозможно». А в третьей: «Отчасти. Из теории относительности следует, что при движении со скоростями, близкими к скорости све¬та, время замедляется и, таким образом, теоретически воз¬можно путешествие в будущее».

Никакой — или почти никакой — идее Уэллса, даже самой невозможной (как, скажем, способность мистера Дэвидсона без приборов видеть события, происходящие в отдаленной части земного шара), не хотелось Альтову сказать категори-ческое «нет». Он весьма высоко оценил прогноз Уэллса о прак-тическом применении атомной энергии, высказанный в «Ос-вобожденном мире» задолго до атомной эпохи — в 1913 году. Уэллс предвидел, что через сорок лег. в 1953-м, появится первая атомная электростанция, — и ошибся всего на один год: первая советская АЭС вступила в строй в 1954-м...

В феврале 1970 года в издательстве «Гянджлик» («Юность») вышел третий сборник НФ-рассказов, подготовленный ба¬кинской комиссией, «Полюс риска». В него вошли вещи •тех же авторов — В. Бахтамова, В. Журавлевой. П. Амнуэля, Р. Леонидова, М Ибрагимбекова. Э. Махмудова, В. Ка раханова, И. Милькина, отрывок из нашего с Лукодьяно- вым нового романа «Плеск звездных морей», а также произ¬ведения двух москвичей — рассказ Владимира Фирсова •Зеленый глаз» и отличное эссе Георгия Гуревича «Сколько вы будете жить?».

В сборник вошел и очерк Альтова «Гадкие утята фантас-тики». В начале очерка — ссылка на рассказ Клиффорда Саймака «Необъятный двор». Па Землю прибывают послан¬цы инозвездиой цивилизации — для установлении торговых контактов. Но никакие земные товары их нс интересуют — только идеи. «Им нужны идеи, новые идеи, потому что только таким путем они развивают свою технику и культуру».

Новые идеи... Фантастике они нужны как свежий воздух для нестесненного дыхания. Именно с этой точки зрения Альтов рассматривает творчество Александра Беляева. Ка¬залось бы, дела давнишних дней. Казалось бы, только «Че-ловек-амфибия» и остался от Беляева, да и то благодаря знаменитому фильму. Ан нет? Странный писатель Беляев, нещадно битый критиками, человек с несчастливой судь¬бой, незадолго до смерти написал свой последний роман «Ариэль». Критики встретили его в штыки: вздорная вы¬думка!.. Человек нс может вспорхнуть и полететь, он нс птица!.. Альтов пишет: «Есть в этом мире что-то вроде за¬кона сохранения фантазии: вся сдерживаемая эти голы дер¬зость мысли, весь неизрасходованный запас воображения воплотились в великолепной идее летающего человека».

Беляев умел находить новые идеи — и это обычное дело, что обыденному, заземленному уму новые идеи кажутся чепухой, гадкими утятами. «Будущее, — пишет Альтов, — сначала всегда бывает гадким утенком, и. вероятно, самое трудное в трудном искусстве фантаста — увидеть гадкого утен-ка, которому суждено превратиться в прекрасного лебедя».

Очерк завершала таблица «Пятьдесят идей Александра Беляева». В графу •Идеи» за номером 50, в соответствии с хронологией, Альтов вписал выдумку из «Ариэля»: «Летаю¬щий человек (управление броуновским движением частиц тела)». И рядом в графе «Судьба идей»: «По мнению лите¬ратуроведов, это чистейшая сказка. Что ж, можно согла¬ситься — сказка. Такая же сказка, какой был когда-то Их¬тиандр. У подобных сказок есть удивительное свойство становиться реальностью».

•

Три изданных сборника фантастики за восемь с полови¬ной лет работы бакинской комиссии — пожалуй, неплохой показатель. Проходили сборники всякий раз нелегко, и, между прочим, мы натыкались на долгие оттяжки с выпла¬той гонорара, на попытки главною бухгалтера Азернешра присвоить его часть Однажды, когда мы безуспешно посе¬тили Азернешр, Генрих снял своей кинокамерой, как мы входим в издательство, в бухгалтерию, и как-выходим с пустыми руками. Он вмонтировал в пленку кадры из како¬го-то фильма: идет родео, ковбой пытается вспрыгнуть на норовистую лошадку, а она лягается, сбрасывает его. Смеш¬ной получился микрофильм.

