сабж

Писать отзывы на Пратчетта — гиблое дело , потому что все, что я о нем имею сказать, обычно исчерпывающе укладывается в восторженный писк. Но вуаля (и это не какой-то музыкальный инструмент и даже не "что это за хрень торчит из стола?!") — в русском перевод появился новый долгожданный роман из цикла про Стражу. То, на что так долго намекали в предыдущих романах, загадочная история сержанта Киля.

Все вышло еще хитрее, чем можно было представить. Ваймс, который просто и невинно гнался за очередным сумасшедшим маньяком, волею случая (и наверняка нарушения волшебниками правил техники безопасности и инструкции по эксплуатации артефактов) очутился в прошлом, тридцать лет назад. Когда молодой наивный Сэм Ваймс только поступил в городскую стражу, а молодой, но уже ни разу не наивный Хэвлок Витинари еще учился в Гильдии Убийц. И, разумеется, попал из огня да в полымя — это мы с вами привыкли иметь дело с Анк-Морпорком, в котором стараниями упомянутых Ваймса и Витинари все *относительно* хорошо. В прошлом все относительно плохо, назревает революция, подогреваемая тупостью текущего патриция сверху и кровожадностью отдельных исполнителей — снизу.

Нельзя сказать, чтобы Ваймс изменил историю (хотя и очень боялся этого ненароком не сделать). Скорее, он *обеспечил ее осуществление*. Грубо говоря, взял за шкирку и провел через все темные улицы и грязные подворотни маленькой гражданской войны.

Вот за что я люблю Пратчетта — его юмора с одной стороны много, а с другой — очень в меру. Шутя, он не забывает говорить очень важные и правильные вещи по поводу "парней по соседству" и идей патриотизма. Учитывая, что тема довольно больная, тем более респект за то, как изящна она показана.

Хотя, конечно, нельзя было не обстебать Великую Французскую Революцию с зелеными листочками (в нашем случае — веточками сирени) и Витинари в роли Демулена (сложно представить роль, которая менее подходила бы Витинари). Всеми любимого патриция, кстати, в тексте, увы, мало (хотя его всегда меньше, чем хочется), но зато он решительно прекрасен, особенно в финале — потому что никто не ожидал, я в том числе).

В общем, Пратчетт, как всегда, прекрасен, и эта книга так же хороша, как и вся остальная серия про Стражу

Этот текст — совершенно внезапное прозрение. Раньше философия К. казалась мне интересной и поэтичной, но не более того; а его теология вообще была от меня чрезвычайно далека. И вдруг "Болезнь к смерти" внезапно попала в резонанс! Читала и думала про каждый довод и пример, что не просто даже логично и правильно (местами пусть и правильно, но не логично), но как-то очень истинно и отчетливо, как-то очень ко мне лично применимо. Видимо, я таки рефлексирующий пиздострадалец с претензиями тоже

Первая часть работы — "Смертельная болезнь и отчаяние" — не просто лучшее, что я читала у К., а одно из лучших, что я читала по философии в принципе (в этой части теологии еще особо нету). Блестяще и очень "прозрительно" точно. К. со своим понятием "отчаяния", которое является центром книги и употребляется как некая данность, но нигде не объясняется толком, что это такое. По тому принципу, что очевидно и каждый знает по себе, видимо. Не скажу за каждого, конечно, но в моем случае, в вариации К., оно не нуждается в пояснениях. Вся эта часть работы построена на классификации отчаяния и степени осознания оного.

Происхождение названия, собственно, тоже завязано на тематику отчаяния. К. цитирует притчу про Лазаря, про которого Христос (до воскрешения Лазаря) говорит, что "это не есть болезнь к смерти" — потому что, несмотря на болезнь и на смерть, таки воспоследовало воскрешение. К. развивает библейскую мысль в том плане, что "для христианина сама смерть есть переход к жизни [в смысле, к вечной жизни]. В этом смысле ни один физический недуг не представляет для него "смертельную болезнь"... Но "смертельная болезнь" в строгом смысле означает недуг, который приводит к смерти, причем за нею уже больше не следует ничего. Именно таково отчаяние". Итак, именно отчаяние и есть наша загадочная "болезнь к смерти" для христианина. Дальше логина К. развивается еще интереснее, потому что он говорит, что "отчаяние — это безнадежность, состоящая в невозможности даже умереть". От болезней умирают, от неясной тоски не умирал еще никто.

