облако тэгов
Расціслаў з Барысам падышлі да бацькі. Ён абняў іх, бліскаючы вачамі, гаварыў далей:
— Князь Брачыслаў, мой бацька, а ваш дзед, які далучыў да Полацка Віцебск і Усвят, перад сконам сваім паклікаў мяне і сказаў: «Сыне Усяслаў, калі Бог дасць табе мой сталец з праўдай, а не з насіллем, і калі прыйдзе да цябе смерць, загадай пакласці сябе, дзе я буду ляжаць, каля маёй труны». Думаў я, дзеці, што не суджана мне выканаць волю бацькі майго, што памру далёка ад нашай радзімы, ад светлага Полацка, што не ўбачу ніколі Дзвіну, дарагі наш Рубон. Але сілы і веру мне вярнула вось гэтая бяроста. Ёсць людзі, сыны, якія верна служаць нашаму княжацкаму дому, якіх не асляпіла і не аглушыла бяда. Яны рыхтуюцца выбавіць нас на белы свет з-пад зямлі. Памолімся ж за іх.
След ваўкалака — Дайнека Леанід
https://nemaloknig.com/read-306607/?page=30
***
После Всеслава началось это. Умирая, поделил он Полоцкую землю между своими шестью сыновьями на шесть уделов: Полоцкий, Менский, Друцкий, Витебский, Изяславо-Логожский и Лукомский. Сыновья и внуки его с большим трудом смогли расширить границы, создав уделы Себежский, Слуцкий и Борисовский. Вот на сегодняшний день и вся земля Полоцкая, разве еще Кукейнос и Герцике на Двине.
Леонид Дайнеко. Меч князя Вячки
https://unotices.com/book.php?id=52347&am......
***
Леанід Дайнека "Той , каго ўдарылі па шчацэ " пра Іасафата Кунцэвіча , уніяцкага святара , якога ў 1623 годзе забілі ў Віцебску
Леанід Дайнека працаваў рэдактарам, старшым рэдактарам перадач для дзяцей і юнацтва Віцебскай студыі тэлебачання (1967-71).
Напрыканцы вучобы Леанід Марцінавіч пазнаёміўся з будучай жонкай, студэнткай біяфаку Зінаідай Міхайлаўнай. Хутка пасля вяселля яго скіравалі па размеркаванні на Віцебскае тэлебачанне, дзе спадар Леанід узначаліў дзіцячую рэдакцыю. Працы хапала – і нават больш, аднак вершы пісаць не пакідаў. І ўрэшце “дапісаўся”: запрасілі на рэспубліканскую нараду маладых пісьменнікаў, што адбылася ў чэрвені 1968 года на возеры Свіцязь.
“Колькі там сабралася цікавых паэтаў! А вялі семінары славутыя Янка Брыль і Уладзімір Караткевіч. Уладзімір Сямёнавіч – малады, энергічны, увесь час выдаваў хохмы – быў кумірам моладзі. Брыль жа быў мудрым, спакойным. Гэткай філасофскаю глыбай. Ён увесь час асаджаў Караткевіча: “Ну-ну, Валодзя, не гарачыся”. То былі жывыя людзі. Не тое што зараз – такія ўжо “геніі” сустракаюцца…
Мы жылі на беразе чароўнага возера Свіцязь, увесь час гутарылі, а ўвечары – гулялі па беразе, любаваліся прыгажосцю… Рамантыка! Атмасфера была ўзнёслая, лірычная. І тады я цвёрда вырашыў: перайду на беларускую мову. Даў сабе клятву. З таго часу толькі беларускае мовы і прытрымліваюся. Я рады, што знайшоў правільную дарогу. Бо выказаць сваю душу, сваё сэрца можна толькі на роднай мове!”
На той час у выдавецтве “Беларусь” ужо стаяла ў тэмплане першая кніга вершаў маладога паэта Леаніда Дайнекі. Праўда, на расійскай мове. І выйсці яна мусіла пад назвай “Голоса”. Але пасля душэўнага пералому на Свіцязі Леанід літаральна за месяц напісаў новую кнігу – па-беларуску. У Віцебску маладая сям’я жыла ў драўлянай хатцы: без ацяплення, вада – з калонкі. Ужо і дзеці нарадзіліся – два сыны. І калі ўсе клаліся спаць, Леанід сек дровы, распальваў грубку, сядаў каля яе проста на падлогу і пісаў, пісаў, пісаў… Новыя творы даслаў у Менск, і ў 1969 годзе выйшла кніга “Галасы”.
***
Из отчета западнодвинского отряда
Городище под названием Замошье расположено в 0,4 км к северо-западу от дер. Полуденки (Миорский р-н) на высоком крутом (до 20 м) холме на левом берегу р.Вятла (левый приток Западной Двины). Площадка в плане неправильной овальной формы, ориентирована по линии север – юг с небольшим отклонением к востоку. Длина площадки 136 м, ширина в северной половине 90 м, в южной – 85 м. Раскопом в 340 кв. м вскрыт культурный слой черного, местами темно-серого цвета мощностью 3,2 м ближе к центру и 0,3 м у края. Насыщенность культурного слоя находками довольно значительная. Обнаружено много фрагментов лепных сосудов: около 90% слабопрофилированных и баночных форм, характерных для днепродвинской культуры, и штрихованная керамика (около 10%), а также несколько обломков керамики XII в. Предварительно выявлены три нижних горизонта: ранний этап днепродвинской культуры, поздний этап той же культуры и горизонт третьей четверти I тысячелетия нашей эры (культура типа верхнего слоя банцеровского городища).
В конце XII – начале XIII в. здесь возводится каменный одностолпный храм и ряд жилых сооружений, которые погибли в результате пожара. Исследования фундамента храма, на котором в XVIII в. была построена кладбищенская церковь, будут продолжены в следующем сезоне. Раскопки затруднены вследствие нарушения верхних слоев кладбищем XVI-XVIII вв.
(«Археологические открытия 1989 г.», стр. 221)
Неоднократное упоминание Полоцка.
Кир Булычев. Похищение чародея
***
М. Петровский. Мастер и Город. Глава первая. Декларация о городе. I
Заштатный и мало кому ведомый Витебск свил гнездо, вместившее М. Шагала и К. Малевича, М. Бахтина, П. Медведева, В. Волошина, И. Соллертинского.