Мы часто выступали. Нашу комиссию приглашали на радио, в библиотеки и школы, в студенческие аудитории. Иногда для затравки острого разговора мы предлагали па¬радоксальные темы вроде: «Что больше угрожает цивилиза¬ции — телевидение или футбол?»

Моолодым людям импонировали максимализм Альтова, спокойное глубокомыслие Бахтзмова. Разинув рты, слу¬шали Лукодьянова. Исай Борисович свободно и неожидан¬но переходил с предмета на предмет, он мог говорить часа¬ми, «растекаясь мыслию по дереву», и приходилось дергать его за штаны.

Любопытно, что экологическая тема еще только начи¬нала входить в зону внимания писателей-фантастов, а Лу- кодьянов уже практически занимался охраной жизненной среды — конструировал приспособления для очистки Каспия от промысловых вод.

Он хорошо знал историю техники. Я думаю, он смог бы спроектировать по древнеегипетской технологии водяное ко-лесо на Ниле или наладить производство рыцарских лат. У пего был огромный интерес к старинным инструментам и приемам обработки металла и дерева. Нс случайно сю лю¬бимыми книгами были: «О природе вещей» Лукреция Кара, «История свечи» Фарадея, «Абрисы» начальника сибирских и уральских заводов петровских времен де Гсннина (полное название: «Генерал-лейтенантом от артиллерии и кавале¬ром ордена Святого Александра Георгием Вильгельмом де Генкиным собранные натуралии и минералии камер в си¬бирских горных и завоцких дистриктах также через ево о вновь строенных и старых исправленных горных и завоцких строе¬ниях и протчих куриозных вешах абрисы»).

Лукодьянов обожал Ломоносова, испытывал, я бы ска¬зал, детское удивление перед сю универсальным гением. Любил цитировать: «Пою перед тобой в восторге похвалу не камням дорогим, не злату, но стеклу». Или: «Вам путь из¬вестен всех планет; скажите, что нас так мятет?»

К литературе у него был инженерный подход. В «Труже-никах моря» Виктор Гюго подробно описывает, как Жильят снял паровую машину с «Дюранды», потерпевшей корабле-крушение. застрявшей в Дуврских скалах, — в одиночку, ценой неимоверных усилий, спускает машину с неприступ¬ных утесов. Эти подробности, которые многие читатели про¬пускают, бегло скользя взглядом, Лукодьянов проанализи¬ровал по-инженерному: вычислил объем и вес машины, подъемную силу сооруженных Жилыятом талей. — словом тщательно проверил выдумку Гюго. И установил' все верно

А вот в «Человеке, который смеется» доктор Герардус в каюте корабля усаживается перед печкой на эзельюфт «Ну и чушь, — сказал Лукодьянов. Эзельюфт соединяет мачту со стеньгой, как это он очутился в каюте?» Разыскал фран¬цузский текст романа, там было: «сhoucuet». В словарях это слово действительно означает морской термин .эзельюфт». Но Лукодьянов не поленился заглянуть в энциклопедию ...

https://fantlab.ru/work58528

Явление марсиан

Впервые о разумных существах с Марса заговорили после того, как итальянский астроном Скиапарелли объявил об открытии на Марсе «каналов». Я не буду тут пересказывать давно и хорошо известную историю о том, что открытые Скиапарелли детали поверхности исключительно в силу лингвистической путаницы (в итальянском и английском языках слово «canal» имеет разные значения) стали основой одного из самых значительных мифов в культуре человечества — мифа о разумных обитателях Марса.