Почему же именно отчаяние настолько фатально? Ответ К., по-моему, очень хорош с точки зрения не столько философии, сколько психологии: потому что "отчаиваясь в чем-то, в глубине души отчаиваешься в себе". А ведь "невыносимо то, что человек не может избавиться от своего Я". Я (с большой буквы) и степень его осознания — второе понятие, на котором построена эта работа (третьим будет грех). Самое трагичное и фатальное в отчаянии состоит, во-1, в том, что человек, отчаиваясь, не может изменить свое Я (которое является глубинной причиной отчаяния, а внешние события — лишь поводом), а во-2, никто не свободен от отчаяния, оно имеет всеобщий характер, и вопрос лишь в степени его осознания — равномерная, скучная и "сытая" (К. говорит об этом как о потере своего Я) жизнь ничуть не гарантирует покоя в этом плане, скорее наоборот — потому что осознание болезни — уже шаг к исцелению.

Однако диагностируя болезнь, К. сразу приводит и универсальное лекарство от нее, заключенное в формуле "для Бога все возможно" — ведь отчаяние есть по сути ни что иное, как отсутствие возможности. "Детерминист и фаталист суть отчаявшиеся, которые потеряли свое Я, поскольку для них более ничего нет, кроме необходимости" — это если говорить о тех, кто обладает некоторым даром рефлексии. С обывателями все так же, но по другому принципу — . Исход один: "Бог — это чистая возможность, отсутствие необходимости" (абстрагируясь от предмета разговора и от К. вообще, это одно из лучших определений). "Слово это является решающим только для человека, дошедшего до края, когда для него не остается никакой иной человеческой возможности... Но разве это не формула, ведущая к потере разума? Потерять его, чтобы обрести Бога, — это как раз акт веры". Такова странная и прекрасная логика К., и с точки зрения логических аргументов с ней можно спорить, но смутный внутренний инстинкт подсказывает мне, что он, скорее, прав.

К. разделяет отчаяние по критериям его осознания, уровню саморефлексии: 1 — отчаяние, которое не осознается Я (самый простой, скучный и распространенный вариант, скучные люди, которые думают, что у них все хорошо). 2 — отчаяние, которое осознается Я, при этом Я, отчаиваясь, не желает быть собой, то есть желает быть кем-то другим. Это — отчаяние-слабость, поскольку от своего Я все равно не деться, и остается либо жить с отчаянием и мучаться, либо научиться качественно обманывать себя, что ты вовсе не желаешь перемен (и обычно с возрастом это удается). 3 — Отчаяние, осознаваемое Я, при котором желают оставаться собой, то есть отчаяние-вызов. Тот вид отчаяние, когда громко признают себя as is, а внутренние бури пытаются выплеснуть наружу в той или иной форме. Это отчаяние даже отдает неким презрительным превосходством, именно при нем отрекаются от возможности спасения и милосердия. Помните, как Новалис, "надо бы гордиться болью, всякая боль есть память о нашем высоком предназначении" — отличная цитата для иллюстрации этой категории у К., имхо.

Вторая часть — "Отчаяние и грех" — посвящена более теологическим вопросам, прежде всего отношению отчаяния с понятием греха и вообще понятию греха в христианстве. Прежде всего, К. исходит из того, что "грех — это либо слабость, либо вызов, доведенные до высшей мощи, стало быть, грех — это сгущение отчаяния". К. смотрит в этой части на свое неизменное "отчаяние" с новой стороны — с точки зрения того, что отчаяние не является "идеальным, сферическим и в вакууме", но так или иначе предстоит "перед Богом", и индивид (если он не доисторический человек и не язычник) это "перед Богом" осознает, в той или иной степени. Бог же вызывает своеобразный эффект: то, что есть "перед ним", будто умножается на бесконечность, с учетом величия Бога, — и вот уже отчаяние становится грехом. При этом противоположностью греха, говорит К., является вовсе не добродетель, но *вера*. Что вполне укладывается в его концепцию: лекарство от отчаяния — возможность — для Бога возможно все — лекарство от отчаяние есть вера — отчаяние есть грех.

Далее К. разбирает определение греха по Сократу — как незнание. Это забавно, как он констатирует, что "эллинизму не хватало мужества, он избегал этого, говоря: когда некто творит неправое, он не понял правого". Между тем у христиан уже нет этой отмазки, потому что содержание основных заповедей и принципов известно всем, и никак нельзя признать, что христианин может *не знать* правого.