***
Оксана Иваненко "Родные дети" К. Веселка.1988
Повесть украинской писательницы Оксаны Дмитриевны Иваненко, на украинском языке (переведена на русский В.В.Федоренко), о малолетних детях Украины, Беларуси, России, выживших в фашистских концлагерях; о страшных годах, прожитых этими детьми в фашистской неволе; о том, как даже четырехлетние дети помогали друг другу, как могли, заботились и поддерживали слабых, делились гнилой свеклушкой, принесенной украдкой с полей, на которые их гоняли ежедневно надзиратели работать. О том, как фашистские нелюди брали кровь у новорожденных младенцев для раненых немецких солдат, и советские женщины заслоняли их собой. И как советская армия освободила тех, кто выжил... Как Родина приняла своих родных детей. И как разыскивали родители своих потерянных в войне деток по всей Земле, и люди всей Земли помогали в этом...
***
Это были не дети, а призраки...Ручки, обтянутые желтой шкурой, с трудом двигались, и на них были выжжены номера, мутные глаза на бледных , прозрачных личиках будто смотрели, но не видели; синие губы, которые не умели смеяться. Они все сидели в одинаковых, каких-то угнетенных позах, словно боялись пошевелиться. Весь персонал детдома — заведующая, воспитатели, технические работники, доктор все мы сдерживались, чтобы не разрыдаться. Одна из техничек призналась потом, что она с трудом купала их, — невозможно было смотреть на эти тельца. Тут были мальчики и девочки от трех до двенадцати лет. Их спасли наши воины, когда детей собирались подорвать убегающие фашисты.
Детей отмыли. подкормили и отправили в один из пионерских лагерей под Киевом. А за это время подготовили им "свой дом" на Осеевской, 13, детдом №13.
Им надо было вернуть детство, этим детям, чьих отцов убили на фронте, в партизанских отрядах, расстреляли или замучили в плену. Их матерей, разлучив с ними, отправили в газовые камеры, откуда никто не вернулся.
А сколько погибло детей...
***
"Глубокоуважаемая девушка-воспитательница! Конечно, вас удивит, почему мы вам пишем. Мы читали в газете о ваших детях и о вас. Мы прочитали о Лёне Лебединском, у которого палачи-фашисты взяли больше 4000 кубических сантиметров крови, и о его сестричке — четырехлетней Орисе, у которой начала сохнуть левая ручка, так много взяли у нее крови. Мы, все комсомольцы, были на фронте и мстили фашистским гадам за все муки, которые вынес советский народ и дети. Сейчас мы далеко за границами родной земли. Двое из нас с Украины, а Виктор Та- ращанский из самого Киева. Нам хотелось бы переписываться с родной девушкой из нашего любимого Киева, который мы освобождали, с девушкой, которая делает такое благородное дело.
Не сердитесь на нас за то, что мы решились написать вам, и по-верьте в наше искреннее уважение к вам и большую любовь к де¬тям, из-за которых мы никогда не забудем врагов. Желаем вам счастья, здоровья и успехов в работе.
Ждем от вас ответа.
Кондратенко Евгений Иванович, Радин Петр Ильич, Булгаков Михаил Петрович, Грибов Сергей Иванович, Таращанский Виктор Васильевич».
Марина Петровна улыбнулась и отложила это письмо отдельно.
Было еще несколько писем от школьников с Дальнего Востока, с Донбасса, из какой-то деревни Тариберки Мурманской области, где полгода ночь, полгода день.
А вот маленький треугольничек, надписанный неуверенной, дрожащей рукой.
«Уважаемый товарищ директор!
Прошу сообщить мне о моей дочке Валечке Ивановне Листопа- довой, восьми лет. Вдруг она у вас. Волосики черные, глазки чер-ненькие, на левой руке № 66101. Не откажите мне, ответьте. Мы были с ней в одном лагере в Люблине, а потом нас разлучили».
И еще такие же просьбы:
«Товарищ директор, дорогой! Помогите моему горю, помогите собрать моих крошек-сироток всех вместе. Отец их погиб, и я из-за проклятых фашистов здоровье потеряла. Моя старшая доченька, Танечка, нашлась, а где мой сыночек Владик и младшенькая, Лидочка, я не знаю.
Просительница Гончарина Феня Петровна.
БССР. Витебская область».
Гончарин... Владик Гончарин! У Марины Петровны прервалось дыхание. Владик Гончарин, курносенький непоседа, веселый мальчишка, который всегда и везде рисует танки и красноармейцев.
Что делать? Что делать?
Как выйти к детям?
Она плачет, Марина Петровна, такая сдержанная, сильная, сама познавшая столько горя в этой войне....
Домой Саша возвратилась около двенадцати, совсем без сил. Дочь Иринка спала.
Уже в кровати Саша достала письмо от Галинки. И сразу перед глазами встала подруга — круглые серые глаза, инфантильный вид, вся она такая простая во взаимоотношениях с людьми, сенти-ментальная, смешная и искренняя.
С Галинкой вместе заканчивали педагогический институт, но потом Саша пошла еще в медицинский, а Галинка после года работы в детдоме неожиданно для всех, кроме своего отца — старого театрала,— поступила в театральную студию и стала акт¬рисой Театра юного зрителя. Когда подруги и родные увидели ее на сцене, сразу поняли, что это и есть ее путь. Именно актри¬сой и именно детского театра.
Была уже у Галинки семья, дети, а на сцену выходила все та же тоненькая девочка, а то и стройный парнишка, и юный трогатель¬ный звонкий голос брал за сердце каждого.
К ней иногда за кулисы приходили знакомиться мальчишки— шалуны и сорвиголовы, увлеченные театром, и очень разочаро-вывались, когда к ним выходил не мальчишка-ровесник, а изящно одетая женщина. Перед войною она получила звание заслужен¬ной артистки и орден. Школьники устраивали ей овации, и после спектаклей домой ее всегда провожала большая толпа детей.
— Вот это слава! — смеялся ее муж. Он всегда радовался за нее, потому что был влюблен в свою жену всю жизнь. И всегда спрашивал ее подруг: — Вы любите Галинку? — И дочери тоже говорил: — Танька, смотри, какая у тебя мама!
У них было всегда уютно, весело. А теперь она осталась одна.