Сначала о разумных марсианах и об их грандиозных ирригационных сооружениях написал американский популяризатор астрономии сэр Персиваль Лоуэлл, затем его французский коллега Камилл Фламмарион; в конце концов Марс стал самым притягательным из реально существующих миров для родившейся примерно в тот же период научной фантастики. Тогда-то и начался процесс превращения нашего ближайшего соседа по Солнечной системе в сказочное тридевятое царство, и отважные земные герои ринулись на Красную планету, используя самые различные средства — пушки, ракеты, силу духа, телепортацию и прочее, — совершать подвиги, осваивать новый мир, а то и завоевывать его.

Правда, их поначалу опередили марсиане. Если спросить сегодня любителей фантастики, кто и в какой книге первым описал попытку обитателей Марса завоевать Землю, подавляющее большинство назовет Герберта Уэллса и его роман «Война миров», вышедший в 1898 году. Между тем годом раньше — в 1897-м — война между Землей и Марсом уже была описана немецким писателем-фантастом Курдом Лассвитцем в романе «На двух планетах». Марс у него древнее Земли, и соответственно, марсианская цивилизация — древнее и совершеннее. «Каналы» Скиапарелли представляют собой полосы растительности в пустынях. Эти леса дают тень просторным городам и движущимся шоссе. Вода на Марсе подводится к городам по трубам, чтобы не допустить ее испарения. Пища марсиан в результате достижений марсианской химии является синтетической и столь недорогой, что фактически выдается даром.

Роман начинается с полета группы людей на воздушном шаре к Северному полюсу. Когда шар приближается к полюсу, люди в гондоле, к своему удивлению, замечают странное по форме здание, не похожее на чум эскимоса. Воздушный шар начинает вращаться и, словно увлекаемый смерчем, подниматься вверх. Оказывается, шар попал в поле «отрицательного тяготения», созданного между зданием на полюсе и непонятным аппаратом, расположенным неподвижно над полюсом, на высоте радиуса Земли.

Этот аппарат создан марсианами и является их первым внешним опорным пунктом на Земле. Как только шар достигает «внешней станции», марсиане выключают поле «отрицательного тяготения» и люди оказываются их пленниками. Здесь люди узнают и о достижениях марсианской цивилизации, и о способах преодоления космического пространства. Им удалось создать такой материал, который, имея определенную массу, обладал свойством приобретать невесомость, как только ему придавалась форма сосуда. Таким образом, марсианский космический летательный аппарат (а он имел вид сферы) становился невесомым, когда на нем закрывался последний люк.

Далее в романе Лассвитца упрямые земляне не желают принимать блага цивилизации, после чего начинается война, которую, разумеется, выигрывают марсиане — правда, они не уничтожают человечество и не завоевывают его, их миссия, скорее, цивилизаторская, так что роман завершается мирным договором. Обращаю ваше внимание на то, что Уэллса можно было бы назвать эпигоном немецкого фантаста — тут и взгляд на марсианскую цивилизацию как на более древнюю и более развитую, и тема войны между Землей и Марсом, и, наконец, особый «антигравитационный» металл, использующийся для космических полетов (две первых темы нашли свое отражение в романе «Война миров», третья — в «Первых людях на Луне»). Так можно было бы говорить, если бы не мощный литературный талант английского писателя, сделавшего именно его первооткрывателем темы.

Чтобы завершить разговор о незаслуженно, на мой взгляд, забытом в России «немецком Жюле Верне» (так называли его в Германии) или «немецком Свифте» (есть все основания называть его и так — достаточно почитать откровенно сатирические рассказы «На мыльном пузыре», «Психотомия», «Повелитель снов» и др.), скажем, что он был не только талантливым писателем-фантастом, но и поэтом, и автором оригинальных философских работ. Именно в связи с последними его отмечали такие известные ученые как академик В.Н. Вернадский, назвавший Лассвитца глубоким философом (статья «Автотрофность человечества»), Конрад Лоренц и Вилли Лей. «На двух планетах» выходил в России дважды: в 1903 и 1925 годах и, несомненно, повлиял на русскую фантастику — в частности, на Александра Богданова, автора «марсианской» дилогии «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1913). Мы еще поговорим о творчестве русского писателя и философа; пока же вернемся к Курду Лассвитцу. Ныне в Германии существует премия им. Курда Лассвитца, которой награждаются лучшие НФ-книги года; в относительно же недавнем прошлом ему везло меньше — в частности, из-за принципиально антивоенной направленности романа «На двух планетах» книги Лассвитца при нацистах были запрещены и изъяты из библиотек, причем этот запрет относился и к художественным произведениям писателя, и к научно-популярным, и к философским. Правда, по утверждению Вилли Лея, создатель ракет «Фау» Вернер фон Браун многие свои сугубо технические идеи первоначально почерпнул из книг «немецкого Жюля Верна», которые имелись в личной библиотеке конструктора несмотря на запрет.