С другой стороны, такой именно подход позволяет с неожиданной стороны посмотреть на отчаяния и его градации. Тут К. опять выводит три вида отчаяния, с точки зрения "перед Богом" уже рассматриваемые не как отчаяние, а как грех. 1) Грех отчаяния в собственном грехе (это просто и наиболее распространено, ах, я такой плохой, нет мне прощения. А с чего ты взял, дорогой, что ты сам можешь себя прощать и вообще тебе решать этот вопрос? Не узурпируй-ка божественные функции — богохульство, по сути). 2) Грех отчаяния относительно возобновления грехов — для моего понимания самый сложный вариант, построенный на возмущении против Бога и его способности к всепрощению. С другой стороны, именно это качество отличает христианство от других религий — за счет наличия богочеловека недоверующие то перетягивают на себя (других, толпу) божественные функции, то отрицают догмат о сыне Божьем, в общем, наглеют и перевирают, "ходит и пишет". 3) Грех отрицания христианства — самый распространенный из тех, что есть сейчас. Христианство в целом признается опиумом для народа, ложью, а заодно — и все идеи о спасении, прощении и тд. Этот грех уже не пассивен, он есть прямое нападение, причем, конечно, именно из сути христианства, принципа свободы воли он и проистекает.

К. выводит несколько форм этого последнего греха неверия: A) Низшая форма возмущения — когда воздерживаются от суждения, агностицизм, по сути. Это грех потому, что "главный долг всех состоит в том, чтобы иметь об этом [христианстве] некоторое мнение". Яволь, я даже соглашусь, что в безразличие нет ничего хорошего, вне зависимости от идей греховности. Б) Вторая, негативная форма — страдание. Ему посвящен в книге всего один абзац, но я как прочитала, так и присела. Полнейший эффект "вы находитесь тут".

"Человек, несомненно, чувствует для себя невозможность игнорировать Христа... однако он все так же остается неспособным верить, спотыкаясь всегда в одной и той же точке — парадоксе". Не видела раньше, чтобы кто-то так это формулировал, однако мое личное отношение к религии это описывает наиболее точно. В) Последняя форма просто рассматривает христианство как ложь и отрицает Христа, простой атеизм, без изысков. Вообще это едва ли не лучшая классификация и объяснение отношения к религии неверующих с точки зрения самой религии, что мне доводилось видеть.

В общем, "Болезнь к смерти", даже несмотря на склонность К. к гегелевской диалектике, совершенно шикарна.

сабж

Это небольшой сборничек, состоящий из трех совершенно не связанных между собой вещей — повести собственно Олдей "Чужой среди своих", повести Громова "Путь проклятых" и сборника разных стихов Ладыженского. По порядку.

В "Чужой среди своих" уровень стеба шкалит даже по меркам Олди. Это космоопера на извечные темы "команды", "контакта" и "борьбы бобра с козлом", и на весь текст, натурально, не наберется ни единого предложения, которое было бы написано всерьез, вообще без стеба. Текст начинается с представления экипажа космолета, выполненного в формате "Острова сокровищ" (ну там, добр к детям, любит животных). Далее герои всячески развлекаются, пока случайно не натыкаются в космосе на представителя разумной нечеловеческой расы — судя по описаниям и рисункам в тексте, помесь Чужого с Хищником. Дальше, соответственно, происходит контакт, в ходе которого выясняется, что жуткий негуманоид на самом деле милая интеллигентная утипусечка. В целом все забавно и с изрядной выдумкой, особенно в части социального устройства и матримональных традиций у Чужих. Фантазия у Олдей работает, как всегда, отлично. Собственно, на их материале для стеба можно было бы и серьезнее вещь написать. Есть только одно очень большое но. Шутки в романе берут количеством, но никак не качеством; проще говоря, в основном они более дурацкие, чем смешные, и более несуразные, чем уместные. То есть все, до чего авторы дотянулись, то и обстебали, не сильно заботясь о сочетаемости ингредиентов и том, как будет выглядеть полученное блюдо. Вышло теоретически съедобно, но вообще так себе, а по сравнению с другими смешными вещами Олдей — худшее из того, что я у них читала.