Это большое, подробное письмо — много о чем оно поведало Саше! И странно — жизнь Галины совсем не кажется горьким от¬звуком прошлого. Снова театр, новые пьесы, новые роли (поду¬мать только, она все еще играет девочек и мальчиков!), студии молодежи, с которой надо работать, учеба Андрейки, успехи Тани,— и неожиданно для Саши — много общественной работы.
Детские дома. Поиски детей. Наивная Галина. Она в отчаянии из-за одного ребенка, которого должна разыскать. Какого-то семилетнего Ясика...
Судьба сотен детей сейчас в руках Саши.
Рука тянется к карандашу, и уже полусонная Саша записывает в блокнот: Ясик из Белоруссии. Приблизительно семи лет. Мать и отец партизаны. Медработники. Оставался с бабушкой под Витебском.
Встретились они куда раньше, но не помнили друг друга, просто не замечали в толпе детей. Ведь они были совсем маленькими, когда фашисты загнали тысячи семей за колючую проволоку в Витебске, а затем отвезли далеко-далеко в запечатанном вагоне. Тони шло лишь четвертую год, когда забрали ее с матерью, братом и сестрой. В том же вагоне ехала и Светочка, немного меньше Тоню. Тоня прижималась к худых колен матери, а Свету держала на руках молодая перепуганная женщина.
* * *
Хотя этот город одной из западных областей Украины был для Саши новым, незнакомым, но, прибыв сюда в 45-м году, Саша словно вернулась в собственный дом и в этом доме начала на¬водить порядок. Этот ее собственный дом был очень большим и требовал напряженных сил и энергии.
нивой подругой. Но она вдруг представила, как Светланка будет ночью бояться и, возможно, плакать, а все будут спать и никто не услышит. Светланка вопросительно смотрела голубыми глазами, ожидая разрешения. Но Тоня ответила очень миролюбиво:
— Пусть Надя спит.
После ужина, когда укладывались спать, Тоня, как всегда, заботливо укрыла Светланку большим одеялом — «укутушкала». Это слово осталось от мамы, и Светланка, уже полусонная, улыбнулась.
Так повелось издавна, с того самого вечера, когда они, с раз¬бегу встретившись, едва не сбили друг друга с ног, и с тех пор ни¬когда не разлучались. Тогда они в первый раз легли рядом, и Тоня заботливо накинула какое-то тряпье на Светланку.
Встретились они намного раньше, но не помнили друг друга, просто не замечали в гурьбе детей. Они были еще совсем малень-кими, когда фашисты загнали тысячи семей за колючую проволо¬ку в Витебске, а потом отвезли далеко-далеко в запломбированных вагонах. Тоне шел всего четвертый год, когда забрали ее с ма¬терью, братиком и сестричкой. В том же вагоне ехала и Светлан¬ка, которая была немного младше Тони. Тоня жалась к худым маминым коленям, а Светланку держала на руках молодая пере¬пуганная женщина.
В первые дни дети громко плакали, охранники кричали, били прикладами старших мальчиков и девочек, матери зажимали ру¬ками детские ротики, отдавали свои пайки вонючей бурды с чер¬вями, которую называли «зуппе», делили между малышами кор¬ки хлеба с опилками. Но дети плакали — от постоянного голода, только все тише, тише.
Они скулили и повизгивали, не в силах подать голоса, и уми¬рали, словно таяли на глазах. Умерли Тонин младший братик и старшая сестричка, их часовые выбросили на ходу из окна вагона. А мать прижала к груди Тоню, сжала зубы, чтобы не кричать, и только слезы дождем лились на грязное темное личико Тони и оставляли на нем полосы.
Их привезли в другой концлагерь, грязных, голодных, ободран-ных, избитых. Еще в Витебске взрослых беспощадно били, допра-шивая, кто из партизанских семей и где партизаны. А здесь, в Аушвице (дети уже потом узнали название лагеря), били все: и надзиратели, и надзирательницы, даже трудно сказать, за что. Взглянет кто из женщин не так, и над ней тут же поднимается ре-зиновая палка.
Утром, в полдень и вечером выстраивали на плацу для про¬верки, и все стояли часа три, невзирая на погоду — дождь, ветер или снег. И Тоня должна была стоять, и Светланка, и даже еще более маленькие, потому что некоторые матери держали на руках грудных, а полуторагодовалый ребенок должен был стоять, дер¬жась за лохмотья, что были когда-то халатом.
Вот там, в Аушвице, в одно серое утро детей приказали по¬строить отдельно.
Это еще ничего не значит, что Киев так далеко от Ленинграда. Раньше Киев был лишь кружочком на карте над рекою Днепром. Днепр впадает в Черное море. На Днепре — Днепрогэс, Киев — столица Украины, «мать городов русских». Это учат на уроках географии и истории. Теперь же, когда в школе на уроках исто¬рии вспоминают Украину, Киев, девочки и мальчики детдома имени Кирова поднимают руки и, перебивая друг друга, с удо¬вольствием отвечают. Еще бы! Что-что, а об Украине им стыдно не знать. У них там друзья живут в Киеве, с которыми они уже второй год переписываются.
В их спальнях висят фото — например, в комнате третьего оряда, где старостой Ирочка Баранова, как раз’над ее тумбочкой висит фотография Тони Мидян и Светланы Комарович.
Ирочка приглашает в комнату двух женщин и моряков. Это к детям приехали гости. Моряки Балтфлота и их жены шефствуют над этим домом.
Одна женщина, молодая, красивая, круглолицая, улыбается приветливо детям, гладит их по голове. Она впервые в этом дет¬доме, и ей все нравится.
— Здесь наша спальня — девочек третьего отряда, садитесь, пожалуйста,— вежливо приглашает Ирочка, пододвигая стулья.
— Как у вас хорошо! — говорит молодая женщина.— Уютно так, везде цветы, картины, фотографии. Как дома.
— А это ваши девочки на фото? — спрашивает моряк.
— Нет,— с затаенной гордостью говорит Ирочка.— Это наши киевские подруги. Мы с ними давно переписываемся и уже хо¬рошо их знаем. Тоня пишет такие интересные письма. Она была летом в Крыму и так описала море и санаторий, просто как рас¬сказ в журнале.
— Они тоже сиротки? — спросила молодая женщина, а пожи¬лая дернула ее незаметно за блузку. Шефы раз и навсегда усло¬вились никогда не называть детей сиротками и вообще в дет¬доме о родителях не вспоминать.