Вскоре после войны, описанной Курдом Лассвитцем, марсиане появились на Земле, имея целью завоевать Землю и то ли покорить, то ли истребить человечество, — в книге Герберта Уэллса «Война миров». Событие это произошло в 1898 году. Вряд ли есть смысл пересказывать подробно сюжет знаменитого произведения. В отличие от творчества Лассвитца, творчество Уэллса достаточно хорошо знакомо. Объем критических работ, посвященных ему, в десятки раз превышает объем самого романа. Я же хочу обратить внимание читателей лишь на две детали — поскольку именно они в различных вариациях то и дело всплывают в книгах, написанных последующими поколениями писателей-фантастов: во-первых, тот факт, что марсиане гибнут от земных микроорганизмов; во-вторых, явно инфернальная, потусторонняя природа «братьев по разуму» — демоническая внешность, всемогущество (кажущееся или реальное), отталкивающие привычки (употребление крови и каннибальство), и т.д.

Третьим фантастом, заложившим краеугольный камень фантастического марсоведения, стал американец Эдгар Берроуз. Его место в культуре оказывается где-то посередине — между известным далеко за пределами научной фантастики классиком Гербертом Уэллсом и прочно (хотя, повторяю, и незаслуженно) забытом даже знатоками НФ Курдом Лассвитцем: те, кто не интересуется фантастикой, знают другого Берроуза, но любители фантастики продолжают читать и почитать человека, придумавшего Тарзана. Кроме многочисленных книг (более 20-ти) о приключениях обезьяньего приемыша, Берроуз написал еще и чуть больше десятка романов так называемой «марсианской серии» — о капитане Джоне Картере. И на этих книгах я бы хотел остановиться подробнее.

В тридевятом царстве

Надеюсь, читатель еще помнит вопрос, с которого автор начал эту статью — о тридевятом царстве. Так вот, в наибольшей степени родство этой сказочной страны с реальным Марсом проявилось именно в марсианских романах Беррозуа. Говоря о сказочности, я в данном случае имею в виду отнюдь не проблему реальности или нереальности берроузовского Марса. Я хочу обратить внимание читателей на тот смысл, который придается филологами — например, В.Я. Проппом — понятию «тридевятое царство». «Тридевятое царство», волшебная страна, в которой разворачиваются приключения Ивана-царевича, Иванушки-дурачка и прочих героев волшебных сказок, определяется Проппом как потусторонний мир, мир смерти; следовательно, и путешествие в него — состояние, близкое к тому, которое определяется как «смертный сон».

А теперь посмотрите, как начинается марсианская серия Берроуза, как ее герой — Джон Картер, бывший капитан армии конфедератов, оказывается на планете Марс:

«...Блаженное ощущение охватило меня, мускулы мои ослабли, и я был уже близок к тому, чтобы уступить желанию заснуть, как вдруг до моего слуха донесся звук приближающегося лошадиного топота. Я сделал попытку вскочить на ноги, но, к величайшему своему ужасу, обнаружил, что мускулы мои отказываются повиноваться моей воле. Будучи в полном сознании, я не мог пошевельнуть ни одним своим членом, как бы превратившись в камень. И вот в этот самый момент я впервые заметил, что пещеру наполняет какой-то прозрачный туман, заметный лишь у самого выхода, озаренного ярким солнцем... С этой минуты и до полуночи вокруг меня царила тишина смерти!.. Внезапно я ощутил сильный внутренний толчок, мгновенную тошноту, услышал треск как бы ломающегося стального прута и... прямо перед собой увидел... свое собственное тело, распростертое в той же позе, в какой оно пролежало все эти часы: с широко открытыми глазами, устремленными к выходу из пещеры, и с безжизненно раскинутыми руками. Охваченный полнейшей растерянностью, я переводил взгляд со своей недвижимой земной оболочки на стены пещеры...» («Принцесса Марса»). В конце этого первого романа Картер, найденный без признаков жизни, завещает похоронить его в построенном по его собственным чертежам склепе. Из этого склепа «умерший-неумерший» Картер отправляется на Марс в поисках очередных приключений. Кстати, появляясь у автора и рассказывая ему о своем путешествии, Картер всякий раз удаляется затем в сторону кладбища...

Впрочем, указанная выше черта романов Берроуза — не единственная, роднящая их с волшебной сказкой. На Марсе, каким он предстает в романах Берроуза, обитают прекрасные принцессы, злобные чудовища, красные, зеленые, черные и желтые люди, монстры, питающиеся человечиной, вампиры, черные колдуны, — так хорошо знакомые нам именно по сказкам. И, конечно же, летающие корабли, чудо-оружие, шапки-невидимки... Словом, если в каких-то произведениях научная фантастика и раскрывает свое родство с волшебной сказкой и героическим эпосом, то, очевидно, нигде это не получилось столь откровенно.

А еще любопытнее представляется тот факт, что именно романы Берроуза в наибольшей степени повлияли на последующие поколения писателей фантастов. Не этическая философия Лассвитца, не предостережения и опасения Уэллса, а именно бесшабашная удаль Джона Картера оказалась обреченной на бессмертие в современной фантастике. И Марс писателей следующих поколений чаще похож на Марс Берроуза — экзотический, загадочный и притягательный. Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать романы Ли Брекет и обнаружить все тот же берроузовский древний Марс-»Барсум» с его летающими кораблями и разноцветными расами. И одна из лучших книг послевоенной фантастики — «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери — тоже несет в себе следы родства с «Богами Марса» и «Марсианскими шахматами» Берроуза. Собственно, Брэдбери и не скрывает этого, с гордостью называя себя учеником и младшим соавтором выдающегося мастера. И не последнюю роль в этом влиянии сыграла близость произведений Берроуза к фольклору, а его Марса — к тому самому тридевятому царству...

* * *

«На двух планетах» Лассвитца, «Война миров» Уэллса и «Дочь тысячи джаттаков» Берроуза в большой степени определили образ Марса и его жителей в последующей литературе. Сколько бы ни изображали писатели более поздних поколений Марс, его колонизацию, встречу с марсианами и т.д., — сквозь все эти картины проглядывают страницы книг пионеров. Летающие корабли Берроуза превращаются в песчаные парусники Брэдбери, марсиане у того же Брэдбери, подобно уэллсовским обитателям Красной планеты, гибнут от земных микробов («Марсианские хроники»), Марс у Ли Брэккет в «Шпаге Рианона» списан с берроузовского же Марса-Барсума... Впрямую Марс Уэллса и уэллсовские же спрутообразные чудовища действуют в романе Кристофера Приста «Машина пространства». Впрочем, там же действует и сам великий фантаст. Да и советская фантастика позднейшего времени несвободна от влияния тех же Уэллса или Берроуза — например, у Стругацких следует вспомнить не только «Второе нашествие марсиан», написанное как продолжение «Войны миров». Марсианские «летающие пиявки» в «Ночи на Марсе» и «Стажерах» предками своими тоже числят уэллсовских марсиан в их выродившемся, деградировавшем варианте. Берроузовские же марсиане кажутся дедами и прадедами марсиан из книг Константина Волкова («Марс пробуждается») или Александра Шалимова («Цена бессмертия»).