"Путь проклятых" вообще наводит на мысли, что его писал не Громов, а автор куда моложе и с другим хромосомным набором. Это очень пафосный эпик про вампиров. Если брать аналоги этой повести среди фильмов, то будет нечто в духе "Скайлайна" — пафосно, малобюджетно, со стандартным набором персонажей (супер-(главный) герой и его молодая эротичная девица), бесконечным мочиловом-рубиловом большую часть экранного времени и туманным, но намекающим на Глубокий Смысл концом. Повесть даже написана очень подходящим для такой поделки языком — не то чтобы прямо "грязно", но большую часть текста можно выкинуть за полной ненадобностью, ибо бред, пафос и банальщина. Герой очень любит становиться в красивую позу и произносить обширные внутренние монологи на тему "Зачем мы живем", "Солнце — это жизнь", "Что делать?" и "Кто виноват". Герой, разумеется, вампир, который, разумеется, каждые пять минут внезапно открывает в себе какие-то новые сверхспособности. Забавно присутствие в кадре девицы героя, которую в нашем случае играет прекрасная малолетка (в голове ни бум-бум, ага), которая, разумеется, только и мечтает о том, как бы герою половчее отдаться. Наличие такой, гм, любовной линии вообще заставляет меня подозревать, что текст писал Лукьяненко — за Олдями как-то любви к малолеткам раньше не замечалось. В целом впечатление от всего вампирского эпига удручающее.

"Вполголоса" — сборник стихов Олега Ладыженского, очень разных. От серьезных до откровенно дурашливых эпиграмм на приятелей, которые и публиковать-то, в общем, не стоило бы. Часть стихов, как я заметила, вошла в тексты романов Олдей — из "Я возьму сам" и "Одиссей, сын Лаэрта" точно видела. В целом сложно что-то сказать, кроме парадоксального: Ладыженский хорошо пишет стихи, но нифига не поэт. Как и Быков, например. У него неплохое сочетание рифмы, смысла и общей формы, но при этом все равно создается впечатление, что слова так или иначе подбираются под рифму, впечатление более работы, чем вдохновения, что ли. Нет такого качества, как у великих поэтов, что прочитаешь пару строчек, и потом ходишь две недели и крутишь их в голове, потому что они настолько идеальны, что не забываются. У Ладыженского читаешь, вроде все гладко и неплохо, но переводишь взгляд на другую страницу, и уже не помнишь, что там были за слова. То ли это избыток *тщательности*, то ли недостаток, я не знаю, но не "цепляет".

сабж

Вообще, я бы ни в жизни не купила "новеллизацию фильма", особенно нашего, если бы не упоминание Цветаевой. Помнится, в аннотации вообще говорилось, что книга о ней или почти о ней (фильм я, естественно, не смотрела и не собираюсь). На самом деле, роман в меньшей степени о ком-то конкретном, и в большей — об эмигрантской тусовке в Париже после революции. Такое очень странное место и время — кто-то чудом сбежал из лагерей и еле приходит в себя, кто-то успел вывезти все имущество и живет себе припеваюче, но все равно ощущают угнетенность и собственную бесполезность и не живут, а только проводят время. Во всяком случае, так складывается у Хаецкой и, кажется, она усиленно создавала именно эту атмосферу — бессмысленной, немного скотской жизни, как в "Волшебной горе", да еще и помноженной на пораженчество и неясное чувство вины перед покинутой родиной. Потому-де и рвались сливки нашего эмигрантского общества обратно в Россию, потому и ввязывались в чудовищные авантюры сотрудничества с ОГПУ и плели бесконечные интриги в своем небольшом кружке. Я так понимаю, что в этом была цель автора — описать эту дивную пораженческую романтику, но сердце, как бы ты хотело, чтоб это правда было так: Россия, звезды, ночь расстрела и весь в черемухе овраг.

Увы, на это у Хаецкой не хватило. Последнее ощущение, которое создает роман — это романтичность и соболезнование героям. Напротив, я не увидела там ни одного симпатичного персонажа, которому действительно сочувствуешь и переживаешь за него. Главные — вроде бы — герои — Вера Гучкова (дочь того-самого) и ее любовник, давно и прочно работающий с ОГПУ, вызывают скорее отвращение. И правильно говорил про них товарищ Сталин, что это-де балласт революции, от которого надо избавляться. Наши эмигранты попадают в эти сети, как кажется по роману, не от тоски по родине, а от скуки и желания "остреньких ощущений", потому что чтобы построить новую жизнь в другой стране, надо работать, что-то делать, а им делать ничего не хочется, а хочется произвести впечатление в кругу таких же бессмысленных личностей, сгрудившихся возле самовара. Все они в равной степени скучны и неприятны, и не более того, увы. В аннотациях я где-то видела, что это кено и книга про "великую любовь", но как ни присматривалась, такой не заметила. Ее даже в сюжете почти нет, ну любовники, ну встретились, расстались, у каждого своя жизнь, вспомнили друг о друге на старости лет — этого как бы недостаточно. Более того, скучающая дочка богатого отца и эмигрант-предатель как-то не производят впечатление людей, на таковую в принципе способны. По здравому размышлению мне кажется, что, может, автор просто не смогла перебороть внутреннюю неприязнь к персонажам, несмотря на все замыслы.