Моряк недовольно покрутил усы, а Ирочка сдержанно ответила:
— Да, у них у обеих отцы погибли, а матерей сожгли фа¬шисты в концлагере. Их освободила Советская Армия.
— Бедные дети! — вздохнула тяжело молодая женщина.
— Хотите поближе рассмотреть их карточку? — продолжала Ирочка, снимая фото.— Они дружат еще с концлагеря, Светлан¬ка и Тоня, и письма всегда вдвоем пишут. Эта черненькая — Тоня Мидян, а эта круглолицая — Светланка Комарович.
— Светланка Комарович! — вдруг закричала молодая женщи¬на, схватила карточку и упала на небольшую кроватку, засте¬ленную белым вышитым покрывалом.
—Что, что с вами? — бросились к ней вторая женщина и мо¬ряк?
— Светланка Комарович!.. Светланка Комарович!..—повторяла
женщина.— Посмотрите, посмотрите на фото. Боже мой, я остави¬ла ее двухлетним ребенком. Но она похожа, взгляните, это она, моя дочь... Я думала... она давно погибла. Мне сказали, что все село сожгли... Я на лето привезла ее к сестре, а сама поехала в Ленинград к мужу... и началась война... а Белоруссия оказа¬лась в оккупации... Боже мой, моя дочь...
— Она действительно из Белоруссии,— сказала Ирочка и ти¬хонько положила руки на плечо женщины.— Не плачьте, не плачьте, это, наверное, ваша Светланка.
Прибежали воспитательницы и директор, старшие дети. Все раз-глядывали карточку. Они и вправду похожи — мать и дочь — круглолицые, светлоглазые, с ямочками на щеках...
Так неожиданно нашлась мать Светланки Комарович.
Ее, Светланкину мать, хотели проводить домой. Но она отка¬залась. Ей хотелось побыть одной. Она шла, и слезы струились по щекам, она не вытирала и не смахивала их. Встречные видели: идет красивая молодая женщина в модном берете, с большими подкрученными ресницами, подкрашенными губами, и так не вя¬жутся эти неудержимые слезы с ее внешним видом. Но чего только ни насмотрелись ленинградцы за эти годы! Они проходили мимо, а она несла одна свою большую радость и свое большое горе.
Действительно, ей бы радоваться, Софии Леонтьевне, Зосе — как ее сызмала звали в Белоруссии.
Она старалась представить себе дочку, давно оплаканную как умершую, и воображение рисовало что-то розовое, пухлое, улы-бающееся, в ямочках и перевязочках. Она была с нею мало. Ча¬ще возилась с ребенком бабушка, а она, веселая, беззаботная Зося, ездила за своим мужем-лейтенантом, который подолгу не за-сиживался на месте.
Летом 41-го года Зося отвезла дочку в село к сестре и мате¬ри «на дачу», а сама поехала в Ленинград, устраиваться на новом месте — там и настигла ее война. Она успела выехать на Урал. В 41-м же году погиб на фронте муж, и она осталась одна... Во второй раз вышла замуж в 43-м году за ленинградца, моряка Балтфлота, лежавшего в госпитале, где она работала санитаркой после гибели мужа. Она никому ничего не рассказывала о своем прошлом. Была новая семья, семья ее мужа, не очень приветли¬вая, замкнутая, новые взаимоотношения, новая жизнь. Муж после госпиталя снова уехал на фронт, вернулся в 45-м году без ноги. Они переехали в Ленинград. Зося пошла работать на фабрику и де¬лала все, чтобы создать для мужа уют и покой, чтобы он не ощу¬щал своего увечья. Через год у них родился сынишка. Она его назвала почему-то Святославом, звала Светиком, хотя Светик был черноволосым, с угольками-глазенками. Почему она никогда ни¬кому не рассказывала о Светланке, о первом муже? Может, по¬тому, что второй муж, тоже молодой, красивый, очень любил и ревновал ее, и встретился тогда, когда она уже немного отошла от своего горя, выглядела совсем молоденькой девушкой — дер¬жалась беззаботно и независимо. На самом деле ее....
***
Конечно, те трое не забыли. Полковник Навроцкий, капитан Александр Васильевич и лейтенант-переводчик, которого звали просто Вася, потому что он был совсем молодой, были твердо убеждены: да, это и есть те самые Ясик Климкович и советская девочка Лида, фамилия которого пока неизвестно. Но это советские дети. Их надо только вырвать из-за этих решеток.
И Лина Павловна, и Галина Алексеевна писали Кате: «Скажи осторожно Оли Климкович — кажется, Ясика нашли, но еще не вырвали оттуда. С ним какая-то наша девочка Лида, но ее фамилия установить трудно. Этим делом ведает лично полковник Навроцкий. Пусть немедленно Оля напишет вида, заверит и пришлет ему, образцы посылаем ».
Кажется, у полковника Навроцкого были уже все необходимые доказательства по поводу Ясика.
***
Она писала: «Мне кажется, что это о вас написано, о вас и ваших товарищах, поэтому я часто играю ее и научила петь детей».
И правда, когда дети пели:
В далекому морі, в гулкім океані,
Радянські пливуть кораблі
I в рубках матроси, як вечір настане,
Сумують по рідній землі...
— она всегда думала о Вите и его друзьях, и дети знали, что это любимая песня Лины Павловны.
Действительно, какие только моря, какие океаны пришлось проплыть Вите с того времени, как его и Женю перевели на большой торговый корабль, и какие земли довелось повидать!
Он побывал на берегах Африки и Азии, в портах островов Великого, или Тихого океана... Цейлон, Мадагаскар... когда- то эти необыкновенные названия звучали, как сказка, на уроках географии в школе. Сейчас эта сказка была развенчана. Кроме экзотической природы, они видели и подневольную жизнь колоний и полуколоний — и выходило точно так, как пелось в пес¬не. Сколько несчастных, бесправных людей выходили на берег, чтобы хоть издали посмотреть на корабль из свободной, счастливой страны, на пятиконечные советские звезды, на красные флаги!
И в груди молодых моряков вырастало чувство гордости за свою Родину.
Сейчас они возвращались из далекого рейса. Они побывали в самом большом австралийском городе Мельбурне, и их первая стоянка должна была быть в порту Фримантл.