Я намеренно называю произведения фантастики позднего времени, но настоящая статья посвящена текстам раннего периода — сочинениям авторов, которые, как мне кажется, могли сформировать русскую фантастику и оказать на нее большое влияние. Но, к сожалению, не оказали (за одним исключением) — по причинам, не имеющим отношения к литературным достоинствам их книг.

Потерянный мир потерянной фантастики

«...С детства его увлекала мысль о межпланетных сношениях. Он посвятил ей всю жизнь. В разных научных обществах делал он доклады об изобретенных им снарядах для полета с Земли на другую планету. Его везде осмеяли. Но небо, по его выражению, хранило награду его старости. На основании каких-то замечательных документов он убедился, что вопрос о межпланетных сношениях уже был решен именно жителями Марса. В конце XIII столетия нашего летосчисления они послали на Землю корабль. Корабль этот опустился в Центральной Африке. По предположению старика, на этом корабле были не путешественники, а изгнанники, дерзкие беглецы на другую планету. Они не занялись исследованием Земли, а постарались только устроиться поудобнее. Оградив себя от дикарей искусственной пустыней, они жили в ее середине отдельным самостоятельным обществом. Старик был убежден, что потомки этих переселенцев с Марса до сих пор живут в той стране...»

Это отрывок из фантастической повести «Гора звезды», принадлежащей перу «отца русского символизма» Валерия Брюсова. Правда, опубликовали ее лишь в 1974 году в молодогвардейском сборнике «Фантастика 1973-1974», и потому серьезного влияния на советскую фантастику «Гора звезды» оказать не могла. А, право, жаль — повесть написана динамично, сюжет занимателен, герой — вполне традиционный для Серебряного века ницшеанец, крайний индивидуалист, сильная, пресыщенная личность («Науку я презираю, человечества не люблю... На что мне нужна слава? Но я все равно блуждаю по пустыне и могу из любопытства заглянуть в ту страну...»)

Разумеется, в описаниях таинственной экзотики Черного континента можно при большом желании усмотреть влияние Хаггарда, особенно его знаменитого романа «Она», но в данном случае это неважно. «Гора звезды» претендует на приоритет сразу в нескольких «номинациях». Марсианская тема в ней переплетена с темой контактов с инопланетянами в давние эпохи и, наряду с повестью бельгийца Жозефа Рони-старшего («Ксипехузы»), вполне могла бы считаться одним из первых произведений на эту неумирающую тему. Впрочем, почему — «одним из»? Именно первым, поскольку в черновиках на месте даты написания указан 1895 год, иными словами Брюсов работал над нею еще до выхода в свет романов Лассвитца (1897) и Уэллса (1898)! Сюжет о любви прекрасной «принцессы марсиан» Сеаты преломился в историю любви Аэлиты и «Сына Неба» (о романе Толстого мы еще поговорим); даже марсиане, выступающие предками некоторых земных народностей впоследствии, появлялись у того же Александра Казанцева («Марсианин», «Внуки Марса», многочисленные очерки о «палеоконтакте»). С учетом того, что множество идей — и научных, и фантастических — буквально рассыпаны через строку в этой небольшой по объему повести, действительно, можно выразить сожаление о том, что автор так и не опубликовал ее в свое время. Русская литература получила бы своего Берроуза, и, при всем уважении к американскому отцу-основателю, «русский Берроуз» был многократно образованнее и талантливее.

Брюсов, впрочем, к научной фантастике обращался неоднократно, и одним из его последних (неоконченных, увы) произведений стала повесть «Первое междупланетное путешествие» — опять-таки, о Марсе (1920-1921).

Прежде чем перейти к другим зачинателем «марсианской эпопеи» по-русски, отметим, что Брюсов был еще и первым в русской литературе теоретиком научной фантастики. В статье «Пределы фантастики» (опять-таки, не опубликованной при жизни автора), он писал: «Три приема, которые может использовать писатель при изображении фантастических явлений: 1) Изобразить иной мир — не тот, где мы живем. 2) Ввести в наш мир существа иного мира. 3) Изменить условия нашего мира». В сущности, это три основных принципа написания научно-фантастического произведения и по сей день.