Единственное, что действительно в книге задевает — это изображение ОГПУ и вообще "машины", в которую с одной стороны выходят люди, а с другой выходит фарш (и не важно, фарш в целом или только вместо мозгов). Создает такое жуткое впечатление какой-то паутины, которая незаметна, но из которой толком не вырваться, и никогда не ясно, пронесет или нет. За кем-то из сбежавших агентов советской разведки гоняются пять лет, и в итоге он сдается сам, потому что больше не может. Кого-то просто ломают в застенках так, что он сдает всех друзей, родственников и незнакомых, причем показания, разумеется, выглядят как бред. Кафкианство в самом его страшном, наиболее достоверном и неуловимом облике, в общем. Если что и удалось Хаецкой, так это создать чувство тревоги.

А в остальном — скорее увы. Роман неплохо написан и легко читается, но ни разу не поднимается ни до каких поэтических высот, и периодически (причем не к месту) цитируемая Цветаева в нем выглядит... внезапно. Соединить Цветаеву и то, о чем пишет автор, не получилось, поэзия отдельно, скучные неприятные люди с никчемными судьбами — отдельно.

"Тени" — очерк, написанный Хёйзингой в 1935, когда Первая мировая закончилась уже достаточно давно, чтобы можно было делать из нее выводы, а нацисты пришли к власти достаточно недавно, чтобы можно было пророчить Вторую. Хёйзинга оптимистично утверждает, что второй мировой культурный мир Европы не выдержит...

В целом очерк посвящен проблеме, на которую примерно в это же время много говорили и писали в Европе: "Закат Европы" Шпенглера, "Восстание масс" Ортеги-и-Гассета, — проблеме разрушения современной европейской культуры в том виде, в котором ее знали примерно с эпохи Средневековья. Тогда самым "чутким душам" казалось, что мир рушится, культурные ценности нивелируются, идет духовное обнищание и развал во всех сферах общественной жизни — не только в собственно культуре, но и в науке, и в политике. Хёйзинга рассматривает различные аспекты общественной жизни своего времени, выискивает в них гнильцу и тяжело вздыхает. Не могу не признать, что некоторые его наблюдения весьма точны и интересны, но далеко не все. В очерке очень много чисто стариковского брюзжания, и упоминаемая, разумеется, в негативном аспекте "нынешняя молодежь" как-то снижает мой уровень уважения к автору — бабушки у подъезда приходят примерно к тем же выводам, пусть и другими путями, интуитивно.

И — что меня больше всего раздражает — это набившее оскомину требование возврата к христианским ценностям, будто Шопенгауэр уже тыщу лет как все это не проныл. Разумеется, пост и молитва являются панацеей от всего, вплоть до бактериологической войны, а двух третей человечества, которые исповедуют не

христианство, не существует. Самое трагичное — что Хёйзинга в этом навязывании христианской морали, увы, противоречит самому себе. Ведь в начале очерка, анализируя предыдущие культурные кризисы и выход из них, Х. пишет: "Все прежние провозвестники лучшего хода вещей и лучших времен: реформаторы и пророки, носители и приверженцы всякого рода ренессансов, реставраций, reveils, — неизменно указывали на былое величие, взывая к необходимости вернуть, восстановить древнюю чистоту. Гуманисты, реформаторы, моралисты времен Римской империи, Руссо, Мохаммед, вплоть до прорицателей какого-нибудь негритянского племени Центральной Африки, всегда устремляли взгляд к мнимому прошлому, лучшему, нежели грубое настоящее, и возврат был целью их проповедей... Но мы знаем и то, что всеобщего обратного пути не бывает". Чем же тогда является требование восстановить якобы высокую христианскую мораль, которую современное Х. общество якобы утратило? увы.