Они уже охотно покидали эту британскую колонию, которую еще в прошлом столетии британцы заселяли высланными, а те¬перь посылали сюда тысячи перемещенных лиц из концлагерей Европы.
... Еще порт Фримантл, и они выйдут в открытый океан!
— Зайдем в Фримантл, прогуляемся — там же долго будем стоять,— решил Витя.— Согласен?
— Согласен! — кивнул головой Женя.
Корабль зашел в гавань, когда темная ночь спустилась на землю. Но на берегу было много людей, отовсюду доносилась разноязычная речь.
Сошли на берег — Витя, Женя, несколько матросов, свободных вахты...
— Мы из Советского Союза, — шепчет быстро-быстро девочка. — Но нас не отдали, потому что мы ничего не знаем, кто мы, и фамилий не знаем. Я знаю только и помню, что меня зовут Лида, а его Ясик, и мне одна девушка сказала, когда мы лежали больные, я из Советского Союза. Вы оттуда? Вы говорили — Москва! Ясик в дороге заболел. А Петер умер, и его бросили в море, и Надя умерла, а Юрис, наверное, ночью умрет. Мы в трюме сидели закрыты, но услышали, что здесь стоит советский корабль — мы и убежали, когда мертвую Надю выносили. Я и Ясик. Видите, он болен, не может стоять.
(1948)
***
О БАНЕ И УЛИЦЕ НА БУКВУ „О"
Прошло полгода с того дня, как розыск родных Надежды Пустоваловой я сочла неудавшимся. И вдруг история с баней возникла вновь. Пришло такое письмо:
«Обращаюсь к вам по поводу вашей передачи от 13 мая. Вы говорили, что бывшая ленинградская девочка искала родных. У меня пропала племянница в Ленинграде в 1942 году. Сестра моя ходила рыть окопы, дочка ее пропала с улицы, ее увела чужая женщина (рассказ девочки-подружки). В письме Надежды Пустоваловой говорилось, что с ними жил дядя, имя которого она не помнит, жила она на Сердобольской улице, на которой есть большая баня, и в баню племянница ходила с бабушкой. Звали мою племянницу Рая. Очень прошу сообщить адрес Надежды Пустоваловой.
Евдокимова Татьяна Григорьевна
Витебск».
Я была в полном недоумении: почему Т. Г. Евдокимова считает, что Надежда Пустовалова — ее племянница Рая? Ничего же здесь не сходится:
У Евдокимовой: племянница «пропала с улицы, ее увела чужая женщина».
У Пустоваловой: «Вернулась мама и пошла к станции».
У Евдокимовой: «С ними жил ее дядя, имя которого она не помнит».
У Пустоваловой: «У нас в семье была бабушка, какой-то Борис и Валентин старше меня лет на пять».
У Евдокимовой: «Жили на Сердобольской улице, на которой есть большая баня».
У Пустоваловой: «Жили мы… недалеко от самой большой бани… на углу двух улиц… Улица наша называлась на букву «О».
Что же сходится? Только упоминание о бане. Название улицы тоже не совпадает. Но тут можно понять, почему в памяти девочки осталась буква «О». В слове «Сердобольская» так и слышится звук «о» (ударная гласная).
Адрес был сообщен предполагаемой тете, но у меня никакой надежды на то, что они родственники, не было.
Прошло еще целых пять месяцев. И я получила второе письмо от Татьяны Григорьевны Евдокимовой. Читаю и не верю глазам своим: «Надежда Пустовалова (бывшая) и есть моя племянница Яковлева Раиса Николаевна. В Ленинграде живет и ее мать. Наша встреча состоялась 31 декабря в Ленинграде…»
По каким же признакам они узнали друг друга? Совершенно непонятно! Не ошибка ли все-таки?
Вызвала я Витебск и, когда Татьяна Григорьевна взяла трубку, спросила ее:
— Скажите, как вы убедились, что Надежда Федоровна Пустовалова и есть ваша племянница Раиса Николаевна Яковлева?
— А как же? Она баню помнила! Мы ее на вокзале встретили и привели на Сердобольскую улицу и сказали: «Ну, иди одна, найди баню, куда ты ходила с бабушкой». Она идет прямо к бане и говорит: «А почему рядом забор? Тут дом стоял». Она и мебель нашу помнила — шкаф, где стояли масло и банка с вареньем, туда за вареньем лазила. И еще картину помнила с лебедями. Так что не сомневайтесь, она и есть наша Раечка, — успокоила меня Татьяна Григорьевна.
Вот что такое детские воспоминания! В который раз они возвращают человеку его родных!
....
Послесловие.
Боюсь, что в последующие дни телефонные линии Москва — Бельцы — Витебск были перегружены.
А. Барто. Найти человека. М. СП. 1968
***
Анастасию Королёву с тремя дочерями-погодками в 1942 году немцы загнали в гетто на территории Витебска, откуда перебросили в концлагерь Майданек (Польша). Там произошла "сортировка". Людмилу, старшую сестру (1938 г.р.), переместили в концлагерь Константиново, также на территории Польши. Анастасия и ее дочери Римма и самая младшая Александра в 1944 году попали в Аушвиц-Биркенау (Освенцим). В печах Освенцима была сожжена Римма. Анастасию вскоре перевели в Равенсбрюк (Германия).
После освобождения Анастасия Королева возвратилась в родную Белоруссию, поселилась в деревне под Витебском. Она пыталась искать своих дочерей — писала письма в разные инстанции. Мать хотела верить, что ее девочки живы. Документальный фильм возродил надежды матери. В письме к Агнии Барто она поведала о судьбе сожженной в Освенциме Риммы, рассказала о двух потерявшихся дочерях. Она написала свой лагерный номер, и предположила, что у дочек должны быть близкие к ее номеру числа, так как им практически одновременно делали наколки.
Первой на призывы Агнии Барто откликнулась Людмила — она жила в Витебске, можно сказать, по соседству с матерью. Откликнулись две молодые женщины, которых звали Александрами, и которые тоже содержались в Освенциме. Но их лагерные номера очень разнились с номером Анастасии.
https://malamant.livejournal.com/444917.h...
***
В Неметчине
Однажды немцы окружили нашу деревню, забрали коров, свиней, овец, а потом стали хватать людей.