Всепланетная социалистическая революция

«...Это было тогда, когда только начиналась та великая ломка в нашей стране, которая идет еще до сих пор и, я думаю, близится теперь к своему неизбежному грозному концу. Ее первые, кровавые дни так глубоко потрясли общественное сознание, что все ожидали скорого и светлого исхода борьбы: казалось, что худшее уже совершилось, что ничего еще худшего не может быть. Никто не представлял себе, до какой степени цепки костлявые руки мертвеца, который давил и еще продолжает давить живого в своих судорожных объятиях.

Я был, несмотря на свои двадцать семь лет, одним из «старых» работников партии. За мною числилось шесть лет работы, с перерывом всего на год тюрьмы. Я раньше, чем многие другие, почувствовал приближение бури и спокойнее, чем они, ее встретил.

Около этого времени в столицу приехал молодой человек, носивший необычайное у нас конспиративное имя Мэнни. Он привез с Юга некоторые сообщения и поручения, по которым можно было видеть, что он пользуется полным доверием товарищей. Выполнивши свое дело, он еще на некоторое время решил остаться в столице и стал нередко заходить к нам, обнаруживая явную склонность ближе сойтись со мною...»

Вот так в 1908 году в русском революционном движении появились инопланетяне — обитатели Красной планеты. Правда, случилось это лишь на страницах романа Александра Богданова «Красная звезда»: приведенные выше абзацы — начало этого произведения. Александр Богданов-Малиновский — известный большевик, ученый и мыслитель (книга Ленина «Материализм и эмпириокритицизм» в основном посвящена разоблачению философских взглядов Богданова и его сторонников в партии как антимарксистских), автор знаменитой трехтомной философско-методологической «Тектологии», впоследствии истолкованной как одно из первых предвестий кибернетики и общей теории систем. Его перу принадлежит фантастическая дилогия «Красная звезда» (1908) и «Инженер Мэнни» (1913).

Сравнивая его романы с произведениями Брюсова, следует отметить, во-первых, отсутствие истинных литературных достоинств — «Красная звезда», а особенно «Инженер Мэнни» часто из художественного произведения превращаются в суховатые и скучноватые философско-политические трактаты, — а во-вторых, меньшую оригинальность в собственно фантастических идеях. Богданов заимствует у того же Лассвитца материал, «отражающий гравитацию», «минус-материю» — «этеронефы» марсиан используют те же принципы движения, что и марсианские корабли в романе немецкого писателя. Впрочем, особо упрекать его в этом не стоит, столь же сильное впечатление эта идея произвела и на Герберта Уэллса (мы уже говорили об этом в первой статье). Правда, в марсианской дилогии много говорится о «радиирующих» (то есть, радиоактивных) элементах и использовании атомной энергии технологиями марсиан.

Богданов много внимания уделяет марсианской истории: общество на Красной планете представляет собою идеальное, по мнению автора, социалистическое государство, сменившее эксплуататорские формации — правда, с меньшей кровью, чем это предполагалось в ближайшем будущем на Земле. Тем не менее ничего иного, кроме социализма в его марксистском воплощении, в будущем человечество не ждет. Ну, а единственными достойными представителями землян являются, безусловно, революционеры: «Нам нужен был человек, в натуре которого совмещалось бы как можно больше здоровья и гибкости, как можно больше способности к разумному труду, как можно меньше чисто личных привязанностей на Земле, как можно меньше индивидуализма. Наши физиологи и психологи полагали, что переход от условий жизни вашего общества, резко раздробленного вечной внутренней борьбой, к условиям нашего, организованного, как вы сказали, социалистически, — что переход этот очень тяжел и труден для отдельного человека и требует особенно благоприятной организации. Мэнни нашел, что вы подходите больше других...»