Интересна попытка Х. ответить на вопрос, что такое культура: 1)равновесие духовных и материальных ценностей, 2)направленность к идеалу, 3)власть над природой; 4)наличие морального импульса, идей долга и служения. Что касается современной культуры в совокупности своей, Х. не видит в ней единой цели, единого идеала. А те, которые являются общеизвестными — благосостояние, мощь, безопасность, были ведомы уже пещерному человеку. Авансом отвечая на вопрос, какие же цели Х. находит у культур иных периодов, скажу, что кроме идей христианства ничего не указывается.

Самая интересная и, на мой взгляд, актуальная часть работы — рассуждения про науку в контексте культуры. "Сумма всех наук в нас еще не стала культурой", несмотря на все их достижения, и, имхо, уже не станет. Х. сам отвечает на вопрос, почему — "Рассудок в его прежнем обличье, то есть привязанный к аристотелевой логике, не может больше идти в ногу с наукой" и "в науке мы подошли к границам наших мыслительных способностей" (замечу, имхо, не наших, а некоего "среднего человека"). Знаете, могу понять его страдания — иногда меня охватывает нечто вроде зависти к Аристотелю, который, как поговаривают, владел всей совокупности науки и культуры своего времени. Даже чтобы овладеть узким направлением одной из современных наук, надо жизнь положить. Из такого соотношения слишком далеко ушедшей науки, которую еще не догнала культура, Х. выводит идею "упадка способности суждения" — когда "средний человек ощущает себя все менее зависимым от собственного мышления и собственных действий" — когда ему всю науку разжевали и положили в рот в школе, дай бог и это-то переварить, о том, чтобы до чего-то дойти своим умом, не идет и речи. В результате формируется привычка верить всем навязываемым знаниям и суждениям, некритично, без проверки, тем более, что в эстетической и культурной сфере это компенсируется натиском дешевой массовой продукции. Из активного участника культуры — танцора, певца и тд. — человек становится все более пассивным — только слушателем и зрителем. "Два великих культурных завоевания, которыми особенно привыкли гордиться: всеобщее образование и современная гласность, — вместо того, чтобы регулярно вести к повышению уровня культуры, напротив, несут с собой явные проявления вырождения и упадка".

В целом Х. наблюдает правильно, но, имхо, делает неверные выводы. Суть озвученных достижений — не культурное развитие, а предоставление человеку средств к существованию. Тот, кто не умеет читать, писать и пользоваться компом, в нашем мире практически обречен. И если в Средневековье грамотность была признаком культурности, то теперь она стала просто необходимостью — как раньше было необходимостью знать, когда надо пахать и сеять. Имхо, размер пропасти между средневековым ученым теологом и средневековым крестьянином не меньше и не больше, чем между современным профессором и современным продавцом в ларьке. А общий культурный уровень — некая постоянная, просто наполнение понятия "культурность" меняется.

О критике расовых теорий Х. мне не хочется говорить, хотя она там есть — тут не о чем спорить и рассуждать, все и так понятно, с нашей ветки понятнее, чем ему, конечно. Главу про "упадок моральных норм" все уже слышали в исполнении бабушек у подъезда.

Хороша, хотя несколько неактуальная уже глава про мораль и культурность во взаимоотношениях государств. Мне кажется, Х. слишком наивен для своего времени, и принцип "против кого дружим" был актуален задолго до Макиавелли. Впрочем, Х. верно замечает, что государство, которое в числе прочих играет не по правилам и вызывает глобальное недоверие, рано или поздно будет уничтожено — остальные даже объединяться ради этого.

Забавно читать то, что Х. пишет о будущем, уже представляя, что его будущее — это ты. Вот моя любимая цитата: "Как средство передачи сообщений, в своей повседневной функции, это во многих отношениях шаг назад, к бесцельной форме передачи мыслей. Дело здесь не столько в таком общепризнанном зле, как вульгарное отношение к радио: когда, не вникая ни во что, слушают все подряд или бездумно крутят ручку настройки, превращая радиопередачи в пустое расточительство звука и смысле". Слышите знакомые нотки, непроизнесенное "зомбоящик" и "пошел бы лучше на улицу погулял, чем сидеть в своем компьютере"? Уверена, когда в Древнем Китае изобрели письменность, тоже нечто такое говорили

Абстрагируясь от упомянутых рассуждений про возврат к высокой христианской морали — под конец Х. делает отличный вывод, наиболее ценный и верный из всего. "История не может ничего предсказать, кроме одного: ни один значительный поворот в общественных отношениях не происходит так, как представляло себе предшествующее поколение. Мы определенно знаем, чтоб события проистекают иначе, чем мы можем подумать".