Нас в семье было семеро: папа, мама, двое братьев и три сестры. Всех нас загнали на какую-то зеленую машину, крытую брезентом. Папа с мамой сидели на ящичке, в который успели сунуть кое-что из припасов. Мама кормила грудью маленького Антося. Валя сидела у папы на коленях, положив голову ему на грудь. Мы, как старшие, стояли возле ног мамы и папы.
Стояла летняя жара, а нас в машине – как селедок в бочке. Страшно хотелось пить, пересыхало во рту, а воды не давали. Машины мчались на запад несколько дней и ночей. Приехали в какой-то город. Видим – барак. Немец грозно приказал вылезать. Мы, как горох, посыпались из машины. Сердце разрывали крики и плач детей. Послышалась команда:
– Женщины и дети – налево, мужчины – направо!
Мы едва успели попрощаться с отцом. Немцы кричали во всю глотку: «Шнель! Шнель!»
Мужчин куда-то повели, а нас загнали в тесный барак.
Там и остались: мама и нас пятеро. Из глаз у всех катились слезы, крики детей заглушались причитаниями женщин, а немецкие бандиты только посмеивались. Были тут и Франек дядьки Кастуся, и Аня, тетки Алеси, и много-много других ребят из нашей деревни. Да и не только из нашей. Я сама слышала, как женщины спрашивали у моей матери: «Какой вы области? Вашу деревню тоже сожгли?» Мама отвечала: «Витебской области… Сожгли деревню, дотла сожгли. И маму мою сожгли… Живьем. 73 года было. У нее голова болела, а немцы подумали, что тиф. Ох, ох!» – захлебывалась она слезами. Вслед за нею и все мы начинали плакать.
– Тихо, милая, не лей слез-то, – уговаривали ее женщины. – Видишь, детишки, на тебя глядя, тоже ревут.
Когда дело подошло к ночи, мама, собрав все лохмотья, какие удалось захватить, постлала нам постель. На ужин ничего не было, и мы голодные легли спать. Ящичек с припасами остался в машине.
Рано утром я проснулась от духоты. Будто камень лежал на груди, дышать было тяжело-тяжело. Открывать окна и двери не дозволялось. Люди спали на нарах в несколько ярусов, детей клали прямо на полу.
Я протерла глаза и увидела, что нет моей мамы. Мне стало страшно. Я подумала: наверно, и ее погнали направо. Закрыв глаза руками, я стала плакать и приговаривать: «А кто же нам постельку постелет, кто ж нас согреет?..» Вдруг слышу голос:
– Манечка, дочушка!
Это была мама. Она держала в одной руке малюсенький кусочек черного хлеба, в другой – солдатский котелок с чем-то теплым: от него шел пар.
– Тихо, Манечка, не надо плакать. Есть вам принесла, – сказала мама.
Услыхав слово «есть» и увидев хлеб, я захлопала в ладоши и засмеялась. Своим смехом разбудила меньших братьев и сестер. Мама присела возле нас, долго глядела на маленький ломтик хлеба, а потом разломала его на четыре части. Антосю и себе не выделила. Я до самой смерти не забуду того кусочка хлеба, что достался мне тогда. Я никогда не забуду, как мне хотелось есть.
Так, в страшной духоте и голоде, прошло две недели. Пару раз маме удавалось пробраться за колючую проволоку и достать нам кое-что из еды. Потом немцы натянули какой-то электрический провод, к которому нельзя было приближаться. Выходить из барака не разрешалось, а входить – пожалуйста. И вот раз мама приходит – торба полная хлеба, а в руке кринка с молоком. Тогда мы первый раз наелись досыта.
В тот же день мама почувствовала себя плохо, температура подскочила до 40 градусов. Пришли санитары и забрали ее в лазарет. Только унесли маму, как тут же заболели оба моих брата и обе сестрички. Их тоже на носилках куда-то унесли. Это, должно быть, наделала еда.
Плакала я сколько хотела – никто меня уже не успокаивал. Потом надумалась просить у немцев пропуск в лазарет: очень хотелось повидать маму. К братьям и сестрам я не просилась: немцы сами, забирая их, говорили, что им сразу сделают «капут». Маленький Антось уже тогда был как неживой: не кричал, как обычно, лежал с закрытыми глазами и едва дышал.
После долгого упрашивания один немец дал мне пропуск в лазарет к маме. Собралась в поход, а на душе больно: знаю, мама голодная, а отнести ей нечего.
В воротах у меня проверили пропуск и, ни слова не говоря, пропустили. Я повернула направо и увидела высокий белый дом. Это был лазарет. Там тоже стояли патрули. Они посмотрели бумагу и сказали:
– Второе крыльцо налево.
Иду. С крыльца сразу вход в комнату, а там трое дверей. Мне почему-то захотелось пойти прямо. Стучусь.
– Мо-ожно-о, – доносится голос как будто из-под земли.
Вхожу. Стоят шесть кроватей. На каждой кровати лежат по двое – по трое. Спрашиваю:
– Нет ли здесь, тетеньки, моей мамы?
– А как ее звать, маму-то? – спросила одна из женщин.
Не успела я ответить, как послышался голос:
– Манечка, доченька!..
Это была мама! Лежала она вдвоем с какой-то женщиной. Я не узнала ее: она была желтая, как воск, опухшая, говорила с трудом. Качала расспрашивать меня про остальных детей.
– Ничего, мамочка, – говорю я, – нам теперь три раза дают есть, и мы стали поправляться.
– Правда, Манечка, ты вроде немного поправилась, – радостно сказала мама и заплакала.
Она заметила, что я начинаю пухнуть, и подумала, что поправляюсь. Я села близенько-близенько возле своей мамы, прильнула к ней, и мне было так хорошо… А она все говорила, говорила. Говорила, как славно будет, когда наши побьют немцев.
– Только гляди, Манечка, за Антосем и за остальными.
Я ответила:
– Хорошо.
Очень хорошо было сидеть и говорить с мамой, да время не позволяло. Сюда разрешалось заходить только на два часа. Мы крепко-крепко поцеловались, и я пошла. Плелась, едва переставляя ноги.
Назавтра нам в первый раз дали супу из капустных кочерыжек, заправленного червями и такого жиденького, что я в своем котелочке нашла только половину кочерыжки, восемь перловых крупинок и десять червяков. Мы просто диву давались: откуда они берут столько червей? В ложках у нас нужды не было – мы пили суп прямо из своих котелков или мисок.