Марсиане Богданова — существа рациональные. Для осуществления колонизации Земли — а это необходимо цивилизации состарившегося Марса — они готовы уничтожить человечество, погрязшее в войнах и эксплуатации, но наличие в оном социалистических элементов вынуждает их отказаться от этого разумного плана. Так что жизнь на Земле сохранилась благодаря наличию большевиков и им подобных.

При всей наивной на нынешний взгляд идеологичности произведений Богданова, нельзя не выразить сожаление (так же, как и по поводу повестей Брюсова) в связи с долгим забвением их в Советском Союзе — «Красная звезда» была переиздана лишь спустя 68 лет после первого издания, в 1976 году; «Инженер Мэнни» вновь увидел свет в конце 80-х. Видимо, факт ленинской критики довлел над цензорами — при том, что Богданов был не только оригинальным философом, но и одним из создателей Пролеткульта.

Фактически, единственным крупным научно-фантастическим произведением на марсианскую тему, издававшимся неоднократно и являвшимся тем исключением, о котором говорилось выше — то есть, единственным ранним научно-фантастическим произведением, оказавшим серьезное воздействие на более позднюю литературу, — был роман Алексея Толстого «Аэлита». Думаю, его читали многие, а потому нет смысла пересказывать сюжет. Чем-то он похож на богдановскую «Красную звезду» — как зеркальное отражение последней: не марсиане участвуют в земном революционном движении, а земляне устраивают на Марсе социалистическую революцию — правда, неудачную. А еще упомянем то, что отмечалось многими критиками при первом же появлении «Аэлиты»: сходство с Берроузом, особенно с романом «Дочь тысячи джаттаков». Правда, антураж «научный» у Толстого несравненно добросовестнее (его герои отправляются в космос на ракете), да и с точки зрения собственно художественной он многократно превосходит американца. Что же до сходства, то, полагаю, есть ему и другое объяснение.

Мир соседний, мир иной

В XX веке появилась мода на отыскивание в древних преданиях, в мифах архаических религий следы контактов с космическими пришельцами. Возникла даже некая «наука» — палеокосмонавтика, имеющая к науке подлинной весьма отдаленное отношение. Между тем, если уж искать какие-то подтексты, связывающие космические приключения с шумерскими, ацтекскими и египетскими мифами, то в прямо противоположном направлении: не в мифологии разыскивать свидетельства о «палеоконтакте», а в современной научной фантастике, увлекательных сказках для взрослых, обнаруживать следы древних верований, перешедших из области религии в область массовой культуры и добавивших свой особый оттенок в плетение, составляющее ее подтекст.

Космические путешествия и приключения в архетипической основе своей представляют собою более или менее стройное описание путешествия в мир загробный. И опасности, подстерегающие персонажей, весьма напоминают те ужасы и испытания, с которыми сталкивается умерший — а еще чаще, живой, «незаконный» пришелец в мире мрачного Аида или безжалостной Эрешкигаль. Все эти далекие миры, населенные странными существами — нашими братьями по разуму, дружелюбными или враждебными — представляют собою те или иные «пейзажи» мира загробного, иногда адские, иногда райские. Чудовища Уэллса выглядят типичными кровожадными и безжалостными стражами подземного мира, сохраняющими архаические черты хтонических существ (змеевидные щупальца и т.д.). Что же касается Эдгара Берроуза, то я уже писал о сходстве путешествий капитана Картера с рассказом о посмертных странствиях души.

Родившись из волшебной сказки, в свою очередь берущей начало в низшей мифологии, научная фантастика сохранила множество черт, роднящих ее с последней. Потому и обнаруживаются родство идей и описаний в произведениях фантастов разных стран, пишущих на разных языках: это родство определено общей структурой жанра, восходящего к волшебной сказке. И потому марсианская тема не исчезнет со страниц современной литературы — вне зависимости от того, ступит ли нога человека на реальный Марс. Марс книжный ничего общего с ним не имеет, это всего лишь псевдоним, под которым, как мы уже говорили, прячется тридевятое царство, тридесятое государство.

То есть, мир иной.

"Реальность фантастики" №3(19) Март 2005, с. 174-182