После завтрака получили приказ – собираться на работу. Подкатили машины, мы погрузились и поехали. Куда – никто не знал. Я очень боялась, как бы не увезли в другой город: тогда бы мне больше не увидеть своей мамы.
Но нет, остановились мы в городе, перед воротами большой фабрики. Вылезли из машин. Женщинам велели идти направо, а нам, детям, – налево. Женщин повел один немец, нас – другой.
На фабрике каждой из нас дали работу и сказали:
– Кто где сегодня поставлен, там и будет работать. За смену места – пять плетей или 24-й барак.
Плети и 24-й барак знали мы все.
Меня приставили к какой-то машине, из которой выходили винтики. Работали с восьми часов утра до восьми вечера. Обеденный перерыв – один час. В двенадцать часов дня нам дали обед: тридцать граммов черствого хлеба и тот же суп из кочерыжек. Очередь за супом была большая, но я дождалась. Получив кусочек хлеба, я там же проглотила его: суп выпила до дна. И вдруг как будто что-то кольнуло меня – я так и подскочила. Что ж я наделала, съела весь хлеб и не оставила больной мамочке!
На другой день после завтрака нас построили парами и погнали по мостовой. По тротуарам ходить нам было запрещено: это позволялось только немцам. У каждой из нас на левом рукаве была нашивка: «ОСТ». В нашем бараке всем по порядку накалывали и номер. У меня он и сейчас виден на левой руке – 61506.
Когда мы шли по улице, немецкие дети плевали на нас, приговаривая: «Русише швайне!» Мы только сжимали в кулаки руки в длинных рукавах: мы знали, что наши не сегодня, так завтра придут сюда с победой и принесут нам свободу.
Проработав на фабрике пять дней, я выпросила выходной. Мне очень хотелось навестить больную маму. Бегу по знакомой дороге в лазарет. У меня два кусочка хлеба и суп в котелке. Сердце готово выскочить от радости. Увижу маму, отдам хлеб и снова прижмусь к ней крепко-крепко. Она снова станет говорить о будущем, чтобы утешить меня: «А наши все-таки побьют немцев…» Вот и знакомая дверь, стучусь. Тишина, никакого ответа. Отворяю дверь и направляюсь прямо к тому месту, где лежала моя мама. Пусто, только на каждой кровати лежит одежда. Я подумала: наверно, куда-нибудь перевели всех больных. Но это было не так. Вслед за мною вбежал какой-то немец, стал махать руками, топать и кричать: «Тифус! Тифус!» Что еще он кричал, я не понимала. Поняла только, что все умерли. И моя мама.
Хлеб и котелок выпали у меня из рук. Немец схватил котелок, ударил им меня раз пять по голове и вытолкал за дверь.
Я проплакала всю ночь напролет. Перед глазами у меня стояла мама. Возникало в памяти небольшое строение возле нашего барака с надписью «24-й барак – теплая вода». В него загоняли людей, плотно закрывали двери и пускали газ. Отравленных отправляли в печь. Золу из этой печи высыпали у нашего барака – немки брали ее на удобрение для своих огородов. «Может быть, и мама умерла такой страшной смертью», – думала я.
Наши люди мерли, как мухи. Женщин становилось меньше с каждым днем. Мы, дети, легче переносили голод, холод и разные болезни. После смерти мамы я прожила в том бараке еще два месяца.
Однажды – это было в субботу – у нас почему-то не стало видно ни одного немца. Мы начали разбредаться кто куда. Каждый хотел раздобыть чего-нибудь поесть.
Город наполнился американскими солдатами. Они собрали нас всех вместе и через некоторое время отвезли в Берлинхен, где мы пробыли два месяца. Потом здесь появились наши, советские командиры. Они собрали нас и повезли на родину. Скоро мы приехали в город Поставы.
Сколько было радости и счастья, когда мы встретили своих! Нас, детей, было очень много, и все мы до гроба будем помнить страшные дни и месяцы, прожитые в проклятой Неметчине.
Маня Кузьменкова (1932 г.)
г. Витебск, ул. Витебская, 34.
Сборник "Ніколі не забудзем" Мн. 1948
***
Прогулка по старому Витебску: от Царской Ветки до 5-го Коммунального
На снимке Константина Дурихина запечатлено мгновение жизни витебского микрорайона 5-й Коммунальный в 1950-х годах.
В первую очередь снимок обращает внимание на демократичность уличного движения в 1950-х. Незначительный транспортный поток не требовал установки пешеходных переходов, и люди передвигались по улице, как в деревне – где кому удобно. За электрическим столбом затаился молодой человек в модных тогда широких штанах и начищенных ботинках и смотрит в сторону троицы веселых девушек. Возможно, он их поджидает, чтобы вместе пойти на танцы или в кино. Но сосредоточенный на подружках парень рискует быть обрызганным грузовиком ГАЗ, приближающимся к луже.
Прогулка по старому Витебску: от Царской Ветки до 5-го Коммунального, изображение №1
На заднем плане видна стоящая у остановки транспорта табачная лавка (2), строящееся административное здание хладокомбината (3) и выезжающий на его фоне из-за поворота трамвай в составе двух вагонов.
Трамвай – в промышленный район
Бывший директор Витебского ТТУ, ныне заведующий филиалом «Музей истории частного коллекционирования» Василий Павлючков знает о развитии трамвайного движения в областном центре всё. По его словам, решение о строительстве линии в промышленном районе Марковщина принято в 1927 году. Через два года ветка начала действовать, ее протяженность составила
5,5 км от Орловской площади (находилась недалеко от вокзала и названа в честь Орловско-Витебской ж/д, построенной в 1868 году) до льнопрядильной фабрики «Двина» (ОАО «Витебские ковры»). Чуть позже проложили несколько десятков метров путей для подвоза стройматериалов к возводящемуся 5-му Коммунальному дому.
Послевоенное возрождение витебского трамвая началось 5 октября 1947 года с открытия первого маршрута Смоленский рынок – Марковщина. Старый снимок свидетельствует, что еще в 1950-х существовал только один путь, поэтому интервал движения транспорта был приличным.
Воспоминания детства
Детская писательница Александра Ус родилась на Царской Ветке (прежнее название микрорайона). Трудовой путь начинала рабочей на чулочно-трикотажной фабрике «КИМ», окончила рабфак, Коммунистический институт журналистики, была редактором «Гомельскай праўды», а с 1947-го по 1971-й – главным редактором журнала «Работніца і сялянка» (сейчас «Алеся»).
Из автобиографической повести Александры Ус «Васілінка з Царскай Веткі» можно узнать много деталей о жизни нынешнего микрорайона 5-й коммунальный в предреволюционные и годы Гражданской войны. В книгу вошли две повести: "Василинка с Царской Ветки" и "За лесом Березовая Роща".
Здесь жили семьи железнодорожников – паровозников (машинистов), кондукторов, составителей поездов, стрелочников, смазчиков, смывщиков вагонов. Почти в каждом доме было много детей. Они с нетерпением ждали прихода мороженщика. Мужчина нес на голове деревянную кадушку. Когда подходил к покупателям, ставил ее на землю и открывал три высокие жестяные банки: в одной – белое мороженое, в другой – абрикосовое, в третьей – шоколадное. По улицам регулярно бродил шарманщик, наигрывая различные мелодии.
Прогулка по старому Витебску: от Царской Ветки до 5-го Коммунального, изображение №2
Микрорайон возник в конце ХІХ века как поселок железнодорожников Царская Ветка, в 1924-м официально переименован в Пролетарскую Ветку, но название не прижилось. Спустя десять лет здесь был возведен 5-й коммунальный дом (1), и горожане стали охотно использовать его как топоним для определения целого микрорайона.
На Юрьев день толпы жителей Царской Ветки шли на Юрьеву горку. Женщины несли в узелках немудреную снедь – вареные яйца, сало. Сперва посещали часовню, затем компаниями располагались на траве.
В повести упоминаются Зеленая, Гороховая, Рижская и Киевская улицы (названия сохранились и сейчас). Две последних были плотно покрыты угольным шлаком. Железнодорожники носили его в мешках с работы и высыпали у своих домов и огородов для борьбы с весенней и осенней распутицей. Но самой грязной считалась Гороховая улица.
В Царской Ветке был Титов колодец, водой которого пользовались многие жители. Героиня повести ходила гулять на противоположный берег Двины через Смоленский железнодорожный мост.
В решении квартирного вопроса
В довоенном Витебске было построено около десятка коммунальных домов, призванных решить квартирный вопрос. Пожалуй, самый известный – 5-й коммунальный, возведенный в 1934 году для «лучших ударников рабочих и ИТР» фабрики «КИМ». В книге краеведа Аркадия Подлипского «Дома коммунального типа» ему посвящен раздел.
К строительству здания по проекту архитектора Александра Вышелесского приступили в 1929 году. Он родился в деревне Барсучино Городокского уезда, окончил в 1917-м Варшавский политехнический институт. Перед переводом в Витебск в 1921-м два года находился на военной службе в Невеле.
Дом отличался от других запоминающимся внешним видом. Он состоит из трех корпусов: центрального и двух выступающих боковых, межэтажные лестницы обустроены в виде закругленных объемов.
К концу 1930-го работы были выполнены только на 10%. Задержка темпов произошла из-за мощного слоя плывуна – потребовалось время на укрепление грунта и усиление фундамента. Но и последующие два года строительство велось медленно, дом сдавали по секциям.
24 декабря 1933 года газета «Віцебскі пралетарый» сообщала: «Выполнение строительных работ по завершению 16 квартир 5-го коммунального дома для рабочих фабрики «КИМ» идет чрезвычайно медленно. На сегодняшний день ни одна из работ, срок которой по графику уже прошел, не выполнена. Нет большевистской борьбы и настойчивости со стороны прораба тов. Кагана в этом отношении. Никак нельзя пройти мимо того факта, что руководство фабрики «КИМ», в частности, заместитель директора Мазья, не желает оказать помощь в завершении строительства. Не чувствует ответственности и профсоюзная организация «Белкоммунстроя» (председатель рабочкома т. Завелевич) за состояние строительства».
Ради справедливости нужно сказать, что подобная ситуация была почти на всех стройках города – сказывалась плохая организация работ, недостаточно высокая квалификация кадров, нехватка стройматериалов.
При всех сложностях дом начали заселять в 1934 году, он был рассчитан на проживание 280 — 300 человек. Предусматривались комнаты для одиноких, малосемейных, в торцевых частях находились 2-комнатные квартиры. На первом этаже в центре дома размещался актовый зал, помещение для отдыха и занятий. На цокольном этаже были оборудованы душевая, прачечная, гладильная. Дом имел печное отопление, канализацию и водопровод.
Одна комната площадью 24 кв. м предназначалась для четырех холостых лиц одного пола, в помещение на 12 — 15 кв. м поселялись малосемейные (2 — 3 человека).
С началом Великой Отечественной войны многие жильцы дома были призваны в Красную армию. В их числе Иван Александрович, Элья Алескер, Павел Бабинчук, Ефим Гвоздь, Карп Журавинкин, Влас Комлёнок, Антон Крумкач, Ефим Магарил, Иван Одынец, Давид Пирожков, Василий Рогатинский, Михаил Тихонов, Мендель Тумаринсон, Иван Шамшура, Акулина Шевченко.
Аркадию Подлипскому удалось установить судьбу некоторых. Погибли или умерли от ран на фронте Влас Комлёнок, Ефим Магарил, Мендель Тумаринсон, Иван Шамшура. Вернулись домой Давид Пирожков, Иван Одынец, Василий Рогатинский. Уроженка деревни Заборы Лиозненского района Акулина Шевченко к 40-летию Победы была награждена орденом Отечественной войны ІІ степени.
Поврежденное во время оккупации здание начали восстанавливать в 1946 году с перепланировкой под создание отдельных квартир. Через два года дом был заселен.
В начале 1950-х в сквере перед зданием установлена скульптурная композиция «Дружба народов». Она изображает молодых людей разных рас – европейца, чернокожего и азиатку.
Прогулка по старому Витебску: от Царской Ветки до 5-го Коммунального, изображение №3
В 2012 году дом был признан непригодным для жилья. Капитальный ремонт длился пять лет. Сейчас здесь проживает 66 семей.
Фото Дмитрия ОСИПОВА и из открытых источников.
